Случай на станции

               

           Заканчивалось жаркое лето сорок второго года. На небольшой станции Оборона в Тамбовской области, несмотря на войну, жизнь не замирала. Гудели паровозы, останавливавшиеся на заправку водой, суетились станционные рабочие, приходили поглазеть на литерные поезда поселковые дети. Пассажиров, как таковых, не было. Они остались в давно забытой мирной жизни.  Эшелоны шли на юго-восток, туда, где разгоралось самое главное сражение войны. Они везли к Сталинграду всё новых и новых людей, технику – всё то, что приносилось в жертву кровожадному Молоху середины двадцатого века.
      Воинские составы прибывали на станцию, солдаты выскакивали из вагонов, довольные тем, что можно размяться, покурить на свежем воздухе. Некоторые подходили к торговкам нехитрым деревенским товаром – солдат всегда поесть не против, тем более что в дороге с кормёжкой не то чтобы очень. На таких остановках и цены не так кусались, как в городах и на крупных, узловых, станциях.
    Торговок устраивали даже мизерные доходы, урожай садов стало трудно перерабатывать – сахар только по карточкам, а за дары садов деньги выручались хоть и небольшие, но какая-никакая поддержка семье. Ведь даже на рабочую карточку не пошикуешь, а у многих и её не было.  Вот и уходили яблоки, груши, вишни за копейки, только бы сбыть, пока не сгнили. Торговать на станции запрещалось, тем более – приближаться к воинским эшелонам, но милиция смотрела на это сквозь пальцы. Все - люди, все понимали, что надо как-то выживать, народу нелегко, недоедание стало общей приметой жизни. Да и солдатики при случае вступались за продавцов. Они понимали куда едут и легко расставались с теми небольшими суммами, которые полагались им согласно скудному денежному довольствию.
     Среди торгующего люда встречались и дети, иногда совсем маленькие – главное было умение считать, а коммерческая жилка вырабатывалась быстро.
    Девочке Нине шёл всего девятый год, но в кругу станционных «негоцианток» она была уже не новичком – стояла с конца весны, с того самого времени, когда перевозки оживились. Фронт стал двигаться, но не туда, куда хотелось бы всем. В конце июня немцы взяли Воронеж, а это уже совсем близко от Обороны – меньше 150 километров. Некоторые кинулись собирать чемоданы, однако мама Нины пока не спешила. Один раз станцию даже бомбили немецкие самолёты, но она упорно отказывалась ехать ещё дальше.  Нина волновалась, помнила, как в прошлом году папа им прислал тревожное письмо из Действующей Армии (так на конверте написала чья-то чужая, не папина, рука): «Уезжайте, немцы близко!» Тогда до фронта тоже было километров сто пятьдесят, но мама ждала, не хотела покидать обжитое место.
    Папа оказался прав, и уходить из Ржева пришлось уже под обстрелом. Тот жуткий, холодный октябрьский день прочно врезался в память девочки. Они шли по осенней грязи, одев на себя, всё, что можно. В плечи Нины больно врезались лямки наспех сшитого матерью заплечного мешка, трёхлетняя Люся плакала и кричала при каждом далёком разрыве, временами маме приходилось нести её на руках, тогда Нина брала тяжёлый чемодан и буквально волочила его по раскисшей дороге. И там был свой дом, а здесь, в эвакуации, их, по словам самой мамы, ничто не держало. Хотя в военное время и самое малое удобство можно считать большой роскошью. Ведь как-никак, а устроиться здесь они смогли, а вот что будет на новом месте, как повернётся там жизнь, никто не знал.
    На этот раз мама не ошиблась, с июля радио заговорило о боях на других направлениях. Нина находила эти места на большой карте, висевшей в хозяйской комнате, и понимала, что война обошла их стороной. А через станцию катились эшелоны, войска с других фронтов перебрасывали под Сталинград беспрестанно. Это, наверное, считалось военной тайной, но её знал весь местный люд. Поэтому и стояла Нина со своим товаром на невысокой, мощёной булыжником, платформе. В сентябре с началом занятий в школе мама обещала во время уроков подменять её, но после обеда придётся снова заниматься торговлей. А ведь нужно будет догонять одноклассников - её определили во второй класс, это после всего полутора месяцев в первом. Но в школе согласились с просьбой матери – девочка читала неплохо, считала, а в чистописании, сказали, нужно только старание. Нина немного боялась, но после прошлой зимы все проблемы казались не такими уж страшными.
    Потому что тогда от немцев они не ушли. С Люськой трудно было уйти далеко. Они долго блукали по дорогам и деревням. Рано наступили холода, и Нина отморозила пальцы ног, ногти на них превратились в толстые жёлтые обрубки, стричь их стало тяжело. Нину, Люсю и маму приютили в какой-то лесной деревне добрые люди – бездетные старики. Нина даже не запомнила название, все говорили просто «деревня» или «у нас». Дед ловил рыбу в замерзшей реке, ставил силки на лесную дичь, но основой рациона (это словечко деда, принесённое с прошлой войны) были картошка и квашеная капуста; хватало и мочёных яблок, «антоновка» в тот год уродилась хорошо. Мама помогала по хозяйству, даже дрова колола, и все ждали, что будет дальше. Боялись, что заберут немцы или полицаи. Деревенские рассказывали: всюду ищут семьи партийных работников. Их папа служил на железной дороге, но в начале войны пошёл в армию и приходил домой по воскресеньям в командирской форме. Поэтому мама страшилась визита незваных гостей. Но те не появлялись, зато в конце января в ближайшей деревне люди увидели наших лыжников в белых маскировочных халатах.   
   Вскоре стало ясно, что немцы ушли. Посоветовавшись с хозяевами, мама решила не ждать весны. Они собрали свои пожитки, мама подарила старухе красивую шаль – это была вся плата за три месяца кормёжки и тепла. Двинулись в большое село, где, как говорили местные, расположился госпиталь. Мама надеялась там найти работу. Она не ошиблась, её взяли на кухню – мыть посуду, чистить картошку. Устроились опять у чужих людей. Жизнь налаживалась, хоть какая-то определённость, как считала мама. Нину даже подкармливали, а она иногда читала раненым те немногие стишки, которые успела выучить. Взрослым нравилось, ей хлопали, дарили припасённый сахарок, а у некоторых больших дядей наворачивались слёзы. Нина не понимала почему, вроде бы читала она весёлые стихи. И когда госпиталь перебрасывали в другое место, ближе к фронту, их хотели взять с собой, маму и её. Но лишь узнали про Люську, сразу переменили решение, и пришлось ехать в эвакуацию. Маме выбили место на троих в кузове машины, которая довезла до Калинина, а потом уже какими-то только взрослым понятными путями, оказались они тут, на станции Оборона.
    И, похоже, задержались надолго. Их распределили в частный дом. Хозяйка, тётя Фрося, женщина недобрая и очень скупая, выделила квартирантам заднюю комнату без окна и велела без особой нужды по дому не шастать. Впрочем, мама быстро смогла найти общий язык с Фросей и отношения более-менее наладились. Не было только работы у мамы, а иждивенческих карточек на жизнь не хватало.  Люся подросла, и её не опасались уже оставлять дома одну при необходимости. Но и на станции, и на хлебозаводе маме отказали. Уборщиц и истопников в поселковых учреждениях тоже имелось в достатке, многих война загнала в эту глушь. Мама пыталась что-нибудь придумать, но получалось плохо. Немногое барахло, которое уцелело в их скитаниях, никого не интересовало. Тогда мама продала обручальное кольцо, но и эти деньги быстро кончились. Вот и стали торговать на станции тем, что давали на продажу соседи. Негусто, конечно: весной у всех запасы в погребах заканчивались, но что-то удавалось выпросить у местных. Все вырученные деньги мама отдавала хозяевам товара, оставляя себе только часть съестного. С каждым днём таких «излишков» становилось меньше и меньше. Медленно, но верно приближалась пугающая перспектива досрочного проедания карточек. Дневной паёк они с Люськой съедали ещё утром, а месячные порции продуктов, которые и давали-то не всегда, исчезали в их желудках задолго до времени отоваривания следующей карточки…
     Лида, мама Нины, почти всё отдавала детям и так сильно исхудала, что в ней трудно было узнать прежнюю Лидию. Она стала похожа лишь на жалкую копию той цветущей женщины, которой была всего год назад – черты лица её заострились, всю одежду пришлось ушивать. Квартирная хозяйка подождала немного и в один прекрасный день подошла к ней со своим предложением. Согласилась Лида не сразу – слишком велик был риск, но деваться некуда.  Уже никто не узнает через что пришлось переступить Лидии, сколько бессонных ночей она замаливала свой грех. Никто этого никогда не скажет. Однажды после очередного разговора с Фросей мама долго смотрела на Нину, и в глазах её стояли слёзы.
    - Не плачь, мамочка, - сказала Нина, - мы как-нибудь выкарабкаемся!
    - Обязательно, - ответила мама и добавила про себя: - Я уже, к сожалению, знаю как.
     Схема оказалась очень простой. Фрося, работавшая на хлебозаводе вахтёром, приносила муку. Она брала её там, где прятал кто-то из цеха. Кто, Лида не знала и знать не хотела. С этим человеком, как и с Фросей и с начальником охраны, тоже надо было делиться, хотя он ничего слишком опасного не делал, просто оставлял муку в укромном месте и всегда мог сказать, что кто-то другой припрятал, положил или забыл. Каждому доставалась четверть общей выручки.  Фрося передавала муку Нине, и девочка, отодвинув в сторону доску с выбитым из гнезда нижним гвоздём, легко пролезала сквозь забор. Снаружи её ждала мама, она и принимала тяжёлый мешок. Это была самая опасная часть предприятия, расстрельная. За хищение социалистической собственности, к тому же хлеба, в условиях военного времени, а тем более прифронтовой полосы, могли запросто поставить к стенке. Только Нину, как малолетку, скорее всего, просто помурыжили бы в отделении и отпустили. Главное, чтобы она молчала и в случае поимки взяла всё на себя. «Ни слова, ни имени, - настаивала больше всех соображавшая в законах Фрося. - Иначе всем хана. Кроме прочего пришьют ещё организацию преступной группы».
    Всего за четверть доли Нина с мамой рисковали больше всех. Даже Фрося, пойманная за руку, могла отбрехаться, мол, нашла муку при обходе территории и несла её сдавать. В худшем случае лишилась бы только места. Главную роль в комбинации играла Нина. Лида тоже подвергала себя опасности: ей тащить ночью муку с хлебозавода. Поэтому и продавала потом выпечку Нина, к ребёнку всегда меньше вопросов: «Откуда мука? Где взяла?» Посёлок небольшой, эвакуированных все знают. Лиде пришлось всё объяснить Нине. Она поняла и согласилась, ведь надо же как-то выживать. И хотя совесть ребёнка восставала против воровства, но как иначе? Мама успокаивала: «Мы не чужое берём, нам по закону от папы положен продовольственный аттестат, только не хотят его давать». Нина прекрасно понимала: бо;льшая часть их проблем была связана с тем, что они утратили связь с папой, только вот жив ли он, об этом в семье предпочитали не говорить. Во время войны дети взрослеют рано. Нина стала взрослой в восемь лет.
     Цепочка работала: Фрося в ночные дежурства передавала муку, Нина её выносила с территории завода, мама принимала. Она же пекла пышки, которые ели все: и Нина с Люсей, и Фросины дети, и даже взрослым перепадало. Половину выпечки уносили на станцию, где её с охотой раскупали красноармейцы из воинских поездов. Выручку Фрося отдавала другим подельникам. Те брали только деньги, которые, как известно, в отличие от пышек, не пахнут.
    Так прожили всё лето. Дети немного откормились, теперь Лида старалась отдавать часть причитающихся им пышек на продажу, прикупала у соседей созревшие яблоки и груши и тоже пускала в оборот. Она откладывала деньги. Комбинация с мукой в любой момент могла рухнуть, а жить дальше надо. Очень помогала старшая дочь. Мать не могла нарадоваться на неё: девятый год, а всё понимает и работу свою недетскую выполняет как взрослая. Но сердце разрывалось, когда Лида смотрела, как девочка просовывает десятикилограммовый мешок с мукой через лаз в заборе, когда видела как после очередного похода за мукой Нина тихо садится в уголке и молча рассматривает сучки на некрашеной фанерной перегородке. Совсем не тому учил её папа. Он ведь такой правильный, их папа - партийный, активист. И детей воспитывал так, как полагается коммунисту: общественное выше личного. И на войну сразу ушёл добровольцем по призыву партии. Этого Лида так и не смогла понять, но промолчала. Такой уж был её муж, Павел, спорить бесполезно. Ещё свекровь говорила Лиде: «Намаешься ты с ним, с идейным нашим!»
    Нина тоже думала о папе. Он бы, конечно, отругал за такие дела, маму в первую очередь, но не было его рядом. Папа воевал где-то далеко. А будь он здесь - Нина не сомневалась - быстро бы решил все их проблемы. Такой вот у них папа. Он всё мог, потому что очень сильно любил их. Но пока папа находился где-то далеко, нужно выживать. Нине есть хотелось постоянно, да ещё маленькая Люся всё время требовала еду. И помощи просить не у кого, все родные остались в Белоруссии. Туда Нину с сестрой возили за два года до войны. Они познакомились со всеми родственниками, сначала с папиными, около Гомеля, потом с мамиными, в другом городке. Девочки всем понравились, правда, Люся ещё совсем несмышлёнышем была, чуть что кричала и плакала. Зато Нину все привечали, гладили по головке, угощали домашними пирожками. Больше всего с ней возился мамин младший брат дядя Лёсик. Он брал её на руки, подбрасывал вверх так, что захватывало дух, аккуратно ловил и нежно обнимал. Нина очень любила, когда Лёсик занимался ей. В шутку он говорил сестре: «Оставьте нам Нину, будем с ней вместе в лес по грибы ходить». Лёсик действительно сходил с ней пару раз в лес, и поиски разноцветных шляпок среди мха и старых сосновых иголок Нине чрезвычайно нравились. Но шуток тогда она ещё не понимала, поэтому каждый раз, услышав такие слова, прижималась к маме и кричала: «Не хочу оставаться. Хочу с мамой!»  Больше в Белоруссию они не ездили, и Нина даже забыла лицо дяди Лёсика, помнила только его пышные, пшеничного цвета усы, они всегда кололись, когда он её целовал…
       Но это было давно, а в нынешней действительности Нина таскала через потайной лаз в заводском заборе муку и потом продавала пышки. Последнее ей даже нравилось. Взрослые не обижали девчушку и не давали в обиду станционным хулиганам, когда те пытались приставать к ней, чтобы отнять деньги. Военные с поездов с видимым удовольствием подходили к маленькой торговке, охотно разговаривали с ней, расспрашивали про семью. Иногда оставляли даже больше денег, чем требовалось.  Нина любила эти короткие разговоры с «дядями», не только потому, что её забавляло общение со взрослыми, но и потому, что в глубине души она лелеяла надежду встретить папу или хотя бы что-нибудь узнать о нём. Почти всегда, улучив момент, она спрашивала солдат не встречали ли они лейтенанта Воеводова. И в этой детской наивности имелось здравое зерно: их фамилия считалась довольно редкой, обычно встречался другой вариант -  Воеводин, да и тот тоже был не очень распространён. Нина это знала, поэтому упорно продолжала поиски людей, которые могли знать отца. Но всякий раз, когда она задавала военным этот, в общем-то, не странный по тем временам вопрос, её ждало разочарование: никто лейтенанта с такой фамилией не встречал. Лишь однажды какой-то командир со «шпалами» в петлицах стал припоминать своего сослуживца, но тот оказался как раз Воеводиным. Однако упорства девочке было не занимать, и она не пропускала ни одного поезда. Даже когда не было пышек, всё равно бегала на станцию и подходила со своим вопросом к военным, желательно, командирам.
     Вот и в тот день на её очередной призыв «Пышки, пышки, горячие пышки!» откликнулось немало солдат из остановившегося на третьем пути эшелона. Последними подошли четверо бойцов.  Потные, в застиранных гимнастёрках, с коричневыми от загара лицами и руками они стали интересоваться почём товар. Первым заговорил самый молодой, с двумя парами треугольничков в петлицах. Нина знала, что это сержант, ещё не командир, как её папа, но и не рядовой красноармеец.
    -  За сколько отдаёшь свои пышки? – на яблоки даже не взглянули, те продавались у всех.
    - По десять рублей.
    - Ай, не дорого ли берёшь?
    - Так мука, дяденьки, дорогая, - Нина научилась отвечать на такие вопросы.
    - Да не торгуйся, бери, - вступил в разговор другой солдат.
    - Ну, раз дорогая, держи, мы тут с мужиками скинулись, как раз на десять хватит.
     Нина положила в газетный кулёк нужное количество, сунула деньги в карманчик на поясе, специально сшитый мамой, и уже приготовилась задавать свой неизменный вопрос, как вдруг ощутила на себе чей-то взгляд. Она повернулась в сторону состава – из ближайшего вагона на неё пристально смотрел какой-то боец. Но разглядывать дядьку было некогда – её покупатели, взяв пышки, уже собирались уходить.
    - Дяденьки, а вы не встречали нигде лейтенанта Воеводова?   
     Те переглянулись, пожали плечами.
   - А он тебе кем приходится? Папкой? – И, услышав положительный ответ девочки, самый старший из красноармейцев добавил, - не видали, дочка. Ничего, жди, вернётся твой папка!
    Солдаты повернулись и двинулись в сторону своего вагона. Рассматривавший Нину боец выпрыгнул из поезда и пошёл через пути в её сторону.
    Между тем паровоз выпустил облако пара из-под своего железного чрева, и все сразу заторопились на свои места.
   - По вагонам! – раздалась команда, её тотчас продублировал добрый десяток голосов.
   Боец подбежал к Нине и, переведя дух, выпалил:
   - Девочка, тебя Ниной зовут?
   Нина опешила, какой-то дядька назвал её по имени. Она его не знала, не помнила такого лица – перед ней стоял обритый наголо мужчина лет тридцати пяти, может больше. Нина стушевалась и не отвечала.
   - Скажи, тебя Ниной зовут?
   - А вам, товарищ боец, что отдельное приглашение нужно? – раздался рядом суровый голос какого-то начальника. – Быстро в вагон!
   Незнакомец развернулся и, повернув голову, почти на бегу ещё раз крикнул:
   - Ты Нина?
   - Нина, - почти прошептала ошеломлённая девочка, - Нина! - Громче сказала она, - Нина! – закричала она во весь голос, но он потонул в протяжном паровозном гудке.
   - Нина, передай маме …
  Что нужно было передать она уже не расслышала.
   - Нина я! – крикнула она опять и, забыв о пышках, рванулась к вагону, на который уже запрыгивал солдат, ухватившись за протянутые из сдвинутой двери руки. – А Вы папу знаете?
   - Куда? - кто-то схватил её за плечи, - Не положено, давай-ка домой!
   Это пожилой железнодорожник перегородил ей дорогу, не пуская к тронувшемуся поезду.
    А солдат, стоя в открытой вагонной двери, ещё что-то кричал ей, но среди общего шума вагонов, стука колёс и голосов людей его не было слышно. Нина только долго махала ему рукой, вырвавшись из тяжёлых объятий станционного служащего и, когда поезд слился вдали в маленький прямоугольник последнего вагона, пошла домой.
    Встретив у колодца маму, рассказала ей об этом странном случае на станции. Мама не придала большого значения рассказу дочери, сказала, наверное, совпадение, мол, похожа ты на кого-то, дети все друг на друга похожи.
   Конечно, это могло быть совпадением, Нина долго перебирала в голове всех подходивших по возрасту взрослых дядек, которых она встречала и до войны, и во время войны.  Но никого не напоминал ей этот бритый мужчина. Так и осталась загадкой та случайная встреча на станции со странным названием Оборона.
   Лишь после Победы, когда мама, по просьбе бабушки, стала посылать запросы, чтобы выяснить судьбу не вернувшегося с войны брата, Нине пришло в голову возможное объяснение загадки. В одном из ответных писем значилось, что рядовой Побылой Александр Игнатьевич пал смертью храбрых в боях под Сталинградом в сентябре 1942 года. Александр, Лёсик как его звали в семье, так любивший возиться с ней в тот короткий приезд к родственникам, погиб вскоре после памятной встречи на станции, где останавливались эшелоны с тысячами, десятками тысяч сгинувших в горниле страшной Сталинградской битвы. А она его не смогла узнать из-за сбритых усов и наголо остриженной головы! Так, во всяком случае, Нина Павловна считала всю свою жизнь.
Рассказ из сборников "История моего преступления" и "Маршал хочет сена". Их можно найти на платформе "Литрес", а "Маршал..." - в сети "Буквоед - Читай-город" и в магазинах Петербурга.