Сёстры и братья часть 2 глава 15

Лазарь
В воздухе летает тополиный пух, белой каруселью фокусника рук. Иосиф Виссарионович Сталин, продолжая бесконечный рассказ о прожитой жизни неожиданно рассмеялся.
- Что-то весёлое вспомнили? - спросила Валентина Истомина.
- Я вспомнил, как в начале тридцатых годов мы начали реконструкцию Москвы! - ответил он. - За неё отвечал Каганович, я вспомнил пару смешных случаев с ним…
В летнем воздухе 1931 года была строительная пыль, шум техники и крики рабочих. Советские власти устроили капитальную реконструкцию Москвы.
- Нужно снести множество исторических зданий и придать столице новый облик! - решил Иосиф Сталин.
Доклад о плане реконструкции Москвы перед Политбюро делал Лазарь Каганович, назначенный первым секретарём Московского комитета ВКП (б). Для доклада он использовал специально подготовленный макет, на котором показывал, какие здания, и районы будут снесены и перестроены.
- Вот это уберём! - в докладе Каганович упомянул Красную площадь.
Он для удобства показа предстоящих изменений передвинул в сторону макет собора Василия Блаженного. Сталин спокойным голосом произнёс:
- Лазарь! Верни собор на место и не трогай!
На 1-й Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности Иосиф Виссарионович выступил с докладом «О задачах хозяйственников».  Призывал взять курс на коренную модернизацию страны.   В ответ поднялся рабочий делегат, долго мял кепку в руках и спросил:
- Товарищ Сталин, тут мне наши заводские товарищи поручили задать вопрос. Правда ли, что мы за первую пятилетку запустили ДнепроГЭС, но и запустили сельское хозяйство? Прошлым годом в районе рожь перестояла и стала негодной, трактора с МТС вовремя не подали. Говорят, среди чиновников есть настоящие вредители. Что партия намерена с этим делать?
Иосиф Виссарионович ответил с юмором:
- Сельским хозяйством, товарищ, заниматься нужно непременно и очень ответственно. А что насчёт вредителей... передайте товарищам рабочим, чтобы не беспокоились. Большевики сажают не только рожь.
После коллективизации в СССР возникли перебои с хлебом и продовольствием. Самых работящих крестьян выселили, а согнанные в колхозы не хотели работать за трудодни. С голодом Сталин боролся обычным методом и лично написал закон:
- «Лица, покушающиеся на общественную собственность, должны быть рассматриваемы как враги народа».
Иосиф Виссарионович установил жесточайшие наказания за хищения государственной собственности. Его прозвали в народе:
- «Закон о пяти колосках».
За кражу нескольких колхозных колосков голодным людям грозил расстрел или десять лет тюрьмы. Вскоре согласно новому закону было осуждено пятьдесят пять тысяч человек и две тысячи расстреляно.
- Люди умирают от голода, - знал Сталин, - но колхозный хлеб тронуть не смеют...
Несмотря на голод, экспорт хлеба в Европу не прекращался. Нужны были средства для новых, беспрерывно строившихся заводов.
- Страхом, кровью и голодом я тащу страну с переломанным хребтом по пути индустриализации… - понимал он. - Голод полезен!
Окончательно обессилевшая, издыхающая деревня покорно приняла насилие коллективизации. По сводкам ГПУ, в города бежало более полутора миллионов крестьян.
- Промышленности нужны рабочие руки, - рассчитал Иосиф Виссарионович. - Но нельзя позволить селянам заполонить наши города.
Защищая город от голодных толп, он прикрепил крестьян к земле. В стране вводятся паспорта, но в сельской местности они на руки не выдаются.
- Беспаспортных крестьян в городе арестовывают милиция… - слухи быстро остановили поток голодных в столицу. 
Паспорта лишили людей права на свободное передвижение и дали ГПУ новую возможность жестко контролировать всех граждан.
- В царской России существовали паспорта, - осуждали его действия оппозиционеры, - их отмена один из главных лозунгов революции.
Кроме промышленности и культуры, Сталину приходилось заниматься культурой. Главный дирижёр Большого театра Самосуд и режиссёр Мордвинов задумали восстановить легендарную оперу Глинки «Жизнь за царя». В советском варианте она превратилась в оперу «Иван Сусанин».
- Содержание исторического полотна очень хорошо подходит к реалиям Советского Союза! - убеждали они Иосифа Виссарионовича. - Вражеская интервенция, объединение народа, подвиг простого человека - героя.
- Финальная сцена оперы знаменитое «Славься!» Глинки, - добавил Мордвинов. - Величественный гимн о любви к своей Родине.
Но Комитет искусств финал забраковал:
- В изначальном тексте либретто «Славься!» восхваляет не только Русь, но главным образом царя. Как же можно поощрять царизм?
Поэтому руководители Большого театра обратились с письмом к Сталину. Самосуд настаивал, этот музыкальный финал ставил точку в опере:
- Убрать его, значит искалечить великую постановку.
Иосиф Виссарионович 16 ноября смог просмотреть репетицию оперы. Она ему понравилась. Чиновники из комитета заметили:
- Даже с новыми словами, без упоминания царя «Славься!» всё равно навевают воспоминания о царских гимнах.
- Опера Глинки, товарищи, опера историческая. Не про царя, а про народ. И «Славься!», оно не царю поётся, а стране и народу.
Чиновники закивали головами. Иосиф Виссарионович уточнил:
- Историю не перепишешь, в те времена царь был элементом прогрессивным, патриотическим. Что поделать, если народ его славил. А сейчас настала другая эпоха. Начнись война с интервентами, чтобы сделали бы с таким царем наши органы? Расстреляли бы и точка. Без всяких гимнов.
При обсуждении финала «Сусанина» предлагалось два варианта. На фоне Спасской башней выкатывали макет памятника Минину и Пожарскому.
- Можно связать древнюю историю с нашими временами, - пояснил он.
В другом варианте финала живые Минин и Пожарский выходили на сцену во главе ликующих москвичей. Сталин забраковал оба финала:
- По моему мнению, этим концовкам великой оперы не хватает торжественности. Сусанин погиб, но подарил стране победу над врагом. Страна ликует.
Сталин предложил показать побеждённых польских интервентов. Разбитые польские вояки во время выхода ликующих народных ополченцев стояли на коленях с поникшими головами.
- Где должны быть командиры? - спросил хитро Иосиф Виссарионович словами Чапаева из фильма братьев Васильевых. - Впереди, на лихих конях!
В постановке появились живые кони. Минин и Пожарский командиры народного ополчения выезжали на сцену верхом на статных белых жеребцах.
- На парадах это смотрится красиво! - знал он.
Была предложенная сцена бросания трофейных польских знамён к стенам Кремля. Опера пошла в постановку с грандиозным классическим финалом и имела громкий успех.
- Нужно запомнить этот приём, - подумал Сталин. - Выглядит очень эффектно! 
Из театра он возвращался в Кремль пешком. Его встретил на улице Ильинка бывший белый офицер Огарёв. Он работал в Москве по линии Русского общевоинского союза и нефтяной секции Торгпрома. Огарёв выхватил револьвер, но охранник схватил его за руку: 
- Стоять! 
После покушения Иосиф Виссарионович хорошо понял:
- Ещё один год голода и народ не выдержит, голодное брюхо победит страх. Рютин и Огарёв - это сигналы...
Но виду он не показывал. Веселился грубо, много матерился. Образ грубого солдата партии стал его существом. Лазарь Каганович руководитель столичных большевиков принёс ему список своих заместителей.
- Ты что мне принёс, почему одни евреи? - спросил он.
- Товарищ Сталин я сужу не по их происхождению, а по профессиональной квалификации! - ответил Каганович.
- Слушай Лазарь Моисеич. Когда я передал Ленину просьбу одного еврея поставить его замом тоже еврея, Владимир Ильич мне сказал: «Ни в коем случае. Если еврей руководитель, замом должен быть русский и наоборот. Пусти евреев, они всё собой заполонят!»
- У меня даже в мыслях не было… - попробовал убедить он. 
- Ты хочешь против учения самого Ленина пойти? - грозно спросил Сталин с насмешливыми искорками в глазах.
 
Поликарп Ильич
Борис Генсицкий за годы войны убедился в идиотизме царящих в русской армии порядков. Он воевал достойно и был потрясён размером бедствий причинённых войскам февральской революцией:
- Моя жизнь и судьба неотделимы от судьбы русской армии, захваченной национальной катастрофой. Нужно продолжать войну!
В разгар 1917 года, когда замитинговал полк, Борис стал формировать ударный батальон для удержания вверенного ему участка фронта. Одним из первых туда записался Иван Филимонов. С середины войны он служил ординарцем Генсицкого.
- Ему лет под сорок… - понял офицер, когда впервые увидел солдата.
Рыжеватый, с нафабренными усами, он был горький пьяница и весёлый человек. До войны он был кровельщиком, во Владимирской губернии у него осталась жена и двое ребят.
- Нам нужно добыть «языка», - Борис поставил ему боевую задачу.
Командир дивизии объявил конкурс на захват пленного, но обстановка никак не позволяла действовать. Проволочное заграждение у противника было в шесть рядов. Филимонов следил за обороной противника:
- Не выставляет ли он на ночь часовых или секрет за свою проволоку? 
Изучая обстановку в бинокль, он заметил, что от одного из бугорков, занятых немцами, тянулся ряд небольших столбиков. Из этого заключил:
- Там наблюдательный пункт, а столбики линия телефонной связи. 
Доложил командиру о задуманной попытке захвата. Борис одобрил, и они три дня внимательно изучали местность, стараясь определить лучшее место, чтобы пройти к окопу наблюдателя. В два часа ночи Иван сделал проход в проволоке противника, они пробрались в тыл и перерезали телефонный провод.
- Только тихо! - рядом стоял куст, под которым спрятались и стали ждать связистов, которые придут исправлять линию.
Ждали около часа. Наконец появились двое, идущих вдоль проволоки. Они о чём-то оживлённо разговаривали. Кроме оружия у разведчиков с собой были две увесистые палки, тонкая верёвка и тряпки.
- Твой левый… - они договорились между собой, кто будет брать одного, кто другого.
Как только связисты поравнялись с ними, их оглушили, схватили, заткнули им рот тряпками, связали руки и повели, приговаривая заученные немецкие слова:
- Иди за нами.
Проход в проволоке миновали вполне благополучно и привели вместо одного «языка» двух. После успешной операции Генсицкий отправил Филимонова, которому присвоили звание ефрейтор в отпуск и в армейском развале забыл о нём. Внезапно явился к нему, но выглядел, как оборванец, в ветоши, в синяках и без сапог.
- Ты что же, - сказал ему Борис, - ну не образина ли ты, братец? Обмундирование и то пропил...
- Никак нет, не пропил! - заверил Иван. - Меня товарищи раздели.
В полках были выбраны солдатские полковые комитеты, в ротах - ротные комитеты. Филимонов поведал, как он приехал из отпуска в полк, а там хозяйничали комитетчики. Ефрейтор не пожелал оставаться в развалившемся полку и подал докладную по команде, чтобы его отправили в ударный батальон Генсицкого.
- Тут и начались мои испытания, - сказал ефрейтор.
Комитетчики всячески его оскорбляли, «холуем» бранили:
- Ряжку в денщиках нажрал! Пригрелся на тёплом месте…
Доходило до затрещин, на митинге солдаты проголосовали отобрать у него всё обмундирование, сапоги, казённые подштанники, даже портянки, а выдать негодную ветошь.
- Потому-то я и явился чуть ли не нагишом… - закончил Иван.
В начале 1918 года началась демобилизация императорской армии на основании декрета большевистского правительства. 242-й Луковский полк, где они служили, из прифронтовой полосы был отведён для ликвидации хозяйства на речку Ларгу в Бессарабии.
- Декрет народных комиссаров аннулировал все права офицеров, вплоть до снятия погон! - сообщил офицерам командир дивизии.
Ранее провокаторы бросили в толпу солдат лозунг:
- «Бей белые, не мозолистые руки!»
Возник вероломный и зверский лозунг:
- «Беспощадно бей погоны!»
Кто попадался в погонах разнузданной толпе, был зверски убит. Борис открыто заявил солдатам, что погоны ему даны самим государем, и кроме него никто их не снимет:
- Данную присягу - не нарушу! 
Офицерам по настоянию приехавших из тыла агитаторов выразили полное недоверие, запретив избирать их в солдатские комитеты.
- Мы больше не нужны России, - понял Генсицкий.
Ввиду создавшегося положения офицеры полка брали из полковой канцелярии свои послужные списки, а командир полка нелегально, за своей подписью и приложением полковой печати, выдавал удостоверения как получившим отпуск на родину.
- Считайте себя свободными от службы… - 28 февраля он получил освобождение от несения служебных обязанностей.
Прощаясь с ним, солдаты стыдились показать слёзы. Некоторые корили:
- За что вы нас наказываете?.. Бросаете на произвол?
Филимонов упрекнул:
- Вы оставляете нас на съедение распущенной толпы!
Он расставался с солдатами с тяжёлым осадком на сердце, думая:
- Больше никогда их не увижу и такой любви мне больше не сыскать.
Возница на полковой двуколке, которая была приготовлена отвезти офицера на станцию железной дороги, ожидал его. Солдат из нестроевой роты, который был свидетелем прощальной драмы, говорил ему дорогой:
- Товарищ охфицер,  ежели б все таки, как ты, не было бы ефтово-то. А?
- А чего этого? - спросил Борис.
- Ну, ефтово, ну, революции.
Он не ответил, занят был глубокой думой, как бы на станции залезть в какой-нибудь вагон не замеченным пьяными солдатами. Нужно было быть осторожным. Он видел, как кровожадная толпа народа на улицах кричала:
- Бей очки!
Он выглянул из-за угла и увидел, что на станции стоял эшелон, составленный из товарных вагонов, около них бегали солдаты с винтовками.  Долго ждать не пришлось. С шумом открылась дверь станционного здания, и оттуда выскочил старший унтер-офицер с наганом в руке.
- Судя по этому унтер-офицер артиллерист, - присмотрелся Генсицкий. - Да это же Поликарп Ильич Сомов, давний приятель моего отца по рыбалке.
С ним было семь человек солдат с винтовками. Сомов закричал стоящим толпой солдатам на перроне:
- Через десять минут поедем! Садитесь в вагоны!
Дальше начал объяснять причину задержки:
- Штаб станционной охраны требовал, чтобы мы им сдали все винтовки, - говорил унтер-офицер, - а когда я им показал вот это, - поднял свой наган выше головы, - сказал им, что если вы не отправите наш поезд через десять минут, мы всю станцию разнесём в три счёта.
Борис постарался в толпе солдат подвинуться поближе, чтобы тот его заметил. Маневр удался. Он сделал несколько шагов к нему с вопросом:
- А вы, товарищ офицер, кто такой?
- Борис Генсицкий, я в детстве видел вас у нас в гостях…
Сомов обрадовался, случайно встретив сына товарища, которого он когда-то спас из щучьей ловушки, но разговаривать было некогда.
- Что же Вы ждёте? - спросил он. - Садитесь в вагон, скоро поедем.
Генсицкий взял дорожный чемодан и стал пробираться через толпу к вагонам. Поликарп Ильич взял его за плечи и произнёс:
- Давайте я донесу чемодан и посажу Вас в наш вагон.
Он был с погонами по плечах и забросил Бориса туда, как лёгкую вещь. Туда же забросил чемодан и посоветовал:
- Садитесь в угол налево на нижние нары, там уже сидит один офицер, вам будет веселей с ним, можете поболтать, а с нашей братвой вам не о чем поговорить, услышите только одну ругань.
В углу на нижних нарах сидел знакомый подпоручик Подкорытов.
- Боже! - он обрадовался встрече. - Я сижу здесь десять дней. Несколько эшелонов ушло с пьяными солдатами, не рискнул с ними ехать. Выбросят где-нибудь из вагона. Этот эшелон задерживает большевистская охрана, которая требует сдать винтовки, а солдаты здесь сибиряки не хотят сдавать оружие.
Выехали они не через десять минут, как говорил Поликарп Ильич, а через десять часов. Начальник станции путёвку дал, когда под конвоем привели машиниста и посадили на паровоз.
- Вооружённые солдаты уже не сходят с паровоза, - сообщил им Сомов.
На больших станциях и городских вокзалах их с Подкорытовым не выпускали сибиряки, оберегали, чтобы не арестовали: 
- Здесь так много этой рвани, все они вооружены до зубов гранатами, на них висят пулемётные ленты, ищут офицеров и снимают их с поездов.
Сибиряки приносили им хлеб и кипяток. Винтовки, с отомкнутыми штыками, завернули в солдатские одеяла на случай, если заглянут в вагон, чтобы не обнаружили. Когда подходили к станциям, к дверям вагонов ставили смелых, здоровых солдат, которые не впускали охранников в вагон, а давали заглянуть в вагон только с платформы.
- Вид солдат пугает большевистскую охрану... - понимали офицеры.
На одной из станций проник к ним незнакомый солдат. Сибиряки повели с ним довольно осторожно и дипломатично разговор:
- Вы откуда и куда едете? В какой части служили? Кто у вас был начальник дивизии? 
Солдат заврался от перекрёстных вопросов и сознался, что в армии не был, а был командирован для связи военно-революционным комитетом с прифронтовым солдатским комитетом. Неожиданно встал Поликарп Ильич и сказал одному из солдат:
- А ну-ка, бери! Открывайте двери!
Двери немедленно были открыты. Провокатор заголосил:
- Пожалейте меня, я, жив буду, ещё вам пригожусь!
В открытую дверь завывал ночной холодный ветер, и просьба солдата превратилась в истерический плач. Вдруг загадочного солдата не стало, и с грохотом закрылась вагонная дверь. В следующий раз в вагон попал комиссар народной революционной армии. Оказался еврей, говорил с акцентом, в особенности, когда вошёл в пропагандную роль.
- Ишь ты, какой ухоженный… - усмехнулся Сомов. 
Выдало его то, что на нём был френч военного английского покроя, хотя из солдатского серого сукна, но был пригнан у портного, и брюки галифе.
- Лицо не обожжено солнцем, не обветрено, - присмотрелся к нему Борис, - а будто он только вышел из парикмахерской выбритый.
Сибиряки говорили ему в ответ:
- Ораторы на фронте много нам обещали, только скорее кончайте войну. Вам будет дана земля, никто вас не будет притеснять, как притесняли вас помещики и правительство. И будете строить свою жизнь, как вам захочется.
Кроме сибиряков в вагоне было около десяти человек солдат без оружия. Эти солдаты были из Центральной России. Все они молчали, только слушали, раскрыв рот, что говорили сибиряки:
- Приедем домой, увидим, какая там власть. А если такая, как здесь, власть молокососов, которые едва винтовку поднимают, а лезет указывать фронтовикам, как надо устраивать новую жизнь? Нет, ребята, мы должны приехать домой с оружием, будет веселей с ними разговаривать.
Комиссара выбросили в реку, переезжая первый на пути мост.

 
продолжение http://www.proza.ru/2019/10/04/1096