Вальтер Скотт, Николай I и эпоха -соавторы Пушкина

ИЛЛЮСТРАЦИЯ: "шотландский чародей" - сэр Вальтер Скотт, баронет, создатель формы исторического романа
    

ВАЛЬТЕР  СКОТТ,   НИКОЛАЙ  I    И   ЭПОХА    КАК    "СОАВТОРЫ"   
                «КАПИТАНСКОЙ  ДОЧКИ» -- РОМАНА   АЛЕКСАНДРА  ПУШКИНА

– Что я написал,  -  то моё… (сказал великий немецкий поэт Гёте) а откуда я это взял, из жизни или из книги, никого не касается, важно – что я хорошо управился с материалом! …Мой Мефистофель поёт песню взятую у Шекспира, ну и что за беда? Зачем было ломать себе голову, выдумывая новую, если Шекспирова оказалась как нельзя более подходящей… - Иоганн Петер Эккерман. Разговоры с Гёте (М., 1981)
                  _________________________________________________

ДВА  ЦАРЯ  И   КОЛПАК  ЮРОДИВОГО. История литературы полна неожиданных и странных пересечений: никакой текст не рождается изолированно в голове даже гениальнейшего автора. Наоборот: чем гениальнее текст – тем он вместительнее, тем больше всяких и на первый взгляд посторонних «разностей» входят в историю его создания. Так в определённом смысле в вызревании замысла «Капитанской дочки» «соавторами» Пушкина можно считать знаменитого английского романиста – Вальтер Скотта,  Николая I и всю эпоху – в её исторических и литературных проявлениях.

 Около 7 ноября 1825 г., за месяц до восстания декабристов, Пушкин писал А.П. Вяземскому (из Михайловского в Москву): «П о з д р а в л я ю  тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын! <…> Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!».  Имеется ввиду в трагедии сцена «Площадь перед собором в Москве» (в соборе провозглашают анафему Отрепьеву):

Ю р о д и в ы й. (Ц а р ю   Борису)  Николку маленькие дети обижают... Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
Б о я р е.  Поди прочь, дурак! схватите дурака!
Ц а р ь.  Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка. (Уходит.)
Ю р о д и в ы й (ему вслед). Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит.

По выражению самого Пушкина написанный «по системе Отца нашего Шекспира» и по материалам «Истории» Н.М. Карамзина с ему же почтительным посвящением «Борис Годунов» был в какой-то мере и местью Александру I, не желавшему вызволить поэта из деревенской ссылки, - вторичная причина, надо думать. Причина первая – глубокое разочарование в Александре I, начавшим свое правление с либеральных заявлений, в итоге обратившихся в свою противоположность.

Пушкинская сатира на своего царственного тёзку беспощадна: «У р а! в Россию скачет Кочующий деспот...» (Пушкин. Noel, 1818) – Александр I много времени проводил в разъездах и любил посещать заграничные симпозиумы, выражаясь современно. Совет царя Бориса сыну – «понемногу затягивай державные бразды» - как раз вполне характеризует и политику Александра I, принимавшего пусть пассивное участие в заговоре с убийством своего отца – Павла I. От этого Александра Павловича всю жизнь мучила совесть: чреватое бедствиями для России своё правление он считал столь неудачным из-за тяготевшего над ним греха отцеубийства. Как же должна была бы «задеть» царя сама тема новой трагедии и особенно - реплика юродивого?!
__________________

ЦАРСКАЯ РЕЗОЛЮЦИЯ. Александр I  неожиданно скончался в Таганроге 1 декабря 1825 года, поэтому вести переговоры о публикации «Бориса Годунова» пришлось уже с новым, при весьма бурных обстоятельствах взошедшим на престол государем - Николаем I. После восстания декабристов вызвав Пушкина из ссылки в Петербург, Николай Павлович милостиво пожелал быть личным цензором и первым судьёй произведений до сей поры неудобного для властей поэта.  Но обоюдным надеждам царя и поэта на взаимопонимание суждено было довольно быстро развеяться. Великий немецкий поэт Гёте как то сказал, что первыйй министр и поэт - разные профессии. Тем более, разные профессии - царь и поэт. 

В маленьком герцогстве Саксен-Веймарском Гёте был и великим поэтом и первым министром. А герцог Карл-Август Саксен-Веймарский был другом Гёте. Не на подобие ли таких отношений первого поэта России с царём рассчитывал Жуковский, когда из Веймара привёз Пушкину сувенир: огрызок пера Гёте?! Кажется, Пушкин лучше Жуковского понимал невозможность повтора уникальной веймарской ситуации в России.

Осенью 1826 года в Москве Александр Пушкин читает друзьям свою новую трагедию «Борис Годунов» (10 сентября - у Соболевского, 29 сентября - у Вяземского, 12 октября - у Веневитиновых): «Я ввёл опалы казни…» - представим, как конкретно эти слова царя Бориса да и вся трагедия понималась на фоне свежей – 13 июля 1826 г. - казни декабристов?! 

Прознав о чтении трагедии как о не санкционированном властью  мероприятии, встревоженный шеф Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии  А.Х. Бенкендорф срочно затребовал у автора на рассмотрение рукопись  (письмо Б. от 22 ноября 1826 г. Пушкин получил в Михайловском). «Очарованный» ответным вежливым с извинениями письмом Пушкина, занятой царь полученную рукопись велит отдать на прочтение «к о м у-н и б у д ь  верному, чтобы дело не распространялось». Так рукопись попала к известному журналисту Фаддею Булгарину, в подобных случаях выполнявшему для полиции роль негласного цензора.

В «Замечаниях на Комедию (понимай – трагедию) о царе Борисе и Гришке Отрепьеве» лукавый и завидовавший Пушкину Булгарин охарактеризовал трагедию – местами представляющей царскую власть «в ужасном виде» и, кроме того, – слабой и полностью заимствованной: «К а ж е т с я, будто это состав вырванных листов из романа Вальтера Скотта!.. Все подражание от первой сцены до последней» - и предприимчивый журналист уселся срочно строчить собственный роман наподобие Вальтер Скотта (получился очень толстый роман авантюрный: имевший успех «Иван Выжигин»).

Между тем текст трагедии и на неё Булгарина «Замечания» (с них писарская копия, но стиль Б. узнаваем) и булгаринскому аналогичное своё мнение Бенкендорф (едва ли сам читавший полный текст трагедии) представил Николаю I. И Булгарин, и Бенкендорф подспудно нажимали на то, что такую трагедию представлять нельзя и не нужно: зачем переписывать Карамзина?! И оба «за кадром» надеялись на полное запрещение трагедии – для печати тоже. Но Николай I любил вносить коррективы в подаваемые ему советы (царь всегда самостоятелен!), и в 1826 он ещё надеялся «приручить» Пушкина.

Николай I наложил с его точки зрения гуманную резолюцию: «Я   с ч и т а ю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта». В иаком царском совете не было ничего намеренно оскорбительного: сэр Вальтер Скотт был властителем дум читающей публики первой четверти 18 века. По мере публикации в английском оригинале романы Скотта с завидной скоростью переводили на все европейские языке и плюс к тому - на японский и китайский. В журнале «Московский вестник» за 1827 г. будет напечатана «Сцена в книжной лавке», в которой книгопродавец в рифму заявляет:

...На Вальтер Скотта У нас пришла чудесная охота.
Вот сколько написал! Он не писатель — черт.
Возьми любой роман — Астролог, Кенилворт,
Певерил Пик — заглавья очень странны,
Да ведь зато, что за романы! Уж имя-то его одно берет...

Понимал ли царь, какой с подсказки Булгарина на будущее перспективный совет он подаёт Пушкину?! Переделывать «Годунова» Пушкин откажется, но царский совет не забудет и блестяще использует. Читал ли Николай I полный текст самой пушкинской трагедии – тоже не известно. Но когда читал, - то после с его руки казни пятерых декабристов: намёк юродивого опять ненароком попадает в цель. Что же до привлекавших общество популярных романов, то с большой долей уверенности можно сказать, что занятой и не особенно увлекающийся литературой царь на 1826 г. 26 (всего к 1832 г. - 36) романов знаменитого английского писателя, естественно, не читал: полный масштаб деятельности и влияние на европейские умы «шотландского чародея» сэра Вальтера Скотта от внимания русского царя явно ускользнул. Иначе перенесение на почву русской истории литературных находок Скотта заранее ужаснула бы любого властителя. Здесь вполне кстати будет чуть подробнее поговорить и о самом Вальтере Скотте.
                *                *                *               

                Когда я хочу выразить чувства, овладевшие мной, я нахожу нужные слова у Шекспира… Болваны болтают, будто я подобен Шекспиру… Я недостоин даже завязать шнурки на его башмаках!  -  Вальтер Скотт. Дневник. 1926 г. 11 декабря
                ___________________________________________________________


РОМАН,  НАПОДОБИЕ  ВАЛЬТЕР  СКОТТА. Что, собственно, такое роман наподобие Валтера Скотта? Чем он так знаменит? О Вальтер Скотт в пушщкинское время был выластителем дум значительной части мира! Сэр Скотт совершил в итературе бескровную революцию: изобрёл новую форму романа.

 «Г л а в н а я  прелесть романов Walter Scott состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем, не с enflure (напыщенностью) французских трагедий, — не с чопорностию чувствительных романов — не с dignite (достоинством) истории, но современно, но домашним образом... Что нас очаровывает в историческом романе — это то, что историческое в них есть подлинно то, что мы видим. Шекспир, Гёте, Вальтер Скотт не имеют холопского пристрастия к королям и героям. Они не походят (как герои французские) на холопьев, передразнивающих достоинство и благородство. Они просты в повседневных случаях жизни, в их речах нет ничего приподнятого, театрального, даже в торжественных обстоятельствах, так как великие события для них привычные». – А.С. Пушкин (Наброски, 1830 г.)

 «Домашним образом» означает, что характеризуются и правление, и, по возможности, личные качества монарха: высокий титул не спасает его от необходимости быть приличным человеком. Уже вслед за Пушкиным и его же слова перефразируя,  в 1842 г. Белинский скажет: «В а л ь т е р  С к о т т, своими романами, решил задачу связи исторической жизни с частною. Он живописец средних веков, равно как и всех эпох, которые он изображал… Он столько же романист и поэт, сколько и историк... Дать историческое направление искусству XIX века – значило гениально угадать тайну современной жизни…» - (В.Г. Белинский. Речь о критике)
_______________________

СЭР ВАЛЬТЕР СКОТТ (1771—1832)— по профессии адвокат, поэт, прозаик, поэт, историк, собиратель фольклора и древностей, основоположник жанра и формы исторического романа - каким мы его находим по сей день. На исторические сюжеты поэмы Скотта «Песня последнего менестреля» (1805), «Дева озера» (1810) и другие имели успех.

Не так уж редко встречается в корне неверное утверждение, что от поэзии к прозе Скотт обратился, якобы, не желая и не в силах соперничать с восходящей звездой поэтического гения Джорджа Гордона Байрона (1788-1824).  Дело в другом: вспышка поэтической славы Байрона пришлася на время, когда в жанре поэмы Скотту стало уже тесно: в скоттовских поэмах главный герой, скорее, номинален, настолько он погружён в пейзажи и подробно выписываемые исторические события. Но даже длинная поэма всё же не позволяет эти события развернуть в полную историческую картину.  И Скотт обратился к роману, в жанре которого произвёл подлинную бескровную революцию.

Что представлял собой исторический роман до Скотта? Он был на самом деле авантюрным с исторической подсветкой. Такого романа образцом может служить мадемуазель Мадлен де Скюдери – многотомный (чтение для имеющих изрядные - досуг и терпение избранных) «Великий Кир» (1649-1653): исключительного героя – вождя, царя - похождения на к его выгоде служащем историческом фоне. Подобный роман Скотт «свернул» до одного тома. Каким образом это было сделано? Вместо великой либо демонической личности (наподобие любимого чтения Онегина – романа «Мельмот-скиталец» 1820, Чарльза Метьюрина) в центр повествования Скоттом поставлен неизвестный, неискушённый в жизни молодой человек, на которого нежданно и стремительно история обрушивается восстаниями, битвами, заговорами и т.п. И юноше приходится свои полудетские понятия о чести и справедливости срочно на ходу соотносить с происходящим.

Встречи-столкновения неискушённого героя с известными историческими личностями неожиданно открывают, что и титулы, и исторические роли – полководца, короля и даже проповедника слова божьего любой конфессии мешают людям быть людьми в полном – в духовном смысле этого слова. Милосердные же поступки совершаются власть имущими чаще в нестандартных обстоятельствах - как-бы за пределами своих «ролей». Говоря словами Достоевского, шотландский романист не только исщет «в человеке человека» (по заветам Шекспира, как указывал сам Скотт), но и вычисляет - моделирует ситуации, когда человечность скорее всего проявляется. Особенно неутешительный вывод – малый процент человечности получается близ трона.

Можно сказать, что автором для номинально «главного» юного героя нового романа поставленная цель, – не став фанатиком узкой идеи, сохранить человечность. Именно глазами такого героя автору удаётся – удобно оценивать события и людей вне принятых устоявшихся штампов. Читателю то же самое позволяло, с лёгкостью вообразив себя на месте «обыкновенного» героя, - как бы на его месте переживать занятные приключения. Можно сказать, что изобретённые Скоттом новые - романные форма и герой обречены были на массовую популярность в хорошем смысле этих слов. Производимую скоттовскими романами в европейском масштабе морально воспитательную работу трудно переоценить.
                *                *                *

 ШТАМПЫ  МЫШЛЕНИЯ: УРЫЛЬНИК И БУДИЛЬНИК. В европейской литературе первой четверти 18 века столкнулись две противоречивые тенденции: Байрон - олицетворяет собой пик – последний взлёт романтической традиции, «отец» исторического романа Вальтер Скотт стоит на рубеже реализма. И обе эти тенденции последовательно отражены в творчестве Пушкина: «Conversations de Byron! Walter Scott (Беседы Байрона! Вальтер Скотта! - Франц.) это пища души» (А.С. Пушкин – Л.С. Пушкину. Из Михайловского, первая половина ноября 1824 г.). И через год после сей записи в Михайловском за два вечера - 13 и 14 декабря 1825 г. – написана сатирическая шутка – маленькая поэмка - «Граф Нулин».

Граф Нулин из Парижа «в Петрополь едет» «С запасом фраков и жилетов… Булавок, запонок, лорнетов… С тетрадью злых карикатур, С романом новым Вальтер Скотта, С bon-mots (остротами) парижского двора… Et cetera, et cetera (и тогдалее, и тогдалее)» - перечисление романа в соседстве таких предметов говорит о несерьёзности «читателя» достаточно. Нулин: еще «в постеле лежа, Вальтер Скотта глазами пробегает он…». «Бывают странные сближенья...» — сказал Пушкин, узнав, что написание «Нулина» совпало с выступлением декабристов на Сенатской площади (если только Пушкин не лукавит: догадываясь о планах будущих декабристов, не намеренно ли он сближает?..): в это историческое время – опасное для трона время граф Нулин неприглашённым крался в спальню к даме (чему он никак не мог научиться из целомудренных романов Скотта!). Пушкин в рифму поминает Скотта неоднократно.

Когда граф Нулин в одноименной пушкинской поэме ложится в постель, лакей: «Monsieur Picard ему приносит Графин, серебряный стакан, Сигару, бронзовый светильник, Щипцы с пружиною, будильник И неразрезанный роман (Вальтер Скотта) – первоначально был не «будильник», но «у р ы л ь н и к» – ночной горшок.

В записках фрейлины А.О. Смирновой-Россет есть со слов Пушкина запись: «Г о с у д а р ь  цензуровал  ”Графа Нулина”. У Пушкина сказано  ”урыльник”.  Государь вычеркнул и написал — б у д и л ь н и к.  Это восхитило Пушкина: ”C’est la remarque de gentilhomme (с фр. – Э т о   з а м е ч а н и е   д ж е н т л ь м е н а).” А где нам до будильника, я в Болдине завел горшок из-под каши и сам его полоскал с мылом, не посылать же в Нижний за этрусской вазой».

В рукописи «Нулина» из Остафьевского архива князей Вяземских рукой поэта писанное тоже стоит словечко «урыльник».  С царской же правкой - соавторством получается, что Нулин и Скотта читает, и к даме в спальню крадётся по будильнику! Это тот случай когда слишком озабоченный внешними приличиями цензор невзначай может сделать усиливающее сатиру дополнение. Впрочем, озорная поэмка  царю понравилась: «...Г р а ф а   Н у л и н а    Государь Император изволил прочесть с большим удовольствием и... прелестная пиеса сия дозволяется напечатать» (от 22 августа 1822 г. Бенкендорф - Пушкину). И тем не менее, экземпляра с царской руки правкой именно «урыльника» на «будильник» не сохранилось.  Мог ли Пушкин сам сочинить сей анекдот? Совершенно исключать нельзя.
__________________

ЛУКАВЫЕ  ПОЭТ  И  ЦАРЬ. В определённом смысле Пушкин и Николай I в лукавстве друг друга стоили: поэт не прочь был использовать царя для своих целей, царь считал, что поэзия должна служить только власти.  По словам Бенкендорфа (его письмо от 5 марта 1828 г.)  пушкинским стихотворением «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю Хвалу свободную слагаю» 1828 г.) «Е г о  Величество остался совершенно доволен». Тем не менее на рукописи стихотворения царем было надписано: «Cela peut courir, mais pas еtre imprim; (С фр.: Это можно распространять, но нельзя печатать)». Выходит, что в его честь - к его славе стихи царь предлагал распространять незаконно – в списках?! В этом случае выходило, будто бы царя восхваляют без его ведома - без его санкции…

 Так то оно так, да ведь в стихотворение есть еще и кое-какая критика и намёки: «Я льстец! Нет, братья, льстец лукав…  Он скажет: презирай народ…  Он скажет: просвещенья плод —  Разврат и некий дух мятежный!  Беда стране, где раб и льстец  Одни приближены к престолу,  А небом избранный певец  Молчит, потупя очи долу».  Выходило, что новый государь предоставил с сим стихотворением разбираться обществу, а ответственность – в любом случае доставалась Пушкину: и неудовольствие общества поэту, и ему же в вину могли быть поставлены свободолюбивые намёки. Да, сложновато было находится в орбите царского внимания! Тут поневоле позавидуешь Онегину, в деревенском имении забывшему «и город, и друзей, И скуку праздничных затей…».

ЧТО  ЧИТАЛИ ГЕРОИ  "ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА"? Вернёмся, кстати, к скучающему в деревне Онегину. «В глуши что делать в эту пору? …Сиди под кровлею пустынной,  Читай: вот Прадт (фр-й автор острых памфлетов), вот W. Scott. Не хочешь? — поверяй расход, Сердись иль пей…» (Глава IV – XLIII;1824 – 1828 гг.) Как известно, 4 главу Пушкин «под кровлею пустынной» в Михайловском писал как раз в чередовании с «Борисом Годуновым» и «Нулиным» в середине. На протяжении всего романа в стихах Онегин неоднократно и всегда с дозой иронии сравнивается с героями Байрона, но ни с героями Скотта! Ни байронически модно разочарованный скептик Онегин, ни в духе Шиллера романтик Ленский, ни на сентиментальных романах воспитанная Татьяна не читают Скотта: это чтение их автора. 

Можно сказать, что Нулин до смысла скоттовских романов морально не дорос: «пробегает глазами» (дивно точное выражение!), потому что это – модное чтиво. Герои «Евгения Онегина» не читают Скотта, потому что для их автора они олицетворяют иные проблемы: Автору нужно «отдать честь» романтизму и как бы отодвинуть его в тень. Читай Онегин и Татьяна романы Скотта, надо думать, несколько другой вышел бы и у них роман, и - написанный роман. А Автор, в своё время читавший всю «библиотеку» Онегина, срочно вынужден был прочесть и воспитавшие его героиню романы: про в 4 томах «Клариссу Гарлоу» (1748 г.) Самуэля Ричардсона Пушкин в письме выразился, что это – тоска смертная (хотя и благородная!). Но ничего не поделаешь: надо досконально знать литературные штампы, какими твоя героиня мыслит.

«В келье модной» - в деревенском кабинете Евгения находится «груда книг», «И лорда Байрона портрет, И столбик с куклою чугунной, Под шляпой с пасмурным челом, С руками, сжатыми крестом» - невзирая на войну 1812 образ Наполеона был моден, как пример сильной, на грани демонического личности. Разлюбивший чтение Евгений «из опалы исключил»: «Певца Гяура и Жуана (произведения лорда Байрона)  Да с ним еще два-три романа В которых отразился век И современный человек  Изображен довольно верно  С его безнравственной душой,  Себялюбивой и сухой…» (Гл. VII – XXII; 1827-1828) – сатирическая зарисовка эпохи. Читая библиотеку уехавшего из имения Онегина:
 
И начинает понемногу 
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее — слава богу —
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не  п а р о д и я  ли он?
               -  xxv  -

Ужель загадку разрешила?
Ужели  с л о в о  найдено?»

 Пародия на что: на Наполеона или на лорда Байрона? пародия на сильную личность?.. В конце романа о вернувшемся из путешествия Онегине на балу будут злословить: «Ч е м  н ы н е (Онегин)  я в и т с я?   Мельмотом, Космополитом, патриотом. Гарольдом, квакером, ханжой, Иль маской щегольнет иной, Иль просто будет добрый малый, Как вы да я, как целый свет...» (Гл. VIII)  - в этой фразе - и почти вся история скоростного освоения молодой русской культурой литературных достижений Европы цитате, и почти вся история предшествующей и Скотту литературы. А будущее было - за новым, созданным Скоттом романом.

Как мы видим, в «Онегине» затронута проблема масок – штампов мышления и поведения: даже слишком широко и разнообразно затронута. Мельмот и (Чайльд) Гарольд – известные эксцентричные литературные персонажи. Космополит и патриот – взаимно противостоящие идеологии с политической подкладкой; квакер – первоначально в протестантской конфессии христианства религиозное направление, название которого, в том числе, использовалось как определение до фанатизма «упёртого» на некоей идее; ханжа – неискреннее моральное состояние. В данном контексте всё это как и образ Наполеона – «штампы» или «амплуа» общественного мышления.

Воспроизведя к случаю подходящие «штампы» общественного мнения (показав многим читателям самих себя!) Автор романа в стихах тут же берётся защищать Онегина:

— Зачем же так неблагосклонно 
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Хлопочем, судим обо всем,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит,
Что слишком часто разговоры
Принять мы рады за дела, 
Что важным людям важны вздоры,
И что посредственность одна,
Нам по плечу и не странна?»   (Гл.  VIII. Ст. IX)

Онегин, всё-таки, не ординарный человек: он благородно вёл себя с Татьяной, «Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил; И раб судьбу благословил…» - чего не сделал в своих имениях ни один состоятельный будущий декабрист.

Рыцарь пера - романист Вальтер Скотт, жизнь посвятил развенчанию «плохих» масок - штампов и поискам под ними человека! Не всё иногда так, как кажется напоказ. Так судья сэр Инглвуд («Роб Рой», 1917 г.) – на манер Фальстафа обжора, любитель выпить и лентяй, которого трудно застать на «рабочем месте». Но «маска» приподнята автором, и оказываются, что все эти выставляемые напоказ «милые» качества позволяют судье… как можно меньше людей отправить в тюрьму либо на виселицу: пока судья отсутствует, обвиняемый может и скрыться, на целесообразность чего ему даже могут намекнуть за бутылкой вина. Добровольно взятая и изрядно приросшая маска, под которой ещё жив добрый человек.

Увы! Маска может и совершенно пожрать человека. И если вдуматься, то именно поведенческий «штамп» рукою Онегина убил Ленского, - «штамп» заслонил человека. Онегин - «Был должен показать себя  Не мячиком предрассуждений»:  «О н   м о г   б ы  ч у в с т в а   обнаружить, А не щетиниться, как зверь.  Он должен был обезоружить  Младое сердце. “ Но теперь Уж поздно; время улетело... К тому ж — он мыслит <…> шепот, хохотня глупцов...” И вот общественное мненье Пружина чести, наш кумир!  И вот на чем вертится мир!» (Гл. VI. Ст. XI) – и Онегин «невзначай» - убивает на дуэли своего друга Ленского.

Байронический романтик - скептик Онегин убивает другого шиллеровского толка романтика – идеалиста: всё соответственно смене вкусов эпохи! Однако, ведь ни в жизни совсем без типажных правил поведения, ни в литературе без типажей характера – никак. Всё так перемешано на этом свете: где же золотая середина?! Золотую середину Вальтер Скотт нашёл и явил в своем молодом искреннем, из романа в роман под разными именами переходящем герое.

Интересно, что у Скотта вне столкновения с без маски – пока без штампа поведения юношей героем – лорды, короли, полководцы ведут себя именно по предписанным им титулом правилам – штампам. Только в столкновении с нестандартным поведением героя маска с прочих персонажей временно спадает. Когда же конце романа юный самостоятельно мыслящий свободный от штампов герой счастливо приобретает положение и иногда даже высокий титул, -  его судьба далее не описывается. Исключение составляют по времени с продолженным через 20 лет действием романы «Монастырь» и «Аббат» (1820). В «Монастыре» действие «крутится» вокруг пылкого, отважного 19 летнего простолюдина Хэлберта, который, счастливо избежав гибели в битве, становится по фамилии супруги-дворянки - рыцарем Эвенделом и крупным землевладельцем. Но в «Аббате» рыцарь Хэлберт Эвендел - только фон для нового – общественными «масками» ещё «не заштампованного» героя.

Благородство 40 летнего рыцаря Эвендела уже вынуждено считаться с интересами политической партии, к которой принадлежит. Это благородство – помощь другим – уже не спонтанно - требует некоторых искусных уловок в отношениях с много выше его стоящими особами. Иначе рыцарь Эвендел может лишиться не только титула и земель, но и головы. И описан рыцарь Эвендел более внешне – по рыцарскому типажу: как бы за закрытым забралом титула. Что он за человек, мы из «Аббата» хорошенько не узнаем: надо сперва читать «Монастырь».

 В жизни всегда есть типичные для определённых страны, времени, профессии типы поведения: например, «добрый малый» - тоже штамп. Отец Татьяны был – «добрый малый в прошедшем веке запоздалый», - будь таким Онегин, он сразу перестал бы быть героем данного романа в стихах. Потому что Пушкина влекли характеры на резком стыке – на взаимовлиянии культур. С «добрым малым» это пока не соединялось, но вполне по методу Скотта соединится в добром малом - Петре Гринёве. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся! – и как чужое слово в нас отзовётся тоже не дано предугадать: это относится и к совету Николая I относительно романа в духе В. Скотта, и к творческим поискам самого Пушкина.
                *                *                *

ЧЕСТЬ  ПРЯМАЯ  И  ИНАЯ.  Роман в стихах «Евгений Онегин» закончен иронично - сходным с «Нулиным» приемом. Итак в конце романа наконец-то и не ко времени влюбившегося в неё Онегина уже замужняя Татьяна твёрдо просит:
 
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть 
И гордость и   п р я м а я   честь...

  Мысль современного читателя может быть: «Разве есть ещё и – н е   п р я м а я   честь?..» В пушкинское время «п р я м а я    честь» означала – «настоящая честь».  Но опять-таки, что такое – «настоящая честь»? Онегин убил Ленского вполне по шаблонным правилам принятой в обществе тех лет законов чести, тут же пародируемой взглядами секунданта Ленского - Зарецкого: ехидная характеристика этого «даже честный человек» вполне соответствует определению – «бесчестный».  Зарецкий: «В дуэлях классик и педант, Любил методу он из чувства,  И человека растянуть (убить)  Он позволял не как-нибудь,  Но в строгих правилах искусства, По всем преданьям старины…» (Гл.V -XXVI)  От исполнения в стиле Зарецкого  деяния подобной «чести» много ли Онегину настоящей – «прямой чести»? Как-то не хочется  «честь» убить приятеля признать – самой настоящей.

Автор многих-рыцарских романов сэр Вальтер Скот не уставал развенчивать глупые понятия о чести и доблести: для романов Скотта рыцари были удобны как привлекательный для читателя объект критики для автора. Например, когда некий рыцарь даёт торжественный обет – во имя своей дамы сердца либо Пресвятой Девы каждое воскресение драться с первым встреченным на дороге себе равным, - это благородно? А полезно?.. Что касается Онегина, то, соблюдая формальную честь, он: «У б и в   н а  поединке друга, Дожив без цели, без трудов До двадцати шести годов, Томясь в бездействии досуга Без службы, без жены, без дел Ничем заняться не умел. Им овладело беспокойство...»; «Несносно... Глядеть на жизнь, как на обряд, И вслед за чинною толпою Идти, не разделяя с ней, Ни общих мнений, ни страстей...» - как-то итог не очень весёлый.

26 лет – четверть жизни - в онегинское время был весьма солидный возраст: после 1812 года в этом возрасте можно было быть уже генералом. «Важный генерал» - муж Татьяны «С Онегиным он вспоминает Проказы, шутки прежних лет...» - т.е. разница в возрасте если и есть, то незначительная. Но завершим разговор о чести.  У Татьяны нет причин сомневаться, что Онегин соблюдёт честь по форме: но это ли героиня имеет ввиду? И в точности можно ли словами раз и навсегда – без приложения к конкретной ситуации - определить, что такое «прямая честь»?!  Оставлено, в меру понятий о чести читателя.

 В конце романа в стихах после отповеди влюблённому до безумия Онегину Татьяна: «…У ш л а. Стоит Евгений, Как будто громом поражен. В какую бурю ощущений Теперь он сердцем погружен! Но шпор незапный звон раздался, И муж Татьянин показался. И здесь героя моего,  В минуту, злую для него,  Читатель, мы теперь оставим,  Надолго... навсегда. За ним   Довольно мы путем одним   Бродили по свету. Поздравим  Друг друга с берегом. Ура!  Давно б (не правда ли?) пора!» За редким исключением (иногда всё же случались и смерти героев!) Вальтер Скотт оставлял своих героев в «счастливую минуту» - перед долгожданной и заслуженной свадьбой, описывать которую автор с откровенной иронией отказывался: ведь читатель уже столько видел свадеб, что представить это событие ему не составит труда самому.

Свадьба героев, – действительно, есть прекращение исторического повествования – его перевод в частное. Отрытая ирония насчёт удовлетворённой автором (роман должен продаваться!) читательской любви к счастливым концам как бы влечёт «за текстом» скрытое сомнение – насколько реальна многолетняя безоблачная жизнь героев на манер легендарной эпической идиллии о безоблачно живших вместе до глубокой старости и умерших в один день Филемона и Бавкиды?..  В любом случае идиллия – не предмет исторического романа.  Но вернёмся к Онегину.

 Соответствующая концу повествования «минута злая» для «как будто громом» поражённого Онегина – есть как раз срывание всех прошлых масок: кто он такой? – пора ответить самому себе. В такую «громовую» минуту внутренне слабый ломается, а с сильным происходят некие духовные изменения. Выходит, что в конце романа в стихах Онегин как бы оказывается в той точке, с которых герой скоттовских романов начинает свои приключения или оказывается на их вершине. И скоттовская и пушкинская концовки закономерны: Вальтер Скотт творил на фоне зрелой английской литературы, которая сама диктовала миру «штампы», Пушкин – планировал направление молодой литературы русской, осваивавшей «штампы» европейские. Проблемы перед двумя гениями стояли разные.

 К чему привела Онегина «громовая» минута – мы не узнаем из поэмы. Онегина по какому-либо типажу ещё не написанную жизнью судьбу автор не стал домысливать: оставил простор читателю и времени. И в домыслах не было недостатка!  Возмущённые великосветские читатели требовали от автора закончить роман в стихах: читатели предлагали свои варианты. Автор же только посмеивался. Пушкинский открытый конец способствовал бессмертию «Евгения Онегина».
                *                *                *

ПОРТРЕТЫ  ВЕНЦЕНОСЦЕВ  И  ФОРМА  РОМАНА.  Ещё раз вернёмся к совету Николая I – переделать драму «Борис Годунов» в роман наподобие Вальтер Скотта: совет этот вполне мог акцентировать внимание Пушкина, и без того уже к новой форме романа привлечённое. От совета Николая I – прямой указанный царским росчерком путь к роману в духе Вальтер Скотта – к «Капитанской дочке», где «домашним образом» и по методе Скотта власти не менее чем в «Годунове» изображались в если не в совершенно ужасном, то в слишком откровенном виде: с параллелями, которых символизм едва ли мог порадовать власти.

Что же, наконец, такого опасного было в совете Николая I для него самого? – следует спросить. Пушкина занимают какие-то поведенческие маски, - что ж такого?! Пушкин ищет форму своего будущего романа, - ну и пусть себе ищет... Вопрос в том, где и у кого – у какого литературного революционера Пушкин эту форму искал частично уже освещён. А искал Пушкин активно:

«А н г л и я   е с т ь  отечество карикатуры и пародии. Всякое замечательное происшествие подает повод к сатирической картинке; всякое сочинение, ознаменованное успехом, подпадает под пародию. Искусство подделываться под слог известных писателей доведено в Англии до совершенства. Вальтер Скотту показывали однажды стихи, будто бы им сочиненные. ”С т и х и, кажется, мои, — отвечал он, смеясь: — я так много и так давно пишу, что не смею отречься и от этой бессмыслицы!” — Не думаю, чтобы кто-нибудь из известных наших писателей мог узнать себя в пародиях, напечатанных недавно в одном из московских журналов. Сей род шуток требует редкой гибкости слога; хороший пародист обладает всеми слогами, а наш едва ли и одним...» (Напечатано без подписи в «Литературной газете», февраль 1830 г.) Этот отрывок вполне объясняет автором «вручение» графу Нулину романа Вальтер Скотта: пока Нулин «пробегает глазами» скоттовский роман, автор автор «Нулина» по методу Скотта учится, пародируя  поэму Шекспира «Лукреция» (иногда – «Обесчещенная Лукреция»).  Отсюда не такая уже длинная дорога к - «Капитанской дочке».

Англия - «отечество карикатуры и пародии» – страна после религиозной и промышленной буржуазной революции, что привело к строю конституционной - ограниченной монархии. Конституция это – договор.  Тем борее на фоне реформатской протестантской церкви личность монарха перестаёт быть божественной. Только в такой стране мог реализоваться автор нового исторического романа – нового отношения к истории; только в такой стране могли беспрепятственно печататься исторические романы Скотта с оригинальными портретами различных монархов. В «Приключениях Найджела» (1822) - портрет мелочного, слабовольного, подчинённого фаворитам Иакова I.  В «Эдинбургской темнице» (1818) королева сопоставлена (не в её пользу) с деревенской девушкой, в «Айвенго» король Ричард - Львиное Сердце своей неукротимой рыцарской храбростью едва ли способствует благу подданных и государства, и т.д., и т.п.: галерея властителей представлена широко.

Но пик критики монархического принципа приходится на одну из последних работ Скотта – «Граф Роберт Парижский» (1831), - единственный роман, где действие происходит далеко от Англии – при дворе византийского императора Алексия Комнина (1057—1118) в период Крестового похода 1101 года.  На наш взгляд, от современности далёкое по времени действие в чужой стране оказалось нужно Скотту для суммарного в его творчестве – обобщённого портрета монархического принципа: так было и нагляднее, и безопаснее, а иначе могло оказаться слишком много критики даже для конституционной Англии.  Приводим из «Графа Роберта Парижского» портрет правления Комнина в по возможности сокращённой (да простит нас автор!) цитате:

«В с е в о з м о ж н ы е   враги со всех сторон нападали на его владения и то с полным то с переменным успехом вели с ним войны... Если Алексей Комнин во время своего беспокойного правления Восточной империей был вынужден вести нечестную и коварную политику… если нередко хитрость и обман заменяли ему мудрость, а вероломство – храбрость, то в этом скорее проявлялись позорные черты эпохи, нежели его личные свойства.

Императора Алексея можно обвинить и в том, что он довел придворный этикет до такой помпезности, которая часто граничила с глупостью… Греческий двор был обременен бессмысленными церемониями, призванными возместить недостаток благоговейного почтения к государю, которое является данью истинным достоинствам и могуществу. Но не Алексей ввел эти церемонии: уже много веков их придерживались все византийские монархи. <…>.

Но и тут мы должны оправдать Алексея, ибо хотя уловки, к которым он прибегал, были довольно низменными, все же они приносили его империи больше пользы, чем меры, к которым мог бы обратиться в подобных обстоятельствах более гордый и мужественный государь <…>.  Алексей... знал, как с наибольшей выгодой занять боевые позиции, и порою с подлинным искусством умел скрыть свое поражение или ловко использовать сомнительный исход боя, к глубокому разочарованию тех, кто полагал, что война ведется только на поле сражения <…>.

...Не будь он (Алексий) вынужден непрерывно держать всех в страхе, чтобы уберечься от бесчисленных заговоров как в своей собственной семье, так и за ее пределами, он, по всей вероятности, был бы исполненным доброй воли и гуманным государем. Бесспорно, что он проявил себя человеком добродушным и реже рубил головы и выкалывал глаза, чем его предшественники, которые в основном прибегали именно к этому способу борьбы с честолюбивыми происками соперников <…>.

Здравый смысл в сочетании с нравственной слабостью, низость в сочетании с величием, благоразумная расчетливость в сочетании с малодушием, доходившим, по крайней мере с точки зрения европейцев, до прямой трусости, – такова была основа характера Алексея Комнина...» (Гл. I).

«С р е д с т в а, которыми он (Алексий) пользовался, были очень разнообразны; нередко они были запятнаны лицемерием или низостью, но причину этого надо скорее искать в требованиях политики, чем в его личных свойствах. Таким образом, действия императора напоминали повадки змеи, которая ползет в траве и старается незаметно ужалить того, к кому она не смеет приблизиться гордо и благородно, как лев...» (Гл. IX) – в лице Алексия Комнина приговор монархическому принципу  не слишком утешительный.

Как в «Графе Роберте Парижском» далеко Пушкин действие отодвигать не станет: действие его первого романа в прозе - «Капитанской дочки» происходит во время правления бабки царствующего царя – Екатерины II.  В плане – в построении действия этого пушкинского романа видно влияние романов Скотта «Роб Рой» (линия Петра Гринёва - Пугачёва) и «Эдинбургская темница» (линия Маши Мироновой – Екатерины II). Если Скотт ставил себе задачей «перевести» драматургию Шекспира в романную прозу, то задача Пушкина была едва ли не масштабнее: одним романом «перенести» едва зарождавшуюся русскую прозу через пропасть более чем двухсотлетнего разрыва с прозой европейской:

             ...А не читаем книг своих…
             Но где ж они? Давайте их!
             ...Поэты наши переводят,
             А прозы нет... (А.С. Пушкин. Из черновых строф к «Евгению Онегину»)

                Постепенный путь как от Шекспира до Вальтера Скотта – аналогичного отрезка времени у догоняющей Европу русской прозы не было, значит не было времени и у Пушкина. Ещё одна трудность: романы Скотта наполовину состоят из занятных размышлений и комментариев автора о сравнительных судьбах народов, о природе страстей и власти (пример про императора Алексия Комнина приведён выше), что совершенно исключалось в жёстких рамках русской цензуры. Всё подобные авторские размышления естественно - автоматически сокращались переводом повествования из третьего лица (от автора) – в первое лицо (от имени героя): в экстремальной ситуации нету у намеревающегося выжить героя времени на длинные рассуждения!  А «убытки» от ликвидации исторических отступлений были возмещены в эпиграфах и в тексте – пословицами, поговорками, фольклорными притчами. Всё это позволило сократить самое меньшее – 400 / 500 страниц скоттовского романа до объёма читанной нами ещё на школьной скамье «Капитанской дочки»: по глубине и охвату событий - романа, по объёму близкого боле  к большой повести.

 Повествование от первого лица – один из сложнейших прозаических приёмов: здесь гораздо легче перед читателями обанкротится, чем при от автора – от третьего отстранённого лица изложении, но Пушкин справился. Опять-таки по методу Скотта «Капитанская Дочка» в конце текста названа Издателем – им только издаваемыми Записками Петра Андреевича Гринева. Почему же это в конце, - не в начале сообщается?.. Сэр Вальтер Скот ехидно замечал, что немало читателей первым делом знакомятся с концом романа, чтобы не волновать себя прочтением книг, где симпатичный герой гибнет. Поэтому ирония и безличная схематичность концовок скоттовских романов должна была отправлять читателя обратно к началу: пусть-ка сначала страниц 500 попереживает перед счастливым концом!

 Но у Пушкина, кажется, дело в другом: Записки Петра Андреевича Гринева – история продолжающегося мелко поместного дворянского рода. В романе от первого лица без всякого предисловия читатель более приближен к герою: читатель как-бы становится вторым «Я» героя, значит и история рода в том числе – его. Конец романа – открыт в будущее.

«Типаж» Автора Записок – Петра Гринёва, в принципе, с добавлением русских особенностей совпадает уже обсуждённым скоттовских романов молодым героем, вокруг которого «крутятся» исторические события: «М ы с л и   э т и (после бурных событий) наполняли его то радостью, то тревогой; каждой сопутствовал смутный рой видений, который, в свою очередь, прогоняли совсем другие думы. Это был один из тех случаев, когда человек заурядный оказывается неспособным нести неожиданно обрушившееся на него бремя, а в том, кто обладает недюжинной силой духа и лучшим из небесных даров — здравым смыслом, основанном на самообладании, пробуждаются дремавшие в нем таланты, которые он заставляет служить своей цели…»  («Граф Роберт Парижский»)
                *                *                *

ПОСОБИЕ  ПО БЕЗОПАСНОЙ  КРИТИКЕ  ВЛАСТЕЙ. "Капитанску дочку" можно бы назвать пособием по бездоказательной для властей критике этих властей! Как критиковать власть, прямо её не критикуя? - Это Пушкину подсказал один из самых коротких романов Скотта – «Роб Рой» - по имени знаменитого шотландского разбойника. В «Роб Рое» молодой человек Френсис Осбалдистон невольно оказывается свидетелем шотландского якобитского восстания 1715 года против королевского дома Ганноверов в пользу свергнутых Стюартов. Герой видит тяжёлые притеснения английским правительством шотландцев и ответную кровавую жестокость. Обе стороны считают себя правыми, а свое дело – служением единственной истине. Звучат обоюдные призывы англичан и шотландцев к защите национальной чести: к массовым убийствам врагов, иначе говоря.

Попавшему в тяжёлое положение оклеветанному герою нежданно помогает ничем ему не обязанный грозный шотландский разбойник Роб Рой, только потому что ему «по душе молодой вольнолюбивый пыл, не знающий другого защитника, кроме обнажённого клинка». Два ни в чём – ни происхождением, ни воспитанием и обыденной моралью не сходные, но опирающихся на внутренние понятия о чести человека чувствуют духовное родство. В свою очередь, глубоко тронутый печальной судьбой «гордого, сильного духом... человека» Френсис хотел бы, да не может ему помочь помириться с законом. Ведь для этого нужно, не только примирить Англию с Шотландией, но и изменить натуру человека, привыкшего жить разбоем.

Сцена сочувствия разбойнику прямиком перенесена в «Капитанскую дочку»: «Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. З а ч е м   н е  с к а з а т ь   и с т и н ы? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время…» - думает Пётр Гринёв.

По замыслу Скотта в образе Роб Роя собраны и лучшие, и худшие национальные качества шотландцев: «Э т а   р у к а   повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутье, да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором…» – можно тут сказать из «Капитанской дочки» пушкинскими словами соратника Пугачёва Хлопуши. Олицетворение нации – такой герой, естественно не может – не должен погибнуть, как не погибла Шотландия. Поэтому после разгрома восстания Роб Рой продолжает жить в своих недоступных для правосудия горах, что соответствовало и биографии реального Роб Роя.

Пушкинский образ Емельяна Пугачёва тоже можно назвать олицетворение и лучших, и худших качеств нации. В романа Пугачёв казнён как и зафиксировано в истории, но гибель его весьма интересно обставлена! Вся критика монархического строя заменена у Пушкина образным параллелизмом: где-то в далёком Петербурге пребывает Екатерина II, отдавшая приказ схватить злодея, бунтовщика и кровопийцу - Емельку Пугачёва. Сам Пугачёв называет себя именем императора Петра Федоровича – Петра III – именем с ведома Екатерины убитого её мужа. Это вдохновляет идущий за «Петром Фёдоровичем» народ идеей посадить на престол своего – народного царя. Сам же Пугачёв настаивает, что он к тому же и настоящий – вероломной супругой обречённый на смерть и чудом спасшийся царь - Пётр III.  Кто же тогда выходит – «кровопийцей»?

Как должен вести себя настоящий царь? – вопрос для претендующего на эту роль. История показывает: царь или король имеет право казнить врагов, - а уж при военных действия казни имевших неосторожность не погибнуть никого не удивляют. Соответственно такой «программе» после взятия Пугачёвым Белогорской крепости:

«На площади ставили наскоро виселицу... ”Который комендант?” — спросил   с а м о з в а н е ц. Наш урядник выступил из толпы и указал на Ивана Кузмича. Пугачев грозно взглянул на старика и сказал ему: ”Как ты смел противиться мне, своему государю?”  Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: ”Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!” Пугачев мрачно нахмурился и махнул белым  п л а т к о м. Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице...».  (Гл. 7. Приступ)

«С а м о з в а н ц ы»  -  и Григорий Отрепьев, и Пугачёв, - Пушкин продолжает  тему из  «Бориса Годунова».  И в недалёком прошлом молодой монах, и казак в «роли» царя безжалостно льют кровь, как её не задумываясь лили предводители различных восстаний (самозванцы, с точки зрения царствующих королей) – претенденты на трон в романах Скотта. Против истории трудно возражать даже цезуре, к тому же государственный преступник «вор и разбойник Емелька Пугачёв» выставлен с дурной стороны. Однако, в сцене казни есть и ещё  скрытый подтекст в сигнале к казни – во взмахе платком.
                *                *                *
 
ЗАКОННЫЙ  ИЛИ НЕЗАКОННЫЙ  ГОСУДАРЬ? «К а с а т е л ь н о  главных зачинщиков и заговорщиков примерная казнь будет им справедливым возмездием на нарушение общественного спокойствия», — писал Николай членам суда по делу декабристов. Верховный уголовный суд Российской империи вынес 36 смертных приговоров: пять – четвертованием (как Пугачёва), 31 — отсечением головы, последних Николай I помиловал. Казнь четвертованием выставила бы Россию варварской средневековой страной. Тогда как казнить? Расстрел выглядел бы слишком почётно. И четвертование заменили повешением - «с о о б р а з у я с ь  с Высокомонаршим милосердием, в сём самом деле явленным смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определённых».

Предстоящая казнь дворян, пусть и угрожавших государственному строю, поразило общество до шока: со времён императрицы Елизаветы Петровны смертные приговоры в России прямо не исполнялись. Бунтовщики -простолюдины - Емельян Пугачёв и его соратники не шли в счёт. Но Пугачёв всё-таки удостоился чести быть казнённым публично. Пятерых же декабристов - дворян казнили в крепости, - почти тайно. Царь боялся продолжения бунта. Бояться были некоторые основания: "Если сегодня их можно казнить, значит, завтра и нас можно?" - примерно так могли думать совершенно не сочувствовавшие декабристам дворяне.

13 (25) июля 1826 г. в кронверке Петропавловской крепости приговор о повешении привели в исполнение: от отсутствия практики и грамотных  палачей (один из двух новоназначенных упал в обморок) повешенный Пестель носками ног доставал до помоста, - от этого растянувшуюся почти на полчаса мучительную агонию не прекратили. Три верёвки оборвались. По негласной международной традиции это означало «Г о с п о д ь  н е   ж е л а е   смерти осуждённого», - каждые полчаса к царю отправляли посыльных, но волю «господа» царь не пожелал учесть – не велел прекратить казнь: повесили вторично. Один из оборвавшихся -  Муравьёв-Апостол будто бы сказал: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!».

От 6 марта 1834 г. в Дневнике Пушкина находим запись: «13 июля 1826 года, в полдень, государь находился в Царск<ом> Селе. Он стоял над прудом, что за Кагульским памятником, и бросал платок в воду, заставляя собаку свою выносить его на берег. В эту минуту слуга прибежал сказать ему что-то на ухо. Царь бросил и собаку, и платок и побежал во дворец...» Такие секретные сведения Пушкин (и все другие их приводящие) мог узнать от единственной свидетельницы этой сцены - от своей приятельницы – от красавицы и умницы фрейлины (1809-1882) русского императорского двора Александры Осиповны Смирновой-Россет (1809-1882) (См.: Смирнова-Россет А.О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С.158) И вот на фоне приведённой пушкинской записи сцена казни по взмаху платка самозванца приобретает скрытый подтекст: намёк попадает не в бровь, а в царский глаз, - актуально перефразируя пословицу.

Дело в том, что до июля 1831 года Николай I и был наполовину - самозванцем. После бездетного Александра I наследовать престол должен был второй сын Павла I - Великий князь Константин Павлович, наместник царства Польского в 1815-1830 гг. После смерти Александра I  25 дней - с 19 ноября (1 декабря) по 13 (25) декабря 1825 г. отсутствующий в Петербурге Константин Павлович официально считался Императором и Самодержцем Всероссийским Константином I. Но Константин, не рвался царствовать, считая сыновей своего отца Павла I проклятыми как соучастниками отцеубийства: Константин боялся быть задушенным на троне, как отец. Кроме того, Константин был женат морганатическим браком, что лишало бы его детей прав на престол (но детей от этого брака не было). Тем не менее, в российском обществе и за границей на Константина смотрели как на будущего российского монарха. Есть два мнения:

1) В 1823 г. Константин отрёкся от престола, но об этом тайном докумете никто кроме Алексадра I и Константина Павловичей не знал.
2) Якобы отречение Константина было всего лишь частным семейным письмом с обещанием отречься: юридической силы такой документ не итмел.

 Если бы после смерти Аленксандра I Константин проявил инициативу, - он получил бы престол. Многие, в том числе и Пушкин успели обрадоваться восшествию на престол Константина: «К а к  верный подданный, должен я, конечно, печалиться о смерти государя; но, как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I. В нём очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым... К тому ж он умён, а с умными людьми всё как-то лучше...» (Пушкин - П. А. Катенину от 4 (16) декабря 1825).

Несколько потянувший время Константин подтвердил отречение (с этим тоже не всё до конца ясно: зачем 25 дней тянули?). Тут произошло восстание декабристов, поводом к которму был отказ от переприсяги Николаю, так как уже присягнули Константину. Приехавший на коронацию брата в Петербург Константин(его Николай настоятельно просил приехать), после немедленно отбыл обратно в Польшу. А Николай, что называется, перегнув с казнью декабристов, вероятно, чувствовал не слишком пылкую любовь к нему общества. В этой не приятной для себя атмосфере Николай I и пытался найти общий язык с Пушкиным: царю нужны были те, кто его не предаст. Есть свидетельства, что несмотря на якобы отречение Константина, Николай I вздорхнул свободно только после смерти второго старшего брата в 1831 году: трон теперь принадлежал ему неоспоримо.
 ________________________________

В «Капитанской дочке» после взятия войсками Пугачёва Белогорской крепости вслед за своим командиром Петра Гринёва тоже собираются повесить: «Меня притащили под виселицу. ”Н е   б о с ь,  н е  б о с ь”, — повторяли мне губители, может быть и вправду желая меня ободрить. (Вспомним плохо повешенного Пестеля!) Вдруг услышал я крик: ”Постойте, окаянные! погодите!..” Палачи остановились. Гляжу: Савельич лежит в ногах у Пугачева...» - и самозванец милует, тогда как царь законный не помиловал.

И далее по сюжету Пётр Гринёв вынужден просить помощи у Пугачёва, которому волею судьбы, он уже один раз обязан жизнью: «Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки. ”Вот и дворец, — сказал один из мужиков, — сейчас об вас доложим”. <…> Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол… ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, — все было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия...» - кляузы, ссоры, подсиживания – всё будет как при настоящем дворе. Таким ярким текстовым параллелизмом заменена методичная скоттовская "в лицо" критика.
                *                *                *

СУД  БОЖИЙ  И  НЕБОЖИЙ. Название последней главы «Капитанской дочки» - «С у д» в европейской рыцарской и в традиции опять-таки скоттовского романа имеет значение «с у д  б о ж и й»: т.е. как в «Айвенго» рыцари дерутся – за победителем признанная богом правда (в реальности не всегда бывало так, у Скотта в романах– всегда так). Но кто и с кем дерётся в «Капитанской дочке»?

В последней главе Гринёва несправедливо – по навету как сообщника Пугачёва осуждают на каторгу по милости императрицы (по закону должны были бы казнить). Судят Гринёва двое: «Пожилой генерал, виду строгого и холодного, и молодой гвардейский капитан, лет двадцати осьми, очень приятной наружности, ловкий и свободный в обращении». На момент казни декабристов Николаю I было 29 лет и он считался одним из самых красивых мужчин с приятными манерами (после декабрьского восстания характер и манеры царя испортились). Но описание «гвардейского капитана» настолько схематично, что «отсылку» к  Николаю I нельзя доказать, но в силу той же схематичности можно ли отрицать некоторое подобие?!
    ________________
 
РЕАЛЬНАЯ ИМПЕРАТРИЦА  И  ФУНКЦИЯ  В  РОМАНЕ. В последней главе романа главе «Суд» капитанская дочка Маша Миронова едет в Петербург просить у императрицы Екатерины II помилования своему жениху – Петру Гринёву. К Екатерине II Пушкин относился резко отрицательно – и как к правительнице, и как к лицемерному человеку. Но этот нехороший образ остался за пределами романа: в романе явлен символический идеал доброй и справедливой государыни, которая исполняет функцию «бога из машины»:  в древнегреческом театре  драмах «слетевший» на сцену – опущенный специальным механизмом бог устраивал благополучную судьбу героев.

Немаловажно, - где же происходит свидание героини с императрицей?! «Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы (левретка) залаяла и побежала ей навстречу…» - т.е. там, где Николай I бросал собаке платок - Кагульский памятник!!!  (установлен в 1772 г. по проекту Антонио Ринальди в честь победы русской армии в Русско-Турецкой войне на реке Кагул летом 1770 г.  Надпись на памятнике сочиняла лично Екатерина II). И собачка тоже на своём месте. В художественном тексте такие совпадения не могут быть случайны: хотя Екатерина II и любила прогулки около Кагульского памятника, автор всё же был волен встретить Машу с императрицей в другом месте.

Близ Кагульского памятника на скамейке Марья Ивановна видит даму «в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую…» -  всё «списано» с кисти В.Л. Боровиковского портрета - "Екатерина II на прогулке в Царскосельском парке с Кагульским обелиском на фоне", 1810 г.  – портрет, который Пушкиным в сторону обаяния даже приукрашен! Т.е.  С Екатерины II как бы снята «маска» императрицы: остаётся просто человек.

Не императрица и просительница, но просто две женщины беседуют: человек понимает человека, - человек верит человеку, и через 3 часа Гринёв будет оправдан императрицей. Императрица уже не сможет отказать в том, что человек счёл справедливым: мирное исполнение «суда божьего». А если бы императрица отказала, как бы она выглядела в романе на фоне помиловавшего Гринёва «кровопийцей» Пугачёвым?.. Тогда «суд божий» был бы не в её пользу. Теперь вопрос: на этом фоне как выглядит казнивший пятерых декабристов не божьим судом – своим судом Николай I?.. Такой вот по взмаху платка символический параллелизм.
                *               
  *                *

О СИМВОЛИЧЕСКОМ ПАРАЛЛЕЛИЗМЕ  И  САМОЗВАНЦАХ. В 1831 году, когда Пушкин был принят на службу в Коллегию иностранных дел в качестве «историографа», и по этому случаю Николай подарил новому историографу Полное собрание законов Российской империи, которым полностью была обоснована и казнь декабристов, в том числе. Допущенный в архивы Пушкин изучает относящиеся к пугачёвскому бунту документы и откуда делает выписки, - исток и «Истории бунта», и будущего романа. Надо думать, и параллельное обдумывание  способствовало «опутыванию» романа сетью символического параллелизма.

В материалах по делу восстания Пугачёва находится история некоего офицера Михаила Шванвича: из дворян только он один добровольно – не из страха перешёл на сторону Пугачёва.  И по пугачёвскому делу только его одного помиловала Екатерина II (нашлись при дворе по связям отца высокие просители): вместо казни сослала в Сибирь. Но пушкинский-то роман совсем не об этом, как можно судить, зная текст: образ Шванвича распадётся на положительного Гринёва и отрицательного Швабрина - злодей в духе шекспировского Яго.

 Пушкинский роман – о милосердии и «прямой чести»: под страхом смерти Гринёв не нарушил присягу верности царствующей императрице. Но Гринёва, образно говоря, «разрывает» между верностью присяге и своей дворянской чести и сочувствием к бунтовщику и «кровопийце». Этого противоречия мирного разрешения в действительности автор романа нам честно не предложит: каждый в каждом уникальном случае решает сам. Человечное, милосердное решение и есть и «прямая честь», и «божий суд».
_____________

Символический параллелизм в «Капитанской дочке» сложен: чтобы исчерпать его, надо было бы процитировать весь роман, но всегда выходит, что жестокость «низов» есть отражение жестокости у трона: какой пример показали, то и получили. Конечно, в жизни не всегда так случается (и «низы» тоже не сахарные!), но этим методом и в отличие от «жёстко» исторического романа Скотта и с необходимыми на 1/3 сокращениями у Пушкина получился роман – историческая притча. Символический параллелизм Пушкина приводит к вопросу: где же, кто же на самом деле  с а м о з в а н е ц:   Пугачёв это или его «отражение» на законном троне, занятом путём убийства?.. Каким должен быть государь, чтобы не быть «самозванцем»?.. – и т.д., и т.п.  Вот ведь к чему привёл Николая совет Пушкину -  сделать из трагедии «Борис Годунов» роман, наподобие Вальтера Скотта!
                *                *                *


ЦЕНЗУРА  «КАПИТАНСКОЙ  ДОЧКИ». Текст «Капитанской дочки» будет напечатан в 4 томе «Современника» за 1836 год – последняя, при жизни Пушкина вышедшая книга журнала. По желанию автора текст опубликован без его имени, как настоящие «Записки» Гринёва.  И хотя истинное авторство ни для кого в петербургском обществе не было секретом, но роман замечательно стилизован под настоящие мемуары того времени, которые тогда появлялись в печати.

Роман «Капитанская дочка» довольно мирно миновал рогатки николаевской цензуры: для пушкинских текстов редкий случай! На не сохранившееся письмо с вопросами цензора А.П. Корсакова Пушкин отвечал от 25 окт. 1836 г.: «С п е ш у  о т в е ч а т ь  на вопросы Ваши. Имя девицы Мироновой вымышлено. Роман мой основан на предании, некогда слышанном мною, будто бы один из офицеров, изменивших своему долгу и перешедших в шайки пугачевские, был помилован императрицей по просьбе престарелого отца, кинувшегося ей в ноги. Роман, как изволите видеть, ушел далеко от истины. О настоящем имени автора я бы просил Вас не упоминать…» - Пушкин внушает мысль, что перед цензором просто имеющий к истории относительное отношение приключенческий роман, наподобие переводных, каких печаталось немало. Так Пушкин выполнил царский совет – написать занятный роман.

Журналист и переводчик П.А. Корсаков с 1835 года был лояльным к авторам и знакомым Пушкину цензором. Поэтому именно на цензуру к Косакову Пушкин  с письмом от 26 сентября 1836 г. отправил на цезуру новый роман: «Некогда, при первых моих шагах на поприще литературы, Вы подали мне дружескую руку. Ныне осмеливаюсь прибегнуть снова к Вашему снисходительному покровительству. Вы один у нас умели сочетать щекотливую должность цензора с чувством литератора… Осмеливаясь препроводить на разрешение к Вам первую половину моего романа, прошу Вас сохранить тайну моего имени». Пушкин желал избежать при не в его пользу посредстве Бенкендорфа цензуры царя. Так ли получилось?

 Остаётся не ясным -  положился Николай на цензоров или всё-таки ознакомился с им якобы насоветованным текстом романа в духе Скотта сам? Очень непростой человек Николай I мог роман и негласно прочитать. В 1834 представленную «на высочайшее рассмотрение» «Историю Пугачёва» царь тщательно изучил с карандашом в руках, сделав всего 19 поправок и изменив название на - «Историю пугачёвского бунта». Тогда как «Медного всадник» он исчиркал всего и запретил, - по влиянию на умы поэзия казалась царю много опаснее прозы.

В дневнике поэта от 28 февраля 1834 г. запись: «Г о с у д а р ь  позволил мне печатать Пугачева: мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными)». Почти все замечания, действительно, были дельными, -относящимися к известным царю мелким фактам, к общему целому царь не придирался, и даже не стал проверять, – внесены ли по его замечаниям изменения. «История» по царской милости печаталась на государственный счёт, но успеха у читателей этот серьёзный труд не имел.

Но вернёмся к «Капитанской дочке». Цензоры про исток сцены с платком могли и не знать или, буде лояльными, «не заметить», императрица же Екатерина II была изображена в романе вполне благопристойно. Что касается царя, то он, если и «пробежал глазами» роман хотя бы уже и в печати, то поступил умно, если и уколовшись намёками, не подал и виду. У царя был печальный опыт прошлых запретов, когда списки ходили по рукам весьма высоко поставленных лиц, - запретный плод всегда сладок, как гласит пословица.

В 1840 г.  А. Дюма - отец напишет посвящённый декабристам и в России тут же запрещённый роман «Учитель фехтования».  В записках "Путевые впечатления. В России" Дюма приводит ему рассказ фрейлины рассказ, как император Николай Павлович вошёл в комнату супруги, когда фрейлина читала ей запрещённый роман. Дамы впопыхах книгу спрятали: «Император приблизился…
— Хотите, я вам скажу, что вы читали? …Вы читали роман Дюма ”Учитель фехтования”.
— Каким образом вы знаете это, Государь?
— Ну вот! Об этом нетрудно догадаться. Это последний роман, который я запретил».
Даже если Дюма сиё выдумал (с него станется!), то выдумка по сути соответствовала действительности.

«Капитанская дочка» имела у читателей огромный успех: стоило ли его раздувать пост разборками? Самое интересное, что символизм «Капитанской дочки» до настоящего времени по прежнему актуален: в любом наименовании у власть имущих много сходного в поведении. Нередко «маска» властителя вполне пожирает остатки человечности.
                *                *                *

ЕЩЁ НЕМНОГО - О МАСКАХ, СИМВОЛАХ, И ИДЕАЛАХ. «Шотландский чародей» сэр Вальтер Скот был немало озабочен созданием таких текстов, каким нельзя было бы подражать напрямую, наподобие игры в Чайльд Гарольда – игры с маской «а ля Чайльд Гарольд». Скотт ехидно замечал, что узнавать, о чём думается под виселицей, читателю лучше из его романа, сидя в кресле, а то на реальном месте действия времени додумать у вас может и не хватить, знаете ли… Если же кто-нибудь вздумает «играть» в скоттовского героя – обыкновенного, нередко вспыльчивого, но всегда честного и благородного юношу, – это нормально, это то, с чего юность начинает путешествие по жизни, так «играть» можно на своём «жизненном месте» без всяких масок.

Как и многим другим своим романам, «Роб Рою» Скот предпослал описание жизни реального шотландского разбойника Роб Роя, - далеко не такого симпатичного как в романе: совсем не рождается желание с ним встретится! Реальное лицо – это одно, а обобщённый национальный характер-символ – другое. Так же поступил и Пушкин: в «Истории пугачёвского бунта» - один, не слишком привлекающий к себе Пугачёв, в «Капитанской дочке» же Пугачёв для Гринёва «Вожатый» (название Главы 2) – не от власть имущих, но именно от «Вожатого» Гринёву суждено получить урок человечности. Не это ли имел ввиду друг поэта князь Вяземский:

«В ”Капитанской дочке” история пугачевского бунта или подробности о нем как-то живее, нежели в самой истории»( Вяземский П. А. Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина. 1847). Гоголь выразился поэтичнее: «…В с ё   н е  т о л ь ко самая правда, но ещё как бы лучше её. …На то и призвание поэта, чтобы из нас же взять нас и нас же возвратить нам в очищенном и лучшем виде».

Человек вообще, - существо сложное: в нём рядом уживаются и добро и зло. В одном случае человек может быть жесток, в другом - милосерден. И сэр Вальтер Скот и Александр Пушкин верили в природу человека: верили, что литература призвана помогать раскрывать в человеке лучшее. Вслед за Пушкиным по этому пути до последнего времени шла вся русская литература. Неплохо бы нам эту завещанную веру в человека сохранить: без неё просто гибель; без неё вместо человечного героя – монстр-трансформер на фоне сплошного мордобоя и секса, а вместо читателя тогда - что?.. (На этом фоне игра в Чайльд Гарольда кажется безобидной, но психологически - это явления одного порядка.)
_______________

ПРИЧИНА  «ВСЕОБЩЕГО ЭФФЕКТА» - УСПЕХА. При первом выходе «Капитанская дочка» среди читающей публики «п р о и з в е л а   всеобщий   э ф ф е к т» (Н.В. Гоголь). Но до 1838 года никаких печатных отзывов на роман не последовало, - и не удивительно! Друзьям автора разумно было не указывать пальце на слегка прикрытые колпаком юродивого – прикрытые символическим параллелизмом «уши» непокорного автора, а если уж царь позволил печатать, – противникам автора лучше было помолчать, чтобы не раздувать опасных сравнений. Потом Пушкин погиб на дуэли, - не до разборов романа было. Теперь разборов немало: «Капитанскую дочку» называют даже сказкой на фольклорной основе, что по замыслу автора облегчало её успех у читателей…

Со сказкой «Капитанскую дочку» странно сравнивать: тогда и вся мировая литература – сказка. (Якобы облегчать освоение произведения уверениями, что это сказка – плохой педагогический приём.) Эпиграфы к главам «КД» тоже «двоятся»: фольклор прекрасно сочетается с историей и политическими выпадами, - надо только не полениться и разобраться. (Этому посвящена здесь наша статья: Капитанская дочка. Сюжет по главам) Успех у читателей «Капитанской дочки» обеспечил не некий отдельный в романе употреблённый приём, а в целом гений Пушкина, - облекший морально плодотворные идеи в яркие, привлекающие внимание художественные образы. Что совершенно не удалось режиссёрам современного фильма: обыкновенный боевик на средневековую тему получился. И костюмы в принципе тексту не соответствуют: дочь бедного капитана Маша Миронова одета как княгиня – чтобы броско было и т.д. и т.п.

 Успех Автору «Капитанской дочки» обеспечило и уважение к человеку вообще, и уважение к собратьям-предшественникам по перу, и своевременность: Пушкин потрясающе глубоко знал европейскую литературу, - «чуял» в ней ему необходимое. Пушкин умел учиться, так сказать, «на ходу»; и при всём глубоком символико историческом параллелизме текста в последний период творчества Пушкин не соблазнился личными «разборками»: это с истиной несовместимо. (Вот этому бы всем теперь стоило поучится!) Лично напряжённые отношения с весьма неординарной личностью Николаем I послужили для Александра Пушкина «плацдармом» к интересным философско историческим выводам. Вот этому бы современным политикам особенно следовало бы поучиться!