На крылечке своём

На старой и не очень качественной фотографии, сделанной в далеком 1953 году,  сидят на крыльце дома представители четырех семей, которые жили и дружили в далеком  поселке  на севере Хабаровского края под не очень звучным названием Херпучи. Название прииск, а именно так долгие годы называли поселок, где я родился, получил от речки Херпучинка, там в 60-е годы XIX  века было обнаружено золото, и с тех пор до конца уже ХХ века оно добывалось в этих местах.  Считается, что название речка получила от местных аборигенов – негидальцев, что  по ихнему означает «деревянная лопата».

Но целью моего повествование будет не рассказ о нашем прииске, он уже два года назад написан, а рассказ о сидящих на крыльце людях, и их семьях.  Слева крайним сидит солидный мужчина  азиатской внешности. Так это и есть, это Апполоний Васильевич Огай, обрусевший кореец. Он в это время был директором Херпучинской средней школы.  Вот что о нем как о директоре и учителе написала наша землячка, ученица, а потом учительница этой школы, Ангелина Ивановна Шохина, ставшая после замужества Черкашениновой:

«Еще хочется рассказать об Огае Апполонии Васильевиче, директоре школы.  Как директор он был неплохой. Проводилось в школе много всяких мероприятий, и художественная самодеятельность была  на уровне, но особенно спортивные мероприятия были праздником и для  родителей, и для учеников. На лыжах ходили все: была проложена лыжня, украшенная разноцветными флажками. И в выходные вся школа выходила на этот праздник.

Несколько слов об Огае – учителе. Вел он у нас историю. Это были нудные уроки. Его методика такова: один урок – 45 минут, спрашивал одного ученика. Следующий урок объяснял таким образом: открывал старые свои конспекты и нудным голосом читал нам, а мы слушали, зевая.»

Она это написала в своих воспоминаниях, которые вошли в альманах «По волнам нашей памяти» с рассказом о жизни на прииске за 150 лет его существования.  Есть такой сборник и на моем литературном сайте, так как я был редактором этой книги.

Семья Огаев была многодетная.  Жена Мария Михайловна была кореянка, работала медсестрой в нашей участковой больнице. У них было 5 детей, все сыновья.  Старший – Мирослав, был на 10 лет старше меня, а вот младший в семье, Алеша, мой ровесник.  Между ними были Рудольф, Николай, Василий. Именно Вася и сидит на этой фотографии.  Он был старше Леши на 2 года, и как оказалось позднее, был болен психическим заболеванием.  Поэтому он даже не окончил среднюю школу. Но вот все остальные дети получили высшее образование.  Мирослав стал инженером, Рудольф – учителем физкультуры, одно время был заведующим кафедрой физвоспитания  Хабаровского пединститута, Николай – врачом-анестезиологом, работал в Хабаровском краевом противотуберкулезном диспансере. Все они были женаты на русских  женщинах. А вот младший Алеша тоже имел высшее образование, но так и не создал своей семьи и жил вместе с родителями.  В дошкольном возрасте мы были с ним закадычными друзьями.

Дружили и наши родители, хотя мои были младше Огаев.  По праздникам они встречались,  понемногу  выпивали, так как корейцы вообще мало пьют, а мой отец  был почти трезвенником.  Если в гостях встречались у Огаев, то обязательно угощали  мантами. Я раньше думал,  почему корейцы делают такие огромные пельмени, ведь у моей мамы они были небольшие. А названия манты в детские годы не слышал.

Через год после этой фотографии, в 1954 году, Огая перевели на работу директором в школу районного центра, село Тахту, на нижнем Амуре, где он и проработал до пенсии.  В 1954 году окончил Херпучинскую школу старший сын, Мирослав. В одном классе с ним училась моя тетя, одна из сестер моей мамы. Её звали Нина, и Мирослав был влюблен в Нину, но без взаимности. Но хорошие отношения Мирослав и Нина сохранили на всю оставшуюся жизнь, пока Нина не умерла от онколог уже в начале 2000-х.

Пионером меня отправили в Тахту по слет, участвовать в соревнованиях.  Огаи, узнав, что я еду, наказали моим родителям, чтобы я остановился обязательно у них. Старшие Мирослав и Рудольф уже учились в институтах, так что места, где мне можно спать, было.  Меня уложили на диване рядом со спальней родителей. Ночью я проснулся от сильного храпа из спальни. Понял, что храпит глава семьи. Периодически храп замолкал, и Огай переставал дышать.  Потом раздавался громкий вздох и снова Огай дышал, издавая при этом сильные звуки. Утром я рассказал Марии Михайловне об услышанном, не упомянув, что из-за храпа не спал пол ночи.  Но жена ничего странного  в этом не заметила, сказал, что Апполоний  Васильевич так всегда храпит.  Не так давно я прочитал, что такой храп и задержка дыхания может привести заде к смерти человека из-за западания языка, который перекрывает дыхательные пути.

Помню, что в Тахте  мы с Алешкой в свободное время стреляли мух из воздушки в летней кухне. Скатывали маленький шарик из бумаги, обильно смочив его слюной,  вставляли вместо пульки в ружье, и стреляли по мухам. Бац, и одно мокрое пятно на стене кухни остается. То ли от мухи, то ли от импровизированной пульки.

Продолжу свое повествование о фотографии.

Рядом с Огаем сидит мой отец, Константин Иванович Щербаков. В это время он работал завучем в Херпучинской школе и вел уроки математики в средних классах.  Через полгода отца назначили директором школы в соседнем селе Оглонги,  между которыми было расстояние в 7 км.  Видимо, здесь не обошлось без рекомендации Огая, ведь кто лучше его знал своего завуча. И он не ошибся в своем выборе, мой отец оставил хорошую память как учитель и директор  вначале в Оглонгинской семилетней школе, в которой проработал с 1954 по 1969 год, а позже в Херпучинской средней школе – с 1969 по 1977 год. Вот небольшая выдержка о моем отце в воспоминаниях все тоже Ангелины Ивановны:

«В 1969 году Аляева В.Н. уехала в Тюменскую область, и директором школы стал Константин Иванович Щербаков.  Я уже была назначена заместителем директора по воспитательной работе. К этому времени в школе уже несколько лет работали молодые учителя Василенко Т.А., Веснина С.В., Земан И.В., Серебрякова В.И., Расщепкина А.А., вернулась на работу в школу Миминошвили А.Е. Это была моя учительница в 6 классе, которая вела уроки истории. Как было интересно на её уроках: она не садилась на стул, а весь урок ходила по классу и объясняла.  В те годы она была красивая, подтянутая, в туфельках, мы любовались ей.

При Константине Ивановиче я почувствовала, наконец, себя учителем, который что-то может достичь в профессии. Он был для меня Учителем с большой буквы.  Школа стала для меня вторым домом. Мы вместе с ним обсуждали планы, готовились к педсоветам, он посещал мои уроки. Я, конечно, старалась изо всех сил.  Константин Иванович видел и недочеты, но умел увидеть и положительные стороны,  и похвалить. Он сплотил коллектив, никаких склок, пересудов, опозданий на уроки не было.»

Став директором, с  тех пор  каждый день, кроме воскресений, отец уезжал на работу на автобусе, и только вечером возвращался. И так было все годы, пока я учился в школе, в которую я пошел в 1954 году. Иногда, когда после снегопада автобусы не ходили, отец добирался на работу пешком или на лыжах.

Рядом с отцом сидит моя мама, тоже учительница, только немецкого языка. Она приехала в Херпучи в 1943 году  вместе со своим мужем, офицером внутренних войск, он работал в охране лагеря заключенных рядом с Херпучами, , которые занимались заготовкой дров для электростанции в селе Оглонги. Но семейная жизнь не сложилась, они развелись, и когда в начале 1946 года в школе появился демобилизованный из армии молодой учитель начальных классов,  они через полгода ухаживаний составили семейную пару.  И в июне 1947 года родился я.  Но и о маме у меня есть отдельный рассказ, как и о сидящей рядом с ней нашей соседке, Агнии Иннокентьевне Кокориной.  http://www.proza.ru/2017/05/24/1848

Но о ней очень хорошо рассказал и Виктор Глотов, про те времена, когда меня еще не было на свете.

«КОКОРИНА Агния Иннокентьевна – ветеран нашей школы, работала в ней, наверное, с 1932, а может и раньше (Виктор Тимофеевич ошибся, школа открылась в 1933 году – А.Щ.) Вела русский язык и литературу в старших классах и была неизменным руководителем школьного драматического кружка. Сколько мы под её руководством ставили пьесы, разыгрывали разные сценки, много выступало чтецов и декламаторов местного уровня. Все участники в её кружке были при деле, все заняты, все в заботах, все волнуются, все бурно радуются успехам и огорчаются при неудачах. Она – душа нашего кружка, организатор и вдохновитель молодых талантов. Конечно, это занятие, увлеченность нас в значительной степени развивала и приобщала к литературе и искусству.  По характеру Агния Иннокентьевна была доброй и отзывчивой. Никогда в  классе не кричала на лодырей и бездельников, а выговаривая им, призывала к совести и серьезности. В непринужденной обстановке легко улыбалась, была смешливой и веселой, любила петь песни. Помню, лишь однажды она вышла из себя и кричала истерическим голосом. Шел классный час. Нам рассказывали о нашем любимом и мудром вожде Сталине. Неожиданно мой сосед по парте Отчинашев спросил: «Агния Иннокентьевна, а что будет, если умрет Сталин?». Учительница побледнела, глаза расширились, и она что было сил закричала визгливым голосом: «Отчинашев, вон из класса!» Вслед вылетевшему, как пуля, ученику долго неслись угрозы и проклятия. Мы сидели пришибленные от этой неожиданной, страшной мысли, которую никто никогда не высказывал вслух. Агния Иннокентьевна от испуга едва не лишилась сознания. Мы опасались за опального одноклассника, но все обошлось.

В 1947 или 1948 году у неё по доносу арестовали мужа Иннокентия Семеновича, обвинив в краже золота. Он многие годы работал кассиром-приемщиком драгоценного металла. Принимал его от старателей, а также с мест государственной добычи. Высокого роста, всегда серьезен, аккуратен, подтянут, очень скромный в поступках и высказываниях – таким я знал этого человека. Мои родители многие годы дружили с Кокориными,  и мне приходилось наблюдать за ними в разных жизненных ситуациях. И вот этот глубоко порядочный человек оказался по приговору суда «злостным расхитителем социалистической собственности». Суд был открытый, проходил в приисковом клубе. Приговор – 30 лет тюрьмы. Позднее, в 1953 году, после смерти Сталина, приговор суда был пересмотрен и, как результат, амнистия.  (И  потом 10 лет Иннокентий Семенович работал директором клуба и одновременно руководителем хора – А.Щ.) Эту трагедию Агния Иннокентьевна пережила стойко. Оставшись одна, все годы продолжала работать, заниматься драмкружком, продолжала ездить с нами на уборку урожая в подсобные хозяйства, возилась с двоечниками и всегда оставалась такой же общительной, внимательной и доброй, будто и горя у неё никакого нет.

Семьи Кокориных и Щербаковых многие годы жили в одном доме и всегда были дружны и неразлучны. У Кокориных детей не было, поэтому двое Щербаковских пацанов – Сашка и Витька – были для Агнии Иннокентьевны как родные дети. Позднее, уехав, как и Щербаковы, в Хабаровск, Кокорины много внимания уделяли уже детям этих пацанов, как родным внукам. Я всегда навещал её, бывая в Хабаровске один или с друзьями. Как она радовалась, увидев нас! Сколько было воспоминаний и разговоров! Она прекрасно помнила многих своих учеников, переписывалась, знала, как сложились их судьбы.»

Эта выдержка из воспоминаний Виктора Глотова все из того же альманаха «По волнам нашей памяти».  Так  что  я могу очень немного добавить к портрету Иннокентия Семеновича, сидящего на завалинке нашего дома рядом с матерью Виктора Глотова, тоже учительницей русского языка нашей школы. 

Кокорин 10 лет проработал директором нашего клуба на прииске, руководил хором художественной самодеятельности при клубе. Но заключение сказалось на его характере, он стал достаточно закрытым человеком.   Через несколько лет после переезда в Хабаровск он заболел полиартритом, лечение не помогло, и летом  1969 года он умер.  И после его смерти его жена, добрейшая баба Ага, по сути дела, стала членом нашей семьи.  Она много помогала моей семье, когда у меня родились дети. А мы в свою очередь поддерживали старенькую, невысокую и полную старушку, и проводили в последний путь в 1993 году.  Смерть её было легкой, она просто утром не проснулась, отметив незадолго до этого свой 83-й год рождения.

А девочка, сидящая между ними, младшая дочь Нины Степановны Глотовой, моя одноклассница, с которой мы проводили немало времени, когда наши родители встречались на праздники.  Муж Нины Степановны  Тимофей Георгиевич Глотов был фронтовик, прошел всю войну связистом на немецком фронте, и после демобилизации очень долго добирался  до своей семьи в Херпучах.

Сама Глотова была очень строгой учительницей, почти не улыбалась. Но меня она не учила.  Жили они в доме напротив нашего, с другой стороны дома, в котором жили и Огаи.  Наши семьи дружили, на праздники собирались одной компанией. В ней была еще одна семья моей учительницы в младших классах, Анастасии Игнатьевны Странд; её муж, Тимофей Каменщиков, работал начальником пожарной охраны и все жизнь ходил в черной форме военного пошива, в галифе и сапогах.

Старшая дочь в семье Глотовых, Людмила, пошла по пути матери, и долгие годы работала учительницей в школе Улан-Уде, где и продолжает жить со своей дочерью Ириной. А Виктор Глотов после окончания института в Благовещенске остался работать в тех местах, и проживает там же  в настоящее время.  Он оказался хорошим писателем, и его воспоминаниями о нашем прииске, школе, рассказами, зачитываются наши земляки. Так как он уже пожилой человек, ему далеко за 80 лет,  не владеет современной компьютерной техникой, он позволил публиковать свои произведения на моей странице под рубрикой «Виктор Тимофеевич Глотов. Воспоминания».

Младшая дочь Татьяна Глотова тоже окончила Хабаровский педагогический институт, но большую часть своей карьеры проработала в Новосибирске, живет в академгородке, и работает там же в одном из научных учреждений.  Она историк, мы иногда спорим по некоторым вопросам в истории СССР и России, но некоторые материалы на исторические темы для неё представляют интерес, так как не все она знает.  Когда её родители состарились, она перевезла их к себе в Новосибирск.

В ногах на корточках сидим мы с Васей Огаем. Он был старше меня на 2 года, в детстве был пухлым мальчиком. А у меня почему-то обиженное лицо и стриженная под ноль голова.  До пятого класса мой отец и по совместительству парикмахер (машинку для стрижки он привез из Кореи в качестве боевого трофея, участвую в войне с Японией) стриг именно так, лишь потом мне разрешили носить чубчик.

Еще один человек изображен на фото.  Он не сидит на крылечке или завалинке, а стоит проеме дверей в сени.  Но видна лишь только часть тела, живот. Это стояла тетка Кокориной  баба  Лена, как я её называл. Она  приехала в Херпучи после того, как Иннокентия Семеновича арестовали.  Почему-то эта маленькая, как все Волковы (девичья фамилия Кокориной), сухонькая старушка очень  любила меня. Потеряв меня в квартире, звала: «Где ты, сука вольна?» и я бежал к ней, крича: «Вот я, баба Лена!» Почему у неё было такое ласковое название для меня – сука вольна – я не знаю.

Скажу, что это крыльцо на моей памяти трижды переделывали, бревна сгнивали. Странно - дом стоял и стоит до сих пор, а вот крыльцо сгнивало. Видимо, на дом брались хорошие бревна, а на крыльцо похуже.

Вот такой рассказ получился у меня, глядя на старую фотографию.  Как обычно, я поделюсь своим произведением на сайте «Одноклассники», где смогу в комментариях разместить еще несколько фотографий разного периода, а вот на литературном сайте вы, уважаемые читатели, сможете увидеть только одну.