Дед Славка, главбух, негр из Танзании и я

     Странно начинался этот первый летний день, но и приятно. Курс, на котором я должен был читать лекции, сняли с занятий и услали куда-то, то ли лук собирать в ближайшем совхозе, то ли улицу мести в центре города. Приятность, сменившая досаду от напрасно потерянного времени, заключалась в том, что не послали со студентами меня – удача почти невероятная.

     Было утро, а жара стояла убийственная, человек, если он не сообразил заранее последствия своего безумного поступка – выйти на улицу, мог за один лишь маленький получас отдать немилосердному солнцу всю свою влагу и превратиться в сухую мумию. Газированная вода, даже два стакана подряд, не помогала, человек делал пару шагов, и его уже тянуло назад к сатуратору. И тут мне повезло. Когда я проходил мимо кинотеатра, я увидел афишу с лицом Жана Марэ – графа Монте-Кристо. Именно, в этот момент мир стал выказывать первые признаки странности – лицо актёра как бы не совсем было лицом, а шрифт афиши свидетельствовал о том, что в нашем городе завелись художники то ли абсурдистского толку, то ли анархического направления, буквы явно ломали комедию, изгаляясь над редкими прохожими.

     Сеанс уже начался, но я не слишком огорчился, зная, что фильму предшествует киножурнал «Новости дня», разумеется, прошлогоднего. Почему-то я обернулся, открывая входную дверь, и мельком заметил, как перекосило фигуру Данко с его сердцем в поднятой руке, освещающим путь народу. Его странный вид изумил меня, но не заставил даже улыбнуться, что я делал каждый день, каждый раз, проходя мимо скульптуры. Тут был анекдот, случившийся некогда в нашем десятом «Б». Валя П., славная девушка, но отнюдь не поклонница какой-то литературы, несколько неуклюже выразила в своём сочинении мысль Великого Мэтра советской литературы: «Данко разорвал рубашку и вынул из-за пазухи сердце. "Что сделаю я для людей", закричал он, освещая путь. Мы хохотали до упаду, хотя наши перлы были  нисколько не лучше.

     Я рассчитал правильно. Журнал кончился, зажёгся свет, чтобы я мог увидеть свободное место, и тут же погас. Я плюхнулся в кресло рядом с пылкой дамой. От неё шёл такой жар, что мне тут же захотелось выйти на улицу проветриться. И тут же по экрану забегали ломаные буквы, потом перекосило всю плоскость экрана, верхнюю часть увело в одну сторону, нижнюю в другую.
- Мадам! – наклонился я к соседке, - с экраном всё в порядке?
- Молодец человек, не приставайте! – был её ответ.

     Между тем на экране появилось лицо Эдмона Дантеса в духе великого кубиста Пабло Пикассо, которого за мою жизнь я успел полюбить, разлюбить и вновь влюбиться в его минотавров, быков и ранние цветные периоды. Лицо актёра выглядело так: глаза сместились влево, ухо соединилось с мужественным подбородком – с таким лицом ему прямая дорога в темницу.

     Моя судьба оказалась куда легче, меня заключили в глазную клинику всего лишь на месяц. Жизнь в больнице, в самом деле, походила на заточение. Вряд ли сама клиника была хоть в какой-то степени виновата в этом. Можно допустить, что само начальство отчаянно боролось с таким положением дел, допускаю. Но иногда обстоятельства сильнее нас.

     К этому времени я был уже опытным больным. Мой личный счёт послеинфарктного пребывания в больницах за десять лет приближался к цифре сорок. Глубочайшее отчаяние, которое я испытывал по первому разу, сменилось спокойным принятием своей доли. Неизбежный вопрос, а почему такое случилось со мной, я спокойно отринул, случилось и случилось. Смирись, человек, лечись и будь здоров. Осмотры, процедуры, лекарства, запреты – естественные вещи, никуда не денешься. Но если ты уже не лежачий, то спокойно выходи наружу, во дворик, или двор, где зелено, где деревья, беседки, клумбы, или просто скамейки, где можно сидеть и думать думу или играть в шахматы, или, беседовать с посетителями, друзьями, даже и курить можно.
То есть, ты имеешь право на глоток свободы, не взирая, на своё, в сущности, несвободное состояние.

     Но в этой клинике, славившейся искусными хирургами, замечательными врачами и добросовестным, да просто добрым персоналом ничего этого не было. Я говорю о зелёной зоне отдыха. С улицы, с оживлённым движением ты нырял в тесное подземное пространство, где несколько скамеек облепливались родственниками с неизбежными узелками и авоськами, о пластиковых пакетах тогда и слыхом не слыхивали, вот и вся свобода. Потом ты поднимался на свой этаж, в свой коридор, в свою палату. Теснота ощущалась во всём. Рекреация была отведена под столовую. Несколько столиков выходили в коридор, мой оказался крайним. Посетитель, открыв входную дверь, неизбежно натыкался на него. Во внеобеденное время столовая превращалась в зал отдыха.

     Дня два спустя, после того, как я получил необходимое количество уколов в глаз, мог ли я думать, что такое возможно, кубистическое зрение покинуло меня, и я осмотрел клинику, то есть, весь коридор, вправо-влево палаты, операционные, процедурные, от входной двери до фикуса в конце его. Длина коридора составляла сто десять моих шагов, это сто метров! – проверено. Заглядывая в палаты, я установил количество пациентов, их было приблизительно столько же, то есть, сотня. Ширину коридора я определил в три метра, выходило – впрочем, неважно, что выходило тесно, да и всё.

     Затем я поднял глаза повыше и стал изучать наглядную агитацию. Были замечательные профессиональные советы о том, как надо сохранить зрение! Увы! Выйдя отсюда, забываешь почти всё! Таков уж человек.

     Я вернулся к исходной точке путешествия, подстраивая свои мысли к некогда мною читанной книге, «Путешествие вокруг моей комнаты», автор её и тогда уже был крепко позабыт. Соответствия не находилось, нравственного вывода тоже, разве что в коридоре дышать было нечем. Слегка меня беспокоило, что за всей моей математикой, я пропустил кое-что важное, даже и очень важное. Я уже был готов повторить свою кругосветку, как о стол звякнули ложки и вилки, и мои соседи, нас было трое, заняли места. Один из них был главбух некоего важного предприятия, завзятый шахматист, и я уже обещал ему послеобеденную партию, если врач не запретит. Врач не запретил, и сосед дрожал от возбуждения и нетерпения – когда же!? Вторым сотрапезником был симпатичный негр из Танзании, студент электромеханического техникума, поневоле молчаливый. Обед окончился, а турнир так и не начался, ибо главбуха позвали к врачу. Он ушёл:
- Смотрите же! Я вас жду!
    
     Я кивнул головой и отправился в своё путешествие. Оказалось, я не заметил Ленина! Его силуэт, знакомый каждому в стране, украшал каждый вывешенный документ. Были и просто выразительные репродукции картин из жизни вождя. Невольно меня потянуло к арифметике. Я стал считать. Изображений гения оказалось ровно сто! – по одному на каждый метр пространства! Было лето восемьдесят седьмого года – очередное юбилейное, 70 Октябрю! До трагедии оставалось ровно четыре года.
    
     Возвращаясь от знакомого уже фикуса с широкими свежими листьями, нянечка уже успела в очередной раз протереть их чистой влажной тряпицей, глянцевитые листья, казалось, излучают прохладу, я наткнулся на невысокий медицинский шкафчик, сплошь из стекла, запертый на какую-то никелированную загогулину типа китайской головоломки. Обычно на его полочках располагаются разные стеклянные баночки, сосуды и сосудики, а то и боксы со шприцами. Ничего этого не было здесь. На нижней полке лежали две стопки несколько потрепанных книг, а на средней, это было трудно представить, лежала новенькая книга М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Моя рука невольно потянулась к китайской загадке – авось! Я никогда не был силён в замысловатых умственных трюках, которыми человечество испытывает отдельных своих членов, и чуда не случалось.

     Я, конечно, был знаком с великим произведением с момента его публикации в журнале «Москва», много спорил по поводу его героев, двуплановости повествования и разных деталей его, но проникнуть в глубину замысла писателя, вскрыть неясную и отдалённую цель Булгакова, мне было недоступно. Ну, не ограничиваться же тем, что лежит на поверхности, то есть, слишком отчётливой злободневностью тридцатых годов, дескать довлеет дневи злоба его – мало, мало, мало. Ещё раз погрузиться в волшебный ритм этой бешеной прозы – открыть, наконец, тайну.

     Мимоходом шедшая медсестра не знала, кто открывает шкафчик и извлекает книги оттуда. Я отыскал сестру-хозяйку, но и та ничего не знала. К главврачу я посовестился обращаться. Так и пролежала книга весь месяц ни разу не открытая. Ещё одна загадка Булгакова?

     Я не помню, есть ли в прозе Булгакова хоть одно упоминание о фикусе? В Шумейке, Смеловке, Терновке и Квасниковке фикус был почти в каждом доме. В литературе тридцатых-пятидесятых годов, которую я обильно читал в своё время – Панфёров, Леонов и другие, фикус был непременным атрибутом мещанства. Я только недавно узнал, что ни одно комнатное растение так не освежает воздух, как наш друг фикус! Вуаля, как говаривал наш покойный друг Боря Давыдов.

     Мы играли с главбухом очередную партию, и главбух уже потихоньку закипал от негодования, считая что я играю нечестно, то есть, не по-джентльменски. Со своей точки зрения он был абсолютно прав, этот легко раздражающийся главбух. В первой же нашей партии я понял, что он сильнее меня в сложной комбинационной игре. Партию я проиграл, но сообразил, что я должен делать – менять фигуры и как можно скорее, не давать ему возможности комбинировать. Дело в том, что во время Оно судьба закинула меня в такую дыру, о которой только и мог мечтать самый убеждённый отшельник-анахорет. Отшельником я не был, я был учителем неполной средней школы, иначе говоря, восьмилетки. Учителей там было два парня и две их жены. Мы с женой заняли остальные два вакантных места. Увы! мы не смогли найти общий язык с коллективом. Школа работала в одну смену, и у меня была масса свободного времени. Оно отчасти поглощалось изучением шахматных окончаний по четырёхтомнику Авербаха, так что простые позиции с малым числом фигур и пешек, я разыгрывал довольно сносно. Главбух тратил тьму времени и сил на сложные расчёты, я менялся и выигрывал.

     Когда игра была ещё в первой фазе, к столу подсел маленький старичок, лысоватый, с белыми кудрями вокруг лысины. Будь у него пышная борода, а её не было совсем, он походил бы на добродушнейшего бога Саваофа, каким его изобразил знаменитый французский художник Эффель в «Сотворении мира». Шахматы любят тишину и не любят советчиков. Наша компания была бы совсем идеальна, если бы главбух не возмущался вслух:
- Вы опять всё поменяли! Так нельзя!
- Да вы-то зачем принимаете размен? Ведь не обязаны же.
Посчитав, что и ему можно ввязаться в разговор, Мухамед спросил:
- А кто такой Пётр Иванович?
Мы с главбухом посмеялись. Ну, что мог знать негр из Танзании о Бобчинском и Добчинском? Я постарался коротенько пересказать ему эту весёлую историйку. Он, кажется, понял и тоже засмеялся. Когда стих его баритон, несколько приближающийся к басу старичок как-то просто, и тихо, по-детски, сказал:
- А меня зовут дед Славка.
- Как, как? Вячеслав, Станислав? А по батюшке?
- Не! Зовите меня дед Славка.

     Новый наш застольник оказался моим соседом по палате. Его койка стояла у двери напротив моей. Дед Славка озадачил меня. Совершенно точно, он не мог быть горожанином, ну, что ему делать в городе? Стараясь уснуть, и не засыпая от духоты, я сочинял колхозную жизнь деда Славки. Чем бы он занимался на селе? Не механизатор, конечно, не бывает таких механизаторов, с людьми этой профессии я был знаком прекрасно. Профессия ставит печать на человеке. Я – учитель, и всякий, с кем я имел дело, сразу понимал, что к чему. Нет, не мог я найти ему места и в сельской жизни, Шукшин, может быть, смог бы, или Шолохов. Но… подобием Щукаря он никак не мог быть, а чудиком? может быть, может быть… Был у нас в Терновке дед Филимон…. Однако, какие штуки он откалывал, не помню, жаль. А моя двоюродная бабка Шпунтыха, сельская ведьма? С этими мыслями я уснул.

     Во сне я увидел Толю Малого, детинушку под два двадцать, работавшего на животноводческой ферме, так хочется сказать на скотоферме. Я каждый день мог видеть его богатырскую фигуру средь верблюдов и быков, поскольку эта ферма была через переулок от нашего дома. Неудивительно поэтому, что в моём сне он сражался то ли с быком, то ли с самим Минотавром. Он схватил его за рога и положил на лопатки, но тот обернулся козой и убежал. Я проснулся, дивясь прихотливой игре подсознания. Но и в действительности Толя был силён.

     Не помню, сколько и чего мог он поднять сразу, но что-то очень много. Зато прекрасно помню легендарный эпизод из его армейской жизни, им же, видимо, и рассказанный. Его взяли в боксёрскую команду защищать честь своей воинской части. Должно быть, времени не было, чтобы подготовить бойца, как следует, и он сразу же пропустил удар, разъярился, размахнулся, ударил, и противник упал. Нашего героя удалили с ринга. Он не понял за что, только сказал: «А ну вас всех!» И уж в бокс не вернулся. А жаль, мог бы стать чемпионом, чем не чудик! Деревенская пацанва восхищалась богатырским ударом и негодовала на несправедливость судей. Годы спустя кое-кому из них стала понятна суть произошедшего. Врезать противнику он-то врезал, но открытой перчаткой, за что и был дисквалифицирован Ничего не понял наш чудик, а в легенду вошёл!

     Теперь-то каждый первоклассник сечёт в чём тут дело. Я проснулся. Занимался день. В памяти всплыли стихи поэта-сюрреалиста из рассказа  Карела Чапека "Поэт" – «Рассвет уже играл на мандолине, Краснела дева. В дальний Сингапур, Вы уносились в гоночной машине». Я принялся по-своему расшифровывать образы неведомого автора. Рассвет, понятное дело, - рассвет, мандолина, возможно, ранние птичьи голоса щебетанье, иногда с неожиданно высокой и долгой нотой, этот утренний концерт каждый день поднимался у нас во дворе, краснеющая дева, всякий помнит Пушкина: «Навстречу северной Авроре», что до гоночных автомобилей, то под окном уже дождевым водопадом шуршали шины, и монотонно порыкивали моторы.

     И вдруг в рассветную увертюру вплелось тоненькое пение. Чуть дребезжащий тенорок пел: «Нічь така місячна, зоряна, ясная, Видно хоч голки збирай». Я прислушался, сомнения не было, пел сосед. Раскрасневшаяся Аврора в компании с уличными фонарями достаточно освещала палату, чтобы я мог видеть детско-старческое лицо деда Славки. Он пел во сне. Не закончив куплета одной песни, он замолкал, посапывал, деликатно похрапывая, и переходил к другой.

    Концерт продолжался долго. Пение деда Славки не раздражало меня, я и про себя знал, что читаю лекции во сне. Жена, однако, никогда не говорила, что я делаю это вслух. Но вот зашаркала в коридоре швабра, начинался настоящий день с нещадно палящим солнцем с уколами, процедурами, операциями. Прощай, прохладная Аврора!
- Дiду Славко! А ви спiвали в ночi!
Лицо певца затуманилось, он, видимо, испугался, что я буду его бранить за беспокойство, которое он причинил палате.
- Вы, должно быть, очень любите петь и, наверное, поёте в хоре ветеранов?
Такие тогда были в моде. Я задал ему ещё несколько вопросов, откуда он, сколько ему лет, как он оказался здесь? И он поведал мне удивительную историю. Сам он из Полтавщины, его село, понял я, находится где-то меж Миргородом и Полтавой… Там он и прожил почти всю жизнь. И всегда он пел. Это было его естественное состояние. Понятное дело, там все поют. Вообще, на этом загадочном пространстве, Миргород, Диканька, Сорочинцы, всегда происходили, чёрт знает, какие вещи. Какие? Описано Гоголем. Так что иной жизни дед Славка не представлял.

     Случилось, однако, то, что случается в каждой семье. Выросли дети. Сын увёз стариков в криворожские края, в шахтёрский посёлок, где соловьи и те не поют, а воробьи красного цвета. Тоска по родине, слова «ностальгия» старик не знал, тоска по пению, по роскошной украинской песне, всё это было не понятно шахтёрам и их жёнам. Надеялись ли старики заразить своим духом соседей, вряд ли это делалось осознанно, но по вечерам они с женой садились на лавочку за воротами и пели… на потеху полупьяной публики, которая тоже была не прочь поспiвати. Но, боже мой, что и как они пели! Милые бедные старики!

     Так случилось, что наша застольная компания покинула клинику чуть ли не в один день. Главбух отправился к себе на завод. Однажды мне там довелось читать лекцию о Солженицине и я увидел в зале своего партнёра по шахматам. Он подошёл ко мне. Мы обменялись рукопожатием.
-А здорово тогда мы резались с вами!

     Деда Славку направили в областную клинику, меня тоже, день спустя. Я пытался отыскать деда, напрасно. Золотая детская душа! Звучит ли в ней песня, или ушла навсегда?

     Пару месяцев спустя, на остановке, я встретил Мухамеда. Мы дружески обнялись, как Пушкин с Горчаковым, на просёлочной дороге:
-Ну, как дела, электрик-троеженец?
Он поднял большой палец:
-ОК! Сказали мы с Петром Ивановичем.

И он захохотал, как только умеют хохотать негры  из Танзании.