Война проводы отца

   О войне они узнали ещё до выступления Молотова по радио. В этом маленьком белорусском городке в спешном порядке строился военный аэродром. Там работали даже по воскресеньям, и то ли случайно, то ли неслучайно залетевший туда немецкий самолёт обстрелял стройку. Погиб тракторист, не успел выскочить из своего трактора. Эта непонятная и потому пугающая новость быстро разлетелась по городу. Воздушных разведчиков из сопредельной державы видели уже несколько раз. Они появлялись на небольшой высоте, не выше нескольких сот метров, и неспешно кружили над городом и окрестностями. Объяснений такому поведению не поступало сверху. Поэтому все ещё сомневались, хотя раньше немцы никогда не открывали огонь, а в этот раз, как и в предыдущие, двойные бело-чёрные кресты на фюзеляже наиболее любопытные и отчаянные различили чётко.  Думали, может, немец пугнуть хотел и нечаянно нажал на гашетку.
    Но оказалось не нечаянно. Вскоре стало ясно: началась война. Незадолго до полудня в город въехала вереница запылённых грузовиков. В кузовах кучно сидели явно наспех одевшиеся люди, у многих не хватало какой-нибудь части одежды, женщины, похоже, утром не успели даже причесаться. На лицах читалась растерянность и страх. Машины остановились в центре, чтобы пассажиры этой странной колонны смогли перекусить. Еды у них с собой не было, поэтому их привезли к рабочей столовой, но там тоже пищи не нашлось —   по воскресеньям она не работала. Тогда попросили помочь жителей окрестных улиц, и они откликнулись. Пассажиры автоколонны по команде старшего начали выпрыгивать из открытых кузовов и передавать из рук в руки маленьких детей.
    Выглядели прибывшие, действительно, довольно жалко. По всему было видно, что сорвались с насиженных мест в одночасье, похватали дома что успели и кинулись бежать, кое-кто даже босиком. Оказалось —  это семьи совпартработников из Бреста. В суматохе раннего утра, когда посреди города стали рваться снаряды, их, кого смогли найти, посадили на спешно подогнанные машины и отправили на восток. Потому что почти все они были не местные, а «восточники» —   жёны и дети совслужащих, отправленных в присоединённые в тридцать девятом году западные районы Белоруссии из других областей республики.
    Приехавшие рассказали, как в четыре утра их разбудили разрывы снарядов. В Бресте творился страшный хаос, люди не знали, что делать, не понимали, что творится, а на улицах уже кое-где лежали убитые и взывали о помощи раненые. Многие побежали к обкому партии, почему-то надеясь там найти защиту. Им, на самом деле, повезло, потому что те, кто попрятался по подвалам, оказались в захваченном врагом Бресте, и теперь их судьба надолго стала неизвестной соседям и знакомым, успевшим эвакуироваться. Впрочем, у этих «везунчиков» там остались мужья, а впереди ждала неизвестность. Потрясённые такими новостями жители городка слушали эти рассказы и явственно представляли себе, что тоже самое может вскоре случиться и в их спокойном местечке.
   Автоколонна ещё не покинула город, когда в репродукторах начал звучать уверенный голос Молотова: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»  Радио слушали молча. Решительность и убеждённость первого соратника Сталина не передавалась горожанам, помнившим две предыдущие войны. Некоторые резонно спрашивали себя или соседа полушёпотом, почему выступил Молотов, а не сам Вождь. И даже те, кто ещё как-то надеялся на то, что всё образуется и уладится, осознали глубокую непоправимость происшедшего. Мало кто верил в лёгкую и быструю победу, немцы подмяли под себя почти всю Европу, да и во время Империалистической войны их остановили не так уж далеко от этих мест, хотя западная граница страны тогда была куда дальше. В общем, люди пошли по магазинам, раскупать всё, что можно, особенно то, что долго хранилось.
   Отца Володи мобилизовали не сразу. 23-го июня вышел Указ, по которому брали только 1905-1918 года. Марк Кузьмич родился в 1895-м, мама Володи надеялась, что убережёт Господь мужа от армии в этот раз, навоевался уже. И возраст к тому же —   ему шёл сорок седьмой год. Однако Бог не помог. В начале июля пришла повестка из военкомата. В районах, которые могла оставить Красная Армия, шерстили под гребёнку всех подряд. Это был как раз их случай. Хоть в городе ещё не слышали громыхания фронта, но в центре и на севере Белоруссии, немцы продвигались быстро —  радио сообщало о боях на Борисовском и Бобруйском направлениях, потом ещё восточнее —   под Оршей и Могилёвом. Всё это уже за Минском и гораздо дальше на восток, чем их местечко, прикрытое от войны до поры до времени полесскими болотами и лесами. Но люди понимали, что чаша сия их не минует.
   Марк Кузьмич и его жена Пелагея Ерофеевна происходили из староверского местечка Ветка под Гомелем. Там их предки жили с конца семнадцатого века —  спасаясь от преследований царского правительства, они переселились в Польшу, но остановились недалеко от тогдашней границы с Россией. После революции супруги Карасёвы осели в Петрикове, небольшом городке на юге Белоруссии, куда их забросила работа отца семейства. Там родился младший сын, Володя, там срубили деревянный дом —  Марк Кузьмич сызмальства умел держать топор в руках, строил ещё в молодые годы, а в Петрикове стал десятником на стройках. К началу войны семья уже полностью освоилась на новом месте жительства: соседи, знакомые, дом и хозяйство с коровой —  всё было там. Теперь впереди маячила неизвестность и неопределённость, а Марка Кузьмича ждали война и фронт.
   Он был старым солдатом, воевал в Первую Мировую, в Гражданскую за красных, чью сторону принял совершенно искренне и всю свою жизнь считал свой выбор правильным. Среди немногих книг, хранившихся в скромной домашней библиотеке, самое видное место занимали биография Сталина послевоенного издания и толстое жизнеописание Ломоносова. Член партии, он всегда занимал, как тогда говорили, активную жизненную позицию.  Поэтому получив повестку, без лишних разговоров и причитаний собрал самое необходимое, наколол дров впрок и на следующее утро пошёл на сборный пункт, к военкомату.
    Вся семья его провожала —  Пелагея Ерофеевна, старшая дочь Липа и Володя. Они позавтракали рано, жена положила мужу в торбочку свежих пирогов, отец семейства закинул нетяжёлую ношу за спину, и семья двинулась в путь. У военкомата уже толпились сотни людей —  мобилизованные и их близкие. Подходили другие, тоже сопровождаемые своими домочадцами. Кое-кто утирал слёзы, иные плакали, даже рыдали. Несколько новобранцев успели принять для храбрости: нестройно и не в лад они затягивали невесёлые песни.
    Володя не проявлял никаких чувств, ему шёл восьмой год, он понимал, что происходит, что отец уходит на войну, но осознание того, что его могут там убить, что сам Володя, возможно, больше никогда не увидит своего батьку, не приходило в его детскую головушку. Дети смотрят на мир как на какую-то статичную конструкцию. Теоретически они знают, что взрослые тоже были маленькими когда-то, а бабушки и дедушки в былые годы блистали красотой, молодостью и здоровьем. Но это только в теории, а в жизни для них взрослые —  всегда взрослые, старики —  всегда старики. Да это и понятно —    ни те, ни другие не взрослеют и не стареют на глазах у ребёнка, а вроде бы принадлежат к некой постоянной категории людей своего возраста. За короткий срок детства очень малое число близких подрастающему поколению людей успевает покинуть этот мир. Поэтому мальчишки и девчонки часто очень абстрактно относятся к смерти, к вероятности потери кого-нибудь из родственников или соседей. Только когда что-то подобное с ними происходит, они начинают осознавать, как страшно остаться без человека, к которому привык, с которым провёл столько времени вместе, который тебя баловал и ласкал.
    Мальчик Володя, единственный сын своих родителей, не обделённый их нежной любовью, воспринимал её как должное. Он ещё не познал такой беды и не мог прочувствовать глубину и непоправимость вероятной утраты. Для него всё происходило как очередное обязательное мероприятие, вроде первомайской демонстрации, на которую отец в том году взял его с собой —  постоят-постоят, прошагают с песнями и радостными возгласами мимо трибуны, потом с не меньшей радостью разойдутся по домам. Так уж заведено, всегда кто-то должен куда-то спешить, идти, ехать. То, что идёт страшная война, и ежеминутно она уносит десятки жизней, он знал, но пока для него это было равносильно известию о какой-нибудь катастрофе, загубившей многих людей где-нибудь в далёком городе или даже в далёкой стране. Поэтому для Володи отъезд отца мало чем отличался от командировки на строительство в соседний район.
     Мама Володи, следуя общему примеру, тоже всплакнула. Она была моложе мужа на девять лет, но зачастую именно она принимала самые важные решения и заставляла мужа считаться со своим мнением, проявляя твёрдый характер. Однако сейчас не выдержала и дала волю чувствам. Марк Кузьмич стал успокаивать её. Но тут из военкомата вышли военные в форме. Один из них произнёс несколько непонятных для Володи слов, людское море пришло в движение —   мобилизованные стали прощаться с родными. Потом военные построили бывших штатских в колонну по четыре, раздалась команда «шагом марш», небольшой оркестрик, незаметно устроившийся на крыльце, грянул «Прощание славянки», и новое пополнение Красной Армии двинулось с места.
    Их путь лежал к ближайшей железнодорожной станции. До неё не близко —  двенадцать вёрст и июльское солнце уже здорово припекало, но многие провожающие решили побыть со своими родными хотя бы на время этого перехода. Расстающиеся близкие люди всегда хотят продлить последние минуты и часы перед разлукой настолько, насколько это возможно.
     Марк Кузьмич шагал вместе со знакомыми мужиками, они ногами месили песок незамощённых городских улиц и время от времени бросали короткие взгляды на своих жён и детей, семенивших рядом.   Семья Марка Кузьмича в полном составе шла почти в одном ряду с ним.  Людская масса двигалась навстречу неведомому. Женщины сдерживали слёзы, по большей части они молчали, изредка переговариваясь о ничего не значащих вещах, но некоторые, чтобы не расплакаться, заводили бесконечные разговоры с мужьями о чём угодно, только не о завтрашнем дне.
     Беспощадно палило солнце, стояла обычная для этого времени жара. Володя сначала бодро шагал вместе со всеми, но потом идти стало тяжело, он не любил жаркой погоды. Особенно, если надо было куда-то переться, что-то делать. Вот, если купаться в реке или в Бычке —   затоне при судоверфи, то тогда другое дело. Там весело плескаться даже, когда напечёт за тридцать градусов. А тут надо топать по песчаной дороге, в которой ещё и ноги вязли, совсем непонятно, зачем так далеко провожать отца, он ведь всё равно уедет. Но все шли, ничего не попишешь —  и ему, значит, надо идти. А спина взмокла от пота, очень хотелось пить. Ту воду, что взяли с собой, сразу высосали почти всю, и теперь её приходилось экономить. А по дороге —  ни одного захудалого колодца, ни одного плохонького родника. Володя жалел, что не взял солдатскую флягу, оставшуюся у отца с Гражданской войны. Тогда он не захотел тащить лишнюю тяжесть, а сейчас она бы оказалась совсем не лишней. Но, кроме жары и жажды, была ещё пыль. Колонна подняла целое облако противной взвеси, колючие мелкие песчинки попадали на лицо, в рот, в глаза, лезли за воротник рубахи, противно скрипели на зубах.
    Мама с Липой молча шли рядом, их тоже, наверное, донимал летний зной, но виду они не подавали. Отец вначале перекидывался разными фразами с женой и с соседями по ряду, но вскоре умолк. Как он ни пытался думать о чём-нибудь другом, мысли его всё время возвращались в одну точку. Этой точкой была война, фронт, который его ожидал, и семья, которой вскоре предстояло жить под немцами. В том, что они возьмут и этот городок, как взяли уже Минск и Бобруйск, почти никто не сомневался. Нынче ему и таким как он предстояло остановить фашистов, но какой ценой это произойдёт —   задумываться не хотелось. Тревожные мысли отца прервал Володя, он долго терпел, но, когда они подошли к первой деревне на их пути, наконец, не выдержал:
      —   Домой хочу, жарко, ноги болят.
    Мать попыталась уговорить сына:
     —   Ну, давай проводим батьку, когда теперь его увидим! Сейчас колодец будет, напьёмся водички!
     —   Не слушайте вы его, у него вечно что-то болит, надо проводить отца! —  вступила в разговор старшая сестра. Она не очень жаловала младшего брата, считая его, наверное, не без оснований, маминым любимчиком.
    —   Идите, правда, домой, Поля, —   сказал отец семейства, обращаясь к жене, —     зачем вам мучиться? Как будто дома дел мало! Уж дойдём как-нибудь до станции. Там ещё ждать пока подадут состав, тоже, наверное, не сразу посадку объявят. Идите, не надо тянуть, всё одно —   расставаться!
    Мама Володи согласилась, прощание было коротким —  Марк Кузьмич не мог отставать от колонны. Отец поцеловал детей, потрепав Володю по стриженой голове, обнял жену, прижал её к себе на несколько мгновений и побежал догонять своих товарищей. Обернулся только один раз и крикнул: «Приедем в часть, напишу!»
   Володя сразу стал тянуть маму за руку: «Пошли!», но Пелагея долго стояла и смотрела вслед удаляющемуся мужу. Слёзы она даже не пыталась вытирать. Липа тоже всплакнула, смахнула мокроту с глаз и решительным тоном сказала матери: «Всё, мама! Батька теперь не с нами, идём!»
    Они вернулись домой, там всё оставалось как прежде. Перед двором деловито шныряли куры, помеченные мазком красной краски, чтобы не перепутать с соседскими, пёс на привязи, увидев их, вылез из дощатой конуры и стал носиться вправо и влево, выражая неподдельную радость. И в хате ничего не изменилось —   вещи стояли в тех же самых местах, где их оставили утром: в шкафу висел отцовский парадный костюм, в родительской комнате белела аккуратно заправленная кровать. Но над всем этим видимым обыденным порядком витало в доме ощущение потери чего-то главного.
    Пелагея села за стол, над которым висела их с Марком фотография, взглянула на неё и медленно проговорила:
   —  Ну, вот, дети, теперь нам надо жить без батьки!
   Володя не сразу понял смысл этих слов:
   —  Ну, мама, он же вернётся, не навсегда же!
   —  Конечно, не навсегда, —   мать обняла сына и встала —  надо было заняться огородом.
   Никакого письма от Марка Кузьмича они не получили. Через две недели город заняли немцы. От них Володя запомнил только фразочку «матка, яйки, матка, шнапс». Потом наступило безвластие, а через некоторое время прислали оккупационную администрацию.
   В начале осени в городе появился знакомец Марка Кузьмича из той же партии мобилизованных. Он сбежал, дезертировал с места формирования их части и пробрался сквозь заслоны домой. Этот человек и принёс единственное за все последующие годы известие об отце Володи: «Ну, Пелагея, твой Марк будет, как говорится, или голова в кустах или грудь в крестах!»
   Что сталось с Марком Кузьмичом, они, конечно, не узнали. Через линию фронта почта, естественно, не проходила. От того же дезертира стало известно, что там, куда он попал вместе с их батькой, формировалась стрелковая дивизия для отправки на фронт.  Иногда возвращались в город и другие мужики —   пробравшиеся домой окруженцы из местных. Они рассказывали страшные вещи про войну, про то, как роты и батальоны гибли за несколько дней, а то и часов, и что лишь немногим счастливчикам удавалось выбраться из этого ада. На оптимистический лад такие истории, конечно, не настраивали даже Володю, он начинал понимать, что действительно, может, уже никогда не увидеть батьки. Только сейчас до него дошло, что отец был становым хребтом их семьи, что именно он приносил в дом деньги, он и дом построил, он игрушки для Володи делал, он же мог любую вещь в хозяйстве починить. Теперь приходилось справляться со всеми делами без него.  А справлялись они не очень хорошо, денег не было, еды не хватало, до следующего лета дотянут только на одной картошке, корову пришлось продать и, самое главное, не было жилья.
     Для них наступили тяжёлые времена. Сначала сгорел дом, когда они ушли из города, чтобы переждать бои за него. Боёв не было, но хата выгорела дотла, осталась только бесполезная уже печь, поджёг кто, вытащив ночью всё ценное, или попала случайная бомба или снаряд, они так и не узнали. Ближайшие соседи тоже покидали свои жилища вместе с ними и рассказать ничего не могли. Хорошо, предусмотрительная Пелагея закопала зимние вещи и самое ценное в саду.
 

 
    Так начались их мытарства по чужим домам, не состоявшаяся отправка в Германию, жизнь в    партизанском лагере, скитания по опустошённым войной деревням Белоруссии. Володя начал забывать, как выглядел его отец, ведь даже фотографии сгорели вместе с домом. Мать тоже ничего не говорила, редко вспоминала о нём. У них хватало своих бед: постоянное недоедание, болезни, страх быть угнанными в Германию, страх быть пойманными немцами в партизанском крае, страх быть расстрелянными как партизаны. Володя со знакомыми хлопцами один раз случайно увидел страшную сцену. В карьер за городом привели на казнь каких-то мужчин со связанными руками. Их построили на краю обрыва, и расстрельная команда, составленная из пожилых солдат, вскинула винтовки. Не дожидаясь развязки, дети припустили со всей мочи подальше от страшного места.
    Но главная беда случилась позже —  когда Володю в бывшей партизанской деревне забрали у матери и, без всяких объяснений, увезли в немецкий концлагерь. Там у детей брали кровь для эсэсовских раненых, брали всю, без остатка. Мама, конечно, этого не могла знать, но от такого неведения ей легче не было, она страдала даже от незнания того, что с сыночком сталось. К счастью, там всё закончилось благополучно —  шло лето сорок четвёртого года, и Красная Армия освободила детей от вампиров двадцатого века.
   Володя вернулся, и они снова были вместе. Не хватало только отца. Пелагея ждала известий от него, надеялась. Она предупредила на почте, чтобы письма перенаправляли на новый адрес —  они жили у знакомых. Но время шло, а вестей от Марка Кузьмича всё не было. Мама Володи ничем не выдавала своих страхов, но только иногда вечерами, когда дети спали, садилась в уголок, смотрела на старую, доставшуюся от бабушки иконку, висевшую в углу, и что-то неслышно шептала.
   Многие уже получили письма от своих мужей и сыновей с разных фронтов, но гораздо больше было тех, кто, как и Пелагея с детьми, не имел никаких весточек от своих. Чаще всего это означало, что их уже никогда не будет. Некоторые начали писать запросы в военное ведомство. Знакомые уговаривали Пелагею сделать так же, но она не хотела, она боялась этим оборвать последнюю ниточку, всё ещё соединявшую их с мужем. Володя тоже просил маму навести справки об отце, ему не терпелось узнать, увидит он батьку или нет. Отец сильный, добрый, частенько баловавший его магазинными леденцами, стал каким-то полумифическим существом. В памяти сына неясный образ отца появлялся лишь в немногих эпизодах. А внешность его Володя помнил ещё хуже.
   Столько всего произошло в жизни после расставания с ним.  Когда Володя пытался представить отца, получался только смутный портрет высокого мужчины. Но даже то, что отец был высоким, Володя не мог уверенно утверждать, он уже знал, что маленьким детям все взрослые кажутся такими. Володя не сумел бы объяснить, как выглядел отец, какого цвета были его волосы. Про его аккуратно подстриженные усы Володя вообще забыл —  только мама однажды случайно напомнила об этом, описывая какого-то знакомого: «У него усы, как у нашего батьки». Любое упоминание об отце поднимало в памяти мальчика картину того жаркого июльского дня, когда они пошли провожать его на войну —  нежадно палящее солнце, дорожная пыль, скрипящая на зубах, плачущие женщины и его собственное непонимание происходящего и того, что могло случиться и с отцом, и с ними.
    Наконец, когда они уже перестали надеяться, и мать собралась писать запрос, пришла какая-то женщина и принесла письмо от отца. Он был жив и воевал. Просто его первое письмо не переправили, как просила Пелагея, по новому адресу —  то ли забыли, то ли поленились искать в длинном списке переадресаций, то ли ещё что. И Марку Кузьмичу оно вернулось с пометкой «адресат выбыл». Куда выбыл, выбыл ли, и что это могло означать? «Да живы ли они, в конце концов?» —   даже такие мысли приходили в голову. Пораздумав, Марк Кузьмич стал было писать другим —  бывшим соседям, да их тоже война пораскидала по разным местам. Потом отправлял письма по адресам товарищей по работе. Нескоро, но такая стратегия всё-таки дала результат. Почта работала не быстро, поэтому его письмо нашло родных через месяца четыре после освобождения…
   В конце следующего лета, когда уже закончилась война, и всё было позади, Володю направили в только что организованный оздоровительный детский лагерь неподалёку от города. Лагерь —  очень громкое слово, не то что игрушек, там не было даже кроватей —  спали прямо на полу, подстелив солому, зато вполне сносно кормили изрядно оголодавших за войну детей. Однажды, играя на свежем воздухе с приятелями, он вдруг увидел маму. «Зачем она пришла? —   подумал мальчик, —   она же должна быть на работе, что-то случилось?» Тут он рассмотрел какого-то солдата, шагавшего рядом с мамой. Они шли вместе и что-то воодушевлённо обсуждали —  солдат эмоционально жестикулировал, а мама, похоже, улыбалась. Володя смотрел на маминого спутника и не мог понять кто это. Какой-то лысый мужик лет пятидесяти со стрижеными усиками, со старшинскими погонами на гимнастёрке, зоркий детский глаз быстро рассмотрел и награды на груди —   орден с одной стороны и две медали с другой. Мать показала рукой на Володю. Мужик глядел на него и улыбался.
    —   Ну, иди ко мне сынок!
   Это был его отец.
        ЛЕТО 2017
Рассказ из сборника "Маршал хочет сена". Его можно найти на платформе "Литрес" и в сети "Буквоед - Читай-город" и в магазинах Петербурга.