Откровение

  Улица Алексея Стаханова, дом сразу после рыбного магазина, квартира на четвертом этаже. Коммунальная, так как на дворе тысяча девятьсот пятьдесят девятый год. Месяц сентябрь, день недели суббота.
Лучшее время субботнего дня – вечер после одиннадцати. Почему? Потому что Володя возвращается из бани. Еще в легком дурмане после парной, еще как будто невесомый - так он чист и словно прозрачен кожей.
Квартира уже спит, и Володе кажется, что он в ней один. Это тоже очень приятно - быть таким, какой ты есть.
Чтобы не разрушать тишину, он бесшумно раздевается, ставит банный чемоданчик на полку для обуви, осторожно идет на кухню греть чайник.  Потом Володя запирается в комнате – пить со слойкой чай, тихонько слушать радио. Неяркий свет грибка на тумбочке, подстаканник и невнятный голос радиодиктора дают иллюзию, что ты едешь в поезде, в купе. Далеко, далеко, неважно, куда, лишь бы дорога была длинней.
Когда закончатся трансляции, можно будет почитать. До тех пор, пока не перестанешь понимать, и глаза не начнут видеть сны, а не строчки. А пока не заснул, все еще длится суббота. Сегодня чтение обязательно – пришел новый номер «Юности».
Но уже поднимаясь по лестнице, Володя заметил в себе темное пятнышко недовольства. Чем? Непонятно, но что-то не так. Когда раздевался и занимался приготовлением чая, забыл, но затворившись, снова почувствовал нечто, лишающее покоя.
Нужно обязательно определить, что, иначе чай не в сладость, одиночество не в легкость, журнал не в интерес. Так он привык – чтобы все было ясно, без темных углов и загадок.
«Привык» слишком; не привык, а приучает. Как приучает себя разговаривать ровным и спокойным голосом. И ходить без спешки. И не расстегивать верхнюю пуговицу рубашки, когда становится жарко. Жарко в цехах, где он часто бывает. И шум там ужасный.
Володя год, как работает инженером-конструктором на комбинате «Красная нить». После красного диплома механического факультета.
Там к нему обращаются по имени отчеству. Начальник конструкторского отдела иногда ставит его в пример. За аккуратность.  С Нового года обещали дать самостоятельное задание. Когда он входит в столовую, девушки смотрят на него, как на киноактера. Такое впечатление. Но если и не так, то все равно сверлят глазами. И комната от комбината. Отличная – окна в садик, в садике тополя, качели и фонтан. Сейчас воду уже отключили, и в него насыпало листьев, которые дворники игнорируют. Когда…
Так. С комбинатом и комнатой все в порядке. Но что-то темное мелькнуло.
Володя поставил на подоконник недопитый чай, отошел от окна, задернул занавеску и лег на кровать. На стене в ногах висит его «инженерский» костюм с ромбом на лацкане. На уровне значка отставший на три дня календарь. Завтра обязательно отпарить брюки и оторвать листки.
Мелькнуло, когда он думал о столовой. О том, как на него смотрят девицы, а он делает вид, что не замечает. Но ест для них - медленно и аккуратно, довольствуясь одним кусочком хлеба.  Дома так бы себя не мучил: быстро, не рассусоливая, только ложкой и как минимум с четвертинкой хлебушка. У них в булочной хлеб всегда свежий, иногда даже еще теплый. 
Взгляды… Вот! То же тяжелое ощущение, будто слегка давит или подталкивает.
Народ спешит помыться сразу после работы. Поначалу и Володя ходил так же. Но получалось не мытье, а гонка. В парную не войти, за тазиком нужно охотиться, в раздевалке нервно ждать шкафчика.  А к половине десятого баня почти пуста. Пару поменьше, зато совершенно свободно. Вечером перед закрытием в баню приходят почти одни и те же. Два человека с его улицы. Среди поздних посетителей выделяются трое: инвалид, старик, и «Лешка».
Опять! Значит, баня.
Инвалид, должно быть фронтовик, привлекал Володино внимание количеством производимых движений. Шевелилось все: короткий отросток, торчащий из правого леча и помогающий своими судорожными взмахами работе руки левой; подбородок, который что-то постоянно поддерживал, например, мочалку или веник; рот, громко выплевывающий ругательства. Но получалось -  набрать в шайку воды, прижав ее к животу, почти не расплескав, донести до скамьи, намылиться. Вот только спину ему терли другие. Д и таз с водой частенько приносили другие. Вместо «спасибо» он говорил «здравия желаю». В парной мужик залезал на самый верх и оттуда кричал: «Подбрось еще!».  Лицо у него либо суровое, либо обиженное.
Старик, лет уже, наверное, за семьдесят, белокожий и дряблый, раздутый. Он никогда не снимал очков. В них старик мылся, ополаскивался под душем, вытирался. Грязно-серая резинка от трусов соединяющая дужки глубоко врезалась в затылок.  Смешно и странно.
«Лешка»… Так Володя называл высокого крепкого парня, которым тайно любовался. Лешка был у них в детдоме, куда Володю отвезли прямо из пионерского лагеря, когда началась война. Маму, как врача, в госпиталь, папу рядовым на фронт, его в Сибирь. Постоянный холод, хочется есть и бессонные ночи, проводимые в разговорах, играх и двусмысленных забавах. Старшие трогали младших, младшие должны были трогать старших. Володя был в подчинении и почти собственности у Лешки. Тело у Лешки такое же, как у парня из бани – мускулы, широкие плечи.
Володя поднялся с кровати. Снова подошел к окну, сел за стол. Побарабанил пальцами по клеенке. И опять лег, уставившись на костюм, делающий его старше и солиднее. Зная теперь, что темное беспокоящее пятно – потребность назвать вещи своими именами, не убегая. «Вещи»…
У однорукого его вещь имела гигантские размеры. И сегодня он уличил Володю, заметив его взгляд:
- Завидуешь? – спросил инвалид со злобой. – Так ведь это не рука!
Володя смутился.
И сейчас смутился снова. И вспомнил, что его начальник крепко пожимая руку по утрам, повторяет всегда одно и тоже:
- Утро доброе, Владимир Николаевич. Ну как, невесту еще не выбрали? Не торопитесь.
Он не торопится. Потому что к девушкам равнодушен. Раньше Володя не пытался вникнуть почему из тысяч комбинатских девиц он не нашел ни одну, которая ему бы нравилась: работа и личное несовместимы. Но сегодня в тяжелом, презрительном взгляде однорукого…
И «Лешка», любящий долго стоять под холодным душем (сталевар?). Что он вызывает у Володи? Желание взяться за гантели? Начинать день с зарядки? Нет. Володе хочется, чтобы Лешка этот его обнял.
Да, вот в чем дело. И баня сразу после работы беспокоила не теснотой и очередями за шкафчиком и освободившемся тазом, а   количеством голых мужских тел. Только Володя это не понимал, а сегодня понял. Признал. И помог ему этот калека. Потому что Володю увидел насквозь, и Володя это почувствовал.
Вот эта черная беспокоящая точка, а вернее, луч – взгляд насквозь. Сам от себя ты можешь прятаться по углам, а для другого оказываешься, как на ладони.
Но он не виноват, что такой! Это война, детский дом, где вместо материнской ласки грубость и насилие. И прикосновения, которых быть не должно. Вначале жутко, после привыкаешь. Потом забываешь, но отзывается, всплывает. И оказывается, что ты болен. Разве это болезнь - не желать женщину? Нет. Болезнь – желание женщиной стать. Почувствовать в себе «вещь» …
Володе становилось тошно. От откровенных мыслей, которым он дал наконец свободу, от чувства собственной мерзости, от того, что под этим чувством лежит другое, приятное, связанное с «Лешкой» или кем-то таким же сильным.
Самым отвратительным было острое ощущение, никак не связанное со скользкой темой. Ощущение, что на Володю смотрят. Пристально, постоянно. И разоблачающий взгляд инвалида, совершенно не то, лишь подсказка.
Володя пытался сформулировать.
…И ты от него зависишь. И сделать он с тобою может, все что угодно. И будет на тебя без всякой жалости смотреть. И даже то, что ты его равнодушный рентгеновский взгляд почувствовал, его прихоть.
Володя услышал, как по коридору пошаркала в туалет Мария Сергеевна…
Анатолий Владимирович (литературный псевдоним Ива) иссяк. Можно покурить и попить кофе, продумывая дальше. Различные психологические мелочи, делающие рассказ достоверным. Или мелочи бытовые, создающие иллюзию исторической подлинности. Непонятно почему, Ива любил серую эпоху 60-х. Очевидно это связано с тем, что родился  в это время, а детство – это когда мир прекрасен. И вообще, тогда было спокойно и просто: работа (на каждом углу «Требуются»), зарплата, выходной. Стирка, уборка, готовка недельного обеда. Или кино, музей, планетарий. Можно пойти в Летний сад и пошуршать там кленовыми листьями. Кто-то, готовя себе нимб, плетет золотой венок, кто-то придет домой и положит листик в книгу, мальчишки кидаются желудями. Урчат и лезут к ногам попрошайки-голуби.  Мертвенно-белый, возвышающийся над суетой мрамор статуй: сколько вас здесь бегало, где вы? А мы все стоим. И будем стоять… По Неве ползет буксир, вода кажется серой. Посмотришь на нее и хочется поднять воротник пальто. Прибавить шаг, чтобы скорее добраться до Желябова: два молочных кофе и пять пышек. В Доме книги продают альбом Репина. В Большом зале филармонии дадут сонаты Бетховена в исполнении Серебрякова. На концерт можно надеть лакированные туфли и черную юбку с жакетом в рубчик. Нет, лучше синее платье и газовый шарфик. Во дворе, на углу проспекта Карла Маркса и Нейшлотского переулка стоит запряженная в телегу лошадь – грузчик Андрей заносит в магазин ящики с постным маслом. Длинная стружка прилипала к бутылкам. На Литейном затор, заело стрелку – начиная с моста, встали трамваи. Как будто заблудился поезд.
Летом господин Ива живет с женой в деревне. Пишет уже несколько лет. Считает себя писателем, но на этом не настаивает. Жена пока единственный читатель. Она же редактор, корректор и источник случайных сюжетов.  Слабые творческие места – неудачные названия и многословие, связанное с тенденцией «философствовать».  Любит Анатолий Владимирович порассуждать.
Недавно вынырнула голубая тема. Через художника Сомова. Оказалось, что и он был не чужд. Кто они? Дефекты воспитания, жертвы дурных условий, врожденные моральные уроды.  Поговорили перед сном, еще немного следующим утром. После завтрака Ива сел писать. К вечеру был готов рассказ «Сомовец». Но там поверхностно, едва касаясь. А недавно мужеложство вдруг увиделось, как шаг выше – не ущербность, а обогащение. Мужчина, оставаясь мужчиной, приобретает второй пол. И любит вдвойне – по-мужски и по-женски. И страдает вдвойне, но уже не полярно, просто по-человечески.
Моросил дождь, навевая грусть. Но не о солнце и ушедшем лете. А о том, что связано с макинтошами и шляпами шестидесятых, когда было просто. Вереница трамваев на Литейном, в Таврическом саду убирают листья, в Театре Музыкальной комедии «Принцесса Турандот».
И вот там живет Володя, латентный гомик. Который вдруг почувствовал, что он герой рассказа. Прием далеко не новый. Анатолий Владимирович это знал, но захотелось ему в подобное поиграть.  Тем более, что дождик моросит и хочется постучать по клавишам. Может быть, только для собственного удовольствия – неизвестно как воспримет написанное жена. И пусть.
Во время набора фразы «Володя услышал, как по коридору пошаркала в туалет Мария Сергеевна…» Ива почувствовал некое стеснение.
Иссяк, подумал он и вышел на крыльцо покурить, попить кофеек, подумать, что делать с Володей.
 Что-то не так. Не с ним и его рефлексией, а с самим Анатолием Владимировичем. Как будто он не один. Жена жарит тыкву, сосед ковыряется в сарае (тем более, что за забором), а такое чувство, что на тебя пристально смотрят. И всегда смотрели, только ты это не замечал, а сейчас вдруг заметил. И это очень неприятно. Потому что это не просто взгляд, но и воля.
Ива встал, поставил недопитую кружку на перила, прошелся по крыльцу, спустился, закурил еще одну и сел. Испуганный и обессиленный переживанием. Оно усиливалось. И из неприятного превратилось в невыносимое. Теперь было до жути ясно, что и он, Ива Анатолий Владимирович – всего лишь герой рассказа. Или киногерой. И «режиссер», «автор» к нему совершенной равнодушен. Мало. Жесток! И по Его могущественной прихоти никогда Анатолия Иву не будут издавать. И никогда не снимут фильм по его сценарию.
На ум сразу пришли повесть «Заливное», рассказ «Плетка для Мальвины».
И будет он под псевдонимом Ива (Ясень, Дубина) долбить по клавишам для жены и сайтов, где такие же безвестные любители словесности. Хотя вроде, получается последнее время.
Вместо признания дано ему от Верховного Сочинителя скучать зимой в грязном, шумном городе, сжато и скромно по деньгам. Ожидая очередного лета, которое может стать последним. А Тот все смотрит…
Хуже! И пишет-то не Ива - Тот. И выходит, Володя придуман не Ивой! И фантастика «Заливное».
И некуда деваться и никакими силами не поменять сюжет. И это написано Им – «не поменять сюжет». Прямо сейчас! Какой…
Вдруг отпустило и мгновенно забылось. Как острая зубная боль.  Небеса сомкнулись, подобно ряске на пруду, в который случайно упала ветка.
И дождь перестал. Поэтому Анатолий Владимирович был послан за водой. На тропинке чуть было не навернулся – скользкая доска и лысая подошва бот. Конвульсия окончательно вышибла из Ивы остатки метафизического опыта. 
 Хорошо, что прошло.
А прошло потому, что Тот который сочинял повесть о жизни Анатолия Владимировича, его жен, соседа, детей и бабушки, в свою очередь Сам опознал себя выдумкой в сюжете. И от этого оторопел. На миг почувствовав на себе всевидящее око Безымянного. И его направляющую десницу…
Но потом отлегло – Безымянный не проснулся, всего лишь перевернулся на другой бок. Зевнул и продолжил смотреть сон о Демиурге. Или продолжил сон показывать.
А писатель Анатолий Ива снова сел за ноутбук.
А Володя услышал, как по коридору пошаркала в туалет Мария Сергеевна…
А… Убрать, слишком много «А…» для одной страницы.