Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 38

      Глава 38

      Несмотря на то, что день был сухой и безветреный, Цебалин порядком продрог. Уже несколько часов он топтался перед шатром Александра, но не продвинулся в своём деле ни на йоту. Копья стражников перед ним неумолимо перекрещивались; настойчивые уверения в том, что он непременно должен передать царю нечто крайне важное, не возымели никакого действия. «Царь занят» — этим всё было сказано. Оставалось только вздыхать.

      Цебалина стали брать сомнения: а, может быть, Лимн действительно прав — царь всё больше отрывается от своих подданных, не обращает на них никакого внимания? Ветераны говорят, что раньше к Александру можно было войти запросто: поделиться, пожаловаться, попросить о чём-нибудь. «Да нет, враньё, это Лимн меня искушает, сбивает с толку. Брату голову задурил — теперь на меня через него действует. Правдоискатель хренов, мститель народный! Нет ничего такого. Царь действительно занят: вон, донесения, гонцы — где тут до просителей? Не я один к нему пробиваюсь, сколько ещё народу перед шатром толчётся! Все с просьбами, у всех что-то и, конечно же, самое важное, безотлагательное. Но у меня же к нему не личное, а его, царя, собственное! Как же теперь быть? Через кого надо действовать?» Цебалин совсем было отчаялся, но тут увидел Филоту, направлявшегося к царскому шатру. «Слава богам, наконец-то! — подумал Цебалин. — Филота — приближённый Александра, он обязательно передаст». — И юноша робко остановил командующего конницей македонян.

      Филота был сам прекраснодушие, внимательно всё выслушал и пообещал царя о заговоре известить.

      — А мне здесь ждать? — спросил Цебалин.

      — Да нет, иди к себе. Что мёрзнуть будешь, я же не знаю, когда царю всё расскажу. Может быть, сейчас, может быть, он через час меня выслушает. Мне же известно, где тебя найти.

      Цебалин отправился восвояси в полной уверенности, что до конца вечера Александр призовёт его к себе и подробно обо всём расспросит. Однако никто Цебалина в царский шатёр в тот вечер не вызвал.


      «Может быть, у Александра просто не было времени и он решил разобраться во всём с утра, на свежую голову?» — думал Цебалин поутру. Но день шёл, к нему по-прежнему никто не наведывался — надо было идти самому, чтобы разузнать, дошло ли известие до царя и как он его принял.

      Филоту Цебалин нашёл быстро и спросил, переданы ли Александру сведения о заговоре.

      — А, у него не было времени.

      Ответ Филоты показался Цебалину слишком легкомысленным.

      — Но ты ведь передашь ему?

      — Да, не беспокойся.

      — Только передай, пожалуйста! — Цебалин просительно посмотрел Филоте в глаза. — Это же очень важно.

      — Безусловно, можешь быть спокоен.

      В этот день стражников, которые будут посланы за Цебалином, когда Филота всё расскажет Александру и царь Азии захочет выслушать Цебалина лично, доносчик ждал с гораздо бо;льшим нетерпением, но его надежды снова не оправдались. Беспокойство и сомнения разъедали юношу, новый день он встретил, проснувшись с рассветом, но, зная, что командующий конницей любит поспать в полной тишине и задолго после восхода солнца, выждал пару часов и только тогда направился в шатёр Филоты.

      — Мне срочно, мне срочно! — начал Цебалин ещё перед строем охраны и был пропущен к военачальнику. — Филота, ты сказал царю?

      — Извини, повода не было. Александр всё время занят, я вклиниться не мог, а он — урвать хотя бы четверть часа. Но ты не переживай, я обязательно оповещу его.

      «Легко сказать "не переживай"! Он от меня просто отмахивается. Не верит или… — И Цебалин вспомнил, что Филота часто позволял себе пренебрежительные по отношению к деяниям Александра слова. — Нет, это не дело. Надо искать другого проводника, — решил Цебалин, стал перебирать своих более-менее важных знакомых и остановил свой выбор на заведующем арсеналом Метроне. — Он не последний человек в войске — пойду к нему», — заключил юноша и направил свои стопы в арсенал.

      Заведующий был на месте, гостя выслушал внимательно и сразу стал очень серьёзен.

      — Ты говоришь, два дня потерял? Значит, медлить больше нельзя. Я сейчас же отправлюсь к Александру, а ты жди меня здесь.

      Царь принимал ванну, но Метрон был опытным служакой и знал, как можно пробиться к Александру даже во время омовения. Известие о заговоре царь тоже выслушал серьёзно и помрачнел.

      — Этот Цебалин здесь?

      — Да, государь.

      — Приведи его.

      Когда оробевший юноша вошёл в ванную комнату, Александр, уже обтёршись, облачался в роскошный халат. Цебалин стал излагать услышанное от брата.

      — И когда ты получил эти известия?

      — Два дня назад, государь.

      — А медлил почему?

      — Я не медлил, я ещё позавчера, как только обо всём узнал, пошёл к тебе. В шатёр меня не впустили, хотя я говорил, что у меня очень важное, но передал всё Филоте, а он меня заверил, что обязательно тебе сообщит.

      — Филоте? — От Цебалина не укрылось, как живо заинтересовался Александр ролью командующего конницей. — И что он?

      О словах Филоты, о том, как он объяснял, почему сообщение не передано, Александр расспрашивал, вникая во все подробности, вплоть до часа разговоров Цебалина с Филотой.

      — Хорошо. — Александр оглянулся на прислугу: — Пошлите за Никомахом.

      — Только он ни в чём не виноват, государь, он сразу же обо всём мне рассказал. Я всегда его предостерегал от свиданий с этим Лимном, но так ведь даже лучше вышло, что у них любовь была — иначе он ни о чём не узнал бы. А брат хороший, он всегда тебе предан был, он ни мгновения не медлил.

      — Не переживай, я верю тебе. Никомаху не о чем беспокоиться, я не причиню ему вреда.

      Когда за Никомахом пришли, он бросил на Лимна прощальный взгляд. Уголки губ дрогнули, на глазах выступили слёзы. Никомах продолжал смотреть на Лимна с выражением бесконечной любви в очах, моливших о прощении.

      — Я не мог. Прости… — Губы двинулись, беззвучно, незаметно от пришедших выдыхая «беги!», но, наверное, было уже поздно… Никомах не сдержал слёз и, утираясь и едва ли не рыдая, ушёл со стражниками.

      То, что его нашли у любимого, и всё сказавшие глаза спасли Лимна от многих мук, но жизнь, конечно, сохранить не смогли.

      Он осторожно выглянул из палатки, когда стражники с Никомахом удалились на десяток шагов. Вдали уже виднелись шедшие им навстречу — они, бесспорно, шли за самим Лимном.

      Прощальный взгляд Никомаха был достаточно красноречив, медлить далее было нельзя. Всё стало очевидно: донёс именно он через третье лицо, доложившее Александру. Царь пожелал выслушать всё от непосредственно предавшего и послал за Никомахом, а потом, практически сразу же вслед за этим, приказал схватить тех, чьи имена уже услышал. Если бы Никомах не сидел у любимого, Лимн ничего не заподозрил бы и направлявшиеся к палатке сейчас подошли бы незаметно — в этом случае заговорщику был бы уготован ужасный конец. «Нет, Александр, я не доставлю удовольствия ни тебе, ни твоим приспешникам, ни твоим палачам. Жаль только, что предупредить остальных не смогу. Что же, я предал тебя, Никомах предал меня и тех, кого я ему назвал, и всё это замкнётся на сыне Зевса — его возможности позволят ему предать всех. Как странно всё это раскручивается по спирали: я предал одного, Никомах — девятерых, Александр — всю армию… Судьбе было угодно, чтобы наши планы провалились, но постоянная ложь Александра об окончании похода, до которого, по его уверениям, и рукой подать, больше не оскорбит мои уши. Я сам виноват, что размяк от любви и вина и доверился мальчишке, но, право, моей участи позавидует всё войско, когда царь поведёт его через ужасные горы. Такая жизнь мне не нужна, и я нисколько не жалею о ней».

      Лимн обнажил меч. Когда посланные Александром вошли в его палатку, им достался только последний вздох заговорщика.

      Остальных взяли примерно в то же время, и сразу же за арестом всем был учинён допрос с пристрастием.



      Дело шло к вечеру, нервно расхаживавший по своему роскошному шатру царь кипел злобой и ненавистью к Филоте: два дня провести рядом, сидеть, возлежать, разговаривать, есть, пить — и не обмолвиться ни словом о поведанном Цебалином! Какая подлость!

      Естественно, когда Филота явился на вечерний пир, царь Азии тут же к нему обратился:

      — Филота, почему ты ничего не сказал мне о заговоре?

      — Каком заговоре?

      — Цебалин обращался к тебе два раза.

      — А! — Филота беззаботно рассмеялся. — Александр, если твои командующие будут пересказывать тебе все доносы, которые ежедневно сыплются в их уши справа и слева, у тебя времени ни на что не хватит. Ты ведь взял тех, о которых Цебалин наболтал?

      — Разумеется.

      — Так вели их допросить — и ты увидишь, что никакого заговора не было. Сам посуди: у них был какой-нибудь план? Убить тебя — где, когда, чем? Как обойти охрану? Как скрыться потом? Как убедить других, что сделали единственно возможное и определённо лучшее? Кого призвать на твоё место? Тебе об этом Цебалин говорил? Нет — и мне нет. Я уверен, что и другие ничего не скажут, потому что никакого заговора не было. Но, конечно, если ты привлечёшь к дознаниию своих костоломов, тебе и в том признаются, что хотели взобраться на Олимп, похитить у твоего папаши молнии, а его самого стащить с небес на землю. За бороду. Я тебе скажу, что это было на самом деле. Десяток старых знакомцев, чтобы хорошо согреться, перепили, и один из них бросил в сердцах, что перед армией не стоял бы поход по жутким снегам и горам, если бы тебя не было, если бы их вёл Филипп, а тот, кому сделавший страшное признание месяц назад с кем-то изменил, решил его оклеветать — вот и всё. Я не разбираю житейские драмы, склоки влюблённых и пустопорожнюю брехню. Твоя подозрительность просто смешна. Когда мой отец писал тебе о том, что твой врач подкуплен персами, ты с презрением к этому отнёсся — и был прав. Мнительность отца не оправдалась, но он тебя так любит, что фикция стала в его глазах настоящей угрозой. Не ты ли ворчишь на него постоянно? «Парменион — перестраховщик» не твои слова? Не ты ли оставил его в Экбатанах, потому что знаешь, что он стал бы резко возражать против твоих сегодняшних намерений?

      Предположения Филоты о возможных действиях Пармениона мало занимали Александра, гораздо больше его волновала реальная власть полководца. Под началом Пармениона в Экбатанах стояли отборные части македонян. Элита — конные и пешие, все прекрасно экипированные, здоровые, сытые, отдохнувшие, полные сил. В Экбатанах находилась царская казна, и неизвестно, что могло бы прийти в голову заведующему ею Гарпалу и старому военачальнику, вздумай они объединить деньги и людей. Власть и авторитет Пармениона, его возможности и таланты, безусловное уважение, которым он пользовался и у старой знати, и у её потомства, были кошмаром Александра, перед которым бледнели любовь старого полководца к молодому царю, его преданность и неоспоримые заслуги.

      — Ну что, я тебя убедил? Как там говорит Гефестион… мой божественный… — Филота не смог сдержать усмешку. — Посмотри в мои глаза.

      Глаза Филоты были ясны, покойны и красивы. Александр расцеловался с командующим конницей, обнял его и, разомкнув объятия, отошёл к Гефестиону.

      — Что это ты разнежничался с Филотой? — ревниво поинтересовался сын Аминтора и отвёл со лба Александра золотистую прядь, занавесившую щёку любимого.

      — Передай Кратеру, Кену и Эригию, только незаметно. Пусть уйдут после пира вместе со всеми, а потом вернутся в шатёр.

      — Моё присутствие допускается?

      — Оно, как всегда, обязательно.

      — Но Багоя, надеюсь, не будет?

      — Правильно надеешься.


      Собравшиеся поздно ночью в шатре у Александра, ранее уже оповещённые об арестах, решали, что делать дальше. Царь обвинял во всём Филоту и говорил, что он действовал по наущению Пармениона, Кратер, и до этого пылавший лютой злобой к Филоте, во всём Александра поддерживал, однако Кен сомневался:

      — Если бы Филота возглавлял заговор, кто-нибудь его бы выдал.

      — Они и выдали бы, если бы не боялись, — ответил Александр.

      — Калёное железо внушает бо;льший страх и очень хорошо развязывает язык, но никто Филоту не назвал.

      Александр закусил губу. В первый раз ему представился случай рассчитаться с Филотой — за всё, что раньше от него слышали, за все его насмешки, за высокомерие, а более всего — за то, что мог сделать командующий конницей — вместе со своим отцом или в одиночку, если Парменион, учитывая преклонный возраст, отправится на тот свет, а сыну перейдут по наследству отборные части македонян и любовь многих из старой аристократии. В случае неповиновения Александру царь Азии не мог противопоставить взбунтовавшимся ничего, армия под его началом не могла бы оказать сколь-нибудь значительного сопротивления стоявшим в Экбатанах войскам.

      При упоминании о калёном железе Гефестион судорожно сглотнул.

      — Их сильно пытали? — Гефестиону не удалось изобразить равнодушие, его голос прозвучал глухо и надтреснуто. От Кратера не укрылось ни то, ни другое — это вывело его из себя:

      — А тебе их жалко?

      — Я не чувства обсуждаю. — Гефестиона продолжали терзать сомнения. — Я просто хочу понять. Вот протоколы допросов, все арестованные называют друг друга, все указывают на Лимна, как на главу, но дальше идут расхождения. Кто должен был совершить покушение? — «Лимн, так как он главный», «Деметрий, так как он телохранитель» и так далее, словно допрошенные не знали и придумывали на ходу, только бы их прекратили истязать. Как? Опять множество: мечом, отравой, устроением засады. Складывается впечатление, что это не план, а предположения. Когда? Лимн говорил Никомаху о трёх днях, но они уже истекли, тем не менее заговорщики были взяты в разных местах. Трудно поверить в то, что они не должны были собраться вместе накануне злодеяния.

      — Тебе бы защитником выступать, — бросил Кратер.

      — Я всё же остаюсь при мнении, — мягко возразил Гефестион, — что пытать их было бессмысленно. Они взяты, заговор имел место, он раскрыт, их вина установлена — так? Так. Их ждёт смерть — так? Так. И не надо было их пытать — просто сказать, что, если их конец ясен, им следует перед смертью облегчить душу и всё выложить, чтобы Лета без всяких задержек стёрла память о преступлении за гранью жизни. Вряд ли они солгали бы, но их начали калечить — и, обезумев от боли, они выдали массу небылиц — только бы палачи оставили в покое их несчастные тела.

      — Несчастные?! — завопил Кратер. — У тебя такое отношение к тем, кто хотел убить царя?

      — Моё отношение к Александру не слабее твоей преданности, она же слепа и в данном случае поступила глупо. Пытки и так можно было применить в любой момент, но сначала надо было выслушать заговорщиков, не прибегая к изощрённым методам дознания. По твоему, Кратер, приказанию их били, резали, жгли — и что? Они сказали что-нибудь ценное? Вот, читай, если подзабыл. — Гефестион подвинул Кратеру листы протоколов. — «Они хотели», «они собирались», «это должно было произойти», «через три дня», «через неделю» — бред, галиматья. И имени Филоты никто не назвал.

      — Они побоялись, потому что он их глава, — упрямо повторил Александр.

      — Чего они боялись, когда впереди смерть? Я Филоту терпеть не могу, все это знают. Но главой заговора он не был. Он мог промолчать с умыслом, я не отрицаю. Рассудил так: убьют — убьют, не буду им мешать, а там посмотрим… Если вам так необходимо было услышать имя Филоты, назвали бы его и сказали, что будут пытать всех до тех пор, пока они его не повторят, — так собрали бы необходимые уличения.

      — Гефестион, я не понимаю, что тебе не нравится, — сказал Александр.

      — Всё не нравится, всё тупо и бессмысленно. Что решило бы твоё устранение? Ровным счётом ничего. Сатибарзан ещё жив, Бесс поднимает восстание — в любом случае первого пришлось бы ловить, второго — подавлять. Македония осталась бы без царя — и началась бы грызня за власть.

      — На это Филота и рассчитывал, он метил на моё место!

      — А кто ему сказал, что его бы выбрали? Линкестид ещё жив — он бы не заявил о своих правах? Птолемея называют не сыном Лага, а сыном твоего отца, пусть и от невольницы, — он бы не попытался забраться на трон? В Македонии сидит Антипатр, не плебейских кровей, — он тоже не прочь провозгласить себя царём. Арридей ещё жив, хоть и слабоумен, — очень хороший вариант для того, кто хочет править негласно. Заговорщики же не задумывались об этом. Действительно складывается впечатление, что напились и возомнили себя вершителями судеб мира, царетворцами. Виновны? Да. Заслужили смерть? Да. Вот и дайте им её. Лимн уже мёртв. Одно самоубийство и девять казней — достаточная плата за одно несостоявшееся покушение. Что же касается Филоты, то никаких улик против него у нас нет.

      — А недонесение? — вскричал Александр.

      — Это не довод, он запросто его разобьёт, как уже сделал это на пиру.

      Александр закусывал губы, пока у него не сложилось определённое решение. Филота был виновен только в недонесении и мог привести в свою защиту очень веские доводы, но нельзя было упустить возможность расправиться с ним сейчас: неизвестно, что можно было ожидать от него в дальнейшем, останься он на свободе. Власть Пармениона и его авторитет, как и несомненный талант полководца, по-прежнему пугали Александра, тем более когда он оказался в такой дали от Македонии, а особенно — от финансов и прекрасно вооружённых и обученных военных, к которым Парменион, наоборот, был очень близок. Второго такого случая поразить одним ударом и отца, и сына могло не представиться.

      — Я созову войсковое собрание, пусть оно решает участь заговорщиков.


      Александр начал приводить свой план в действие: перво-наперво он отдал распоряжение перекрыть наглухо все выходы из лагеря и усилить сторожевые посты, чтобы никто не мог покинуть расположение войска.

      Филоту арестовали утром, командующий конницей досматривал последние сны и спал очень крепко. Совесть его была спокойна, собственная безопасность обеспечена: ведь Александр его выслушал, счёл оправдание убедительным и прилюдно с ним расцеловался. Арест вверг его скорее в недоумение, а не в страх: он ещё не знал, что ему предстоит.

      Александр, напротив, не спал всю ночь и готовил речь, которая должна была разнести Филоту в пух и прах и не оставить сомнения ни у кого, что вина Пармениона и его сына — тягчайшая и прощения не заслуживает.

      К воинам, когда заговорщики и Филота уже были приведены, царь Азии вышел мрачным и восхитительно изобразил глубокую скорбь:

      — Братья мои, в наших славных рядах подстрекаемый Парменионом Филота нашёл десять подлецов и подговорил их обезглавить армию и лишить жизни вашего царя.

      По рядам собравшихся пробежал ропот: одно дело — осуждать своего владыку и критиковать его решения, совершенно другое — поднять на него руку.

      Речь Александра была вдохновенной, слог — убедительным: уроки Аристотеля он хорошо помнил. В ход пошло даже перехваченное письмо Пармениона, в котором он писал Филоте: «Сначала позаботьтесь о себе, затем — о своих; так мы достигнем желаемого». Ничего конкретного эти слова не содержали, они были вырваны из текста, и никто не знал, о чём он, но царь правильно рассчитал, что при столкновении с малопонятным у людей естественно возникнет подозрение, если их мысли как следует направить, — так и произошло, когда Александр усмотрел во фразе тайный намёк на готовящееся злодеяние: бесспорно, когда у двоих уже сложился план убийства, в письмах им только таким языком, умело маскирующим предмет обсуждения, и пристало общаться.

      После речи Александра на Филоту обрушился гнев — и хорошо изображённый обработанными заранее «свидетелями», и естественный — от тех, которым Филоте выпало несчастье чем-то навредить.

      Александр блестяще разыграл всю партию, обратив в свою пользу даже собственные ошибки. Армия была заведена в дикие земли, оставив за собой на западе горные кряжи, степи и пустыни, на севере не был пойман Сатибарзан, ещё далее скрывался Бесс, и одним богам было ведомо, сколько союзников ему удастся привлечь на свою сторону и можно ли будет с их ордами сладить, на юге лежала неведомая Гедрозия, на востоке простирались страшные горы — сюда завёл их царь, но до царя давно уже было далеко, а ныне — и вообще невозможно дотянуться. Кроме того, он был царь, особа неприкасаемая, а вот зажравшиеся военачальники, как случилось, оказались доступны — по крайней мере, один из них — и Филота стал козлом отпущения.

      Ему вменялось в вину всё: предательство и недонесение — это было справедливо; он поносил царя Азии, сомневался в его божественном происхождении и критиковал его действия — это делали все и, обвиняя одного, как бы смывали с себя собственные проступки; малопонятную фразу из переписки с отцом — она существовала; высокомерие, надменность и любовь к роскоши — это тоже имело место. Ему припоминали то, что, когда он спал, никто в радиусе десяти стадиев и шептать не смел, далее шёл перечень таких же несуразиц: кого-то он незаслуженно высек, кого-то посадил под арест без всяких оснований, кому-то не дал лошадей; его рабы вели себя вызывающе, сгоняли людей с облюбованных мест и сваливали туда нечистоты — проверить и установить истинность всего этого было невозможно: с начала похода прошло четыре года — где только армия ни была, чего только воины ни претерпели…

      Главным обвинением, конечно, было участие в заговоре — как внушал всем Александр; выражалось оно только в недонесении — что было в действительности. Филота мог оправдаться, приведя в свою защиту веские доводы, но он увидел то, что в потоке поношений не заметили остальные: Александр ушёл с собрания — аргументы Филоты ему не были нужны, он им не верил, для себя он сам уже давно всё решил. Воля царя, несмотря на видимость коллективного обсуждения, решала многое. Александр ушёл, потому что ему всё было ясно — таким образом, вздумавшие принять во внимание оправдания командующего конницей становились личными врагами царя — а этого никому не хотелось: подозрительность сына Зевса росла всё больше и больше и вспыльчивость была хорошо знакома.

      Филота понял, что обречён, — ему осталось только бросить этой своре то, что он о ней думает, и изобличить её и в глупости, и в угодничанье, и в трусости.

      Продолжение выложено.