Смесь

- Привет, Лидок! – ранним воскресным утром голос Добревича в трубке звучит отвратительнее обычного.
 
 - Что? – лающим голосом рявкаю я, спохватываюсь, кашляю и с нормальной интонацией уточняю: - Что-то по заказу?

Заказов у Добревича всегда много – это его плюс. То, что приходится иметь дело с самим Добревичем – существенный минус, который практически нивелирует все материальные достоинства нашего тандема.

- Там, короче, это, - я рада, что мы говорим по телефону и я могу закатывать глаза в свое удовольствие. – Это оно там так… В общем кафешка там у меня. Ну, там. Ну, на Ленинской. Ну, ты знаешь. Короче, выгнал арендаторов к чертовой матери – место хорошее, ну. Свое поставлю. Сделай, чтоб модно, а то там жесть какая-то на стене. Я аж перекрестился, как увидел. Убери это и чтоб модно было – олени там, лоси всякие или что они любят, ну эти, ты знаешь… Понятно?

Я потягиваюсь до хруста и зачем-то киваю в трубку.

- Понятно. Чтоб модно. На Ленинской. Я там вчера буквально… Какие сроки? Что вообще за кафе-то будет?

- Ты туда приезжай, там сейчас постоянно кто-то крутится, мебель, то да се… На этой неделе сделаешь?

- Сделаю. Так что за кафе?

- Ну там пиво всякое модное, что они еще жрут там, не знаю, я еще не нанял никого, чтоб сказал, как оно лучше… Молодого, наверное, надо кого-то, если есть у тебя кто, скажи мне, чтоб шарил такой надо… Есть у тебя кто?

- Я посмотрю, Владимир Анатольевич, приеду на место, гляну на вашу жесть и все сделаю в лучшем виде.

- Просто Вова, сколько раз говорил, не слушаешься… Уважаешь! – довольно гогочет Добревич и вешает трубку.

Я обессиленно падаю обратно в подушки и пытаюсь посчитать, сколько вчера было выпито и сколько именно – мной.

Вообще мне не на что жаловаться – Добревич хоть и неприятен до одури, но кто я такая, чтобы артачиться? Еще год назад сидела в занюханном ломбарде на периферии, а сейчас вон – стены в модных кабаках расписывать доверяют. Да еще и платят исправно. Материалы, то да се.

Во рту неприятно сухо и почему-то кисло – понятно, джин с тоником больше не пить, эксперимент считать провалившимся. Мы с Даной вчера ввалились в полночь в какое-то заведение, с виду приличное (и главное – никаких расписанных стен), а там – одни старики и отчаявшиеся женщины, и я зашипела Данке, что пора бежать, пока нас самих не приняли за отчаявшихся, но она уже легла грудью на барную стойку и что-то кричала в ухо бармену, и засовывала кредитку в прорезь терминала. А потом повернулась ко мне, взгляд косой из-под челки бросила и протянула стакан, а в стакане было что-то прозрачное и шипучее под старомодным бумажным зонтиком.

 - На, пей, - зашипела Дана, умудряясь при этом лучезарно улыбаться, а я завертела головой, пытаясь понять кому предназначена сия жизнерадосность и поняла, что бармену, которому было плевать на Данку - стайка немолодых женщин, все как одна в красном, обступили барную стойку и щебетали прокуренными голосами - коньяк, лимон и внезапно - космополитен.

Я села за угловой столик, утонула в продавленном диване и так весь вечер пила и периодически ела, пока не оказалось, что кухня уже закрылась, поэтому мне осталось только пить, а Данка громко хохотала, трясла рыжими волосами и с удовольствием бегала к барной стойке. А бармен смотрел на нее красными сухими глазами, даже не на нее, а куда-то вбок, а Данка не сдавалась и пыталась шутить, и просила пароль от вайфая, и улыбалась так, что мне начало казаться, что уголки ее губ скоро сойдутся на затылке.

К четырем утра я волоком потащила Дану к выходу, мы были пьяны и несчастны, а уже на парковке, где мы пытались вычислить наше такси, нас догнал бармен, он взял меня за локоть и сказал, что я забыла кошелек.

- Какой вы ла-а-а-почка, - гнусаво протянула Дана и попыталась его обнять, а он вывернулся и смотрел мне в глаза, а меня тошнило и ужасно хотелось спать и я вдруг забыла, как произносятся все слова благодарности. - Ли, скажи он ла-а-а-почка?

- Извините, - сказала я единственное, что пришло мне на ум.

А этот мальчик в футболке с бейджиком начал что-то говорить и несомненно важное, но я не могла на нем сфокусироваться и я наконец-то нашла наше такси - номер на шестерку заканчивается и мы с Даной невежливо развернулись и пошли в сторону автомобиля.

Дана злилась и глупо флиртовала с таксистом, отказываясь назвать свой адрес, а мне было плохо и противно, меня тошнило от нее, от себя, от нас.

Я лежу в подушках и мне кажется, что я нахожусь внутри огромного горячего маятника, а сама я заполнена теплой морской водой, и маятник качается, а вода плещется в моем теле, подступая к горлу мерзким соленым комком.

Я начинаю в мельчайших деталях представлять свои похороны и одновременно корить себя за свое детское увлечение Марком Твеном - если бы не оно, я бы спокойно лежала и изобретала надписи на венках и наслаждалась воображаемыми слезами всех, кто меня недооценил при жизни, а так это слишком по-томсойеровски, и у него хотя бы наличествовала разбитая сахарница, а у меня нет никакого основания предаваться столь позорным мыслям. Разбитое сердце не всегда важнее разбитой сахарницы. Кто вообще придумал эту ерунду про то, что сердце можно разбить? Какая гадость. Я лично не почувствовала в сердце абсолютно никаких перемен.

Когда оказалось, что Дани больше нет, точнее, что он есть, но уже не у меня, а у какой-то другой женщины, я даже не заплакала, просто перестала есть. Я не ела шесть дней, пока не свалилась в обморок прямо на работе, а потом набросилась на еду так, что потом живот разболелся и я провалялась в кровати целые сутки, позволяя себе только чай и немного черных сухарей.

Вот так выглядит окончание любви - не слезы, не истерики, не выпивка, а просто ты решаешь довести свой организм до смерти, а он спустя шесть дней решает иначе. И ты остаешься жить, давясь сухарями из супермакета.

То, что у Дани есть другая выяснилось сразу - он особенно и не прятался. Его новое увлечение - девушка-девушка, мягкая, как пастила, кеды, маечки, рюкзачки с плюшевыми игрушками на замке. Как маленький щеночек - любите меня, я буду любить вас, давайте все будем любить друг друга. Мещанская, убогая философия. Пропагандировать такую абсолютную, незамутненную любовь может либо пустой человек, либо неразборчивый, что не исключает смесь этих сомнительных качеств. Ладно, все уже поняли - я ее возненавидела.

Все начиналось, как обычно, - сперва все было неудобно и угловато - ты не знаешь, что сказать, ты не можешь сказать то, что хочешь, потому что не знаешь, как это будет принято и будет ли. Не знаешь границ и скользких тем, не знаешь болевых точек, двигаешься, как в тумане.

Постепенно он рассеивается и я вдруг поймала себя на том, что взахлеб рассказывала Данечке, как  папа ушел через восемь месяцев после рождения брата, причем сделал он это трусливо и некрасиво - вот уж чего я не ожидала от своего мужественного, масштабного отца, улыбающегося со свадебной фотографии в белой с золотым рамке. За годы фотография выцвела, но мне очень нравилось на нее смотреть - мама и папа обнимались, фата сбилась немного набок, а меня не было. Не было и все тут. Ни за кадром, ни в толпе гостей, ни даже в мамином животе - меня непонятно и обидно не существовало.

Данечка тяжело молчал, а я рассказывала. В день папиного ухода никто ничего не понял - мама даже сгоряча решила, что папу похитили и собиралась бежать в милицию.

А потом нашла папину записку на тумбочке и страшно заплакала. Мне записку она не показала и ничего не объяснила, а когда я вконец извела ее расспросами, отвлекающими от звериного воя, просто оттолкнула меня. Посмотрела на меня чужими глазами и толкнула в стену. Тогда я решила, что это я во всем виновата, а мама не стала меня разубеждать.

Только через неделю, когда я собрала воедино обрывки маминых телефонных разговоров, я поняла страшную вещь - папа подло и мелочно ушел к моей учительнице музыки. Осознание этого факта потрясло меня до глубины души - как папа мог уйти от красивой, тонко чувствующей, мамы, к этому форменному чудовищу - Екатерине-Иванне?
И тогда мне вдруг привиделся мой папа, держащий Екатерину-Иванну за ее полную руку, и называющий ее “Катенька”. Тогда мне стало так обидно и горько, что я тоже громко заплакала, никогда еще не ревела так громко.

Я, наверное, впервые рассказала эту историю - целиком и полностью, и даже сама почти заплакала, а потом повернула голову и увидела, что Даня спит - губы крепко сжаты, брови сдвинуты к переносице - спит так воодушевленно, будто это работа, которую нужно выполнить со всей ответственностью. Именно тогда я почему-то решила, что это и есть любовь - не бояться открыться человеку, которому наплевать на все твои излияния. Да, дура. А кто не дура, когда влюбится?

Мне будто недостаточно похмелья и я расковыриваю каждую почти затянувшуюся ранку - мы были с Данечкой вместе почти два года. Точнее, это я была с ним вместе, а он как бы отдельно - и я никак не могла это изменить, да что там, даже не пыталась - мне казалось, что стоит мне заикнуться о чем-то большем, чем краткосрочные Данины набеги на мою территорию, все моментально обратится в пыль и я больше никогда-никогда его не увижу.

Сдохни, Данечка.

Данину новую пассию зовут Екатерина. Катенька. Сдохни, Катенька.

Почему ключевые мужчины уходят к Катенькам? Почему они никогда не уходят к нормальным женщинам, у которых мушки перед глазами, финансовая яма и полное неумение выпивать два литра воды в день? Почему все время к этим, безвольным, выращенным, словно цветы в горшке, говорящим писклявым голосочком?

Катенька - это просто плевок в лицо.

Он мне тогда не позвонил, обычно он и не звонил, но в этот раз все было как-то по-другому и даже попрощался он иначе, и я знала, что это уже по-настоящему навсегда.
Когда мы с ним познакомились, я работала в крошечном ларьке-ломбарде, куда я однажды принесла бабушкину цепочку, а потом увидела на стекле объявление, написанное от руки, и задержалась там на четыре года.

Три года я сидела в ломбарде, как сонная муха, вяло отмахиваясь от наркоманов, требующих заплатить побольше за явно краденные сережки, и даже пережив две попытки ограбления - одну неудачную для грабителей, другую - для меня. Собственно говоря, последствия второй кражи я и отрабатывала (надо сказать, абсолютно незаконно) в течение двух месяцев, поэтому, когда в наш угол каким-то чудом забрел Даня, чтобы спросить дорогу, я горестно заваривала лапшу быстрого приготовления в чайной кружке.

Он в тот вечер ждал меня после работы - высокий, в красивом пальто, а мне было ужасно стыдно - за свой слишком громкий голос, за подростковую красную курточку, за то, что у меня от волнения не получалось нормально идти - так страшно я боялась споткнуться.

Это чувство неловкости не покидало меня ни на минуту, потому что Даня был лучше. Нет, намного лучше. Да что там, мне казалось, что он небожитель.

Ты меня любишь, - спустя пару месяцев сказал мне он. Именно сказал, а не спросил, просто констатировал свершившийся факт. Кстати, слово “констатация” я произнесла неправильно, отчего он расхохотался, а я надулась.

Я решила не придавать нашему так называемому роману значения и не использовать никакой терминологии. Я продолжала куковать в ломбарде, рисовала картинки в старой кассовой книге и торопилась домой, потому что никогда не знала - придет ли Даня, так редко он предупреждал о своих визитах. Он говорил, что я свободна и что он на меня не давит. Но как я могла чувствовать себя свободной, если мы могли встретиться, только если я ждала его дома - и я ждала, сидела как привязанная с приклеенной улыбкой, степфордская жена отдыхает.

Год я просидела на кухне своей съемной квартиры, Данечка приходил, когда вздумается, периодически исчезал, ничего не менялось и однажды мне это надоело.
Мы как-то лежали на диване, пили холодный спрайт и Даня изрекал очередную непреложную истину. Он любил проповедовать о женщинах - говорил, что они глупые и легкоуправляемые, говорил, что его любят все младше сорока, а старше - так просто обожают. Мне не особенно претило его самомнение, мне просто по-дурацки невыносимо хотелось сидеть с ним рядом и слушать любую ересь.

И тут впервые он начал рассказывать о своей бывшей девушке. О том, что они были вместе четыре года, а он даже не дал ей ключ от своей квартиры, о том, что ее избивали родители и она сбежала от них, едва ей стукнуло шестнадцать, она хромала из-за старого перелома - ее поколотили за то, что она принесла двойку по предмету, названия которого и не вспомнить.

Мне не хотелось это слушать - это было грязно и низко, в этом было что-то очень мелочное - выворачивать передо мной изнанку жизни незнакомой девушки, которая когда-то ему доверилась.

-Зачем ты мне это рассказываешь?- спросила я.

-Чтобы ты знала, - отрезал Даня и на меня полились остальные секреты.

У меня закружилась голова, хотелось заткнуть уши руками и заорать “Прекрати, пожалуйста, прекрати”. Даня смотрел на меня своими оливковыми глазами и никак не мог заткнуться.

- Уходи, - сказала я и он ушел.

Меня вырвало.

Он не дал ей ключ за четыре года - а я понятия не имела, где он живет. И вдруг подумала, что он не спал, когда я рассказывала о своем отце, просто он такой черствый и не хотел ничего говорить в ответ, он все слышал - и обязательно кому-то обо мне потом, как мне сейчас о ней…

Я не знаю, откуда во мне взялись силы прогнать его - я плавилась всю ночь, почему-то все время вспоминалось, как он меня обнимал и мне казалось, что его руки самые горячие в мире, они прожигали рубашку.

А на следующий день он пришел рано утром и сказал, что меня любит. Сначала я обрадовалась, думала, что все изменится, а оказалось, что все продолжается точно так же. Только у него теперь есть индульгенция - он меня любит.

А год назад в наш ломбард, дыша перегаром, ввалился Добревич. “Началось,” - подумала я. Футболка “Нирвана” почти лопающаяся на огромном животе, золотая цепь в мои два пальца толщиной, брюки с накладными карманами, золотой перстень, барсетка луи витон. Я, честно говоря, обалдела от такого великолепия.

-Этот где?

-Кто? - не поняла я.

-Этот, - нетерпеливо задышал в окошко Добревич. - Этот твой. Игорь. Игорек. Игорясик. Игорь Вадимыч, ну?

-Не знаю, ну? - в тон ему ответила я. Что он сделает? Тут стекло бронированное.

Добревич (тогда еще для меня безымянный) неожиданно просунул свою голову в окошко.

-Это че? - ткнул пальцем в мой рисунок.

-Рисунок, - проблеяла я, нащупывая коленом тревожную кнопку.

-Красками можешь? По стене? Русалку там, нарисуешь?

-Могу, нарисую, - согласилась я.

Так и получилось, что Добревич, как раба, выкупил меня из ломбардного плена и поставил расписывать стены в своих многочисленных квартирах и ресторациях. С его деньгами он мог бы выбрать любого дизайнера-оформителя, но почему-то решил доверить это все мне, едва взглянув на рисунок ручкой в тетради.

- Мне, Лидок, надо, чтоб душа к человеку лежала. И рисуешь ты хорошо, душевно, людям нравится, мне нравится. И не наглая, - разоткровенничался он как-то.

Так, сквозь перегар и его желание сочетать “модно” и “богато”, я дорисовалась до съема хорошенькой квартиры-студии “почти в центре”, неплохого гардероба, двух пар кожаных сапог и возможности посещать с Данкой те заведения, в которых я раньше не могла потянуть оплату входа, не то что выпивки.

Как-то мы хохотали и я говорила, что моя жизнь 3Д - Даня, Данка и Добревич.
 
Мне начинала нравиться моя жизнь, но она страшно не нравилась моему мужчине.

Даня ревновал меня к новой работе, новой квартире и даже к новым сапогам,  и ему явно не нравилось то, что становится все меньше вещей, за которые можно меня жалеть.

Данка, наоборот, вцепилась в меня, как клещ, притащила мне серебристое платье и потащила в бар, где я у входа еще какое-то время отнекивалась в оцепенении - мне не верилось, что я действительно могу туда зайти.

Даня ушел в самый подлый момент - в годовщину смерти моей мамы. В тот день было пять лет, как ее не стало и он об этом знал, потому что утром я собиралась ехать на кладбище, а он хмуро сидел и смотрел в стену, а потом встал, так же хмуро обулся и ушел.

На следующий день, он добавил меня в друзья на фейсбук, и я еще удивилась - зачем?
 Я знала о существовании этой страницы, но это было его личное пространство и как-то два года мы обходились без общения в соцсетях. А на следующий день он начал одну за одной выкладывать фотографии с подписями - “Я и Катенька”, “Катенька ест сладкую вату”, “Мы с Катенькой в театре”. И меня как ножом резануло - Катя. Катенька.

И так все вспомнилось - и тот день, когда мама металась по квартире от кроватки брата до телефона - где папа, куда он делся, и записка, и как мама меня в стену толкнула, и как брат оказался похож на папу, и как к нам переехала бабушка и меня выселили в общую комнату из моей собственной, и как брата называли Заинькой и никак иначе, и как все завертелось-закрутилось, как я столкнулась с папой буквально у нашего дома, а он как-то скомкано спрашивал, как у меня дела в школе, а были каникулы, и из парикмахерской через дорогу выплыла моя бывшая учительница музыки, а папа глупо и пьяно улыбнулся и провыл на всю улицу “Ка-а-атенька”, а я бросилась в арку, едва не угодив под колеса автомобиля, и бежала, бежала, бежала.

Я вспоминала Данечку каждое утро и каждый вечер, зачем-то нарисовала его портрет во всю стену, а потом закрасила белой краской, а потом еще раз - бирюзовой, потому что казалось, что сквозь белое проступает его красивое породистое лицо.

Мне хочется избавиться от него окончательно, но не получается - мне кажется, что я его не люблю даже и что разлюбила еще до того, как он ушел, наверное, тогда, когда велела ему убираться. Я ни разу не заплакала после его ухода, но все равно, что бы я теперь не делала, у меня такое ощущение, что это театр одного актера для воображаемого зрителя.

Когда я смеюсь, я думаю о нем, и смеюсь так, чтобы со стороны выглядело, будто я абсолютно беспросветно счастлива, даже когда я сижу дома. Я ношу платья, в которых я бы ему понравилась, у меня дома всегда чисто и в холодильнике стоит банка красной икры - я не знаю, зачем.

Я стряхиваю с себя воспоминания и ползу на кухню за аспирином. Если Добревич велел управиться за неделю, лучше сделать это за три дня. Еще лучше - за два. Тогда он будет доволен и даст денег сверху. В прошлый раз, кроме денег, дал еще и рулон обоев на радостях - зачем он мне только.

Я чищу зубы, избегая взгляда в зеркало - себе дороже. По дороге на Ленинскую, уже в такси, не выдерживаю и открываю фейсбук - Даня выложил новую порцию идиотских фотографий - Катенька ест суши, Катенька улыбается, Катенька моргает. Блокирую контакт. Наконец-то.

Такси останавливается через дорогу от нужного мне здания - парковка неожиданно забита. Я надеваю очки от солнца, чтобы не шокировать окружающих и ползу до нужного мне входа.

Ба, да это же вчера мы тут пили! Точно! На тротуаре курит какой-то парень и мне кажется смутно знакомой его фигура - неужели вчерашний бармен? Да нет, откуда тут ему взяться.

Я вхожу в будущее кафе и мне почему-то так легко, я киваю Андрею, он собирает стулья, высокие, изящные, для бара. Ищу глазами “жесть”, о которой говорил Добревич, взгляд гуляет по абсолютно белым стенам, и я вдруг я вижу огромное, красивое изображение лица женщины, в котором угадывается греческая богиня Гера. Я начинаю смеяться и Андрей смеется вслед за мной, я достаю банку розовой краски и заключаю лицо Геры в розовую решетку.

- Как назовешь? - спрашивает Андрей. Ему всегда интересно, какие названия я даю своим работам в портфолио - иногда я специально придумываю название позаковыристее специально для того, чтобы он посмеялся.

Я всматриваюсь в лицо Геры, частично скрытое розовыми полосками и меня сгибает от хохота пополам.

- Катенька!

-Что “Катенька”? - Андрей смеется, потому что я смеюсь.

-Я назову ее - Катенька!

А икру из холодильника я выброшу, такая гадость.