Цена лжи

; Документальная политическая повесть: ЦЕНА ЛЖИ,ГДЕ ПРАВДУ ЗАМЕНИЛИ КУЛЬТОМ ЛИЧНОСТИ,
; Личный архив против официальной лжи


ВСТУПЛЕНИЕ. ЗВЁЗДОЧКА,КОТОРОЙ НЕ БЫЛО.

До репатриации я считала Израиль демократическим оазисом — якобы свободным от советских болезней вроде протекций, лжи, взяточничества и партийной бесстыдности. В моём воображении он был похож на звёздочку еврейской мечты, пылающей где-то над Ближним Востоком — гордой, честной, независимой.

Очень быстро это наивное восхищение сменилось потрясением. Иллюзии обрушились не потому, что я ожидала рая. Просто не думала, что столкнусь почти с тем же самым, от чего бежала.

На работу в больницу «Адасса» я попала по знакомству — благодаря жене дальнего родственника Рафи Эйтана, известного как «человек Моссада», участвовавшего в похищении Эйхмана. Меня взяли без особых формальностей, даже не взглянув на документы. Когда же подошло время получать зарплату, вдруг вызвали и вежливо — по-израильски «культурно», но с ноткой подозрения — поинтересовались, есть ли у меня академическая степень. Оказалось, что наличие степени влияет на оплату.

Когда я показала диплом и получила подтверждение в министерстве просвещения, всё встало на свои места. Но когда получила разрешение (ришайон) на частную практику и заявила об уходе, весь хоспис — отделение, где я работала — принялся меня уговаривать остаться. Сказали, что к отделению начали относиться «по-особенному».Но я не могла больше — не морально. Я до сих пор говорю: в том отделении работают люди со стальными нервами, и я им за это глубоко благодарна. Но остаться в «фабрике смерти» было выше моих сил.

ГЛАВА 1. РОЗОВЫЕ ОЧКИ И «НАША СТРАНА»

В политике я тогда не разбиралась совсем. На выборы не ходила, за партиями не следила. Казалось, всё это далеко. Но однажды в руки попалась русскоязычная газета «Наша страна». И я словно вернулась в «Правду» и «Известия»: та же большевистская муть, лозунги, напыщенность и никакой реальности. Известий — нет, а правду давно распродали.

В нашем доме, на улице Паран в Иерусалиме, жило много интеллигентов. Сосед с третьего этажа однажды остановил меня и сказал:— Почитай, вот черновой перевод. Знакомый работал над ним. Книга Барри Хамиша — «Падение Израиля».

Эта книга открыла мне глаза. Написана в 1992 году, она уже тогда вызвала серьёзный резонанс. В ней говорилось не о врагах снаружи, а о коррупции внутри. Политической. Всеобъемлющей. Хищнической.

Я начала читать и словно погружалась в тьму, от которой бежала. Та самая система, где всегда «свои» на должностях, где ради власти можно сдать и страну, и народ, — она не осталась в прошлом. Она просто сменила вывеску.

ГЛАВА 2. БОЛЬШЕВИКИ В СТРАНЕ ОБЕТОВАННОЙ

Начало 90-х. Миллионная волна репатриации из разваливающегося Союза хлынула в Израиль, как весенний паводок — с надеждой, с болью, с непониманием. Большинство новоприбывших были либо людьми пожилыми, всё ещё заражёнными бациллой социализма, либо занятыми выживанием: квартира, работа, язык, дети. Политика оставалась где-то за горизонтом.

Этим воспользовались левые. Мастера идеологического переоформления и подмены понятий. Они быстро нашли новую аудиторию — доверчивую, культурно близкую, не знакомую с израильской реальностью. Казалось, Союз ещё жив — только теперь он в министерствах, в газетах, в культурных центрах.

Одним из «агентов влияния» стал Михаил Казаков — популярный актёр, обаятельный, интеллигентный, и, как позже оказалось, агент КГБ. Он стал своеобразной иконой леволиберального Израиля в глазах русскоязычных репатриантов. Его слова цитировали, его приглашали, ему верили. А он, по его собственному признанию, делал «то, что подсказывала совесть». Или её отсутствие.

Именно эти голоса — «русские», сбитые с толку, разочарованные, наивные — в 1992 году привели к власти Ицхака Рабина и его окружение. И тем самым открыли дорогу к трагедиям, которые до сих пор эхом отдаются в нашей памяти.

В ту пору в Иерусалиме на улицах звучала песня эпатажного Авива Гефена. В 1995 году вышел его скандальный альбом «Нигде», где он пел: «Кто это там пьяный идёт? Это же глава правительства». До этого он орал: «Анахну дор мезуян» — мы, поколение ёбнутых. И я, увы, не могла с ним не согласиться.

Сознание пришло позже. Гораздо позже.

ГЛАВА 3. ПРЕДАТЕЛЬСТВО С ГЕРБОМ

1993 год стал для Израиля чёрной вехой. Именно тогда было подписано преступное соглашение Осло. Террористическая ООП получила международную легитимацию. Еврейские посёлки, построенные с любовью, кровью и потом на библейских землях, начали превращаться в призраки прошлого. Людей выселяли с родной земли, как ненужный мебельный гарнитур, ради так называемого «мира».

Я не спала той ночью. И в три часа утра написала стих — как плач по Гуш-Катифу:

Где птичий гомон не пугает времяИ редко сеют в небе облака,Там – скорости, подобные Эдему,Предел пустыни там, наверняка…Над пропастью холмов – уныния бремяСтоял «волшебный город» – Гуш-Катиф.Вдруг пролетел над сказкой злобный Демон,Разрушил всё и в камни превратил…Вне сказки этой были бритвы – люди,Наточенные злобой неживой.Помешанные грубым словоблудием,Ломали жизнь, играючи с судьбой…Амона, Гуш-Катиф… район – безлюден.Стал полигоном рай – зелёный сад.Не ждут любовной ласки и прелюдий.Однажды предав — предают и сейчас.

Рабин и его команда повернули страну в сторону катастрофы. Террористы получили власть, оружие и трибуны. Евреи — страх, взрывы и похоронки. Именно после Осло Израиль начал тонуть в крови.

Автобусы взрывались почти ежедневно. Погибали дети, женщины, старики. Сыновья моих пациентов были среди убитых. Один — единственный сын Семёна. Другой — красавец-солдат, сын Шошаны. Я видела, как Иерусалим содрогался каждый раз от списка новых жертв. И никто не нес за это ответственности.

Это был не просто политический провал. Это было предательство. С гербом на лацкане.


ГЛАВА 4. НОБЕЛЬ ЗА КРОВЬ

Пока Иерусалим хоронил своих детей, в Осло вручали премию мира. Рабин, Перес и Арафат — убийца в кефирной куфие — получили Нобеля. Мир в Израиле разрывали на части, а миру за границей подносили ложь на серебряном подносе, украшенном флагом с голубой звездой Давида.

Не было ни одного дня без терактов. Взорванные автобусы. Выжженные улицы. Крики. Списки погибших, ставшие утренней рутиной. Врачи, у которых глаза уже не смотрят — потому что слишком много видели. Страх выходить из дома. Паранойя на остановке. Проверка рюкзаков. Сердце, сжимающееся от любого громкого звука.

19 мая 1995 года. Иерусалим. Теракт в автобусе. Пятьдесят раненых.
21 августа 1995 года. Новый взрыв. Четверо погибших, снова полсотни раненых.

И всё это — результат одной политической сделки. Одного рукопожатия. Одного «мира» на бумаге.

Слишком дорого стоило это слово.

Но страшнее всего было другое — осознание, что всё это делается не по глупости. Не по наивности. А сознательно. Целенаправленно. С холодным расчётом. Израиль медленно сдавали. И каждый, кто пытался кричать, — был объявлен врагом «мирного процесса».

Весь левый истеблишмент чувствовал, что почва уходит у них из-под ног. Народ начинал прозревать. И нужно было что-то сильное. Что-то сакральное. Образ, на котором можно построить новый культ.

Этим образом стал Ицхак Рабин. Человек, в руках которого трещал Израиль, должен был стать мучеником. А для этого нужна была жертва. Финал. Символ. И этот символ им устроили.


ГЛАВА 5. САКРАЛЬНЫЙ ВЫСТРЕЛ ИЛИ КТО СТРЕЛЯЛ

Ноябрь 1995 года. Площадь Царей Израиля. Митинг «за мир», организованный вопреки воле самого Рабина — его уговаривали до последнего. И вот — выстрелы. Паника. Крики. Рабин, будто согнувшись, уходит к машине. И вскоре — сообщение: премьер-министр убит.

Официальная версия появилась быстрее, чем карета скорой помощи. Игаль Амир. Правый экстремист. Признался. Всё ясно. Всё просто. Всё — как надо.

Но только не для тех, кто был там. И не для тех, кто умеет задавать вопросы.

Почему за Амиром, давно известным как радикал, следили, фотографировали с крыши — и не остановили? Почему агент ШАБАКа Авишай Равив — тот самый «Шампань» — заранее знал, кто стрелял, и сообщил это по телефону ещё до официального сообщения? Почему никто не расследовал его роль в подстрекательстве?

Почему суд, по сути, не исследовал само убийство, а просто ограничился признанием? Почему исчезли медицинские протоколы? Почему охранник, якобы накрывший Рабина после первого выстрела, не получил ни царапины, хотя второй выстрел должен был пройти сквозь него?

И, наконец — почему в теле Рабина была обнаружена третья пуля, пущенная спереди, в упор? Если Амир стрелял в спину — кто тогда стрелял в грудь?

Вопросов было слишком много. Ответов — ни одного.

Но одно стало ясно: Рабина превратили в икону. Его смерть стала последним козырем тех, кто терял страну. Его кровь — последним аргументом в пользу лжи.

ГЛАВА 6. РИЖСКАЯ ТЕНЬ

Я начала своё личное расследование. Не потому, что хотела доказать заговор, — а потому, что слишком многое не сходилось. Интуиция подсказывала: настоящая история не та, что поют в мемориалах.

Игаль Амир. Студент? Преподаватель? Радикал-одиночка? Или пешка в чужой игре?

Выяснилось: за несколько лет до убийства Рабина Амир был послан в Ригу якобы преподавать иврит. Но у него не было ни педагогического образования, ни опыта. Кто отправил его? Ответ: НАТИВ. Служба особая, полусекретная. Официально она занималась связями с евреями в странах бывшего СССР. Неофициально — её задачи были гораздо шире.

Я обратилась к тем, кто мог знать. Родственники, знакомые, работающие или работавшие в системе. Молчание. Или — путаные объяснения. Версии менялись от недели к неделе. Сначала говорили: преподавал. Потом — охранял. Потом — «вообще не был в Риге».

Но BBC взяли интервью у семьи Амира и показали его паспорт со штампом — СССР. Он был. И это уже не отрицали.

Возник вопрос: почему власти так упорно заминали эту тему? Почему пресс-секретарь канцелярии премьера заявила, что он «никогда не был в Риге», а потом молча исчезла из публичного поля?

Чем занимался Амир в Риге — и почему это до сих пор под грифом тайн?

Зачем ШАБАКу был нужен именно он?

Слишком много совпадений. Слишком много лжи. А там, где ложь — там и страх. Значит, было что скрывать.

ГЛАВА 7. МОЛЧАНИЕ С ГРИФОМ

После убийства всё происходило стремительно — и подозрительно. Медицинские документы исчезли или были подделаны. Официальные протоколы противоречили друг другу. Телохранители молчали. Авишай Равив — агент, подстрекавший Амира — просто растворился. Ни объяснений, ни допросов, ни отчётов.

На суде не фигурировали данные, которые могли изменить всю картину: о пулях, о времени доставки в больницу, о третьем выстреле в грудь. Рабин, по словам очевидцев, после выстрела не падал, а пошёл к машине. На площади не было ни носилок, ни немедленной медицинской помощи. А ведь больница была в пяти минутах.

Само дело строилось только на признании Амира. Но признание — ещё не доказательство, если нет экспертизы, нет полной реконструкции, нет логики.

Я обращалась — официально и неофициально — в разные инстанции. Ответ был один: «Всё уже расследовано. Убийца найден. Точка». Родственница из разведки сказала коротко: «Не копайся в этом. Это грязь, в которой все по уши».

Но именно это молчание — самое страшное. Оно говорит о страхе. А страх — всегда у тех, кому есть что скрывать.

Никто из «официальных» структур не захотел поставить точку. Потому что она — не там, где они сказали. А там, где они боятся её найти.


ГЛАВА 8. КУЛЬТ ИМЕНИ РАБИНА

Сознавшийся в убийстве Игаль Амир получил пожизненное. Но то, что приговор был вынесен — ещё не значит, что он был справедлив. И уж точно не значит, что правда была найдена.

Рабина сделали символом. Мучеником. Его именем стали называть улицы, площади, станции. Он стал больше, чем политик. Он стал религией. А религии, как известно, не терпят сомнений. Особенно — документально подтверждённых.

Свидетели исчезали. Протоколы — тоже. Появлялись странные «черновики» и вырезанные материалы. А главное — росла мифология. В ней Рабин умирал трижды. Три выстрела. Трижды простреленное сердце. Трижды пролитая кровь. А Перес, словно Понтий Пилат от социализма, мыл руки на глазах у всех.

В одном интервью он признался: «Я видел Рабина, простреленным трижды. Лист песни был пробит пулей». Но позже, под присягой, сказал, что «не имел в виду это буквально». Что «три — это символ». Что «три — как равносторонний треугольник». Что «три — это святое число».

Вот выдержка из чернового допроса:

— Прокурор: Не является ли фактом то, что вы сказали, будто видели тело Рабина, простреленное трижды, в том числе фронтально — через грудь?— Перес: Да, но я не имел это в виду буквально.— Прокурор: Вы хотите сказать, что солгали?— Перес: Нет, я был взволнован. Я не думал, что мои слова будут восприняты буквально.— Прокурор: Какая часть Вашего высказывания не должна быть воспринята буквально: утверждение, что Рабин положил лист с песней в карман пиджака?— Перес: Нет, я действительно имел это в виду.— Прокурор: То, что вы видели его тело?— Перес: Да, я видел.— Прокурор: А о трёх выстрелах? Это тоже метафора?— Перес: Возможно. У числа три много значений. Святая Троица, например. Или совершенство треугольника. Или — толпа. Метафора.— Прокурор: Так вы шутили?— Перес: Возможно. Можете принять это за шутку?

Когда государство строит память на метафорах, а не на пулях, — это уже не история. Это уже культ


ГЛАВА 9. ЗАКОН, КОТОРЫЙ НЕ ПОЗВОЛЯЕТ ЗАДАТЬ ВОПРОС

Прошли десятилетия. Амир по-прежнему в тюрьме. Рабин — на пьедестале. А вопросы — всё те же.

Закон, запрещающий пересмотр дела Амира, — это не про правосудие. Это про страх. Про то, что за признанием может скрываться сценарий. Что за одиночкой может стоять структура. Что за смертью премьера может скрываться спектакль.

Почему никто не требует пересмотра? Почему молчит правый лагерь, к которому Амир, якобы, принадлежал? Почему даже Биньямин Нетаньяху, которого тогда чуть не обвинили в подстрекательстве, не настоял на расследовании?

Ответ прост. Все боятся. Боятся подорвать культ. Боятся разворошить то, что тщательно зацементировали. Боятся признать, что государство может лгать.

И всё же — когда правда становится угрозой для системы, это уже не демократия. Это страх, прикрытый флагом.

Однажды страх уйдёт. И тогда вернётся вопрос, с которого всё началось:

А убил ли Ицхака Рабина Игаль Амир?

И если ответ окажется — нет,тогда начнётся самое страшное:вопрос о том, кто убил —и зачем.