Чёрный Ворон. Последний дневник. 2 часть. 45 глава

  Больница. Я сижу на старой, скрипучей кушетке. Вокруг меня ходит женщина – врач. На вид ей можно спокойно дать лет 50: с небрежной гулькой, неумелым, раздражающе – ярким макияжем. Моя рука с раной на ладони в её грубой хватке. Она бинтует её так, словно та принадлежит не человеку, а манекену, с помощью которого та пытается вспомнить, как вообще делать перевязки?
  Возле двери стоят двое полицейских. Они смотрят с высока, будто я хуже них. Конечно, молодая преступница, которую ожидает «справедливый и беспристрастный суд».
  Меня трясло всю дорогу, пока мы ехали сюда, но сейчас, после укола, который сделала мне эта тёмноволосая женщина, спокойствие накрыло лёгкой, прозрачной вуалью.
  Глаза устали плакать.
  За стенкой послышалось движение. Я знаю, что он там. Нас разъединили сразу и развели по разным машинам. А теперь – по разным комнатам.
 - Подержите, - голос какого – то незнакомого человека за стеной. – Один за руки, другой за ноги.
  Проходит пол минуты. Я вздрагиваю. Солёные капли новой волной текут по щекам. Крик Ворона проникает через стены. Мы все это слышим. Но кому есть дело до этого? Ведь он ещё большее зло, чем я.
  Ломанный, сорванный голос блондина то утихает, то взрывается с новой силой:
 - Можете уводить её, - безлико промямлила женщина – врач, медленно отходя к своему столу.
  Под конвоем меня выводят в коридор. Там нас встречают ещё 3 – ое полицейских, стоявших по периметру длинного, тусклого помещения. Я медленно иду но нему, надеясь, что дверь в ту комнату, где держат вокалиста – открыта.
  И снова боль. Эта давящая боль в груди. Успокоительное теряет свои чары: Ворона положили на высокую кушетку. За руки и за ноги его держат силой. Кофта разодрана. Врач, который стоит над телом парня, пытается что – то делать в области сломанного ребра. Кровавый рот блондина, кривящийся в агонии, был похож на пасть дикого животного. Всё тело пыталось извиваться в попытках избежать боли, но удавалось это едва ли. Крики и стоны парня никого не трогали. Это была безысходность, истерика вокалиста, которая, по своей сути, была абсолютно немая.
  Мужчина в форме, один из двух, что шли возле меня, грубо толкнул меня в плечо, молча давая команду идти дальше.
  Пройдя до конца коридора, меня посадили на старые сиденья возле ободранного фикуса. Искоса, но всё же мне была видна часть того кабинета, где держали Ворона. Если немного наклониться, то было бы видно больше, чем часть кушетки. Но врач, который ходил возле парня, постоянно мешал обзору.
  Из – за угла вышла знакомая фигура: тот самый человек, смерть которого Ворон не решился взять под колёса нашей машины. Все остальные здоровались с ним учтиво, чуть ли не кланяясь. Неужто его героическое стояние по середине поста настолько всех впечатлило? Овал его лица был немного вытянут. Грязно-зелёные глаза смотрели смело, с гордостью. Шаги тяжёлые, массивные. Он чувствовал своё превосходство.
  Подходя ко мне, мужчина надел маску безразличия, будто на этих ободранных сиденьях не сидела никакая малолетняя преступница.
  Он молча стал рядом и выжидающе посмотрел в сторону кабинета, где лежал Ворон. Оттуда сразу же вышли двое мужчин в форме, которые держали блондина по приказу врача. За ними показался и он сам в белом халате, улыбнувшись «герою» широкой улыбкой:
 - Итен, наконец – то ты здесь, - он пожал тому руку. – Столько тебя не видел уже!
 - Я бы заехал раньше, но дел по горло. А потом ещё и подростков этих полностью повесили на мои плечи, - он небрежно кивнул в мою сторону. – Кстати, как там её дружок?
 - Да…ничего хорошо. Давление такое, будто он сердечник со стажем. Температура: 40 и 2. Ребро, можно сказать, раздроблено, с признаками гематомы на мягких тканях. На шее с одной стороны большой рубец, как от катетера, а с другой стороны – чуть ли не дырка. Разодрано всё, края рваные. След от стрельбы на руке…
 - Так в него всё же попали?
 - Нет. След, конечно, не то, чтобы очень старый, но явно не сегодняшний. Голова хорошо пробита. И это я ещё не сказал, что все эти раны дезинфицировать уже изнутри надо. Снаружи я обработал, но сепсис ещё под большим вопросом. Кстати, на груди у него ещё какая – то рана. Я не разобрался ещё от чего именно, но воспалена прилично. Без твоих парней я бы даже дотронуться до неё не смог.
 - То есть?
 - Ну, в плане того, что это какая – то болевая точка, похоже. Чуть ли не всё тело скручивает у парня, когда дотрагиваешься. Пришлось ему лошадиную дозу седативного дать. Одним словом, отчёт об осмотре у меня несколько страниц займёт. Ты их сейчас забираешь? – врач указал на меня.
 - Не знаю. Я вот хотел у тебя спросить, что делать. И, как я понимаю, парня сейчас лучше не трогать?
 - По – хорошему, его в реанимацию надо и готовить к операции. Ребро придётся чуть ли не по кусочкам собирать.
 - Ладно. Тогда девчонку одну я пока что не повезу. На улице уже журналистов валом. Есть тут какой изолятор? Запрём её тогда пока там.
 - Да, есть такой. На третьем этаже. Он для буйных.
 - Отлично. То, что надо. Покажешь, где это?
 - Конечно, пойдём.
 - Берите её, - Итен обратился к мужчинам, которые привели меня сюда.
  Один из них грубо схватил меня за плечо и поднял.
  Мы уже было начали отходить, как вдруг сзади послышался какой – то треск. Затем грохот. Полицейский тут же крепко сжал моё плечо, притянув к себе. Звуки доносились из кабинета, где лежал Ворон.
  Парень очнулся. Сбросив с себя остатки порванной кофты, он еле – еле сполз с кушетки, по пути задев стоящий рядом ветхий столик с множеством бинтов, препаратов, шприцов, растворов. Всё это залило пол, поверху усыпав осколками.
  Когда в кабинет вбежали двое полицейских, врач и Итен, Ворон развернулся и из последних сил опрокинул кушетку, тем самым преградив им проход. Все они уже хотели начинать перелазить через неё, чтобы схватить вокалиста, но тут Итен сказал:
 - Стойте!
 - Но…, - начал было один из мужчин в форме.
 - Я сказал стоять!! Что не понятного, идиот?!!
 - Извините, сер. Виноват, - тот послушно встал в стойку.
  - В чём дело? – не понял врач, посмотрев на Итена.
  - Сила тут уже не нужна, - ответил тот, переведя взгляд на вокалиста.
  Тот сделал два нерешительных шага в сторону, придерживая одной рукой сломанное ребро. Его шатало. Он хотел подойти к шкафу, но одна нога парня подкосилась и он упал на колени, оперевшись на руки. Изо рта стала капать кровь. Губы скривились от боли. Тихие, слабые стоны начали вырываться из сорванного горла. Блондин начал медленно поднимать голову вверх. Глаза его, пропитанные страхом и ужасом, зажмурились. Запрокинув голову назад, позвоночник его будто сжался назад, выгибая тело полукругом. На коже резко проступил силуэт ломанных костей. Истерзанный крик наполнил комнату. Вокалист рухнул на пол.
  К нему бросились бежать все, кто стоял перед опрокинутой кушеткой, кроме Итена. Он стоял на прежнем месте, без отрыва смотря на тело Ворона:
 - Осторожнее, - скомандовал врач полицейским. – Держите аккуратно, - он полез в ящик своего стола и достал оттуда шприц.
  Ворон снова залился криком, выгибая спину и скалясь от боли. Все полицейские, что стояли рядом и держали его, пришли в ужас от увиденного. Их хватки в момент ослабли, хотя и изначально не были крепкими по приказу врача.
  Тем временем, тот опустился к вокалисту и быстро ввёл иглу под кожу. За несколько секунд лицо блондина потеряло мимику. Глаза закрылись. Врач сразу же отбросил в сторону пустой шприц и прощупал посиневшее место с выпирающими костями. Те легко поддавались движению при малейшем нажатии :
 - Расчистите проход, возьмите каталку в соседнем кабинете и быстро везите его в операционную, - дав команду, врач быстро поднялся, снял трубку с телефона, что висел на стене и, нажал нужную цифру, быстро сказал. - Команду ревматологов и хирургов в третью операционную, срочно. Готовьте 2 литра первой отрицательной.
  Когда он повесил трубку и словил на себя взгляд Итена, сказал:
 - Ребро окончательно доломал. Все кости сломаны, - врач опустился к Ворону, проверяя пульс и дыхание. – Если сейчас вовремя не соберём – уже не откачаем.
  Я не хотела уходить, но Итен дал команду уводить меня. Когда мы отошли на шагов 50, из той комнаты уже вывезли вокалиста на каталке. Та быстро проехала мимо нас в окружении полицейских и того самого врача. Рука Ворона, небрежно свисающая, с торчащими осколками стекла в коже, на мгновение секунды дотронулась меня, оставив кровавый след. Случайное прикосновение заставило вздрогнуть и чуть было не побежать следом, но крепкая рука полицейского меня держала слишком цепко. Итен подошёл к нам и сказал:
 - Пошли на третий этаж. Итен сказал, что нас там встретит санитар и отведёт к изолятору.
 - Да, сер, - покорно ответил мой «охранник» и грубо повёл к лестнице.
 
  Меня привели в небольшую, белую комнатку, залитую ярким светом. Там не было ничего. Голые стены, голый пол, голый потолок. Дверь за мной уже начала медленно закрываться…:
 - Подождите, - выпалила я, резко обернувшись к Итену. – Можно мне потом увидеть Ворона? – тот решил и дальше не обращать на меня внимания, продолжая закрывать двери. – Стойте! – я бросилась к окошку в нём. – Вы слышите?! Пожалуйста! Позвольте мне увидеть его!
 - Что ты себе позволяешь? – он наконец – то ответил мне, раздражённо подняв на меня взгляд. – Может, тебе ещё обед на подносе принести?
 - Не нужен мне обед! Можете меня вообще не кормить! Только дайте его увидеть!
 - Девочка, - Итен медленно, почти вплотную подошёл к окошку. – Видимо, ты ещё не осознала, но тебя ждёт суд. Ты, как и он – преступница, слова которой ничего не значат! – он резко отвернулся и стал быстро уходить от изолятора.
 - Суда ещё не было! – закричала ему вслед я, что было силы. – Наша вина не доказана!  Итен!! – его имя вылетело криком безысходности. – Он пожертвовал нашей свободой, чтобы сохранить тебе жизнь! Неужели это ничего не стоит?! Мы могли с лёгкостью переехать твоё тело! Мы могли размазать тебя о капот нашей машины! Вы, как крысы, решили давить на жалость, потому что не могли поймать наркомана и его малолетнюю сообщницу! Ты жив благодаря ему, слышишь?!!
  Мой крик витал по изолятору, как необузданный, дикий ворон, теряя перья с крыльев, безжалостно ударяясь о стены. Вся та желчь, злость, обида от общей слепоты больше не могли оставаться внутри.
  Спустя несколько часов безудержного крика, слёз, истерики, я бессильно забилась в угол, поджав ноги к себе. Я боролась между состоянием немимоверной усталости и чувством страха. Кому интересна правда? Кто нас станет слушать? Всё это придавало ожиданию своей участи такую туманность, что страшно было подумать, что могло произойти в итоге.
  То засыпая, то резко вскакивая от кошмаров, я металась по этой комнатке из стороны в сторону, потеряв чувство времени.
  Я уже начала снова засыпать, как вдруг двери со скрипом отворились и в них показался один из полицейских. Он молча подошёл ко мне, надел наручники и вывел из изолятора.
  Мы молча и быстро шли по коридорам. В окнах я увидела утренний туман, скрывающий толпы людей с фотоаппаратами, камерами. Акулы журналистики плотоядно ждали момента, чтобы запечатлить происходящее в этих стенах.
  Мы пришли к высокой, серой двери. Около неё стояла какая – то молодая девушка, мед.сестра, должно быть. Мне выдали халат и лишь потом пропустили внутрь.
  Плиточные, белые стены, множество аппаратуры, яркие лампы. По средине стояла массивная, большая кровать, к которой, как к ядру всего этого, было протянуто множество трубок, проводов. Все они вели к телу вокалиста. Парень лежал неподвижно, плотно привязанный грубыми ремнями. Закрытые глаза, с синим подтоном вокруг, были еле видны из – за кислородной маски, надетой на бледную, потную кожу его лица. Все показатели жизнедеятельности были выведены на экраны, стоящей рядом аппаратуры. На блондине уже, будто вторая кожа, красовались новые бинты. Шея, голова, руки – это лишь те части его искалеченного тела, которые не были покрыты этим бледно – зелёным больничным одеялом. Вместо этого их покрывали бинты. В углу, на коричневом, мягком стуле, обёрнутым полиэтиленовой накидкой, сидел Итен. Мужчина, как только я вошла, одарил меня грозным, гордым взглядом и, дождавшись пока двери за мной закроются, тихо и томно сказал:
 - Он сейчас без сознания. Но, возможно, что – то слышит, - встав с кресла, он пригласил меня на своё место, а сам подошёл к кровати блондина. – Только не думай, что твои истерические крики и проклятия в мой адрес стали причиной того, что ты здесь. Меня твои вопли абсолютно не трогают. Просто я подумал и решил, что стоит сказать то, что хочу, вам обоим. Вы ведь вместе всё это вытворяли. Конечно, не плохо было бы сюда посадить ещё ваших дружков: Кита, Ника и того новенького, но да ладно. Они под стражей, где прослушают другую лекцию. А вы  - самые что ни на есть главные во всей этой истории, - мужчина достал из рядом стоящей тумбочки какой – то, уже подготовленный, шприц и ввёл его в капельницу вокалиста.
  Через несколько мгновений на его веках появилось движение. Отражение боли сразу нашло место на лице. Первые несколько секунд, как он открыл глаза, были туманные, неосознанные, но вскоре, через эту пелену спокойствия, стал проявляться страх. Уже через несколько секунд блондин резко дёрнулся, но ремни не позволили ему сменить положение тела. Единственный миг, в который наши взгляды встретились, был прерван Итеном:
 - Тихо, тихо. Не нервничай так, а то капельница отойдёт, - он наклонился к парню, сняв с его лица кислородную маску, внимательно всматриваясь в глаза. – Не переживай. Ты не на операционном столе, - мужчина посмотрел на меня. – Представляешь, твой друг проснулся во время операции. Вот это был крик. Хуже, чем в фильме, где кровь и мясо занимают процентов 90 от сюжета. Не знаешь случайно, как это ему удалось? – я молча покачала головой. Итен снова посмотрел на вокалиста. – Значит, ты теперь Ворон? Оригинально. Ничего не скажешь, - полицейский взял с той же тумбы какую – то папку и зачитал. – Нервное и физическое истощение. Склонность к членовредительству. Неконтролируемые вспышки ярости. Суициидальные наклонности. Наркомания. Алкоголизм. Нервные срывы. Психологическое неприятие своего имени, - он поднял глаза от бумаги и снова посмотрел на парня. -  Это заключение лично дала мне психиатр. А осмотры других врачей занимают минимум несколько листов. Кстати, насчёт последнего пункта, меня настоятельно просили не произносить слово…, - тут, видимо, должно было быть имя вокалиста. Сам парень довольно сильно напрягся, боясь, что сейчас эта тайна (для меня) откроется. – Расслабься. Ворон, так Ворон. По крайней мере, пока, - Итен отложил папку. – Ты ведь не знаешь, кто я? Так ведь? – блондин молчал. – Конечно, обо мне можно говорить много. Но это сейчас не столь важно. Скажу лишь одно: я очень везучий человек, раз сумел в прошлый раз отбежать, прежде чем ты меня не задавил. Спасибо. Но зато, хотя бы сейчас, остатки совести заиграли в тебе. Наверное, именно благодаря этому мы с тобой и встретились. А добиться, кстати, встречи с тобой - дело, завязанное на удачи, явно. Поговорить я давно хотел. Меня зовут Итен. Итен Коули. Ничего не говорит это имя? Хотя, ответ и так понятен по твоему взгляду. Да и откуда тебе помнить? Ты ведь был тогда совсем маленький. Кто крестил тебя?
 - Я не верующий, - с усилиями огрызнулся блондин.
 - Но крещённый. Моими руками. Твой отец, который почти 15 лет был моим лучшим другом, просил меня сделать это в своё время. Не помнишь? В детстве, каждую субботу, к вам в дом приходил человек, который гулял с тобой, игрушки приносил, ездил с тобой и твоим отцом на пикник, радовался твоим первым шагам. Я видел, как ты рос. Видел, как начинал познавать этот мир. И сейчас, видя, что с тобой стало, я не могу пройти мимо. Ты хоть понимаешь, во что вляпался? Понимаешь, что натворил?
 - Хватит говорить заголовками жёлтой прессы! – Ворон неожиданно резко прервал его. – Жаль, что я вас не размазал об асфальт, мистер Коули.
 - Вот, значит, как ты заговорил теперь?
 - Вы – ещё один человек, который решил, что его слова что - то значат. Не более, не менее. А то, что вы видели меня в детстве, сейчас роли не играет.
 - Отнюдь! Если бы я был как все и не знал твою семью, то начал бы называть тебя убийцей отца и матери, наркоторговцем и бог знает, кем ещё.
 - Неужели? А кем же вы тогда меня считаете?
 - Подростком, который решил, что он умнее всех и может поступать, как его душе угодно! Ты – маленький человек, который слишком много на себя берёт. Если бы я думал, как все, то не факт, что ваше пустое бегство продлилось бы так долго. По вашей машине, на которой вы уезжали в прошлый раз, хотели открыть такой огонь, что вы могли с лёгкостью просто подорваться на месте! Но я не дал им просто расстрелять вас, как уток на реке…
 - А, так вот благодаря кому этот ужас ещё продолжается!
 - То есть, ты и Алекс смерти хочешь?
 - Вы столько уже повесили на нас, что смерть – не самый худший вариант.
 - А кто в этом виноват? Хочешь сказать, что на тебя и наркотики просто так повесили? И алкоголь? И два трупа в доме? Драки? Всё это не правда?
 - Думаете, я сейчас буду оправдываться? Разводить тут сопли и рассказывать историю своей «тяжёлой жизни»? Думайте, что хотите. Мои слова всё равно ничего не изменят.
 - На твоём месте, я бы сейчас не артачился. Строить из себя обиженного и несчастного сейчас не в твоих интересах. Думаешь, я пришёл тебя жизни учить? Больше всего на свете надо. Мне есть, чем заняться, поверь. Я пришёл помочь тебе. Точно, конечно, сказать не могу, но тебе светит минимум 10 лет заключения в колонии строго режима. До 18 – ти будешь сидеть в детской, а потом отправишься в настоящую тюрьму. А Алекс твоей, до слушанья дела, говорят, минимум до совершеннолетия, детская колония станет вторым домом…
 - За что её сажать? – перебил его Ворон. – Она ничего не сделала!
 - Она общалась с тобой. А в данном случае это уже, как клеймо. Если хочешь помочь ей – помоги себе. Поверь, 10 лет тюрьмы бесследно не пройдут.
 - Что вам от меня надо?
 -  Что надо? Правда. Я хочу, чтобы ты рассказал, что на самом деле случилось с родителями, - Итен достал из кармана диктофон. – Это будет приложено к материалам дела. Запись будет неофициальная. Поэтому, насчёт правдивости твоих слов, если решаться что – то рассказать, сомнений не будет: чистосердечное признание, которое может солидно перевесить судебную чашу в твою пользу. Сейчас это единственное, что ты можешь сделать. Единственное, чем ты можешь помочь Алекс.
  Нас окружили со всех сторон. И то, что светило на горизонте, лично мне, просто внушало ужас. Особенно, когда я услышала, какой срок светит вокалисту. На себя мне было всё равно, но он не заслужил того. Наверное, в этот момент, Ворон думал так же, только наоборот. Думал обо не. Это мне показал его взгляд, которым он одарил меня, прежде чем начать запись.

  Никто из нас не мог предугадать, какой вес будет иметь это признание. Казалось, Итен проникся этой историей, но он же полицейский. Он не должен идти на поводу у эмоций, поэтому изо всех сил мужчина старался держать лицо. Наверное, всё же он не удержался бы и лекция и вреде наркотиков и прочего нас ждала бы точно, но состояние вокалиста к этому не располагало. Давление, температура, дыхание… всё дало сбой.
  Итен сжалился – разрешил мне остаться с Вороном до прихода судебного врача.
  Тот должен был приехать только утром. А, следовательно, впереди нас ждала целая ночь боли и страданий. Ведь до осмотра нельзя было принимать каких – то решительных мер, лекарств. Послеоперационные боли быстро взяли тело вокалиста в свои тиски. И то – операция та была лишь средством спасения его жизни в критической ситуации. Предстояла ещё одна, а может и больше. Это должен был точно сказать врач, приезд которого мы и ждали.
  Эти 6 часов казались мне ночным кошмаром. Если я, не лежавшая на койке после операции без обезболивающих, с возможным сроком провести следующие 10 лет в колонии строго режима и ожидающая ещё хирургических проникновений в своё тело настолько поддалась страху, что руки мои периодически подрагивали, то страшно было подумать, что творилось за туманным, мокрым, истерзанным взглядом вокалиста. Возможно, внутренний ужас и нашёл бы отражение на его лице, но хорошим прикрытием стал укол успокоительного, который врачи всё же решились поставить во избежание болевого шока.
 
  Отойдя от лёгкого дрёма, вокалист будто ожил, но усталость и разбитость в его глазах читалась явно. Я аккуратно взяла его за руку. Он посмотрел на мою перебинтованную ладонь и тихо спросил, ломая голос:
 - Болит?
 - Нет. Всё хорошо. Это царапина.
 - Надеюсь, шрама не останется.
 - А я надеюсь, что останется.
 - Почему?
 - Это часть нашей истории.
 - Хотя, да. Понимаю. Будет напоминание о чокнутом психе, которого скоро посадят.
 - Не говори так.
 - Как «так»? Я говорю, как есть.
 - Может, то, что ты рассказал Итену, как – то поможет?
 - Чистосердечное вины самой не уменьшает. Вместо обещанных 10 – ти, дадут 9 с половиной. Вот тебе и послабление.
 - Почему ты так спокойно говоришь об этом?
 - Я устал.
 - И поэтому сдался?
 - А за что бороться? Там уже давно всё решили. А этот суд – просто формальность.
 - То есть, ты готов отправиться в тюрьму?
 - Я знал, что такое может произойти, поэтому уже давно представлял свой порядковый номер и камеру, в которой буду сидеть днями напролёт. Хотя, знаешь… за что я ещё готов бороться – это за похороны родителей. Достойно. Как я и хотел. И за тебя.
 - То есть?
 - Я не хочу даже думать о том, что тебя тоже могут посадить. Это мои грехи и никто не должен за них расплачиваться. Тем более ты.
 - Знаешь, если рассудить это всё с холодной головой, то…он сказал, что мне могут дать год в колонии. До совершеннолетия. Мне не придётся видеться с родителями. Я ведь могу отказаться от посещений. И тем более если посадят тебя – пусть лучше я буду за решёткой, чем не свободе. Хотя, бы год. Остаётся 9…
 - Хватит нести меланхоличную чушь, - голос Ворона в момент огрубел. – Вся эта романтика, которой ты пытаешься покрыть всё это – выглядит очень тупо. Ты хотя бы отдалённо представляешь, на что соглашаешься? Если тебя посадят – на выходе на тебе будет несмываемое клеймо малолетней преступницы. Тебя не возьмут ни в один приличный университет. Повышение на работе тоже можешь не ждать, какой бы она не была. Ты уже по определению будешь проф.непригодна. Надо оно тебе?
 - Если это будет после одного года, то что может ждать тебя через 10 лет? Почему ты о себе не думаешь?
 - Потому что я не ангел. Я знаю, что творил и готов взять на себя ответственность.
  Мало по малу укол успокоительного начал терять свои чары. Давление, сердцебиение росли. Боль стремительно набирала обороты. Уже через пол часа я держала блондина, чтобы тот не сильно ворочался. По красным глазам я поняла, что к этому болевому синдрому теперь ещё примешалась и ломка. Я думала, что смогу сама с этим справится, ведь как бы то ни было – не в первой, но когда губы парня покрылись кровью и стоны переросли в крики, я начала колотить в двери и звать врача, мед.сестру… хоть кого – нибудь.
  Оценив состояние вокалиста, врач, который пришёл, набрал номер того человека из суда, которого все ждали к утру и поставил его перед фактом: Ворону нужна была операция. До утра ждать уже не возможно, т.к. внутреннее кровотечение уже отчётливо маячило на горизонте. Несколько мед.сестёр сняли с блондина больничную сорочку, сняли все бинты, показав изъяны и раны камере, на которую были сделаны снимки его тела, как основание того, что ждать врача из суда уже было нельзя и лишь потом вокалиста повезли в операционную.
  5 часов ожидания в пустой палате стали для меня самым страшным периодом в моей жизни. Я слышала, что сказал анестезиолог: «Парень слаб. Ему может не хватить сил выйти из – под наркоза. Да и вообще будет чудо, если он не умрёт прямо на столе».
  С каждой минутой мне всё больше и больше казалось, что слова эти уже реальность. Я ходила из угла в угол, ломая потные руки, кусая ногти, снова и снова подходя к дверям, всем сердцем желая услышать шаги врача, чтобы он мне сказал, что Ворон жив.
  Но этого не происходило.
  Под утро блондина перевели в послеоперационную палату. Он всё ещё был под наркозом. Слова анестезиолога начинали сбываться.
  Приехал врач из суда. Осмотрев парня, он позвонил куда – то, сказав, что на этой неделе о слушание дела, даже предварительном, не может быть и речи.
  Меня посадили обратно в изолятор. Итен сказал, что позовёт, если Ворон придёт в себя. Прошёл день. Второй. И лишь под вечер следующего дня меня пустили к вокалисту.
  Он не мог двигаться. Не мог говорить – во рту стоял трубка, позволяющая дышать. Я лежала около парня, аккуратно поглаживая забинтованные руки. Это были молчаливые, немые дни… последние дни, которые мы провели вместе.