Живи-ка ты, батя!

Что-то занедюжил в последнее время Иван Григорьевич. Кости – это понятное дело, они давно ломотой отзывались во всём теле. А тут что-то и сердце стало прихватывать. Иной раз как схватит, только начнёшь подниматься со стула, так и сядешь назад, хватаясь за грудь. Да… что и говорить… возраст. Хотя какой возраст? Только и перевалило за семьдесят. Живи и живи на радость детям и внукам. Так нет же, болячки эти житья совсем не дают, цепляются и цепляются одна за другой. Как тут не станешь думать о приходе её Косой. Вот и начал Иван Григорьевич волей-неволей думать о скорой, как ему казалось, кончине своей.
Думал-думал да и стал потихоньку готовиться. Сначала вроде как бы втайне даже от самых близких родственников, даже от той же своей дражайшей половины Марьи Фёдоровны. Как-то вечерком после баньки и принятия положенных по такому случаю «фронтовых» сто грамм сговорился с соседом, кумом Василием Петровичем, об изготовлении последнего своего жилища – домовины. Сильно удивился поначалу сосед такому заказу от родственника, даже отговаривать стал, но потом подумал: «А что такого особенного? Многие ведь старики готовятся заранее к своему последнему часу» и согласился. Но Иван Григорьевич выдвинул куму одно непреложное условие: «Никому ни гу-гу! Чтобы лишних пересудов не было на селе».
Это ведь и понятно. Узнают соседи, начнут жалеть, слёзы заранее лить. Чего тут хорошего? А что Василий Петрович сделает ещё одну домовину, так тут ничего особенного и нет. Все знают, что тот промыслом таким необходимым занимается, к каждому ведь приходит последний час. Понятно всё это. Вот тот и прикидывает заранее, кому какое изделие изготовить, чтобы в случае чего подошло как раз по размерам. В общем, взялся сосед за такой заказ своего кума и молчал поначалу.
Сделал всё как и полагается. Обмерил кума, сотворил домовину в лучшем виде, чтобы тому, потом, хорошо в ней лежалось… О-хо-хо… Ну а дальше-то что? А дальше надо было это изделие перенести из мастерской Василия Петровича в домовладение Ивана Григорьевича. И так перенести, чтобы никто ни слухом ни духом не почуял такого заказа, и не только соседи, но и родные, и даже самые близкие. Это оказалось посложнее. Но всё равно справились два кума на отлично с такой ответственной задачей. Выбрали потемнее ночь и перенесли домовину из мастерской в домовладение соседа и спрятали на горище, аккуратно так заставили её досками, ещё и укрыли старыми пальтишками.
Всё оно хорошо и получилось. А утречком обмыли понемногу свою тайную операцию. С утра-то Иван Григорьевич не любил ничего такого принимать, всю жизнь полагаясь на свой излюбленный принцип: выпил утром – день пропал. А тут что-то расслабился, принял, ещё и кума соблазнил. «А чего уж теперь терять? – подумал, горько усмехнувшись. – Всё равно скоро…» И ходил целый день какой-то неприкаянный.
Супруга-то Марья Фёдоровна давно стала замечать за ним странности разные, но сначала ничего не понимала, а потом догадалась. А чего тут не догадаться? Особенно если по ночам кто-то бродит над головой и долго топчется по потолку. Шума-то она тогда поднимать никакого не стала, а пока два кума сидели во флигелёчке и о чём-то там кумекали, поднялась на горище и обнаружила ночной схрон мужа. Испугалась сильно, и чтобы не закричать от испуга, рот ладошкой зажала. И спустилась тихо, и заплакала беззвучно. Но ничего, конечно, мужу говорить не стала. А чего тут скажешь? Дело-то хоть и страшное, но от него ведь никуда не денешься. Вот и ходила теперь по дому и вздыхала горестно постоянно.
А Иван-то Григорьевич уже другое дело задумал, тоже необходимое для предстоящей скорбной процедуры. Домовина-то у него теперь была, есть куда тело бренное положить и в земельку в чём закопать, а ведь дальше-то родственники и соседи помянуть захотят ушедшего столь хорошего человека. И чем же они будут его поминать, если не очень много в их сельском магазине продуктов разных бывает, а уж о напитках и говорить не приходится. Вот и задумался над этим вопросом Иван Григорьевич.
Думать-то тут, конечно, долго и не надо было, путь давно всем мужикам, да и бабам тоже, известен – были бы только дрожжи и сахар, ну а вода-то всегда найдётся. Вот и занялся Иван Григорьевич этим необходимым делом. Тут уж чего-либо скрыть, даже от соседей, тяжеловато было. Ну а уж от супруги и тем более. Главные производные напитка – сахар и дрожжи – в ведении той находились, незаметно ведь не изымешь из мешка, что стоял в чулане, килограммов пять-шесть, чтобы флягу заправить. Да и потом, не спрячешь же её где-нибудь на горище рядом с той же домовиной, за ней же постоянный догляд нужен: как та «работать» начнёт, так только и смотри, чтобы не убежала «кумушка», а то и не догонишь, останется только с настила дрожжи соскрести. Поэтому и ставить надо поближе к себе и к теплу. На печке, допустим. Вот Иван Григорьевич флягу там и поставил. Пока ещё пустую.
– Ты чего удумал, старый? – тут же вопросила Марья Фёдоровна. – В загул что ли уйти хочешь?
– Э-э, мать… – горестно вздохнул тот. – Уходить я собрался. – Чуть помолчал и добавил: – В вечность…
Закрыла мать рот концом фартука, закачала головой и сказать ничего не может. А что тут скажешь? Знала уже, видела ведь домовину, к чему готовится её спутник жизни. Завздыхала, завздыхала и заплакала.
– Ты, мать, не очень это… – хотел успокоить её муж, да что-то и сам поперхнулся и закашлялся, разволновался тоже. – Я тут сахару возьму, чтобы это… сама понимаешь. Надо. – Сказал и направился в чулан, стал готовиться к началу производственного процесса.
Когда тот закончился, начал перегонять. Делал он как и обычно – не в первый же раз! – в бане, в субботу, когда её топил, чтобы помыться. Дым от горевших в печи дров забивал, конечно, запах падающих в блюдо спиртовых капель, но не настолько, чтобы его не унюхали чуткие носы старых друзей. Те потихоньку и потянулись к баньке, чтобы хоть по мензурочке первача попробовать. Угощал же их раньше Иван, не без этого. Крепким хозяином считался: и работать был горазд, и выпить не дурак, но… только по праздничкам или с устатку. А не так, как некоторые: если уж что под нос попало, то, считай, совсем пропало. Всегда тот знал меру. Но и не жаден был, угощал, угощал… А тут ни в какую, даже на порог бани никого не пустил, только и сказал:
– Ничего нет. Всё для дела.
А для какого дела, не сказал. Вот тогда-то и поползли по селу слухи, что Иван Григорьевич того… ну, свихнулся не свихнулся, а не лады у него что-то со здоровьем, в смысле с головкой. Тут кум-то и проболтался насчёт крупного изделия, все всё и поняли, бабы заахали и заохали, а мужики головами закачали, завздыхали горестно, чуть ли не в открытую начали жалеть соседей. Такого стыда Марья Фёдоровна перенести уже не могла, стала искать выход из, казалось бы, тупикового положения.
И что она могла сделать? К дочке Нелле, что жила на другом краю села, обратиться? Так какая от неё помощь? Разве та пожалеть родителей только и сможет, поплачет вместе с матерью. А дальше-то что? Нет, тут другие нужны были помощники. Сыновья их старшие: Иван с Григорием. Написала им мать по письмецу, что так, мол, и так, приезжайте, дорогие мои скорее, если хотите отца живым в последний раз увидеть, и разослала по разным концам страны: жили-то сыночки один на севере, другой на юге, и стала ждать.
Ждать пришлось не так и долго, сговорились они или списались, не суть важно, но приехали оба чуть ли не разом, кто же после таких сообщений не заспешит к своим предкам. Приезжают, встречает их мать со слезами, скорее, радости на глазах, и отец очень удивлённый такой приятной неожиданностью. После обниманий и целований пошли суды-пересуды о жизни, до серьёзного разговора в тот день дело-то так и не дошло, не до того было. Никто сыночкам ничего не говорил насчёт отца, который тут же за столом сидел, принимал понемножку на грудь ради такой встречи и помалкивал в основном. А сыночки только удивлённо переглядывались друг с другом, ничего не понимая, но тоже насчёт отца ничего и никого не спрашивали. Так и улеглись спать, хоть и довольные встречей с родными и близкими людьми, но и немного раздосадованными, что ж, мол, мать-то воду мутит, отец-то их ещё о-хо-хо, а она… в последний раз, в последний раз. Им же пришлось все дела свои побросать, отпуск брать за свой счёт, а тут… Заподозрили они что-то неладное в матери, хотели по утречку расспросить обо всём сестрёнку, а за завтраком, пока отец отлучился куда-то по своим мужицким делам, мать всё им и рассказала.
Задумались тут сыночки, крепко задумались. И чего отцу такое в голову втемяшилось? Не поймут никак. И помочь-то матери не знают чем. Уговоры разве тут помогут? Нет, не помогут.
– Мать, ты не расстраивайся сильно, – обнял за плечи её старший сынок. – Пройдёт это всё с ним. Мало ли чего бывает.
– Я больше так не могу… – заплакала мать. – На нас все соседи смотрят как на полоумных. А что я сделаю?.. – разрыдалась совсем.
А те и не знают, как и успокоить её, расстроились тоже сильно, чуть ли не плачут. А как тут успокоиться?
– Мам, не осталось ли чего у тебя от вчерашнего? – спросил тут младший сынок. – А то голова что-то болит…
– Да как не осталось? – всхлипывая, ответила та. – Вон подполье всё почти уставлено этой заразой…
– Ну зачем же ты так, мать? – даже вскинулся старший сынок. – Это же не зараза. Это благородный напиток, – усмехнулся лукаво. – Спрыгни-ка, Гриша, в подпол да посмотри, чего там батя себе на помин души приготовил, – распорядился.
Брат и спрыгнул и достал трёхлитровый баллончик чистейшего, как слеза, этого благородного напитка. Разлили они по стопарику, выпили, закусили, ещё раз разлили, и пошли у них деловые разговоры. Говорили, естественно, об одном – об отце. Долго говорили и долго не могли ни о чём конкретно договориться. Но не забывали и отливать из баллона себе по рюмашке. Ребята они были, конечно, хорошие, деловые и неглупые, разговоры вели умные, в чём не уступали своему отцу, ну а насчёт выпить и закусить, видимо, обошли того. Поэтому через некоторое время, недельку-другую, когда младший братан спрыгнул в подпол и сообщил старшему, что там, внизу, остался всего один баллон с благородным напитком, Иван прямо растерялся.
– Не может быть! – воскликнул удивлённо. – Мы же только сели…
– Иди проверь, – только и мог ответить тому Григорий.
Но чего было проверять, и так всё ясно.
– Как же быть? Чем бате-то помочь? – стал спрашивать старший брат. – Что, мы зря сюда ехали? Давай думать быстрее, – предложил Иван, разливая по очередной. – Там-то, – показал пальцем на потолок, – ещё гроб стоит…
Думали они на этот раз гораздо дольше, чем обычно, и когда последняя посудина стала показывать своё донышко, встали дружно, ушли к себе в комнату, завели будильник на полночь, улеглись и…
Еле проснулись от звонкой трели часового механизма, потихоньку выползли из комнаты, чтоб никого не разбудить, поднялись осторожно на чердак, подсвечивая фонариком, нашли приготовленную батей домовину, спустили оттуда сначала крышку, а затем и вторую половину изделия, крадучись вышли через двор и задами и огородами направились к речке. Дорога была с детства знакомой, поэтому с пути не сбились, их никто не заметил, дошли благополучно до берега, опустили в воду деревянную конструкцию, перекрестились ради такого случая и оттолкнули от суши. И поплыла по течению эта домовина в дальнее странствие.
Утром мать насилу добудилась своих сынов на завтрак. Встали те какие-то помятые и неразговорчивые, ели кашу с мясом плохо, а от того, чтобы голову поправить, оба наотрез отказались, чему больше всего и удивились родители.
– Уж не случилось ли чего? – сразу забеспокоилась мать.
– Нет, всё нормально у нас, – глухо ответил старший сынок. – Домой мы собрались ехать, – добавил. – Дела нас с Гришей ждут там. Да и семьи.
– Что-то вы совсем мало погостили у нас, – вздохнула та, и лёгкая улыбка пробежала по её лицу. Мать разве в чём проведёшь? Она-то всё видела, всё слышала, обо всём или догадалась, или узнала.
– Да, погостили бы ещё, – добавил не очень как-то ласково отец.
– Нет, батя, надо нам, – подтвердил и младший сынок. Он-то вроде ничего и не знал.
Посидели они ещё немного за столом, поговорили и начали в дорогу собираться. А когда собрались, стали прощаться. У матери слёзы на глазах появились. Отец ещё держался.
– Не забывайте нас, сыночки, – утирала глаза платком мать. – Приезжайте почаще.
– Приедем, мать, как только… – начал было Иван что-то пояснять, но поперхнулся и сконфузился. – Но если что, пиши, – добавил потом. – Приедем, поможем, – и закашлялся.
Отец чего-то всё молчал. Повернулись к нему сынки, пожали руку, обнялись.
– Ты, батя, того… Держись в общем, – проговорил Иван. – И живи дольше.
– Мы же тебя любим, – добавил Григорий. – Ты нам ещё нужен, – и чего-то тоже начал конфузиться.
Попрощались они, уехали сынки. Остались родители опять одни. Иван Григорьевич не сразу обнаружил обе пропажи. А когда обнаружил, расстроился сильно поначалу, ругал на чём свет стоит этих «паразитов», а потом успокоился, горько посмеялся. Куда ж теперь ему в дальний путь собираться? Не готов ещё. И стал обычными своими делами заниматься.