Баритон

1

После недолгой оттепели вновь изрядно похолодало. Мороз превратил бульвары и дорожки с рыхлой снежной кашей в бугристые ледяные панцири. Подтаявшие сугробы покрылись настом, таким толстым и крепким, что по нему спокойно смог бы разгуливать взрослый человек. Опустившийся на город густой туман еще с ночи одел деревья и кусты в белые махровые пижамы.

Утром, чуть только рассвело, дети засеменили в школу, а их родители заспешили на работу. Начинавшийся понедельник одиннадцатого января не радовал никого. Новогодние праздники и каникулы промелькнули как один день. А череда будней, маячивших впереди, казалась бесконечной и невыносимо унылой. Часам к десяти, когда уже окончательно рассвело, а основная волна занятых людей схлынула с улиц и осела по учебным и рабочим местам, на крыльцо старой пятиэтажки вышел Антон Петрович Савраскин. Он имел пятьдесят пять лет от роду, из которых более тридцати отработал актером в городском драматическом театре. Савраскин окинул суровым взглядом заснеженный двор, глубоко вздохнул, и, спрятав ладони в карманах широкого пальто, неторопливо направился к центру города. Миновав два жилых квартала, он подошел к высокому зданию с куполообразной крышей и тремя каменными колоннами, поддерживающими треугольный фронтон. На фронтоне была надпись - «Драматический театр». Точнее, самой надписи уже не было. Сбитые дюралевые буквы валялись на земле. А на фронтоне оставались их достаточно четкие отпечатки.
Вокруг театра возводились строительные леса. Рабочие зачищали стены от старой штукатурки, сдирали с крыши проржавевшие листы кровельного железа.

Вплотную подойти к театру Савраскин не смог. Его остановил ряд парапетов с болтающимися на них тревожными оранжевыми флажками. Наблюдая за манипуляциями рабочих, Антон Петрович простоял у парапетов достаточно долго. И только почувствовав, как суровый мороз запустил свою холодную лапу ему под пальто, Савраскин зябко передернул плечами, повернулся и понуро затопал прочь.

– Антон Петрович, Антоша!

Громкий окрик остановил его. Вытянув перед собой длинные руки, к Савраскину торопливо подошел высокий старик в выпуклых очках-линзах и с седой клинообразной бородкой. Это был еще один актер театра Илья Львович Творогов.

– И ты, братец, здесь, – аккуратно обняв коллегу за плечи, заволновался он. – Попрощаться пришел?

Антон кивнул.

– Я тоже, я тоже, – затряс головой Творогов. – А пойдем, братец Антоша, выпьем, а? Пива.

Савраскин не возражал.

Друзья направились к пивной. Кратчайшую дорогу к ней и один, и другой знали великолепно. Центральный и единственный театр в городе был закрыт не для проведения реконструкций или ремонтов. Ни министерство культуры, ни местный муниципалитет не видели в театре никакого толка. Доходов, как и сотни других провинциальных театров, он не приносил. Зрителей с каждым годом в нем становилось все меньше. И вот театр был ликвидирован. Свора бездельников, даром проедавших бюджетные деньги, была уволена. А лакомый кусок земли в центре, и старинный, но все еще крепкий дом достались какому-то предпринимателю. Известное дело, уж конечно, не антрепренеру.

Все десять дней новогодних каникул театр работал. Ставили детские утренники. По одному в день. Дети, которым не было семи, еще проявляли интерес к похождениям деда Мороза, Снегурочки, Иванушки-дурачка и прочей сказочной компании. А заодно с детьми приходили их мамы и бабушки. Зрители были невзыскательны, а роли просты для исполнения. Но актеры не халтурили, старались на совесть, зная, что на этой сцене им приходится играть последний раз.

В пивной беседа Савраскина и Творогова  потекла по известному руслу. После первой отругали воротил крупного и среднего бизнеса, затем всех чиновников подряд, отдельно кабинет министров и министерство культуры в частности. После третьей тон диалога изменился. Стали преобладать словосочетания:

– А ты помнишь, Ильюшенька…

– Помню, Антонушка…

Воспоминания о молодости зажгли в глазах актеров живой, трепетный огонь. Незабываемые годы студенчества, первые шаги на театральных подмостках, гастроли, главные роли, несмолкающие овации. Все эти сочные, яркие воспоминания прошлого пестрой вереницей понеслись пред их взорами.

После пятой начали о женщинах, закулисных романах и всяких разных пикантных подробностях прожитых жизней.

Тут обоим и вовсе никакого удержу не стало. Актеры размахивали руками. Брызжа слюной и стараясь перекричать друг друга, декламировали художественные тексты ролей и начинали уже жуировать с пышнозадой разносчицей пива. Одно слово – богема!

Однако седьмую не осилили. Илья Львович побледнел, полез во внутренний карман своего старомодного сюртука, извлек из него пузырек, наполненный крошечными таблеточками и, просыпав половину лекарства на пол, дрожащими пальцами отправил одну таблеточку себе под язык. Отвечая на беспокойный взгляд Савраскина, Творогов произнес:

– Жаба меня душит, проклятая. Пойдем, Антоша, по домам. Посидели, пора и честь знать.

Савраскин взялся проводить своего друга. Оказывается, пока друзья гуляли, на землю успели опуститься ранние зимние сумерки. Потерявшиеся в белесом тумане тучи источали пушистые хлопья снега, которые в полном безветрии опускались вниз плавно и размеренно.

– Гляди, Ильюшенька, красота какая! – восторженно закричал Савраскин и, нисколько не стесняясь, начал читать на всю улицу:

– Снежинки вьются в свете фонарей,
Вечерней синью небо плачет.
Старик-декабрь у твоих дверей
За пазухой год новый прячет.

Творогов, придерживаясь за плечо своего друга, расслабленно улыбался. Его заряд бодрости уже прошел, и ему хотелось домой. Почувствовав настроение Творогова, Савраскин сник.

– Уж не декабрь, а январь, – философски заметил он и, качнувшись вперед, потянул за собой Творогова.

Через час, перебив коленки на скользкой дороге, кое-как добрались до дома, где жил Илья Львович.

– Как на хлеб насущный зарабатывать собираешься? – впервые за весь день спросил Творогов.

Антон нахмурился. Говорить о завтрашнем дне ему не хотелось.
– Поглядим, – кратко бросил он.

Обнявшись на прощание и решительно отринув все предложения друга зайти к нему в гости, Савраскин пошел прочь.

Прошло еще около получаса, когда он заметил, что идет вовсе ни к себе домой, а в сторону совершенно противоположную, то есть черт знает куда. Савраскин остановился, сосредоточенно огляделся по сторонам. Сквозь густую занавесь снегопада мутно светилась витрина какого-то магазина. Высились глазастые громады домов. По дороге, разбрасывая снежные заносы, промчалась большая грузовая машина. Следом продребезжал трамвай. Пешеходов, кроме самого Антона Петровича, на улице не было никого. К этому времени хмель в актерской голове постепенно начал рассеиваться. «Куда это я забрел?» - подумал он, но нисколько не обеспокоился. Большая дорога была рядом. Нужно придерживаться ее. Дорога выведет. Савраскин поворотился и хотел было идти назад, откуда пришел, но в этот момент в густой тени меж домами различил какое-то порывистое движение и услыхал отчаянный возглас. Антон Петрович заслонил от снега ладонью глаза, вгляделся во мрак. В рябой заснеженной темноте двое метелили третьего. Когда Савраскин разглядел сцену побоища, этот третий, уже отхвативший несколько оплеух, упал в снег. И двое хулиганов продолжили тузить свою жертву ногами. Первым порывом души Антона Петровича было не вмешиваться ни в какие грязные истории, а просто повернуться и уйти. Но совесть гражданина, а пуще того выпитые три с четвертью литра крепкого пива вдруг пробудили в нем необыкновенную смелость, которая, как известно, города берет. Антон Петрович на боксерский манер выставил перед собой кулаки и, по колено проваливаясь в наметенные сугробы, кинулся на помощь несчастной жертве уличных хулиганов. При этом он подбадривал себя громким боевым кличем и такими виртуозными ругательными словосочетаниями, которые могут придти в голову только русскому актеру.

Вид большого и шумного человека показался хулиганам столь ужасным, что они тут же бросились наутек и скрылись за углом дома. Легкая победа, доставшаяся лишь одним молодецким напором и напряжением голосовых связок, вдохновила Антона Петровича. Он склонился над побитым человеком, легонько потрепал его по плечу, заботливо произнес:

– Эй, давай помогу.

Человек опустил дрожащие ладони, которыми все еще прикрывал голову и, опираясь на руку Савраскина, с трудом поднялся на ноги. Человек был невысок и вначале показался Савраскину его ровесником. Но судить о возрасте спасенного было затруднительно. Во-первых, уже стояла самая настоящая ночь, а во-вторых, после барахтанья в сугробе снегом была залеплена не только его одежда, но и голова, и лицо.

– Шакалы, – плаксиво проговорил он и погрозил кулаком в темноту, в ту сторону, куда убежали хулиганы.

– За что они вас? – спросил Савраскин.

– Спасибо вам, – всхлипнул человек, – я в ресторан шел, а тут эти малолетки накинулись. Чтоб им пусто было.

Пострадавший, охая от боли в зашибленных боках, начал отряхивать себя от налипших комьев снега. Почистившись, он склонился вперед в легком поклоне и протянул Савраскину руку.

– Вася.

– Антон Петрович, – пожав узкую кисть пострадавшего, произнес Савраскин и, подумав немного, добавил, – можно просто Антон.

Вася улыбнулся.

– Давайте за знакомство, Антон Петрович, я угощаю.

Савраскин подумал еще немного. Он не был большим поклонником Бахуса, тем более что сегодня уже и так крепко выпил. Но выныривать из хмельного, бездельного и беспроблемного омута забытья не хотелось. Реальность, в которой он был не актером драматического театра, а безработным, страшила его.

– Я не знаю, – растягивая слова, неуверенно проговорил Савраскин. – А где?

– Да вот же, вот приличный ресторанчик прямо у вас за спиной.

Савраскин обернулся. В жилом доме виднелась прикрытая дверь. Из-за нее выбивалась тонкая и тусклая полоска света.

– Это ресторан? – удивился Савраскин.

– Приличный, – повторил Вася, – и недорогой.

Антон Петрович пожал плечами и нехотя пошел к заведению за Васей.

Как и следовало ожидать, заведение едва ли могло именоваться рестораном. Скорее, к нему подходили такие вольные народные определения как шалманка или колдырня. От входной двери вниз вела крутая бетонная лестница. В подвале располагался небольшой зальчик – грязный и пропитанный табачным дымом. Посетителей было немного – всего три или четыре человека. Причем один из них – седой, рыхлый старик – крепко спал, положив руки и голову на обшарпанный стол.

В углу за стойкой на фоне рядов водочных и пивных бутылок виднелась голова хозяина заведения. Сначала Савраскину показалось, что он тоже спит, но стоило им с Васей подойти ближе к стойке, как хозяин открыл свои красные глаза и выжидающе уставился на них.

Тут произошла одна неприятность. Когда Вася заказал бутылку «Столичной» и пару тарелок какой-то нехитрой снеди, вдруг оказалось, что карман его куртки вместе с кошельком оторван в уличной потасовке. Так что, под смущенные извинения Васи, за выпивку и закуску пришлось платить Савраскину. Благо два месячных оклада, выданные ему при увольнении  еще не были израсходованы до конца.

Заняв один из столиков и приняв сто грамм, Савраскин принялся разглядывать своего нового приятеля. Теперь Савраскин ясно видел, что Вася никакой ему не ровесник, а человек чуть не вдвое младший. На левой скуле у Васи красовался свежий фингал, а разбитая нижняя губа уже успела приобрести цвет и размеры спелой сливы. Во всем остальном в его облике не было ничего примечательного. Разве что землистый оттенок лица выдавал в нем заядлого курильщика. И верно, выпив, Вася тут же закурил и, облокотившись локтями о край стола, начал выспрашивать Савраскина о его житье-бытье. При этом вначале он называл своего спасителя Антоном Петровичем, затем просто Антоном, а после и вовсе Антохой. Вася был словоохотлив и говорлив. Но только в обсуждении чужих дел и чужих проблем, то есть проблем Савраскина. За два часа пьяных посиделок он знал о Савраскине если не все, то весьма многое. А Савраскин, кроме того, что его собутыльника зовут Вася, потом и вспомнить о нем ничего не мог. Впрочем, это нисколько не тревожило Антона Петровича. Ведь давно известно, что в беседе человеку главное говорить, а не слушать, излить свою душу, а не узнать подробности чужой судьбы.

Когда вторая бутылка подходила к концу,  Вася заботливо произнес:

– Эх, Антоха, пропадешь ты, как пить дать, пропадешь, если за ум не возьмешься.

– Как, Вася? – заплетающимся языком пробормотал Савраскин. – Мне уже пятьдесят пять, а в нашем городе актеры нигде и никому не нужны. Придется мне на какой-нибудь автостоянке сторожем свой век доживать. За три копейки в месяц и без трудовой книжки. И это в лучшем случае.

Савраскин горестно склонил голову.

– Это не хорошо, – разглядывая своего приятеля сквозь мутное стекло стакана, произнес Вася и добавил. – За ум тебе нужно браться.

– Ну а как это, как это за ум взяться? – взъярился Савраскин. – Научи, если знаешь.

Вася глубоко затянулся горьким табачным дымком, аккуратно поставил на стол стакан и совершенно трезвыми глазами, как будто и не сидело в нем без малого пол-литра, внимательно посмотрел на Савраскина.

– Ты, Антоха, человек творческий и бросать свою стезю не можешь и не должен. Ты петь умеешь?

– Конечно, умею, – тряхнул головой Савраскин и, вальяжно откинув в сторону руку, затянул во все горло:

– От Севильи до Гренады,
В темном сумраке ночей,
Раздаются серенады,
Раздается звон мечей.

Не было у Савраскина ни голоса, ни музыкального слуха. И петь он не умел, о чем в глубине своей души не только догадывался, но и знал наверняка. Ведь на заре его юности именно неумение петь помешало Антону Петровичу сделать карьеру солиста оперы, о которой он долго и безнадежно мечтал.

Вася хмыкнул, выпятил губу-сливу и, не дав приятелю одолеть и первого куплета, заметил:

– А если под фонограмму, Антоха.

Савраскин недовольный тем, что его прервали на полуслове, опрокинул в рот оставшееся в стакане и сердито бросил:

– Что за пошлые предложения, Вася. Не пойму, серьезно ты со мной говоришь или шутишь.

– Абсолютно, – развязно произнес Вася и разлил по стаканам водку.

Не понимая, к чему следует относить Васину абсолютность и все еще считая себя обиженным, Савраскин глухо пропыхтел:

– Какого черта?

Вася сделал большие глаза.

– Вот мы уже и до чертей добрались. А между тем, мои слова о фонограмме совершенно серьезны. Разумеется, я не имею в виду примитивное разевание рта в такт записи на диске.

Вася сделал небольшую паузу и, набрав в грудь побольше воздуха для длинного монолога, перескочил на другую тему.

– Был такой драматург и актер Ливий Андроник…

– Ты мне еще какую-нибудь басню из древней истории расскажи, – мстя Васе за неоконченную песню, оборвал его Савраскин. – Знаем уж. Жил в Риме такой. На сцене за его широкими одеждами прятался мальчик и пел за него.

– Потрясающе, – воскликнул Вася, – сразу видно образованного человека!

– А к чему ты этого Ливия вспомнил? Сам за меня петь собираешься?

– Куда мне, – покраснел Вася, – петь будут настоящие профессионалы, но никто и никогда этого не заметит. То есть, я хочу сказать, все будут уверены, что поешь именно ты.

Хоть и был Савраскин сильно пьян,  но пустая и совершенно беспредметная Васина болтовня начала утомлять его.

– Надоел ты мне, – прямодушно выпалил Антон Петрович. – Домой хочу.

– Минуточку! – завопил Вася. – Я не брехун и не пустомеля!

С этими словами он полез к себе за пазуху, покопался там и выпустил из пригоршни на стол трех крохотных пушистых мышек, даже не мышек, а мышат.

– Вот они, мои профессионалы – золотые голоса.

–Тьфу, – разозленный Савраскин плюнул на пол, шумно поднялся на ноги и, пошатываясь, принялся править на своей груди сбившийся на бок шарф.

Он больше не желал терпеть глумливых Васиных шуток, так и сяк обыгрывающих отсутствие у него, Антона Петровича, вокальных данных. Управившись с шарфом, он надвинул на глаза шляпу и повернулся к выходу.

– Бас, голос! – воскликнул Вася.

Один из мышат на столе поднялся на задние лапки и вдруг грянул басовито и раскатисто:

– Жил-был Король когда-то,
При нем Блоха жила.
Милей родного брата Блоха ему была.
Ха-ха-ха-ха-ха. Блоха!

Савраскин чуть не упал от неожиданности. Сначала он подумал, что запел Вася. Потом, заметив, что губы Васи плотно сомкнуты, решил, что его приятель незаметно включил спрятанный где-то магнитофон или проигрыватель. Но Вася, будто угадав его мысли, помотал головой и указал пальцем на поющего мышонка. Антон Петрович ахнул, ноги его подкосились, и он вновь шлепнулся на стул.

– Эй, потише! – крикнул от стойки хозяин заведения.

Вася приложил палец к губам. Мышонок замолчал.

– Как это? – растерянно пробормотал Савраскин. – Что происходит?

Вася подвинулся поближе к своему собутыльнику и заговорщицки зашептал:

– Я же тебе говорил, Антоха. Это мои золотые голоса. Совершенно ручные. Гляди. Бас, баритон и тенор. Выбирай любого. Дарю.

Пьяный быстрее трезвого начинает верить в чудеса. Вот и Савраскину всего через одну короткую минутку фокус с поющими мышами начал казаться не удивительным, а просто забавным. Он нацепил на нос очки и принялся разглядывать их. Мышата в свою очередь и не думали пугаться и прятаться от склонившегося над ними незнакомого великана. Все трое на людской манер поднялись на задние лапки и, выставляя напоказ свои мохнатые бока, принялись красоваться пред Савраскиным.

Нет, это были не мышата. Хоть и имели они длинные хвостики и уши торчком, физиономии их весьма смахивали на человеческие. Меж собой зверьки различались цветом и полнотой. Первый, тот который пел про блоху, был вороной масти и самый толстый. Второй серый, средней упитанности. Третий беленький как снег, худенький и какой-то болезненно-нежный. Разглядывая этого третьего, Савраскин даже подумал, что может это и не третий никакой, а третья, то есть девочка.

– Это у тебя не мышата, а чертята какие-то, – после долгого изучения Васиного зверинца, произнес Савраскин и подозрительно осмотрелся по сторонам, не следит ли за ними кто.

Актер беспокоился напрасно. Никто из посетителей на них не смотрел. Да и видимость была отвратительной. Свет одинокой лампочки тонул в сизом мареве скопившегося за вечер табачного дыма.

– Опять ты за своих чертей, – засмеялся Вася. – Помолчи лучше пять минут и меня послушай. Вот этот черный, – Вася легонько ткнул пальцем в пузо первому, – самый сильный голос, имеет басовый колорит необыкновенной густоты. Ты слышал уже. Но очень вспыльчив и своенравен. Темперамент бешеный и бурливый, как вода в унитазе. Если что не по нему, забастует. К тому же привык к роскоши. Ему, видишь ли, трюфеля с Карибским ромом подавай. Буржуй! Вот этот, – Вася указал на третьего белого – тенор-альтино. Голос прозрачный, легкий, сладкий, как кровь грешницы. Между прочим, способен достигать ми-соль второй октавы. Но, честно говоря, –- Вася придвинулся вплотную к Антону Петровичу и засопел ему прямо в ухо, – имеет нетрадиционную половую ориентацию. Не советую, Антоха, как другу не советую. А вот еще вариант, – Вася кивнул на второго серого, – драматический баритон. Умен, характер мужественный, не боится ничего, кроме смеха, в быту неприхотлив. Рекомендую.

Савраскин засмеялся. Происходящее походило на какую-то бутафорию, шутовскую клоунаду. Подыгрывая ей, Антон Петрович небрежно бросил:

– Ну, пусть, пусть споет.

– Споет, – эхом отозвался Вася.

– Гаснут дальней Альпухары
Золотистые края.
На призывный звон гитары
Выйди, милая моя!

Ах, как он пел этот маленький серый негодник. О таком голосе Антон Петрович мечтал всю жизнь.

–Эй, парни, я же просил потише! – послышался раздраженный окрик хозяина заведения.

Зверек замолчал.

– Посадишь его в нагрудный карманчик. Он поет, ты рот открываешь. Никто и не заметит, – вкрадчиво проговорил Вася и вдруг застрочил азартно и напористо. – Берешь, Антоха!? Берешь, берешь!?

Это был прямой вызов актерской совести Антона Петровича. Но совесть, принявшая за сегодняшний день изрядную дозу спиртного, спала и не расслышала вызова.

– Ну, беру, – усмехнулся Савраскин. – Сколько я тебе за этого птаха должен?
Вася округлил глаза.

– Что ты, что ты, Антоха! Ты же меня сегодня от смерти спас, и пили мы за твой счет. Конечно, ничего не должен.

С этими словами Вася заграбастал со стола серого зверька и, произведя какое-то очень хитрое и пластичное движение, усадил его во внутренний карман пальто Антона Петровича. После чего аккуратно пододвинул Савраскину стакан.

– За твой новый голос, Антоха, за баритон!

2

Как известно, пьяный сон не бывает долгим. Вернувшись домой и завалившись спать далеко за полночь, Савраскин проснулся, когда на его часах пробило семь утра. Пытаясь вернуть упорхнувшее сновидение и хоть ненадолго отложить мерзость похмелья, Антон Петрович и ворочался на кровати еще добрых три часа. Сон не вернулся.

В десять, когда уже основательно рассвело, Савраскин наконец-то поднялся и нехотя потопал на кухню. Там на нижней полке холодильника было припрятано лекарство – заветная поллитровочка. В этот утренний час на нее одну Савраскин уповал, на нее одну рассчитывал, как на лучшее в мире средство от томления души и страдания тела.

Но переступив порог своей холостяцкой кухни, актер ахнул от неожиданности. Его всегда неприбранный обеденный стол был застелен свежей скатертью. В центре стола стоял пузатый фаянсовый чайник. Рядом с ним на блюдцах две чашки с крепчайшим горячим чаем и две небольшие мисочки с медом и малиновым вареньем.

Но не вид неизвестно кем накрытого стола поразил Антона Петровича, а маленькое серое существо, бесцеремонно болтающее ногами на краю стола.

Нужно заметить, что события вчерашнего вечера, в ходе которых Савраскин стал обладателем малютки-певуна, за ночь истерлись из его памяти.

Поняв это, малютка всплеснул руками и громогласным баритом, никак не соответствующим микроскопическим габаритам его туловища, быстро и лаконично напомнил своему новому хозяину, откуда взялся он в его кухне.

Савраскин отер со лба холодную испарину, пригладил жидкую шевелюру и опустил свое седалище на табурет. Мысли в его раскалывающейся с похмелья голове появлялись тяжело и туго, словно младенцы в родовых муках. Ни удивлению, ни любопытству, ни игре воображения сейчас не было места в его сознании. Выслушав малютку,  Савраскин вспомнил о вчерашнем, да, как говорится, тут же и забыл.

Повернувшись в пол-оборота, рассеянным привычным движением Антон Петрович потянулся к холодильнику, открыл его, мазнул ладонью по нижней полке. И чуть с табурета не упал. Полка была пуста. Лекарство исчезло.

– Я нарочно вылил, – похвастался малютка и показал на пустую водочную бутылку, стоящую у рукомойника.

– Беда, – простонал Савраскин.

– Пить с похмелья – прямой путь к алкоголизму, – нравоучительно произнес мышонок.

– Пригрел гадюку на своем теле, – застонал бедный Савраскин, – аспид ты, мелочь вшивая.

Вшивая мелочь скривила губы:

– И нечего обзываться. О вашем же благополучии забочусь. Попейте лучше чая с малиной. Это для здоровья вашего куда полезней и для желудка отрадней.

С этими словами малютка подошел ко второй чашке, погрузил в чай свою физиономию и, аппетитно хрюкая, разом отпил чуть не половину.

– У, нелюдь.

Савраскин недобро зыркнул на серого баритона злым глазом. Но свою чашку к себе пододвинул и принялся поглощать обжигающий напиток. Выдув три чашки кряду и не притронувшись ни к меду, ни к варенью, Савраскин поднялся из-за стола и снова ушел в спальню страдать.

Страдания Антона Петровича продлились чуть не до самого вечера. Актерские муки улеглись, когда серый свет короткого зимнего дня сменился хмурыми, пасмурными сумерками.

Второй раз за сутки Савраскин вошел в кухню. Серый малютка все так же сидел на краю стола. Только теперь на скатерти перед ним стояли не чашки с чаем, а пара тарелок с овсяной кашей и притопленными в ней сосисками.

Утолив голод, Савраскин благостно произнес:

– Да ты, малый, стряпуха.

– Угу, – с набитым ртом кивнул малютка и, проглотив кусок сосиски, заметил, – было бы что готовить. Я у вас последние припасы использовал. Надо завтра съестного прикупить.

– Прикупим, – согласился Савраскин и удивленно покачал головой, – маленький ты, а кашу наворачиваешь – будь здоров, так что и мне за тобой не угнаться.

– Обмен веществ у меня активный, – пояснил малютка.

Он подобрал лапками раздувшийся живот, влез в опустевшую тарелку и принялся тщательно вылизывать ее шершавым языком.

Закончив трапезу, Савраскин сполоснул рот остатками холодного утреннего чая и задал малютке вопрос, терзавший его с самого начала их позднего обеда или раннего ужина:

– А ты какого племени будешь?

– Сам я из рода эллинских сатиров.

Савраскин покачал головой, подумал.

– Эка хватил, врешь, должно быть.

Малютка улыбнулся:

– Может и вру.

– А звать тебя как?

– Гемон.

– Поешь ты славно.

– Это у меня наследственное.

– Я тоже петь люблю. А давай грянем что-нибудь. А? Ты запевай, а я подпевать буду.

– Давай, – согласился Гемон и тут же затянул:
 
– То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит, –
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.

Савраскин обмер, пораженный силой и неповторимым колоритом голоса маленького Гемона. Но быстро уняв охвативший его трепет, подхватил:

– Извела меня кручина,
Подколодная змея!..
Догорай, моя лучина,
Догорю с тобой и я!

Потом были и «Из-за острова на стрежень», и «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой», и «Гори, гори, моя звезда», и даже «Ничь яка мисячна, зоряна, ясная», и еще много, много чего. Пели так долго и громко, что Савраскин сорвал голос и в созданном ими дуэте даже не фальшивил, а попросту сипел что-то нечленораздельное.
Когда стрелки на часах начали подбираться к полуночи, не выдержали соседи. Они гулко застучали по трубам центрального отопления, делая знак новоиспеченным приятелям немедленно замолчать.
 
– Баста, – скрестив руки на груди, прохрипел Савраскин.

Гемон запнулся на полуслове и замолчал.

В кухне, до того наполненной переливами мощного мелодичного звука, воцарилась неожиданная тишина.

– Будем друзьями, – подумав немного, проговорил Савраскин и протянул Гемону руку.
Гемон с удовольствием вцепился в мизинец Савраскина обеими своими лапками и изо всех сил затряс его.

Несколько минут просидели молча, а потом Антон Петрович как-то заискивающе с частыми остановками для вздохов и покашливаний пророкотал:

– Мне там давеча Вася говорил, э-э-э…, что ты вместо меня петь сможешь, э-э-э…, так как это…

– Для кормильца, более того, для друга мой голос в полном его распоряжении, – церемонно объявил Гемон.

На ночь друзья разошлись. Савраскин ушел в спальню, а Гемон разместился в углу кухни на подаренной ему подушке. Скоро потомок эллинских сатиров захрапел размеренно и ровно на одной выбранной им ноте. Из спальни разнокалиберно и прерывисто вторил ему Савраскин. Даже во сне отпущенный на вольные хлеба актер не мог тягаться с обладателем драматического баритона.

Прошло несколько дней. Гемон за неимением сцены временно исполнял обязанности повара. После закрытия театра у Антона Петровича дел и забот стало совсем мало. Ничто, в том числе и стряпня на кухне, не мешало ему думать. А думы его были долги и, как бы это вернее выразиться, многоступенчаты и многоэтажны. О славе и известности Савраскин мечтал давно. Но если прежде все мечты его были похожи на легковесный утренний туман, то теперь они начали приобретать бетонную монолитность. По крайней мере, так казалось Савраскину.

В актерской голове постепенно сложился план, при реализации которого, имя его должно было прогреметь на всю страну, а потом, кто знает, может и на весь мир.
План был таков: занять денег у друзей и ехать в Москву. Там остановиться у Сени – племянника Ильи Львовича Творогова. После чего посетить все лучшие театры столицы, где, произведя фурор бесподобным баритом, предложить директорам и художественным руководителям свои услуги в качестве оперного певца. Выбрать для будущего творчества самую лучшую сцену Москвы. После чего, как можно быстрее, перебраться в столицу на постоянное место жительства. А потом видно будет. Покорение Ла Скалы и Гранд Оперы из сладкого сна превратится в реальность.
А как же та самая пресловутая совесть актера? Во-первых, самая взыскательная и щепетильная совесть перед подобной перспективой невольно замолкает. И, во-вторых, Савраскин уже начинал считать волшебный голос Гемона своим собственным, а нежданно свалившуюся на него удачу естественным ходом событий. Что, нужно заметить, вообще свойственно человечьей породе.

Через три дня Антон Петрович приступил к исполнению своего плана. Заручившись твердым обещанием Ильи Львовича добыть у столичного племянника угол с койкой, а также одолжив денег у других своих друзей, Савраскин ни с кем из них о своем плане и о «своем новом таланте» делиться не стал. «Нечего прежде времени воду мутить, – думал он, – а то скажут – ты со своим голосом и без наших денег обойдешься. Тогда поди – доберись до этой Москвы».

А с Гемоном Савраскин тем более не советовался и ничего с ним не обсуждал. Но не потому, что опасался какого-нибудь подвоха с его стороны, а оттого, что не воспринимал его полноценной личностью. И как будет видно далее – совершенно напрасно.

Москва встретила Савраскина изрядным морозцем и солнышком, хотя и не дающим никакого тепла, но все же ярко и радостно светящим с безоблачного небосклона. Ободренный Савраскин улыбнулся и, погрузившись в лабиринт метрополитена, отправился на поиски Сени и его заветной койки. Гемон в ожидании сигнала для пения сидел во внутреннем кармане его пиджака.

Заметим сразу, что все пребывание Савраскина в Москве отличалось крайней сумбурностью и бестолковостью. Оно продолжалось двадцать восемь дней, из которых двадцать Антон Петрович проживал свои, то есть большей частью занятые у друзей деньги, а когда они кончились, еще восемь жил за Сенин счет.

Его метания по кабинетам руководителей театров ни к чему хорошему не привели. Ознакомившись с документами Савраскина и узнав, что всю жизнь он отработал актером провинциального драматического театра и к оперному пению никогда не имел никакого отношения, директора заканчивали переговоры, не успев их начать. Они делали кислые лица, разводили руками, говорили, что им своих талантов девать некуда и торопились поскорее выставить Савраскина за дверь.

Получилось так, что за все дни, проведенные в столице, пение Савраскина слушало всего два человека. Одним из них была Сенина теща – старушка семидесяти лет. Романсы, исполненные Антоном Петровичем, ее восхитили, умилили и даже, по ее же собственным словам, омолодили лет на пятьдесят.

Вторым человеком оказался председатель некоего правительственного комитета по культуре, созданного специально для поиска в народной массе непризнанных талантов. О существовании этого комитета Савраскин узнал от одного своего однокурсника, случайно встреченного в Геликон-Опере.

Из визита в комитет ничего полезного для Антона Петровича тоже не получилось. Дело в том, что председателем комитета состояла некая светская львица – любовница одного значительного лица. В оперном баритоне она понимала примерно столько же сколько овца в эсперанто. Многочисленные замы председательши в классическом пении тоже ничего не смыслили. К тому же  в дни хождения Савраскина по улицам и проспектам Москвы все они были озабочены одной важной проблемой российской культуры. Львица решила поменять мебель в своем кабинете на новый вишневый гарнитур «Леонардо» из сорока предметов. Для этого ей было выделено пять миллионов бюджетных рублей. Львица терялась – заказать ли инкрустацию пилястр своего рабочего стола платиной или просто золотом? И какой кожей должна быть покрыта столешница – нильского крокодила или миссисипского аллигатора? Принятию правильного решения препятствовало и отсутствие единства среди замов. Одни уговаривали львицу остановиться на золоте, другие на платине. Голоса третьих и четвертых разделились между кожами африканских и американских гадов.
Но, несмотря на чрезмерную занятость культурного комитета, раза с десятого Савраскин был принят и даже прослушан. В итоге сама львица пожала Антону Петровичу руку, посоветовала ему крепиться, пения не бросать и в свободное время заняться созданием какого-нибудь самобытного ансамбля.

В общем, в первых числах марта Савраскин к величайшему удовольствию Сени покинул Москву и, несолоно хлебавши, вернулся к себе домой. Его грандиозный план рухнул на самом начальном этапе. Денег у Антона Петровича не осталось ни копейки. Никакой работы пока не предвиделось. Зато висел на актерской шее существенный долг, вернуть который было для него делом чести.

И тут на помощь актеру пришел Гемон. Сварганив незамысловатый ужин из старых макарон и раскопав где-то на кухне початую бутылку коньяка, он позвал Антона Петровича к столу.

Раскисший и вконец опечаленный Савраскин сразу же потянулся к ста граммам, но Гемон остановил его.

– Погоди, – произнес он, – выпить успеем. Когда ты, друг мой, столицу покорял, я тебя ни разу не подвел. Так что за свой провал ты сам в ответе. Пока ты чепухой занимался, всякие подозрительные пороги обивал, я тебе нарочно никаких полезных советов не давал. Чтобы ты свою самостоятельность на своей же шкуре испытал. Теперь не то. Пора за ум браться и о своем легкомыслии позабыть. Тебя, Антон Петрович, угораздило проживать в такое время и в таком месте, что славу и известность дает не талант, а деньги и связь, -  желательно родственная, - с большими людьми.
 
– Я по-честному хотел, – встрепенулся Савраскин.

– По-честному? – Гемон окинул собеседника задумчивым взглядом. – Позволь я приведу одну уместную аналогию. Если ты пойдешь на встречу с девушкой, то, наверняка, прихватишь с собой букет ландышей и сонеты Петрарки. Если же отправишься в публичный дом на свидание с проституткой, то за ее любовь расплатишься с ней деньгами. Честно и одно и второе. Разница в точках отсчета и системах координат, которые за время своего штурма Москвы ты, без сомнения, попутал, а еще в том, что за девушкой ты будешь ходить месяц, а то и все четыре, а с проституткой у тебя получится за пять минут. Так же и сановная машина. При виде больших денег из косной и неповоротливой она станет необыкновенно податливой и пластичной, и за достойную плату, подобно опытной жрице любви, встанет в любую нужную нам позу. Вывод – купить всегда вернее и быстрее, чем просить, обольщать и очаровывать.

– Чтобы купить, деньги нужны – уныло бросил Савраскин. – А где я их возьму?
 
– Вопрос не юноши, а зрелого мужа, – усмехнулся Гемон. – Деньги можно делать, а можно зарабатывать. Последнее гораздо труднее. Но ты, Антон Петрович, – безработный актер или по-другому – совершенный ноль. Только без обид. Делать деньги мы с тобой пока не можем. Придется их зарабатывать.

–Что значит делать? – пожал плечами Савраскин. – Ты имеешь в виду печать фальшивых бумажек?

– Ты, Антон Петрович, честное слово, ребенок.

– Ладно, ладно, – Савраскин смущенно замахал руками, – умник.

– Если разница понятна, давай тяпнем.

Гемон поднял стопку, с которой был примерно одного размера.

–За то, чтобы талант, слава и деньги всегда крепко держались за руки!

– Оригинально, – хмыкнул Савраскин и в два глотка осушил свой стаканчик.

Закусив маронами, он отер губы и спросил:

–А как мы их зарабатывать будем?

– Очень просто, – тут же ответил Гемон, – завтра наденешь пальтецо поплоше, брючки погрязнее и в центральном парке песни петь станешь.

– Что-о-о?! – воскликнул Савраскин. – Ремесло нищего не по мне!

– Почему же нищего? – спокойно проговорил Гемон. – можешь называть это ремеслом менестреля, скомороха, трубадура. К тому же, поверь мне, это ненадолго, так, для самого начала.

Немного подумав, Савраскин обреченно вздохнул:

– Ладно, спою.

В симбиозе человека и маленького загадочного существа уже как-то само собой повелось и стало подразумеваться, что золотым баритоном, а значит и талантом обладает непосредственно человек. Уже и в беседах между ними человек говорил, мол, я пою. А тот, кто на самом деле пел, поддакивал – да, да, ты поешь. Но разве так уж нелепа и странна эта маленькая причуда взаимных отношений? Поверьте, в иных симбиозах еще и не такое бывает.

В субботу в одиннадцать часов Савраскин вместе с компаньоном был на своем новом месте работы. Он выбрал самое людное в парке место. Положил перед собой на утоптанный серый снег широкополую фетровую шляпу, с нарочитой гордостью откинул назад голову и открыл рот. На весь парк и, верно, на прилегающие к парку улицы заструилось:

– Любимая моя, мы будем неразлучны,
В молитве и мечте, соединив персты.
Элегией двух нот мы будем так созвучны,
Созвездием двух звезд мы будем так светлы.

Прохожие останавливались, слушали, многие бросали в шляпу звонкие монеты, изредка шуршали бумажками.

Дуэт, искусно маскирующийся под соло, выступал до вечера. А когда Савраскин пришел домой и пересчитал деньги, то оказалось, что за шесть часов он заработал столько, сколько прежде в театре получал за две недели.

Воскресное утро застало Савраскина в парке. Теперь он открывал рот без всякого стыда и с удовольствием наблюдал за тяжелеющей шляпой. В полдень к Савраскину подошел Творогов. Он долго слушал пение своего друга.

– Это ты здорово придумал, – наконец произнес он, – без особых затей, а главное наваристо.

Творогов кивнул на шляпу и, немного помолчав, язвительно спросил:
– Признавайся, где плеер с колонками прячешь?

– Это мой собственный голос, – потупился Савраскин.

– Антоша, не свисти, я твой вокал знаю, – засмеялся Творогов и фамильярно захлопал Савраскина по груди и бокам. – Ну, признавайся, здесь или здесь?

– Отстань, Илья, – отмахнулся Савраскин, – не мешай работать.

Илья Львович поджал губы.

– Обижаешь, Антоша, – громко и отрывисто проговорил он.

Но больше спорить не стал. Молча послушал еще две песни и, не прощаясь, ушел.
А вечером произошло очень неприятное событие, поставившее точку в двухдневной карьере уличного трубадура.

Когда Савраскин рассовал выручку по карманам и хотел возвращаться домой, к нему подошли двое.

– Здесь наша земля, – проговорил один из незнакомцев, – песни на нашей земле пел – деньги плати.

– Какая земля, какие деньги?! – негодующе воскликнул Савраскин.

– Деньги плати, – повторил незнакомец и крепко ухватил Савраскина за рукав пальто.

– Ничего я вам платить не буду! – остервенело выкрикнул Антон Петрович и тут же получил удар кулаком в живот.

Незнакомцы неторопливо выгребли из карманов согнувшегося в три погибели актера все, вырученное за день.

– За два дня. Завтра половину отдашь, – бросил на прощание один из грабителей.
Через несколько минут, отдышавшись, Савраскин громогласно возгласил:

– Это же рэкет! Чистой воды!

В голосе его слышалось столько энтузиазма и изумления, как будто только что он сделал великое открытие.

– Я в милицию пойду! Они у меня попляшут! Все до копеечки вернут!

– Не ходи, – пискнул из-за пазухи Гемон.

– Пойду! Прямо сейчас! По горячим следам!

И Савраскин понесся в отделение милиции.

В отделении у него состоялся примерно следующий диалог с дежурным майором:

– Меня ограбили только что!

– Кто ограбил? При каких обстоятельствах?

– Я певец, я в парке пою. А тут ко мне два абрека подошли, ударили и все деньги забрали.

– Понятненько. Стало быть, вы индивидуальный предприниматель. И лицензия у вас имеется, и налоги вы платите.

– Не-е-ет, лицензии у меня пока нет.

– Угу, понятненько. Изложите все это в письменном виде, пожалуйста, и в совокупности с вашим преступлением против государственного строя лет на десять ваши деяния потянут.

– Простите, в совокупности с чем?

– С разжиганием межнациональной розни. Вы же сами сказали – абреки.

Савраскин открыл рот, чтобы осадить наглеца майора. Но сказать ничего не успел. Его опередил схоронившийся в кармане Гемон.

– Извините, господин офицер, это недоразумение. Можно мне сейчас уйти?

– Идите и подумайте над своим поведением.

Антон Петрович неуверенно повернулся к двери и через минуту был на улице.

– Ты зачем не в свои дела лезешь? – гневно зашипел Савраскин, но заметив, что прохожие с подозрением оглядываются на разговаривающего с собой гражданина, добавил. – Ладно, дома поговорим.

Дома актер на чем свет стоит отругал и бандитов и милицию. Но Гемону не досталось почти ни одного ругательного эпитета. Савраскин хотя и был натурой творческой да к тому же еще и вольнодумной, но негласные законы симбиоза старался не нарушать.
Когда Антон Петрович утихомирился, свой голос подал Гемон:

– Случай в парке не беда. Была бы беда, если бы ты, как кабан рылом, начал подрывать устои нашей государственности. Те хмыри из парка майора кормят, а ты ему жаловаться на них пришел.

– Откуда знаешь? – угрюмо спросил Савраскин.

– Предполагаю. Так вот, хоть беда и небольшая – появляться нам с песнями в парке больше не след. Подсекли, потянули, соскочила. Что ж, бывает. Рыба мелкая – по ней слезы не лить. Завтра с утра отправишься в ресторан «Колизей». Переговоришь с художественным руководителем. Предложишь свои услуги в качестве ночного шансонье. Продемонстрируешь, конечно, свой талант. Там репертуарчик другой. Ну, да был бы голос. И вот еще что. В «Колизее» разные люди и работают и отдыхают. Если тебя в разговоре с кем-нибудь не в ту сторону занесет, то уж позволь мне свой голос подать, чтоб беды не случилось, как сегодня в милиции.

– Хорошо, – немного подумав, согласился Савраскин.

В «Колизее» он отработал до конца весны. За это время успел рассчитаться со всеми своими долгами и даже скопить небольшой капитальчик. Он поправился, пополнел, в глазах его появилось спокойствие и довольство жизнью.

В начале лета, оценив голос Савраскина по достоинству, его перевели с первого этажа на второй, в зал для очень важных персон. Вход простым смертным сюда был закрыт. Здесь собиралась только городская элита. То мэр с семьей и приближенными отмечал свой юбилей, то директор рынка отдавал дочь замуж, то смотрящий по городу гулял с братвой. В небольшом городе оказалось достаточное количество значимых и уважаемых дам и господ для того, чтобы Савраскин трудился в поте лица практически без выходных.

Как и предсказывал Гемон, в «Колизее» ему приходилось петь совершенно иное, нежели в парке. В основном это была современная попса вперемешку с лирикой блатного мира. Отдых элит, к удивлению Савраскина, не отличался какими-то особыми изысками и был прост до безобразия. Как правило, после важных тостов и громогласных здравиц начиналась банальная пьянка, оканчивающаяся либо постыдным падением мордами в заливное, либо колоссальной дракой, либо свальной групповухой. Подобные финалы элитных гулянок вначале удручали чувствительного Антона Петровича, но вскоре он привык и перестал обращать на это внимание.
Зато доходы его на втором этаже необыкновенно возросли. И он сам, если бы захотел, смог бы теперь сорить деньгами, как конфетными фантиками. Однако Савраскин не делал этого, повинуясь больше не природной бережливости, а благоразумным советам Гемона.

Скоро Савраскин стал очень популярен в тех городских кругах, среди которых вращался. Но это была не слава, о которой мечтал он. А именно популярность слуги, а точнее обслуги у господ отдыхающих, которые хотя и обласкивали Савраскина неслыханными чаевыми, никогда не сажали за один стол с собой и на брудершафт с ним не пивали.

Наступил канун нового года. Корпоративные вечеринки понеслись одна за другой. Савраскин работал языком, как хорошо смазанный пулемет, стреляющий холостыми патронами. Он не подозревал, что этап карьеры кабацкого лабуха приближается к своему финалу.

В новогоднюю ночь в «Колизее» отдыхали и развлекались служащие городской администрации. К часу ночи первый этап, посвященный проводам старого и встрече нового года закончился, и гулянка уверенно перешла во вторую свою стадию. Изрядно набравшись и позабыв всю статусную степенность госслужащего, управленцы зарезвились как мальки на мелководье. Процессом брожения умов руководил опытный тамада. Звуковой фон как всегда создавал Савраскин.  Под всеобщий разгул и веселье он зарядил:

– Цыпленок жареный, цыпленок пареный, пошел по улице гулять…

Можно было не сомневаться, что допев песню до конца, Антон Петрович сорвал бы гром аплодисментов. Но в этот самый момент, на этом самом злополучном «цыпленке» грянул гром самый настоящий. На первом этаже взорвалась бомба. Откуда она попала туда, кем и с какой целью был приведен в действие ее адский, смертоносный механизм? Была ли это бандитская разборка с хозяином «Колизея», или месть городской администрации за какие-то грехи, или еще столь редкий в нашей провинции террористический акт? Над этими вопросами впоследствии органы дознания трудились довольно долго. Но в те трагические минуты ни Савраскину, ни всем остальным работникам и клиентам ресторана правильный ответ не был необходим. Огонь! Дым! Кровь! Тела убитых! Стоны раненых! Шум! Крик! Всеобщая паника! Все эти чудовищные неуправляемые процессы в одно мгновение пришли на смену новогоднему застолью, танцам, песням и радости.

Савраскин, оказавшийся вне основной зоны поражения, отделался ударом по плечу сорвавшегося со стены карниза. Вначале он заметался в густой дымовой завесе, сталкиваясь с обезумевшими товарищами по несчастью и цепляясь ногами за опрокинутую мебель и чьи-то тела. Но довольно быстро уняв обуявший его ужас и овладев собой, Савраскин метнулся к выходу из ресторана. Но выход на улицу вел через первый этаж. А там бушевало пламя. С обожженным лицом, начисто лишившись бровей, ресниц и половины шевелюры, Савраскин вновь взлетел на второй этаж. Ситуация в прямом смысле накалялась. Выжив при взрыве, Антон Петрович рисковал быть зажаренным, как карась на сковородке.

– Окно!!! – заревел из-за пазухи очухавшийся от контузии Гемон.
Задыхаясь от жаркого, едкого дыма, Савраскин ринулся к окну. Подхватил с пола тот самый карниз с прицепленной к нему длинной шторой. Зацепил концы карниза за края лишенной стекол оконной рамы и выпустил штору наружу. Она доставала почти до самой земли. Уже занеся ногу над подоконником, сквозь дым Антон Петрович заметил в паре метров от себя лежащего человека. Его лицо было залито кровью.
– Он жив, спаси его!!! – зашелся в приступе хриплого кашля Гемон.

Сделав несколько глотков спасительного уличного воздуха, Савраскин вновь нырнул в дымный, огненный ад. Подхватил бесчувственное тело, подволок его к окну, взгромоздил на подоконник. Как петух на насесте, сам уселся на подоконнике и тут замешкался. В одиночку без особых усилий он спустился бы вниз, используя перекрученную штору наподобие каната. Но как это сделать вдвоем с раненым человеком. Пока Антон Петрович судорожно пытался решить непростую задачу, фора отпущенного ему времени истекла. Прогоревшее перекрытие, разделяющее первый и второй этажи, рухнуло. И Антона Петровича вместе с раненым буквально сдуло с подоконника огненным смерчем. Хотя до земли было недалеко, а сама земля была покрыта мягким и довольно толстым слоем снега, удар, полученный Савраскиным, оказался таким сильным, что сознание его сей же час померкло. И обо всех последующих событиях, посвященных ликвидации последствий взрыва, тушению пожара и спасению выживших он узнал много позже.

3

На больничной койке Савраскин провалялся никак не меньше трех месяцев. И только в начале апреля, когда зажили раны и переломы, засобирался домой. За время работы в «Колизее» новых друзей он не приобрел, а старых растерял. Один лишь Творогов всего раз навестил Савраскина в больнице. Да и тот не засиделся дольше четверти часа. Гемон тоже куда-то пропал. То ли сгинул в кутерьме пожара, то ли бросил своего компаньона, то ли просто избегал появляться на чужих глазах.
 
Верным оказалось последнее. В день возвращения Савраскина домой Гемон встретил друга чуть не у самого порога. И тут же, усевшись на его плечо, направил на кухню к накрытому обеденному столу.

Когда исхудавший Савраскин наелся всласть, неутомимый в своем рвении достигнуть жизненных высот Гемон начал развивать перед ним очередной план действий.

– Не впадай в уныние, Антон Петрович. И на ровном месте люди спотыкаются. Тем более, причина веская, от нас никак не зависящая. Подведем итоги. За период «Колизея» в минусе – вред здоровью, в плюсе – миллион на твоем банковском счете и самое главное – одна деловая связь.

– Какая связь? – пережевывая кусок копченого палтуса, пробурчал Савраскин.

– Очень простая. Человек, которого ты спас, а, несмотря на неудачный спуск, ты его все-таки спас, - мэр нашего города. Он обязан тебе жизнью и знает об этом. Сейчас он находится на долечивании в Москве. А когда вернется…

Глаза Гемона затуманились. Он налил в свой бокал вина, отхлебнул, блаженно потер лапками мохнатое пузо.

– И что тогда? – небрежно бросил Савраскин.

За время пребывания в больнице он успел отвыкнуть от энергичных Гемоновых авантюр. А после нежданно подкравшейся беды и не иначе как чудесного спасения, душа его склонялась скорее к покою, нежели к славе и роскоши.

– А тогда, – продолжил Гемон, – ты запишешься к нему на прием, мимоходом напомнишь о взрыве и попросишь место главы городского департамента по культуре.

– Чего?!

Кусок палтуса застрял у Савраскина в горле.

–Попросишь у него место главы департамента по культуре, – терпеливо повторил Гемон и вдруг, быстро разлив по бокалам оставшееся вино, дурашливо заголосил. – Бывшая то главная по культуре того – в ящик на пожаре сыграла-а-а.

Даже в кривлянии Гемона слышалась необыкновенная чистота и сила голоса. Савраскин замер. Ведь этот голос совсем недавно был его, почти его… Отставной актер мотнул головой. Почему был? Он и сейчас его.

– И что я буду делать в департаменте? – сквозь зубы выдавил он.

Гемон опрокинул в рот бокал с вином и ответил, четко проговаривая каждое слово:

– Будешь деньги делать для развития своей сольной карьеры. Не зарабатывать, а именно делать.

Сатир немного помолчал, и, не отрывая взгляда от лица собеседника, продолжил:

– В тебе, Антон Петрович, постепенно возрождается интерес к жизни. Это замечательно. Так вот, свою просьбу к спасенному тобой мэру подкрепишь накопленной суммой – тем самым миллиончиком. И не спорь, без миллиончика никак нельзя. Благодарственный порыв сердца спасенного должен быть подкреплен миллионом. Он тебя к такой кормушке пустит, что ты этим миллионам счет потеряешь.

Конечно, основным камнем преткновения для Антона Петровича в затее Гемона была не потеря мифического покоя и не какие-то отвлеченные философические размышления, коими от нечего делать он занимал себя, лежа на больничной койке, а именно утрата заработанного миллиона. В прежние свои дни, трудясь на подмостках городского театра, о таких заработках он мог только мечтать. А теперь вот так возьми и отдай не за здорово живешь. Тяжело это и скучно. А к тому же он, Савраскин, никогда не мыслил себя в роли управленца, пусть даже и на ниве культуры. Однако, подавив в себе немилосердно вопиющие позывы сребролюбия, он уже как-то привычно для себя снова пошел на поводу у Гемона.

Встреча с мэром прошла как по маслу. Вначале мэр от всей души благодарил своего спасителя и даже плакал от избытка чувств. Потом со всей серьезностью на лице выслушивал желание Савраскина. В конце беседы, заверив Савраскина, что его претензия на должность главы департамента будет рассмотрена со всей возможной тщательностью и что ни о каких материальных благодарностях и речи быть не может, мэр пожал Антону Петровичу руку и попрощался.

Это последнее заявление одновременно и обрадовало и смутило Савраскина. Два противоположных чувства были вызваны с одной стороны появлением надежды на сохранение денег, а с другой, – зарождением сомнения на получение лакомого места в департаменте.

Но прагматичный Гемон, выслушав переживания Савраскина, хладнокровно заверил его:
– План остается в силе. Жди сигнала.

И сигнал не замедлил явиться в лице одного из мэрских заместителей. Конечно же, деньги нужно было передать доверенной фигуре.

Через неделю Савраскин возглавил департамент культуры. В новую должность Антон Петрович вошел очень деликатно и робко. Оттого, что в глубине души нисколько не считал себя достойным столь высокого и ответственного поста. Изучая ворохи должностных инструкций, планов и прочих руководящих документов, он просиживал в департаменте сутками.

Поначалу на новую работу Гемон с Савраскиным не ходил, точнее не катался во внутреннем кармане его пиджака. Малютка-сатир отсиживался дома или шнырял по городу по одному ему известным делам.

Когда миновал месяц пребывания Савраскина в должности, Гемон спросил своего друга:

– Как там с культурой дела обстоят?

Следуя небрежности вопроса, Савраскин вздохнул:

– Да все так как-то…

Гемон надул щеки.

– Так как-то, - передразнил он Савраскина. – А очаг культуры, можно сказать, главный городской памятник пропадает.

– Как это!? – вскричал Савраскин. – Объяснись.

К делам своего департамента он стал относиться очень ревностно.

Гемон ухмыльнулся.

– Для начала я расскажу тебе о недавнем прошлом. Одну частицу моего рассказа ты знаешь сам, но вторая тебе неизвестна. Театр, в котором ты, Антон Петрович, отработал без малого тридцать лет, полтора года назад был продан какому-то дельцу. Помнишь это?

–Да, – кивнул Савраскин.

–Так вот, во-первых, этим дельцом был хорошо знакомый тебе Умар – хозяин ресторана «Колизей». А во-вторых, этот Умар никакого театра не покупал.

– Не понимаю, – Савраскин нахмурил брови.

– Схема проста до неприличия. Умар спонсирует нужных людей в городской администрации и, между прочим, твою предшественницу по культуре. В недрах администрации создается комиссия, которая признает театр ветхим и никому не нужным сооружением, не имеющим абсолютно никакой ценности и годным только под снос. После комиссия снимает здание театра с баланса и списывает его. В результате Умар покупает у города одну только землю, то есть пустой земельный участок. А то, что на нем стоит какая-то строительная конструкция под названием театр, никого не волнует.

– Жулики, – пробормотал Савраскин.

–Отпетые жулики, – кивнул Гемон. – Но все это в прошлом, а в настоящем у Умара серьезные проблемы. «Колизей» взорван. То,  что уцелело при взрыве, уничтожил пожар. К тому же на нем висит большой долг. И сейчас ему нужны деньги. Все эти обстоятельства - хорошая питательная среда для нашего с тобой предприятия. Землю в центре города Умар приобрел по бросовой цене, в ремонт и переделку здания под новый ресторан вложить почти ничего не успел. Театр обошелся ему совсем даром. Умар легко пойдет на сделку с тобой.

– Какую сделку? – вскинул брови Савраскин.

Сделку о продаже театра миллионов этак за двадцать. Театр стоит много дороже, но покупатели у Умара под окнами не толпятся.

– А что, разве у меня есть двадцать миллионов, – саркастически заметил Антон Петрович.

– А покупать будешь не ты, а город. Ты же, как глава департамента по культуре, будешь только контролировать сделку. Так вот, когда устный договор с Умаром будет достигнут, вы с ребятами из департамента по архитектуре (само собой, ребята должны быть в доле) присвоите театру статус памятника архитектуры. После чего затребуете на его возвращение в городское лоно сто миллионов. В договоре о купле-продаже напишешь сто, отдашь двадцать. Умара крепко держат за горло кредиторы, и он легко подпишется под любой суммой. С учетом интереса твоих коллег и, конечно же, самого мэра, твой доход составит не менее двадцати пяти миллионов. Красиво?

– Куда уж красивей, – состроил кислую мину Савраскин, – это не жульничество, это бандитизм какой-то.

– А ты осознай цифру – двадцать пять миллионов. Прикоснись к ней в своем воображении. И главное не забывай, что и эти кажущиеся тебе такими большими деньги – не конечная наша цель, а только ступенька наверх к славе и настоящему богатству.

Всего через месяц хитроумный замысел Гемона усилиями Савраскина был претворен в реальность. Все заинтересованные «сестры» получили по серьгам. И даже более того! Следуя в русле программы развития культуры, городская администрация клятвенно пообещала не позднее чем через три года провести в театре необходимые реконструкции и дать какую-нибудь сногсшибательную премьеру.

Но и среди этого, казалось бы, всеобщего довольства нашелся один обиженный. Этим бедолагой оказался никто иной, как Умар. Получив деньги и сполна уплатив по долгам, он вдруг почувствовал себя обделенным. Еще бы, ведь в бумагах он подписывался под ста миллионами, а получил только двадцать. Сознание того, что целых восемьдесят шальных миллионов, как стая жирных гусей, пронеслась пред ним и, помахав на прощание крыльями, исчезла в неведомой дали, было непереносимо для сердца Умара. А мысли о том, что сейчас этих самых гусей кто-то насаживает на вертел и готовится съесть, и вовсе превращали жизнь ресторанного погорельца в сущий ад.

Спустя неделю после сделки Умар пришел в департамент к Савраскину.

– Послушай, дорогой мой Антон! Помнишь, когда ты у меня в «Колизее» пел, я тебя никогда не обижал. Всегда хорошие деньги тебе платил, - издалека начал Умар.

– И что? – насторожился Савраскин.

– Зачем ты теперь старика обижаешь? – захныкал Умар.

– Кого это я обижаю? – удивился Савраскин.

– У деток моих последний кусок изо рта вырываешь.

Припомнив трех Умаровых сыновей – здоровенных мужиков, самый стройный и миниатюрный из которых весил никак не меньше центнера, Савраскин улыбнулся.

– Чего ты хочешь от меня, Умар?

– Справедливости хочу. Мне двадцать лимонов взвесил, а себе восемьдесят оставил. Так, дорогой Антон, дела не делаются. Еще тридцать хочу.

Умар вздохнул и, невысоко вознеся руки над столом, подытожил:

– Чтоб по справедливости.

– Чего!? – вскричал Савраскин. – По какой такой справедливости!?

Но в этот момент у него за пазухой заерзал и закашлял Гемон, делая знак Антону Петровичу замолчать.

– Ну, хорошо, хорошо, – оправившись от приступа фальшивого кашля, голосом Савраскина произнес Гемон, – ты прав, Умар. Я не хочу проблем для себя и еще больше не хочу, чтобы ты оставался внакладе. Дай мне две недели. Я улажу кое-какие свои дела и передам тебе то, что ты просишь. Через четырнадцать дней ровно в десять вечера приезжай ко мне домой, и мы все решим к всеобщему удовольствию. До встречи, Умар.

Савраскин протянул руку своему собеседнику.

Умар ждал долгих переговоров. Он рассчитывал выторговать для себя от силы миллионов пять. И то, что Савраскин так быстро и легко согласился на первую обозначенную им сумму, не обрадовало, а насторожило его. Но говорить больше было не о чем. Савраскин деньги дать обещал, место и время встречи назначил.
Попрощавшись с Антоном Петровичем и по инерции продолжая что-то невнятно бурчать о справедливости, Умар покинул департамент культуры. А Савраскин, оставшись наедине с Гемоном, спросил:

– И что ты сейчас наговорил ему? И что мне теперь делать прикажешь? Все свои деньги отдать и еще кредит в банке взять, чтобы ровно до тридцати миллионов хватило?

Гемон неторопливо выбрался из-под пиджака Антона Петровича на стол и, развалившись на бумагах, как султан на перине, неторопливо произнес:

– Не волнуйся, деньги мы потратим в нужное нам время и по своему усмотрению, а не на этого барыгу. Жадность затуманила разум Умара. Но разве это наша беда? По-моему совсем наоборот.

Сатир хитро прищурился.

– От него не отделаешься так просто. Он вцепится, как бульдог, и будет тянуть, пока не добьется своего. Он подключит связи и среди уголовных и среди судейских. Тогда нам несдобровать. Мы должны избавиться от него быстро и одним ударом.

Вечером Гемон долго посвящал Савраскина в тонкости новой операции, толчком для которой послужил сегодняшний визит Умара. Их беседа продлилась далеко за полночь. Слушая Гемона, Савраскин ругался, кричал, обзывал своего компаньона проклятым бессовестным нахлебником, безумным чертом и дураком. В общем, вел себя крайне эмоционально и даже истерично. Но к двум часам ночи пошел на попятную, дал себя уговорить и согласился выполнить новые указания Гемона. После чего, напившись корвалола, завалился спать. Гемон примостился к телефону и, проводя своего рода, артиллерийскую подготовку перед предстоящей атакой Савраскина, принялся названивать разным людям. Конечно, не каким-то там «разным людям», а исключительно деловым. Нисколько не стесняясь ночного часа, он вел переговоры с ними чуть не до самого утра. Когда на улице начало светать, довольный Гемон положил трубку на телефонный аппарат, да так и заснул на нем, не в силах доковылять до постели.

В ближайшие две недели, готовясь к встрече с Умаром, Савраскин совершил ряд разнообразных покупок. Среди его приобретений числились: два вместительных кожаных саквояжа, полный набор новой одежды и обуви, узкий и высокий кухонный шкаф, железнодорожный билет в купе класса люкс до Москвы, два герметичных десятилитровых баллона с серной и азотной кислотами, пистолет с глушителем, паспорт на имя некоего Готова Антона Феликсовича, но с фотографией Савраскина.
Понятно, что часть из вышеназванных предметов была обретена незаконно. Но и огнестрельное оружие, и фальшивый паспорт, хотя и несли на себе отпечатки статей уголовного кодекса, в сравнении с последней покупкой Савраскина выглядели довольно невинно. Этой зловещей покупкой был мертвый мужчина. Покойницкого стажа у него был день – не больше. А умер он по какой-то внутренней причине – из-за болезни или плохого питания. Покойник был примерно одинаковых габаритов с Савраскиным. При жизни умерший занимался бродяжничеством, не имел ни родных,  ни друзей и был продан Антону Петровичу санитаром городского морга за приличную сумму.

Перед продажей санитар одел покойника в домашнюю пижаму Савраскина, нацепил ему на шею массивную золотую цепь, а на палец перстень. Эти украшения тоже принадлежали Антону Петровичу и раньше служили частью сценического образа певца «Колизея», а потом носились им просто так – потому что дорого и красиво.
За отдельную плату санитар упаковал тело в мешок и уложил его в кухонный шкаф, приобретенный Савраскиным именно для этой цели. После чего вдвоем они погрузили шкаф на автомобиль, довезли до дома Антона Петровича и под видом новой мебели занесли в квартиру на третий этаж. Там санитар вновь извлек покойника из мешка и аккуратно уложил его в ванну. Затем, получив от Антона Петровича еще несколько зеленых бумажек за молчание, санитар удалился.

Савраскин плотно прикрыл дверь в ванную комнату, поставил полегчавший шкаф на приготовленное для него место, вставил в него полки и основательно загрузил всякими кухонными принадлежностями. Затем он прошел в комнату, уселся в кресло и принялся ждать. Шел четырнадцатый день. До встречи с Умаром оставалось менее получаса.

От трели звонка Савраскин вздрогнул и опрометью кинулся отворять дверь. Умар вошел в прихожую, прищурился от яркого электрического света.

– Привет тебе, дорогой Антон.

– Здравствуйте, – растерянно выпалил Савраскин, но, уняв испуганную дрожь сердца, протянул гостю руку и деловито произнес:

– Проходи в комнату.

С удивлением рассматривая небогатое убранство Савраскиной «хрущобы», Умар прошел в комнату, уселся за стол. Савраскин выглянул в общий коридор, окинул быстрым взглядом лестничные пролеты и, никого на них не обнаружив, последовал за гостем.

– Как здоровье? – начал Умар.

– Ничего здоровье, только бока по ночам болят после того, – Савраскин качнул головой и неопределенно покрутил в воздухе пальцем, - как со второго этажа на землю хлопнулся.

– Ай, ай, ай, – растревоженный больной темой запричитал Умар, – и у меня болит, слушай, сердце болит, кровью обливается, чуть только наш бедный «Колизей» вспомню. Но мой друг поможет боль в сердце унять. Ведь ты друг мой, Антон?
Не дождавшись ответа, Умар продолжил:

– Сегодня, как договаривались, друг, я к тебе в гости пришел. Как ты сам звал меня, чтоб в беде помочь. Тридцать лимонов давай. Ведь ты слову своему хозяин.
Савраскин подошел к комоду. Извлек из него один из недавно приобретенных саквояжей и поставил его перед собой на стол.

–Деньги здесь, – хмуро произнес он. – А не боишься с такой суммой один ночью по городу ходить?

– Почему ходить? – улыбнулся Умар. – На колесах поедем. Да и не один я, орлы мои внизу.

Черные глаза Умара, словно намагниченные, не отрывались от саквояжа.
Савраскин сжал кулаки и совсем не громко, но твердо и необыкновенно церемонно произнес:

– Ни копейки не получишь.

– Что? – оторвав взгляд от саквояжа, Умар растерянно уставился на Антона Петровича.

Смысл последних слов Савраскина настолько противоречил всем его действиям и обещаниям, что сразу как бы и не был понят бывшим хозяином ресторана.

– Что? – переспросил Умар. – Что ты сейчас сказал?

Савраскин склонил голову и вдруг, как актер на сцене, в самом центральном и решающем пике драматической пьесы, заорал:

– Ни копейки от меня не получишь! Вымогатель! Бандит!

Собственно выкрики предназначались соседям, но Умар об этом, конечно, не знал. Лицо его покрылось красными пятнами, в глазах вспыхнули злобные огоньки.

– Так ты не друг мне, а змей ядовитый! Сам деньги украл, а делиться не хочешь! О-о-о, лгун, неправедный человек!

Опрокинув стул, Умар вскочил на ноги.

– Пошел вон, бандюга! – вновь заорал Савраскин.

Умар яростно заскрипел зубами.

– Ничего, я тебя заставлю за свои базары отвечать. У меня друзья большие люди.

– Вон!!! – рявкнул Савраскин.

Умар попятился к двери.

– Ничего, сейчас я… сейчас мы… вернемся сейчас. Ты мои деньги сей же час отдашь. Ничего.
 
Умар заковылял вниз по лестнице.

– Ни копейки от меня не дождешься, бандюга! – еще раз в спину ему выкрикнул Савраскин.

А кирпичный мешок лестничной клетки втрое усилил громкость его голоса. Хлопок двери прозвучал как выстрел.

– Теперь торопись, – донесся из-за пазухи голос Гемона.

Одним прыжком оказавшись в ванной, Савраскин натянул на руки приготовленные кожаные перчатки, выхватил из корзины пистолет с глушителем и, воротя на бок голову, выпустил пулю прямо в лоб покойнику. После этого сунул пистолет в карман и, не мешкая, вылил из баллонов на скорчившееся в ванне несчастное тело сначала серную, а потом азотную кислоту. От контакта с агрессивными химикалиями и одежда, и облаченная в нее мертвая плоть начали чернеть и распадаться на глазах. Савраскин выскочил в прихожую и ухватился за ручку входной двери.

– Пистолет! – запищал Гемон.

Савраскин хлопнул себя по лбу, скрутил с пистолета глушитель  и положил оружие на самое видное место. Затем выскочил на лестничную площадку, прикрыл за собой дверь и, как заяц, прыгая через три ступени, заспешил наверх.

На пятом этаже через стальную лестницу и открытый люк Савраскин взлетел на чердак. Там, облачившись в приготовленный плащ и широкополую шляпу, он проследовал к еще одному открытому чердачному люку, ведущему в другой подъезд. Спустившись вниз и прошмыгнув за угол дома, Антон Петрович замер и принялся наблюдать за происходящим во дворе.

В вечернем мраке напротив его подъезда у двух машин митинговала небольшая команда рослых пузанов. Тон задавал Умар. Он что-то быстро и гневно говорил на языке своих отцов, местами срываясь на крик. Пузаны поддерживали Умара глухим мычанием, возбужденно перетаптывались и трясли тяжелыми кулаками. Через минуту, возглавляемые Умаром, все они скрылись в подъезде.

Антон Петрович хихикнул, снял трубку с телефона-автомата, висящего рядом на углу дома, передал ее Гемону и набрал номер милиции.

– Господин офицер, – настырно и выразительно проговорил Гемон, – считаю своим гражданским долгом сообщить, что некто Умар с сыновьями в настоящий момент покушаются на жизнь главы городского департамента по культуре Антона Петровича Савраскина. Да, да, жестоко пытают и готовятся убить его. Что вы говорите? Кто сообщает о преступлении? Гражданин Жюль Абрамович Хреноватов – приятель потерпевшего. Откуда знаю? Да их крики весь подъезд, все соседи слышали. Короче, записывайте адрес и срочно выезжайте…

Через час, добравшись до железнодорожного вокзала и достав из камеры хранения второй саквояж со сменой белья, туалетными принадлежностями, а главное - с новыми документами и двадцатью пятью миллионами в твердой российской валюте, Савраскин ехал в купе люкс класса в сторону Москвы. Собственно, это был уже не совсем Савраскин. История Антона Петровича закончилась в тесной старой квартирке в кислотном смраде ванной комнаты. Начиналась история Антона Феликсовича со звучной и очень известной в определенных кругах фамилией Готов.

4

Однако для самого себя авантюрист продолжал оставаться все тем же Антоном Петровичем Савраскиным. Прибыв в Москву, он снял недорогое по местным меркам жилье и погрузился в покой и уединение. Период покоя должен был продлиться никак не меньше трех месяцев. Именно за этот период, как единодушно полагали оба приятеля, на лице Савраскина должна была  отрасти достаточно длинная борода. Маскировка не бог весть какая, но от случайного взгляда какого-нибудь давнего знакомого убережет. Надобности в более серьезном изменении внешности не было. Правосудие не искало Антона Савраскина, считая его, мало того, что мертвым, так еще и наполовину растворенным, как кусок сахара в чае. Умар и его орлы мотали срока за убийство и, судя по всему, тоже считали Савраскина убитым, хотя, разумеется, и не ими. Эти известия до Савраскина донес вездесущий Гемон.
Между тем, борода на лице Савраскина уродилась пышная и густая, красивой черно-серебристой масти. Борода и дала старт к началу новой операции, уже давно задуманной неукротимым Гемоном.

В те дни в Москве проходил Всероссийский конкурс классического пения. Все выступления на нем были давно распределены. Поэтому визит Савраскина к генеральному директору конкурса с просьбой включить его в состав участников выглядел, по меньшей мере, смехотворно. Однако миллион рублей придал словам просителя необходимую серьезность. Директор собственноручно вписал его новую фамилию в список конкурсантов и, пожелав удачи, попрощался с ним. А попрощавшись, задумался о том, как все-таки велика священная тяга людей к искусству, когда только за одно участие в конкурсе, человек выкладывает сумму в десять раз большую всего призового фонда.

От конкурса Савраскин получил истинное удовольствие. Членов жюри и зрителей было немного. Но, зато, какие это были зрители! Как умели они слушать, сопереживать, аплодировать!

Несмотря на старания Гемона, баритон, заявленный как Антон Феликсович Готов, никакого призового места не занял. Что было и неудивительно. На столичной сцене он появился первый раз, влиятельных покровителей не имел, никакие организации и творческие союзы не представлял. Но не призы составляли расчет Гемона, а кое-что иное…

По окончании конкурса, когда Савраскин неторопливо одевался в гардеробе, к нему подошел незнакомец и, мягко обняв за плечо, произнес:

– Антон Феликсович, с вами хотят поговорить. Пройдемте со мной.

Савраскин послушно кивнул, поправил галстук и отправился следом за незнакомцем. На улице их ждала машина – белый Крайслер с тонированными стеклами. На заднем сиденье автомобиля сидел худой старик, одетый во все белое. Этого старика Савраскин приметил еще во время конкурса среди зрителей в зале. Когда Савраскин поздоровался и, следуя приглашению, чинно уселся рядом со стариком, тот подал знак водителю. Крайслер тронулся с места и неторопливо покатился по улице. Старик молча смотрел на Антона. Во взгляде его блеклых, выцветших глаз было что-то напряженное и болезненное.

Пасмурный осенний вечер, превращенный черными окнами в кромешную ночь, размеренно мигал желтыми пятнами фонарей. Минуты переваливались друг за дружкой неохотно и вяло. Савраскин деликатно кашлянул.

– Я бы хотел в общих чертах понять цель нашей с вами встречи.
Старик потупился.

– Антон Феликсович, я намереваюсь задать вам несколько вопросов весьма, – старик замолчал, подыскивая нужное слово, - весьма интимных и, хотя мы с вами совсем не знакомы, мне бы очень хотелось, чтобы вы ответили на них.

– Что ж, спрашивайте.

– Скажите, как зовут вашу мать и вашего отца?

«Клюнуло», – пронеслась в голове Савраскина отчаянная мысль. И он начал врать совершенно бессовестным образом, выдавая старику легенду, которой в свое время научил его Гемон.

– Мать моя Варвара Семеновна Кушакова, а отец… Вот об отце точно не скажу. Не видел я его в своей жизни ни разу. Со слов матери, ну и из фамилии и отчества моего выходит, что он – Феликс Готов.

– А откуда вы родом? – голос старика дрожал.

– Под Находкой деревня Ивановка была, теперь уж…

– Мать жива? – не дал договорить Савраскину старик.

В глазах его блестели слезы.

Савраскин мотнул головой и горестно скривил губы.
Он был неплохим актером и врал с энтузиазмом и вдохновением. Старик всхлипнул, утер платком глаза и, вдруг ухватив Савраскина за руку, срывающимся голосом заявил:

– Феликс Готов – это я. Сын, сынок, Антоша!

И, прижимая к своей морщинистой щеке ладонь смущенного Савраскина, расплакался навзрыд.

В какую же историю чужой жизни стараниями Гемона влез Антон Савраскин?
 
В 1951 году молодой московский певец Феликс Готов за исполнение песен, не соответствующих духу строителя коммунизма угодил на целых пять лет на поселение в крошечную деревеньку Ивановку, затерявшуюся в тайге где-то под Находкой. В этой Ивановке у молодого человека случилась такая любовь, какая бывает только раз в жизни и которая с улыбкой счастья или слезами печали потом вспоминается всю оставшуюся жизнь. Дочь охотника Варя Кушакова и сама без памяти влюбилась в «столичного фрукта», как называл Феликса ее отец. И, не смотря на строжайший родительский запрет не водиться с «политическим», без оглядки бегала к нему на свидания. Там было все – гуляние под луной, вздохи, клятвы и обещания, а еще долгие рассказы Феликса о кипучей жизни в Москве и много-много песен, романсов и любовных баллад.

Но сладкая ссылка Феликса Готова продлилась недолго. В марте 1953 года была объявлена амнистия. Готов получил свободу. Любимой Вареньке, которая к тому времени была от него беременна, он обещал, что уладив дела с работой и жильем в Москве, он обязательно вернется. Они поженятся, и он заберет ее в Москву. Он не врал и был уверен, что поступит именно так.

Но дома, в Москве, его ожидало целое море соблазнов: веселая жизнь столичной богемы, шумные дружеские пирушки, творческие вечера и капустники, а еще какое-то смутное, в полной мере пока не осознаваемое предчувствие то ли новой свободной жизни, то ли долгого, как эпоха, и веселого, как марш, праздника.

Воспоминания о крохотной таежной деревеньке Ивановке, которой ни на одной карте не сыщешь, о Варе Кушаковой и ее интересном положении подернулись пеленой забвения и стали все реже и реже посещать память Феликса Готова. А тут еще на его голову вместо ожидаемого праздника свалилось новое дело, на этот раз, слава Богу, не политическое, а уголовное. Он оказался замешан в спекулятивной продаже театральных билетов. Молодому таланту начал светить новый срок и, кажется, уже не на поселении, а за решеткой.

Дело спасла одна преданная поклонница, а точнее ее папа – адмирал флота, заслуг и званий которого хватило, чтобы повлиять на следствие. Цена услуги была простой – женитьба. Адмиральская дочка была дурна собой и имела двухлетнего сына. Но Готов пошел на это. О Варе пришлось забыть.

В дальнейшей жизни, несмотря на весьма ощутимую помощь тестя, Готов так и не дождался ни свободы, ни праздника, ни чего-то похожего на счастье. Ища спасения от нелюбимой жены и пасынка, Феликс погрузился в служение искусству.

В 1962 году во время гастролей в Канаде, козырнув политической статьей, Готов попросил политического убежища и получил его. Надо сказать, что на благодатной канадской почве певческий талант русского эмигранта быстро пошел в рост и приобрел для его обладателя и всемирную известность, и немалое состояние.

В доживающий свои последние дни Советский Союз Готов вернулся лишь в 1989 году. В то время репатриант был еще не стар, имел в себе не до конца растраченный заряд бодрости и свежих политических идей. В общем, со своим прошлым и настоящим Готов пришелся, как нельзя лучше ко двору и даже был избран депутатом Государственной Думы. Потом он возглавил один ответственный думский комитет, а немного позже - целое министерство.

И тут у Готова вновь появилась жена – та самая адмиральская дочка, с которой официально он до сих пор состоял в законном браке. А при жене пасынок – сорокалетний оболтус, всех знаний и умений которого хватало на перекладывание бумажек в какой-то советской конторе. Готов был умудренным жизнью, но, несмотря на солидное состояние и высокую государственную должность, очень одиноким человеком. Поэтому родственников принял благосклонно и даже принялся решать их насущные жизненные проблемы.

В пятом году двадцать первого века, передав министерский портфель своему пасынку, Готов ушел на покой. Он устал от государственной службы и небогатый запас оставшихся у него дней собирался посвятить общению с Музой.
Первая и единственная любовь Феликса Готова, променянная им на призрачную свободу, на славу, на деньги, не прошла для него бесследно. Она выжгла на его совести глубокое, незаживающее клеймо, которое к старости и закату все чаще мучило и терзало его.

Став большим начальником и располагая возможностями, недоступными большинству простых смертных, мог ли он найти свою Варю? Вполне. Но целая армия оправдательных причин удерживала его от этого шага. Кто встретит его? Уж, конечно, не прежняя девочка с голубыми бездонными глазами, а сморщенная старушка, верно и замужем побывавшая, а может и не один раз. Что общего будет у них? Какие понятные друг другу слова найдут они после полувековой разлуки? Не находя ответов ни на один из этих вопросов, Готов предпочитал застарелые угрызения совести свежим душевным ранам.

И вот неожиданно, как луч солнечного света темной ночью, как глоток воды в знойной пустыне, появился сын. Сын! Его сын и сын его Вареньки!
Можно было не сомневаться, что Феликс Готов сделает для своего сына все, что сможет. А он мог многое…

Именно на содействие такого влиятельного «отца» рассчитывал Гемон, когда составлял очередной план действий для Савраскина. На следующий день после счастливого «воссоединения» семьи неутомимый сатир давал своему протеже уже новые инструкции.

– Развиваться пока будем по линии песнопения. Это дело твой новый папаша по-настоящему любит. Он уже очень гордится твоим унаследованным от него певческим талантом. Скоро он предложит тебе должность в министерстве. Ты откажешься от нее, порадовав Готова-старшего своей скромностью. Но это внешняя сторона дела. Изнутри оно выглядит несколько сложнее. Сам Феликс свое влияние и свои связи в политических кругах несколько подрастерял. Министерство возглавляет его пасынок, существо не далекое, но крайне ревнивое и чувствительное ко всяким новым веяниям. Да и мамаша его, мадам Готова, в последнее время достаточно продвинулась по служебной лестнице, обросла связями и вошла во вкус власти. Они не позволят еще одному наследнику кристаллизовать новый центр силы. Они съедят нас. И сам Готов-старший нам не поможет. Пока будем петь и ждать.

С этого дня лучшие сцены страны открылись перед Антоном. Его имя гремело. Директора самых знаменитых оперных театров, не скупясь ни на какие гонорары, наперебой засыпали Савраскина предложениями петь у них. Самые известные продюсеры предлагали ему свои услуги, мечтая единолично обладать брендом «Готов-младший». Критики в восторженных отзывах писали о новом талантище никак иначе как «восходящая звезда» и «золотой голос».

Внешне незримая, но мощная поддержка старика Готова начала приносить сладкие плоды. Савраскин, известный теперь под именем Готова-младшего, обрел, наконец, так давно желаемую славу.

Но не слава составляла основной интерес Гемона. В свободное от выступлений время незаметный для посторонних глаз он шнырял по столице, обделывая какие-то одному ему ведомые делишки. Савраскин на частые и длительные отлучки Гемона не обижался. Его мечта стала реальностью, и он купался в ней самозабвенно и истово, как блохастый пес в дорожной пыли.

Прошла осень, миновала зима, наступило время весеннего межсезонья. После очередного сольного концерта Савраскин выпил слишком много холодного пива, а потом, покуролесив всю ночь напролет в компании поклонниц, подцепил что-то вроде насморка. Врач прописал золотому голосу недельный курс антибактериальной терапии, полный покой и никаких поклонниц. Савраскин повздыхал и согласился. Он отключил все телефоны, отпустил домохозяйку и шофера в семидневный отпуск и залег в своей недавно приобретенной квартире, из окон которой открывался прекрасный вид на Кремль и на Москву-реку.

Но не успел Савраскин отдохнуть и двух дней, как к нему явился Гемон. Он имел очень озабоченный вид и потребовал незамедлительного внимания к своей особе. Савраскин выключил телевизор и послушно уселся на диван рядом со своим маленьким другом.

– Пасынок со своей мамашей пошли в лобовую атаку, – начал он. – Старик Готов хочет сделать тебя своим наследником.

– Я знаю, – кивнул Савраскин, – он говорил мне об этом.

– Об этом же он говорил и тем людям, на которых оформлено ныне действующее завещание. Из рук пасынка и мамаши уплывают миллионные счета, квартиры и дома в Москве, поместья в Канаде, Ницце и Флориде. Они не потерпят этого.

Между лопаток у Савраскина пробежал мерзкий холодок.

– Ты знаешь, что делать?

– Знаю. Но эта партия будет самой рискованной и опасной. Мы пробежимся над пропастью по лезвию бритвы. Надеюсь – не упадем и ног не обрежем.

Гемон взглянул на настенные часы.

– Через час за тобой явится отряд ОМОНа. Так что заранее отопри входную дверь и оденься потеплее. Ночь проведешь в камере. Утром тобой займется следователь Папуасов. Он предъявит тебе обвинения. Они будут пусты и попросту смехотворны. Но даже малейшей попытки оправдать себя мы делать не будем. Защита будет нашей ошибкой. Мы перейдем в контрнаступление. Конечно, не на мелкую сошку Папуасова, а на того, кто заказал тебя – на пасынка. Я буду с тобой и, позволь уж, львиную долю милой беседы со следователем проведу сам. Ты не забывай рот открывать и запомни главное – адвоката требовать не смей и ни в коем случае не заявляй о твоих попранных конституционных правах.

Гемон оскалил острые зубы.

– Нет в нашей стране большего поклонника конституции, чем следователь Папуасов. Он настолько активно и рьяно пользуется ей, что всего за одну неделю доводит до состояния трухи три-четыре экземпляра нашего основного закона.
– Как это? – удивился Савраскин.

Гемон улыбнулся еще шире.

– Заявления подследственных о конституционных правах для него как лунная соната для меломана. В ответ Папуасов извлекает из стола томик конституции, хлещет им подследственного по морде и приговаривает: «Я тебе здесь конституция, я тебе здесь все твои права». В общем, не человек – кремень. Но и у самого крепкого камня мы отыщем слабое место.

Савраскин обреченно вздохнул и понуро поплелся отпирать входную дверь.
Внешне следователь Папуасов никак не соответствовал той суровой характеристике, которую накануне дал ему Гемон. Был он полон и мягок в движениях. На широком лице его читалось добродушие. Даже за рабочим столом своим он сидел кротко и чинно, как послушный ученик, сложив перед собой раскрытые ладошки. И лишь во взгляде его порой вспыхивали злые огоньки сильного и коварного хищника, стерегущего свою добычу из надежного и удобного укрытия.

Отпустив конвой, Папуасов кротко улыбнулся.

- Курите?

– Что вы, я голос берегу.

С минуту следователь и задержанный ощупывали друг друга настороженными взглядами.

– Вы, гражданин Готов, обвиняетесь в пропаганде гомосексуальных отношений, - переходя к делу, начал Папуасов.

– И когда же это я успел? – разинул рот Савраскин.

Папуасов деловито нахмурил брови, скользнул глазами по шпаргалке, лежащей перед ним на столе.

– Восьмого, пятнадцатого и двадцать шестого прошедшего месяца во время ваших концертов при значительном скоплении народа вы произнесли, то есть пропели буквально следующее, – Папуасов вновь опустил глаза к шпаргалке, провел по ней пальцем, отыскивая нужный кусок текста, – ага, вот: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой». Мало того, гражданин Готов, что вы пропагандируете гомосексуальный секс, так он еще и групповой, так он еще и в рядах наших вооруженных сил происходит. Это ж скажите нашему министру обороны спасибо, что он на ваши концерты не ходит и гнусности ваши не слушает. Он бы вас за это вперед засудил.

– Вы хотите сказать вперед другого министра – братца сводного моего.

– Тише, – пискнул из-за пазухи Гемон.

Папуасов недовольно крякнул, слегка наклонился и достал из ящика стола тонкий томик конституции.

– Я понимаю, гражданин Готов, что вы человек из так называемого высшего света и нас, простых людей, ни во что не ставите. Только на этот раз придется вам отвечать. Вы будете обвиняться еще по одной статье – сопротивление и причинение физического вреда представителю власти при исполнении им своих служебных обязанностей. При вашем задержании вы сломали руку бойцу ОМОНа.

Савраскин был немало удивлен такому известию. Вчера при штурме его квартиры, он встречал омоновцев чуть не с распростертыми объятиями.

– Может быть, вы считаете, что я нарушаю ваши конституционные права, – прищурился Папуасов и многозначительно похлопал себя по ладони зажатой в руке книжкой.

– Как вы могли об этом подумать?! – голосом Савраскина возмутился Гемон. – Никаких моих прав вы не нарушаете. Мало того, я признаю ваши обвинения в пропаганде педерастии. Да, я ее пропагандировал. Я признаю обвинения в причинении вреда здоровью. Да, одному из ваших костоломов я, действительно, сломал руку. Могу даже признать, что и ногу заодно сломал…

Папуасов несколько смешался.

– Ну, во-первых, обвинения, равно как и бойцы ОМОНа, не мои, а государственные и, во-вторых…

– Согласен, – завопил Гемон, – с любой вашей тезой согласен! Конечно, не ваши, а государевы. Но я, собственно, не об этих мелочах хотел с вами поговорить, гражданин следователь, уважаемый Леопольд Ануфриевич. Я об американских деньгах хотел с вами побеседовать. О долларах. Миллионах, этак, о ста.

– Что?! – рявкнул Папуасов. – Подкуп следователя?!

– Разве такими суммами подкупают простого следователя? – холодно заметил Гемон. – Нет, это не подкуп должностного лица, а подарок гражданину Соединенных Штатов Америки.

– В каком смысле? – выдохнул Папуасов.

– В прямом, – четко проговорил Гемон, а Савраскин в подтверждение последних слов своего компаньона аккуратно, но твердо хлопнул кулаком по крышке стола.

– Перед вами, Леопольд Ануфриевич, две реальности, я не побоюсь этого слова, две судьбы. Выслушайте меня внимательно и рассудите, по какому пути вы пойдете, какую реальность выберете для себя. Итак, реальность первая. Она хорошо знакома вам. Если вы дадите моему делу ход, то и дальше будете прокисать в своем следовательском кресле, питаясь подачками моего сводного братца и ему подобных. Я понимаю, что «следователь Папуасов» – это серьезно и надежно, Папуасов никогда не подводит своих клиентов. Но сделать состояние на их гонорарах вам вряд ли удастся. Равно, как вряд ли удастся вам подняться куда-то выше следовательского кресла. Не потому, что у вас нет способностей и таланта. А потому, что вы простой парень с городской окраины, да и возраст поджимает. Вы лучше меня об этом знаете.
Теперь о реальности номер два. Вы настоящий долларовый американский миллионер. Сумму вашего стартового капитала я уже озвучил. При этом вы – гражданин Соединенных Штатов Америки. То есть все то, что составляет мечту настоящего Российского патриота, вы получите почти мгновенно, не прикладывая никаких особых усилий.

По выражению вашего лица я вижу, что вы, как всякий деловой человек, хотите знать об истоках обещанного мною капитала и иностранного гражданства. Надеюсь, пояснение мое будет емко по своему содержанию и кратко по форме. Итак, вы хорошо представляете себе типичный путь нашего крупного чиновника. В свое время, за неимением лучшего наследника, отчим вытащил пасынка из грязи и пустил в свет. Тот быстро пошел в рост, нарубил хорошее состояние, открыл счета в Нью-Йоркском банке, прикупил недвижимость в Майами, вывез туда жену с детьми. До определенного момента все типично и скучно. Но там, в Америке, как говорится, его бес попутал, привычка подвела. Продолжая занимать у себя на родине министерский пост и, значит, будучи человеком крайне влиятельным, он завел дружбу с тремя американскими бойзами, имевшими близкий контакт с бюджетом Соединенных Штатов. Я не буду утомлять вас подробностями. Там были крупные совместные предприятия, инвестиции в высокие технологии и подряды на городское строительство. Естественно, все это было только на бумаге. В результате бюджеты двух стран потеряли ну очень много. Так вот, мною собран ряд документов, изобличающих деятельность пасынка как у себя дома, так и в Америке. Что касается первого раздела, то, я думаю, пока он будет мало кому интересен. А вот второй раздел очень заинтересует Федеральное бюро расследований Соединенных Штатов.

Папуасов достал из кармана пачку сигарет и нервно закурил.

– На американских счетах у пасынка около ста миллионов, – продолжал Гемон, – Нет сомнений, что как только в ФБР поступит соответствующий донос, все счета тут же будут арестованы. Но имеется еще вилла на Лазурном берегу. Под виллой большой подвал, а под ним еще один крохотный тайный подвальчик. В нем сейф. А в сейфе десять миллионов наличными и еще около девяноста в золотых слитках и ювелирных украшениях. Этакая кубышка на черный день. Сам пасынок сейчас в России, семья его путешествует по Австралии. В доме два охранника-пуэрториканца. С ними уже достигнуто принципиальное согласие. За пол миллиона долларов они запустят в подвал любого хоть на целые сутки. Если вы согласитесь с моим предложением, то схема ваших действий будет выглядеть примерно следующим образом: поездка в Америку, вскрытие кубышки, оплата скромных услуг бедных пуэрториканцев, визит в ФБР. Часть документов о деятельности пасынка с компанией я передам вам после моего освобождения. Схемы финансовых потоков, номера счетов, кое-какие аудио и видео записи перешлю по электронной почте. Вы профессионал и поймете, что все это очень серьезно. В американскую казну вернутся миллиарды. За такую услугу дядюшка Сэм незамедлительно отблагодарит вас своим гражданством и включит в программу защиты свидетелей. Так что никакой мести можете не опасаться.

Гемон замолчал, а Савраскин, от лица которого и исходил этот длинный монолог, тряхнул головой, сдвинул брови и сурово подытожил:

– Вот так-то!

– Вы хорошо подготовились, – терзая в пепельнице сигарету, пересохшим голосом проскрежетал Папуасов.

– Даже лучше, чем вы думаете, – деловито ответил Гемон. – С вашего позволения я отниму у вас еще две минуты вашего бесценного времени. В критический момент инстинкт самосохранения не позволил мне заботиться только о вашем благополучии. О себе я тоже подумал. Донос на пасынка в ФБР уже составлен мною. Он уйдет по электронной почте адресату сегодня вечером, если я лично не остановлю его. Отправление письма будет повторяться ежедневно в течение еще тридцати дней. Письмо не уйдет, если все эти тридцать дней ежедневно я буду отключать функцию отправления. Сделать в камере я этого, естественно, не смогу. Кстати, в этом письме говорится и о кубышке в погребе на Лазурном берегу. Так что, дорогой гражданин следователь, вы должны четко понять, что львиная доля состояния и репутация пасынка обречены. И если, несмотря на мои доводы, вы по-прежнему как-то связываете с ним свое будущее и ставите на него, то вы ставите на пустое место. Условие таково – мое дело вы закрываете сегодня же, сейчас же. Завтра я передаю вам все необходимые документы. И вы начинаете действовать в своих интересах. В этом случае письмо американским фараонам останется при мне.

– Все это интересно, – с посеревшим от внутреннего напряжения лицом проговорил Папуасов, – но как же быть с вашим признанием?

– Каким признанием!? – опередив Гемона, воскликнул Савраскин. – Что-то я не припомню, чтобы в чем-то сознавался.

– Действительно, не признавался, – покачал головой следователь. – Я и языка их не знаю.

– Поверьте мне, дорогой Леопольд Ануфриевич, с такими бабками стоит ли думать о каком-то там языке.

Дальнейшие события развивались по вполне предсказуемому сценарию. Вечером этого же дня Савраскин был дома. Два дела о пропаганде гомосексуализма и причинении физического вреда здоровью представителя власти были закрыты столь же быстро, как и начаты.

Через неделю у принципиального следователя Папуасова начались проблемы на службе. Но еще через неделю он уже был в Америке, где, следуя полученным инструкциям, в одну ночь стал долларовым миллионером. Через четыре дня он посетил офис ФБР, где имел длительную беседу с тамошними представителями власти. Бюджетных бойзов раскололи в три дня, счета пасынка арестовали, а в Российском посольстве потребовали его выдачи. Российские власти выдать пасынка отказались, но с поста министра сняли. Очень уж скандальной получилась история.

В итоге, лишившись и должности, и миллионных вкладов, и даже заветной тайной кубышки в мрачном подземелье на Лазурном берегу, пасынок взял и застрелился. А что еще прикажете делать человеку, в одночасье лишенному самого дорогого.
Даже тень подозрений о причастности к этому делу Савраскина не возникла ни в одном самом подозрительном и юридически подкованном уме. Дорога к высшим этажам власти, к которым вел актера Гемон, была открыта.

5

Прошел еще один год. Стараниями Гемона, а также «папаши» Готова-старшего, Савраскин не пошел, скорее полетел вверх по карьерной лестнице. Он возглавил одну из государственных корпораций, а потом и обзавелся министерским портфелем.
Общеизвестно, что на загадочной русской земле высшие чиновные должности занимают люди, лишенные совести. Теряют ли они совесть на своем тернистом пути наверх, или вовсе рождаются без нее - остается загадкой.

Савраскин,  всего за несколько лет сделавший головокружительную карьеру, был лишь ведомым исполнителем чужих советов и приказов. Поэтому, если чего и лишился он за это время, так это самостоятельности и предприимчивости - качеств, которых и прежде у него было – кот наплакал. Из явных и неоспоримых его обретений стала склонность к роскоши. Но и заморские виллы, и яхты, и ванны из Дом Периньон с дорогими волоокими куртизанками являлись как бы расплатой за обиженную бедностью молодость, а счета в западных банках – следованием мудрой традиции своего нового окружения. Превратился ли Савраскин в типичного представителя высшего класса, процветающего на благодатной почве самого безответного в мире народа? Надо полагать, метаморфоза была близка к завершению…
   
Но пока еще наиболее важным делом для Савраскина продолжало оставаться искусство, которому он посвящал большую часть времени, свободного от хождения в должность. Его голос приобрел уже и мировую известность. Участие в концертах, фестивалях и конкурсах наравне с мировыми знаменитостями стало для него обыденным делом.

И вот однажды, перед финалом одного из самых престижных конкурсов оперных певцов в Ла Скала, Савраскину пришел официальный документ, из которого следовало, что учредители конкурса отметили несоответствие между движением его губ и его голосом во время последнего выступления. На маэстро легла тень подозрения в тайном использовании фонограммы. Учредители настаивали на проведении строгой ревизии его голоса. И в случае подтверждения подозрений или отказе маэстро от проверки грозили к финалу конкурса его не допускать.
 
Прочитав письмо, Савраскин схватился за сердце и кинулся во вторую комнату гостиничного номера, где отдыхал Гемон.

– Ты гляди, чего они понаписали! – кричал он, размахивая бумагой. – Как же это ты в такт не попал? Ведь если прознают они про мой голос, такое позорище будет! Я со стыда сгорю! Нет, нет, после такого лучше не жить.

– Да уж, не доглядел, – прочитав письмо, хмыкнул Гемон, – тут у них все серьезно. Здесь ни фамилией, ни деньгами не откупишься. Ославить могут так, что к большой сцене и на пушечный выстрел никто не подпустит.

У Савраскина подкосились ноги. Он рухнул в кресло.

– Что делать, Гемон, научи, – чуть не зарыдал он.

Слава стала для Савраскина примерно тем же, чем становится для наркомана доза морфия накануне ломки.

– А может, бросим совсем это дело, – неожиданно предложил Гемон, – я имею в виду, завяжем с пением. Ты теперь персона важная. Занимайся делами министерства. Реформа, я слышал, там у вас какая-то…

– Нет, нет, нет, – закричал Савраскин, – пойми сцена – это мое, сцена – это навсегда!

– Ладно, – нехотя пробормотал Гемон, – есть одно средство, обманем придирчивую комиссию. Я должен находиться не во внутреннем кармане твоего смокинга, а внутри тебя. И петь за тебя я буду тоже оттуда.

– Как это? – опешил Савраскин.

– Не волнуйся. Если ты проглотишь пуговицу или гвоздик – это одно. Я же – совершенно другое. Никаким инородным телом внутри твоего организма я не буду. Я стану как бы тобой. Плюсы – никто не заподозрит, что ты поешь под фонограмму. Мой голос уже по-настоящему навсегда станет твоим. Минусы – только для меня. Я уже никогда не смогу покинуть твоего тела и навсегда останусь жить в нем.

Савраскин открыл было рот, но Гемон остановил готовую народиться тираду.

– Подожди, – произнес он, – я не собираюсь выслушивать стоны и пережевывать вместе с тобой сопли. Я уже сказал тебе, что не одобряю твоего дальнейшего занятия искусством. Ты поднялся высоко. Победа в конкурсе превратит тебя в один из символов твоего государства. Другие претенденты на эту роль не потерпят этого. А зависть – страшная сила. Но, несмотря на все это, я предложил тебе использовать единственную возможность петь в будущем. Я не настаиваю на своем предложении и не требую от тебя его исполнения. Наоборот, я советую тебе плюнуть на Ла Скалу и ехать домой. Пение было средством, только средством, не целью.

– Что такое ты говоришь!? – вскричал Савраскин, зажал руками уши и закачался в кресле, как индийский йог, познающий нирвану.

До конца дня и всю ночь напролет Антон Петрович бродил по комнатам своего гостиничного номера, вздыхал и пытался выспросить у Гемона, нет ли еще каких вариантов, чтобы и петь продолжать и его к себе внутрь пока не запускать. Но сатир упорно молчал. Он забрался в пепельницу и, свернувшись калачиком,  то ли уснул, то ли безмолвием своим демонстрировал обиду.

Когда до рассвета оставалось не более часа, Савраскин устало подошел к столу и пробурчал обреченно и тяжело:

– Вставай, давай. Я согласен. С какой стороны в меня влезать будешь?
Влезать в Савраскина Гемон предпочел через рот. Он поручил Антону Петровичу широко разинуть его и на всякий случай закрыть глаза.

– Это чтобы твою утонченную духовную натуру не травмировать, – пояснил он.
Всего через пять секунд манипуляция была успешно завершена. Гемон проскользнул в актерское нутро, как скользкая карамелька. Савраскин даже испугаться не успел. Он только охнул и ошеломленно ощупал бока. Как и обещал Гемон, нигде ничего не болело и не ломило. Самочувствие продолжало оставаться превосходным.

Вечером этого же дня, сняв с себя все подозрения в использовании фонограммы и бесспорно доказав высокой комиссии, что его пение является исключительным продуктом колебания его голосовых связок, Савраскин принял участие в финале конкурса и занял в нем первое место.

Антон Петрович сорвал гром аплодисментов. Раскланиваясь и купаясь в свете софитов и лучах собственной славы, он в полной мере ощущал себя редким счастливцем, крепко ухватившем птицу счастья за ее огненный хвост.

Неделя в Милане пролетела как один день. Банкеты, балы, званые вечера, главным действующим лицом которых был победитель всемирного конкурса, мелькали как картинки в калейдоскопе, без пауз и перерывов для отдыха. Лучшие люди Италии, включая президента и премьер министра, жали Савраскину руку и поздравляли его.
Гемон, укрывшийся во внутренней конструкции своего компаньона, никаких помех ему по прежнему не создавал и давал знать о себе только баритоном, которым Савраскин уже в полной мере распоряжался как своим собственным.

По прибытии домой Антона Петровича поздравляли уже главные кормчие его страны. Возвращаясь из Кремля в свою новую усадьбу на Рублевском шоссе, Савраскин рассеянно наблюдал за машинами простолюдинов, шарахающимися в разные стороны от мигалки на крыше его Ситроена. После солнечной и беззаботной Италии московская осенняя слякоть навевала тоску. Хмурые, словно отлитые из серого свинца лица соотечественников, то и дело мелькавшие за окнами автомобиля, сердца тоже не радовали. Недавнее пламя победы и успеха в душе Савраскина перегорело и превратилось в едва тлеющий пепел.

Утром следующего дня домашней аудиенции у Савраскина попросил прибывший из министерства секретарь. Молодой человек хотя и был отпетым карьеристом, но достаточно преданным.

Проспавший рассвет Савраскин выпил чашечку кофе, принял душ и, накинув на плечи легкий шелковый халат, спустился в приемную.

–Доброе утро, Антон Феликсович, – с жаром начал секретарь.
Савраскин поморщился. Он до сих пор не привык таскать на себе маску чужой фамилии и отчества. Хорошо, что в свое время Гемон имя его менять не заставил. Заметив недовольное выражение на лице своего шефа, секретарь осекся.

– Нормально, Паша, продолжай, – благосклонно кивнул Савраскин.

Секретарь втянул в себя воздух и принялся шпарить как по писанному.
Чем дальше слушал своего секретаря министр, тем больше скучнел и смурнел. Пространный доклад Паши сводился к тому, что в недрах властных элит против него, Савраскина, зрел заговор, во главе которого стояли: мадам Готова, один кабинетный генерал и депутат Государственной Думы.  Всем им в свое время пришлось ощутить на себе кипучую энергию Гемона. А так как все они были людьми, мало того что злопамятными, так еще и наделенными большими властными полномочиями, то их объединенная месть Савраскину обещала быть сокрушительной и ужасной.
Выслушав доклад секретаря, Антон Петрович поблагодарил его, отпустил и поплелся обратно в спальню. Что делать ему? Как оградить себя от опасности, грозящей не только его министерскому креслу, но, возможно, и жизни его, он не знал.
– Гемон, – заваливаясь на кровать, простонал Савраскин, - Гемон, помоги.

Но с тех пор, как кроха-сатир нашел приют внутри своего товарища, он больше не разговаривал с ним. Промолчал он и на этот раз.

Савраскин прислушался к тишине своей спальни и, не дождавшись никакого ответа на свой призыв, отчаянно закричал:

– Гемон, что мне делать, черт тебя побери!? Отзовись или убирайся прочь от меня! Помоги мне, Гемон!!!

И Гемон помог.

В один миг сознание Савраскина не то, чтобы померкло, а утратило связь с телом. Антон Петрович оказался и ослепшим, и оглохшим, и нисколько не способным управлять движением даже самого малого и пустячного мускула своего организма. Отчего же, как бы? А оттого, что утраченную личностью Савраскина монополию тут же взял на себя Гемон. Засев в его внутренностях, он времени зря не терял и со свойственной ему энергией в кратчайшие сроки подготовил почву для своего окончательного триумфа. Заклятый друг тайно пустил в теле Савраскина корни и, как раковая опухоль, начал расти и давать метастазы в его глаза, уши, его мозг.
В черном омуте мрака и тишины Савраскину было дано время, чтобы думать об этом, проклинать и каяться.

Но мглистое дно омута оказалось не пожизненным заточением, а лишь краткой ссылкой. Гемон не украл тело, а только взял его напрокат. Спустя какое-то время Савраскин вновь услышал звуки человеческой речи, а потом увидел пред собой причудливую игру света и теней. Как утопающий выныривает из поглотившей его пучины и остервенело хватает ртом драгоценный воздух, так и Савраскин, ощутив мир, вскочил на ноги, восторженно вскричал и кинулся обнимать стоящего пред ним человека. Этим человеком был секретарь Паша, в очередной раз прибывший в резиденцию шефа с докладом. А докладывал он об удачной нейтрализации угрожавшей Савраскину шайки. Мадам Готова лишилась должности, генерал погон, а депутат неприкосновенности. Победа была полной и безоговорочной. Только Савраскин пока не знал об этом.

Отнеся бурное и даже несколько диковатое проявление чувств шефа к своему докладу, Паша скромно улыбался. Однако Савраскин быстро овладел собой и, выпроводив секретаря, нервно забегал по кабинету. Рожденные в одинокой черноте омута мысли его – длинные, как сколопендры, и злые, как крапива, начали выползать наружу. Проклятый Гемон, подлый обманщик, хочет погубить его, Савраскина, и завладеть всем, всем, всем… Нужно избавиться от него, но как, как, как??? Антон Петрович стиснул руками голову. Его память принялась ощупывать прошлое, ища зацепку – слабое место Гемона. Зацепки не нашла, но припомнила Васю – таинственного хозяина компании сатиров. Нужно отыскать этого Васю. Возможно, он поможет найти управу на мелкого злодея. «Поиски начать прямо сейчас, сию же минуту, пока не поздно», – пронеслось в голове Савраскина. Антон Петрович бросил взгляд на часы и ахнул. Время они показывали без четверти двенадцать, а дату – пятое марта. Без малого четыре месяца хозяйничал Гемон в его теле. А ему казалось – всего три или четыре дня.

Спешно одевшись, Антон Петрович бросился к гаражам. Выбрав наиболее демократичный автомобиль и приказав убрать с него мигалку, Савраскин сам уселся за руль и отправился на поиски Васи в свой родной, не так давно оставленный им город.
Провинция встретила министра довольно бесцеремонным образом. О том, что асфальт с провинциальных дорог весною сходит вместе со льдом и снегом, Савраскин знал и прежде. Но в прошлом, не имея своего автомобиля, и пользуясь в основном общественным транспортом, как-то не принимал это близко к сердцу. Теперь же, гремя подвеской Мерседеса по ямам и ухабам, столичный чиновник на чем свет стоит ругал вороватую местную бюрократию.

Когда Антон Петрович наконец-то осилил дорогу и на полном ходу ворвался в пределы своей малой родины, на улицы уже опустилась ночь. От вида знакомых с детства городских пейзажей сердце Савраскина сжалось, а по щеке чуть не скатилась скупая слеза. Но, уняв свой ностальгический порыв, Антон Петрович решил сразу же перейти к делу. Поиски Васи он собирался начать с той самой шалманки, посещение которой так сильно изменило его судьбу.

Не менее двух часов ушло на поиски пивного заведения. Но вот и оно. Придерживаясь рукой за серую стену, Савраскин спустился в подвал, распахнул прикрытую дверь и вошел в заведение.

Совсем ничего не изменилось здесь за прошедшие годы. Тот же грязноватый зальчик, наполненный сизым табачным дымом. Тот же хозяин с отечной, небритой физиономией. За обшарпанными столами три или четыре клиента. Один из них повернул голову на скрип входной двери, окинул Савраскина пьяным, неприязненным взглядом и вновь повернулся к стоящей перед ним бутылке.

– Вася!

Савраскин метнулся к своему знакомому. Плюхнулся на стул напротив него.

– Здравствуй, Вася.

– Здравствуй, – недружелюбно кивнул Вася. – Ты кто?

– Савраскин Антон Петрович, – пугливо озираясь по сторонам, зашипел он. – Помнишь, пили мы с тобой здесь однажды. Я тебя от хулиганов спас, а ты мне мышонка серого подарил с баритоном.

– Помню, – скривил губы Вася. – И что с того?

– Возникла одна проблема. Помощи твоей прошу…

– Подожди. Пить будешь? Тогда за стаканом сходи.

Савраскин сбегал к стойке и быстро вернулся со стаканом и еще одной пол-литровкой.

Налили. Выпили. Выслушав обстоятельную жалобу Савраскина на своего бывшего питомца, Вася пожал плечами.

– И что тебя не устраивает? – спросил он. – Кем ты был? Неудачником и полным ничтожеством. А кем ты стал? Оперной звездой, миллионером и крупной политической шишкой. Все это достойно не просто уважения, а преклонения и трепета.

– Я же говорю тебе, он покусился на мою личность. Он, можно сказать, убил меня.
Вася поморщился.

– Когда же убил? Ведь вот ты живой передо мной сидишь. Я тебе Гемона с каким условием давал – он поет, ты рот открываешь. Ты зачем у него на поводу пошел, зачем его слушаться стал? А еще сам всякий раз о помощи просил. А разве о том, чтобы он к тебе внутрь залез, не ты его упрашивал? Ты, дорогой Антоха. Все и всегда тебя устраивало, а тут, нате вам, обидели бедного. На целых четыре месяца от управления руками, ногами и хвостом отключили. Да знаешь, где бы ты был, если бы у руля оставался? В лучшем случае – в лагере под Воркутой, а в худшем – в могиле. Гемон, как всегда, спасал тебя. И по-другому спасти просто не мог. А когда угроза для твоего благополучия его усилиями рассосалась, он снова в сторону отошел. Живи, Антоха, пой, пей и жизнью наслаждайся.

– Вот как, – Савраскин задумчиво поскреб пальцем кончик носа, – так он больше в мою жизнь вмешиваться не будет?

– Еще как будет, – заверил собеседника Вася, – его голос до сих пор при тебе. А в критической жизненной ситуации и он сам появится. А ты вновь на второй план уйдешь. Не переживай, – не навсегда, на время.

Но по лицу Савраскина было видно, что он все еще переживает.

– Впрочем, – заявил Вася, – если ты хочешь избавиться от Гемона, то я расскажу тебе, как сделать это. Я так понимаю, что за ответом на один этот вопрос ты и притащился сюда. Нет ничего проще. Помнишь, при первой нашей встрече я говорил тебе, что Гемон не выносит смеха. Закись азота или веселящий газ – яд для него. Подыши этим газом и твой попутчик лопнет от смеха. Первое, чего лишишься ты, будет оперный баритон. А потом, потом…

Вася закатил глаза.

– Попробуешь и дальше оставаться богатым и счастливым. Представляю себе – жирная, аппетитная овца в волчьей стае. Возьми и уходи.

С этими словами Вася рывком достал из-под своего табурета серый трехлитровый баллон с веселящим газом и с грохотом уронил его на стол.

– Бери, ну.

Савраскин вздрогнул, неуклюже подскочил, схватил баллон и попятился к двери. Но на полпути остановился и выпалил:

– Вася, ты черт!?

Вася не ответил. Остальные клиенты заведения загалдели, как разбуженные голодные галчата. А хозяин вскинул голову и недовольно крикнул:

– Эй, иди отсюдова, мы таких умников не обслуживаем!

После угара пивной воздух ночного города показался Савраскину свежим, как поцелуй ребенка. Он глубоко вздохнул и метнулся к стоящему неподалеку автомобилю. Усевшись на переднее сиденье, Савраскин аккуратно положил рядом с собой баллон и перевел дух.

В машине он просидел до самого утра. Размышлял о чем-то. Может, прошлое вспоминал, может, о будущем мечтал, а может, просто спал.
Утром, когда только миновало шесть, Савраскин широко распахнул дверь машины, вышвырнул на снег баллон с веселящим газом и укатил в Москву.
На небосклоне тускнели и гасли звезды. Зарождалась заря.