Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 41

      Глава 41

      Гефестион проследовал в свой шатёр, настроение его было отвратительным. Чудовищность задачи, поставленной и решённой Александром, поражала: страшными пытками добиться самооговора, возведённой Филотой на самого себя лжи, чтобы иметь формальные обоснования для предъявления обвинения и казни! Лучше бы Александр посреди пира со словами «я тебе не верю» вонзил в Филоту меч, лучше бы сам Гефестион убил Филоту кинжалом, чтобы избавить его от страшных мук! Почему он этого не сделал? Он должен был это совершить — и не перед рассветом, а в самом начале экзекуции! Чего он испугался? Того, что испортит отношения с Александром? А сейчас они не испорчены? Сейчас Гефестион может как ни в чём не бывало продолжить общение, принять близость, ответить тем же? Гефестиона передёрнуло, мысль о плоти была ему омерзительна. И последнюю просьбу Филоты ему не удалось выполнить. Гефестион не думал, что Александр может пасть до того, чтобы не сдержать слова, данного женщине, матери, но всё же… А с другой стороны, и Барсина была права, возражая против отправки дочери в Пеллу. В преддверии зимы, через эти гиблые края… И почему она сказала, что Александр сам себя сожжёт? Ну да, легко догадаться: поступая так подло и заливая гадость в себе неразбавленным вином, долго не протянешь… А он сам, Гефестион, — ему нужна эта жизнь? И сыну Аминтора стало предельно ясно: в Македонию он больше не вернётся, Александра за то, что он сделал с Филотой, боги накажут и оборвут его мечты самым жестоким образом, и всё, вся их жизнь и вся их любовь полетят к Аиду собачьему…

      Но это было ещё не самым страшным в воспалённом воображении. В глазах стояли лицо Филоты, искалеченное тело, губы, казалось, до сих пор ощущали слабый поцелуй, этот предсмертный привет. От этого невозможно было избавиться: калёное железо, ободранная кожа, искромсанное тело, кровь, капающая на пол, и дикие вопли… Гефестион метался на ложе, пытался уснуть — тщетно, закрывал глаза — страшные сцены никуда не уходили, хотел напиться — ничего не получалось. Как он будет со всем этим жить, как вообще сможет спокойно жить после этого? Ведь боги всё видят — они отплатят, и жизнь Гефестиона, и жизнь Александра окончатся теми же предсмертными хрипами…

      Страшные образы никуда не уходили, стояли перед глазами и жгли сознание — в этом состоянии и увидел Гефестиона Неарх, пришедший проведать сына Аминтора уже ближе к вечеру. О том, что происходило в душе приятеля, флотоводец догадывался, а вот насчёт того, как с этим справиться, мыслей не было…

      Неарх увидел Гефестиона сидевшим на ложе и с ног до головы закутанным в покрывало, сына Аминтора била мелкая дрожь. Гефестион даже не взглянул в сторону вошедшего критянина, только протянул ему ещё одно покрывало.

      — Закройся. Завернись в покрывало: я не могу видеть ни одного участка кожи. Шею, руки, колени, плоть вообще — ни свою, ни чужую. Закройся.

      Неарх решил не возражать, в покрывало завернулся, но оставлять Гефестиона в растерзанных чувствах было жалко. Правда, и спрашивать «ты как?» было верхом глупости…

      — Касания тебе тоже противны?

      — Омерзительны. Я вообще не знаю… Я вообще не знаю… — Щёки Гефестиона горели: у него начиналась лихорадка. — Я вообще не знаю, как мне… будет ли у меня с кем-то близость… когда-нибудь… Я не то что подумать — я смотреть не могу, даже на руки, на лицо. У меня перед глазами стоит… Это не пройдёт никогда…

      — А время, которое всё лечит?

      — О, время! — Гефестион мрачно расхохотался. — Не волнуйся: когда пройдёт неделя или месяц, Александр снова зальёт кровью очередных жертв и свою мантию, и нашу любовь.

      — Мне кажется, сегодняшнего ему надолго зватит.

      — Ты слишком оптимистичен.

      — Знаешь что? — Неарха осенила догадка. — Я через четверть часа вернусь, ты не уходи никуда.

      — Если ты не вернёшься, я тебя пойму. Мне самому себя видеть противно, и я не удивлюсь, когда все будут шарахаться от меня, как от чумного.

      — Нет, я обязательно вернусь. Четверть часа. Жди.

      Неарх вышел из шатра и пошёл к обозу, ему нужна была Дзангира.


      Дзангира была особой неординарной. Недавно прибившейся к обозу македонян женщине можно было дать и тридцать, и пятьдесят лет. О себе она почти не рассказывала, наверное, прибилась к македонянам из какой-нибудь разорённой деревеньки. Росту невысокого, сухонькая и подвижная, с узлом каштановых с проседью волос на обычно непокрытой голове и с неизменной холщовой сумой на поясе, путешествовала она не охая и не стеная, вообще была немногословна: держала своё мнение при себе, а язык — за зубами. На треть знахарка, на треть гадалка, на треть ворожея, она быстро нашла себе клиентов и пользовала самый разнообразный люд: лечила штатских от разных хворей, отчитывала не в меру громогласных детей, чересчур надрывавшихся беспричинным криком, сводила прыщи, возвращала изрядно гулящих мужей к приличию и немерено пьющих — к трезвости, наверное, втихомолку снабжала страждущих любовными зельями и прочими приворотами-отворотами-присушками-отсушками. На судьбу Дзангира не жаловалась. Может быть, хотела, скопив себе состояньице, обосноваться в каком-нибудь приглянувшемся поселении — одном из сотен, попадавшихся на пути армии Александра; может быть, хотела добраться до западных богатых городов Персиды.


      На Дзангиру Неарх очень рассчитывал, хотя идея обратиться к женщине пришла ему в голову практичеси только что. Обнаружил он её за работой: перед женщиной сидела молодая мать и держала на руках мальчика лет двух, на нежном животике которого вскочили два здоровых чирия. Малыш плакал, смотря на них: ему было страшно, он боялся этой гадости, зачем-то прилипшей к его телу.

      — Сейчас, сейчас, не бойся! — успокаивала мальчика на сносном греческом Дзангира, меся на небольшой дощечке лепёшки из мёда с мукою. — Они гадкие, они любят сладкое. Мы лепёшечки на тебя положим — мёд их вытянет, они больше к тебе не прибегут.

      — Дзангира, мне бы тебя на часок.

      Увидев обратившегося к ней блистательного полководца, Дзангира кивнула головой — с достоинством, степенно, понимая, что речь критянина пойдёт вовсе не о чириях или снадобье, призывающем страсть и плоть.

      — Обожди немного, я скоро закончу.

      Неарх кивнул, сел на пенёк и стал смотреть на хлопоты Дзангиры, теперь она мешала на своей дощечке какую-то мазь. Прошло совсем немного времени, как её умение сказалось: приложенные лепёшки вытянули гной, остались лишь небольшие отметины. Мать вздохнула с облегчением:

      — Вот видишь, Лаандр, всё прошло, перестань хныкать. Спасибо тебе, Дзангира!

      — На здоровье, — ответила кудесница. — Вот, мазь возьми. Смажешь сегодня и завтра с утра — к вечеру и следа не останется. — Приняла от заулыбавшейся родительницы две драхмы и, не дожидаясь, когда поднявшаяся с места мать с ребёнком уйдёт, обратилась к Неарху: — С чем пожаловало высокое руководство?

      — Ты можешь… изгнать видения, которые человека мучат… или сделать их менее изматывающими? Только они на самом деле имели место, это свежие воспоминания.

      — Ага, кажется, я смекаю, о чём речь… Пойдём.


      По пути к Гефестиону Неарх кратко посвятил Дзангиру в суть дела и недуга Гефестиона. По мнению критянина, сыну Аминтора не нужно было введение в состояние, подобное сильному опьянению или беспамятству, отойдя от которого, человек сталкивается с прежней болью, — Гефестиону необходимо было освобождение сознания от мучивших образов и чувства вины.

      — Сможешь?

      Дзангира неопределённо цокнула языком:

      — С такой задачей ко мне прежде не обращались…

      — Но это в принципе возможно?

      — Я постараюсь.

      — Если речь идёт о деньгах…

      — Нет, — прервала Неарха Дзангира. — Мне самой интересно, смогу ли я ему помочь, деньги тут — последнее дело.


      Войдя в шатёр, флотоводец и гадалка увидели Гефестиона по-прежнему сидевшим на ложе и закутанным в покрывало, на его щеках цвели яркие пятна нездорового румянца.

      — Это Дзангира, она попробует помочь тебе, — оповестил Неарх страдальца.

      — Зачем? — глухо спросил занедуживший. — Я это принял — я должен с этим жить.

      — Это не твоя вина, — возразила знахарка. — Ты не можешь отвечать за навязанное тебе против твоей воли.

      — Я мог бы убить его, чтобы он не прошёл через пытки, но я смалодушничал.

      — Это история, — снова опровергла Дзангира слова Гефестиона. — Даже Никомах не виноват. Не было бы его — подвернулось бы что-нибудь другое. Повод для других найти легко, если причину для себя считаешь серьёзной. Ты не должен отвечать за предопределённость, тем более играя в состоявшемся не главную роль, твоей вины здесь нет, — повторила женщина. — Я постараюсь тебе помочь, и, если преуспею, значит, боги тебя оправдали.

      На этот раз Гефестион промолчал: в его сознании промелькнула мысль о том, что, возможно, он на самом деле судит себя слишком строго. Как бы то ни было, решение о пытках исходило не от него и отговорить Александра от страшных мер он на самом деле пытался…

      Дзангира подошла к Гефестиону. Он всё-таки слегка вздрогнул, когда руки гадалки сомкнулись над его головой, а потом, не задевая волос, провели вниз от темени к плечам. Дзангира что-то почувствовала, потому что обернулась к Неарху:

      — Мне нужен таз с холодной водой.

      Критянин, не прибегая к помощи прислуги, сам принёс требуемое и поставил таз рядом с ложем. Гадалка повторила свои пассы несколько раз, сначала бормоча себе под нос на греческом «позавчера, вчера, сегодня, муки, боль, видения — вон, вон, вон!», а потом перейдя на незнакомое мужчинам наречие, в котором Неарх угадал один из праязыков — возможно, бывший в обиходе на этих землях пару столетий назад. Назначение таза с водой стало понятно критянину, когда женщина, прекратив пассы и убрав руки от головы Гефестиона, сделала жест, словно что-то с них стряхивает — раздался тихий звон, будто что-то сыплется и ударяется о металл, на поверхности воды на мгновение поднялась лёгкая рябь. Неарх шире раскрыл глаза.

      Свои действия, пассы и стряхивание, Дзангира повторила трижды, после чего обратилась к Гефестиону:

      — Я поняла, ты добровольно заключил своё сознание в круг и выбросил ключ, его размыкающий, и теперь не можешь выйти, только поворачиваешься в нём — заноза вчерашнего мучит тебя при каждом движении. Я попробую тебя вывести из этого. Поднимись!

      Гефестион встал посреди шатра, Дзангира начала укладывать на пол какую-то ветошь. Тряпки, птичьи перья, обрывки верёвок, клочки пергамента — всё это, скрученное и смятое, ложилось, очерчивая около ступней сына Аминтора небольшую окружность, после чего колдунья продолжила свои пассы.

      — Изыди, боль, изыди, страх, изыди, мука ночи. Разорви замки, повелительница света! Подобное к подобному. — Руки женщины будто выхватывали что-то из излечиваемого, однако его по-прежнему не касались. Немного спустя Дзангира снова перешла на древний язык.

      Неарх внимательно смотрел на Гефестиона и видел, что дрожь друга прошла и синие глаза уже не были так беспомощны и затравленны, как полчаса назад. Насколько мог понять критянин, Дзангира снимала блокаду, заставлявшую сознание Гефестиона зацикливаться на событиях прошлой ночи и метаться в них, как белка в колесе, не зная и не желая выхода.

      Гадалка закончила второй этап очищения громкими восклицаниями и собрала разбросанный мусор на лист пергамента.

      — Сюда, сюда, сюда, боль, тянись. Очисти, повелительница, царица сокровенного знания, жаром своим чертог сей и его обитателя, силы и суть мудрости и истины даруй ему сегодня! — Дзангира вышла из шатра, Неарх потянулся за ней, но остановился у входа. Женщина сжигала пергамент с собранным на нём на ближайшем костре, и флотоводец мог поклясться, что слышит в потрескивании палимого вой, стоны и хрипы. Неарх перевёл взгляд на Гефестиона — тот стоял взъерошенный, обескураженный и озадаченный, но явно не неизбывно несчастный, как ранее. Дзангира сожгла на костре его беду…

      Дзангира сожгла на костре его беду и снова вошла в шатёр.

      — Теперь ложись и слушай меня. — Гефестион лёг, женщина уселась на ложе рядом и поднесла левую руку к его лицу. — Смотри сюда. Я досчитаю до десяти — и ты уснёшь. Один, два, три… — Ладонь сжималась и разжималась, выбрасывая пальцы в такт счёту. — …Десять. — Гефестион смежил веки. — Ты спишь?

      — Да.

      — Ты меня слышишь?

      — Да.

      — Во всём произошедшем нет твоей вины.

      — Нет.

      — Ты не властен в предопределённости.

      — Не властен.

      — Тебе не изменить предначертанное.

      — Не изменить.

      — Филоте сейчас хорошо.

      — Хорошо.

      — Ты сделал для него всё, что мог, и твоя душа спокойна.

      — Да.

      — Он тоже это знает.

      — Да.

      — Все наши беды — дурной сон, но ему положен конец, и познавший его счастливее оставшихся жить.

      — Да.

      — Ты невинен и свободен. Да будет так, это пребудет в тебе. На счёт десять ты проснёшься. Один, два, три…

      Неарх вспомнил, как хоронили умерших во Фракии. Провожая усопшего в последний путь, все так искренне радовались, что несчастья, болезни, опасности и превратности жизни покойному более не грозят. Это, наоборот, рождавшегося приветствовали громким плачем: ему предстояли все горести и испытания земного пути…

      Дзангира досчитала до десяти, Гефестион открыл глаза.

      — Дзангира? Ах, да… Неарх? Неарх, я всё понял: ему же хорошо теперь! Он принял концентрированно, но… пусть так. Во всяком случае, в этом долбанном походе он более не примет участия.

      — Скоро ты договоришься до того, что Филота счастливец, — усмехнулся флотоводец.

      — Честное слово, я не так далёк от этой мысли. Во всяком случае, — снова повторил Гефестион, — ему уже ничего не грозит.

      — А у тебя жар и голова разламывается, так?

      — Да, точно. — Гефестион потряс головой и приложил ладони к пылающим щекам. — Ого! Дзангира, спасибо тебе! Ты и от лихорадки меня будешь лечить?

      — Да что тут лечить, — улыбнулась Дзангира. — Малина есть у вас в запасах или что-нибудь кисленькое?

      — У меня найдётся, — вспомнил Неарх. — Сейчас пошлю. Ты выходишь?

      — Да. — Распрощавшись с Гефестионом, женщина вышла из шатра и приняла от Неарха пару золотых. — Спасибо. В общем, так: мозги я промыла, душу — тоже. В основном. Но я не бог: может быть, что-то упущено. Последи за ним с недельку. Возможно, ещё один сеанс потребуется, но главные установки я уже дала.

      — Твоими молитвами! Спасибо ещё раз! Тебя проводить?

      — Не стоит: что тут добираться… — И Дзангира пошла к обозу.

      Неарх тем временем послал первого подвернувшегося под руку щитоносца в свой бивак за малиной и вернулся к Гефестиону.

      Гефестион бросился критянину на шею.

      — Спасибо тебе, Нера! Что бы я без тебя делал!

      — Не мне, а Дзангире. — Флотоводец с удовлетворением отметил, что ни касания, ни открытые участки тела не вызывают у друга недавнего отторжения. — Не думал, что она дойдёт до подобия логических построений.

      — Прямо как Каллисфен, который в несколько ходов из одной исходной позиции может обосновать две прямо противоположные вещи. Сколько я тебе должен?

      — Ну, твой жар я у тебя малиной вытяну… — Неарх задрал голову в потолок, словно что-то прикидывая в уме. — И, конечно, добрый крепкий сон до полудня.

      — Ты не уйдёшь, ведь правда?

      — Можешь быть спокоен, буду тебя сторожить. А вот и малина.

      Адмирал македонян накормил Гефестиона малиной, напоил большим количеством сильно разбавленного вина и, уложив в постель, накрыл двумя одеялами. Гефестион заснул сразу, нисколько не беспокоясь о том, справится ли Александр о нём или нет.



      Жестокая казнь Филоты вызвала панику в рядах его сторонников и просто сочувствующих. Разделявшие его взгляды с ужасом пытались припомнить, кто мог слышать их слова, выражавшие согласие с государственным преступником, и не будут ли они донесены до уха Александра. Несмотря на усиленные посты, единомышленники Филоты в ночь после казни бежали. За ними отряжали погоню, их отлавливали, сажали под арест. Казни продолжались. Царь Азии вспомнил о своём тёзке, Александре Линкестиде, уже несколько лет пребывавшем под арестом. Его жизнь тоже была принесена в жертву безопасности, сын Зевса не принял во внимание даже то, что рисковал сильно испортить отношения с Антипатром, от которого зависела поставка пополнения в армию македонян. Александр рассудил, что, если люди уже вышли и переправились через Геллеспонт, регент Македонии вернуть их обратно не сможет: пока известие о казни Линкестида дойдёт, новобранцы удалятся в новые владения царя Азии настолько, что никто не сможет призвать их домой, да и на каком основании Антипатр попробует это сделать? В отношении же более отдалённых сроков Александр преимущественно рассчитывал на то, что в дальнейшем армию будут пополнять персы, азиатов предполагалось призвать не менее тридцати тысяч.
Казни продолжались, но Александр не терял голову, зная, что демонстрации жестокости надо положить конец: с изменниками расправлялись, но люди роптали: забивая камнями своих соотечественников и всаживая в них дротики, они сомневались в справедливости наказания. Царь Азии понял, что перегибать палку не следует, и дал обратный ход. В последней группе приведённых к позорным столбам был Аминта со своими братьями Сирмием и Полемоном. Крайне юные, все голубоглазые и очень похожие друг на друга, они стояли перед войсковым собранием и никак не могли уразуметь, за что же должны распрощаться с жизнью — неужели за то, что слышали несколько нечестивых фраз о сыне Зевса, выражавшие сомнения в отцовстве Громовержца? К испуганно и растерянно озиравшимся никто не испытывал даже отдалённо напоминавшее гнев или ненависть. Александр разыграл трогательную сцену примирения: объявил, что вина Аминты и его братьев невелика, злого умысла не содержит и смерти не заслуживает, даровал им своё прощение и всех облобызал. Великодушие, таким образом, было явлено — армия могла снова обожать своего царя.

      Но Александр, в отличие от своих воинов, успокоиться не мог. Заговор, как ни был он сыр, неподготовлен и мало походил на таковой, всё же имелся — значит, для него были причины. Эти создания зреют в неразумных головах, ибо сам гегемон был безупречен, совершенен и всё делал ко благу, — следовательно, недовольных надо было отыскать и изолировать. Словно подведя черту под карательными мерами и оставив их в прошлом, Александр предложил воинам написать письма домой: скоро со стоянки во Фраде должна была отправиться почта. Ничего не подозревавшие люди писали послания, рассказывая о последних событиях, — эти реляции, все до одной, были прочитаны подчинёнными Птолемея, игравшего при царе Азии роль главы службы безопасности, как это могло быть названо спустя несколько столетий. Недовольных было много, сотни солдат считали, что царь забылся и заплутал: опьянённые поначалу священным гневом, казнившие собственноручно опомнились после репрессий, оценили «заговор» объективно и пришли к выводу, что убийств было больше, чем наказанного ими зла; дальнейший поход и страшные горы впереди по-прежнему никого не прельщали. Имена позволивших себе крамолу заносились в длинные списки, из уличённых формировались особые, штрафные подразделения, они становились как бы изгоями, воинами второго сорта. Может быть, и поэтому дрались против врагов яростно и насмерть, но взглядов своих не меняли.

      А практика перлюстрации с осени 330 года до н. э. стала регулярной…



      Сгущались тучи и на других горизонтах: наместник Фракии Зопирион предпринял крайне неудачный поход в Малую Скифию и потерял тридцатитысячную армию, дрязги Антипатра и Олимпиады разгорелись с такой силой, что гордая царица вынуждена была уехать в Эпир к брату, жрецы — те самые маги, которые в воинстве Дария возглавляли шествие в походе, — после сожжения Персеполя и гибели своего владыки власть Александра не признали, объявили его узурпатором, порождением Аримана, духа зла, и подстрекали к сопротивлению и уже подпавших под власть Александра, и тех, которых ещё надо было покорить. Александр, всегда отлично ладивший с духовенством и знавший, что золотом покупается очень многое, в том числе и мнения, в данном случае был бессилен: территориально находясь в сердце бывшей империи Ахеменидов, он был так далёк от её фактического центра, объединявшего Вавилон и четыре персидских столицы, что ничего не мог поделать: ведь улаживание противоречий такого рода или их устранение требовало его личного присутствия. Будь он в Македонии, а восставшие несогласные — в Греции, одного марш-броска, какой-нибудь пары недель хватило бы на то, чтобы утихомирить смутьянов, но огромные расстояния в собственных владениях играли против самого правителя, самого сюзерена. Уже в который раз Азия била Александра его собственной победой…

      Продолжение выложено.