Ноль Овна. Астрологический роман. Гл. 63. Последня

– Глазам не верю! – ехидно воскликнул Розен, заметив среди гостей Георгия. – Ты пришёл, стажёр? Сам? На свадьбу двух пидарасов?

– Да сколько можно уже?! – заскулил тот и попытался скользнуть между чьими-то спинами, но Розен с демоническим смехом подтянул его к себе за рукав.

– Ну, рассказывай, стажёр, – с улыбкой маньяка потребовал Розен. – Придумал какое-нибудь убедительное объяснение, почему двум мужикам нельзя друг друга любить и друг с другом трахаться?

– Нет, – простонал тот, одёргивая пиджак, который сделал его похожим на секьюрити. – Отстаньте.

– Не отстану. Ты пришёл, значит, капитулировал.

– Ничего это не значит. – Жорик с тоской оглядел яркую зелёную лужайку перед белоснежным дворцом, по которой в золотой солнечной дымке бродили официанты и гости.

– Ах, не значит! – зловеще протянул Розен. – Тогда объясни мне, почему все социальные фобии заряжены такой страстью, как будто ненависть, которой они полны, носит личный характер? Хотя самые ярые проповедники морали сами лично никак не пострадали ни от геев, ни от евреев, ни от негров, ни от азиатов? Не знаешь? Так я тебе скажу, я сегодня добрый, – оскалился Розен. – Потому что сознание этих людей не индивидуализировано. Оно растворено в родовом. И оттуда черпает неприязнь и агрессию по отношению к чужому или непривычному. Происходит аберрация – человек транслирует чужую ненависть, как свою, хотя у него самого нет повода ненавидеть.

– К чему вы мне это всё говорите? – насупился Жорик.

– К тому, что не найдёшь ты объяснения. Нету его у тебя. А если ты попытаешься сам его изобрести, выйдет чистейшая спекуляция. А видеть в другом прежде всего личность, индивидуальность – это уже следующая ступень. Но для этого нужно самому быть, и быть человеком. В родовом пространстве нет личностей – только функции, которым отдельные люди должны соответствовать: муж, жена, мать, сын. А чтобы видеть в другом человека, нужно забыть про эти установки и, соответственно, освободиться от привычной морали.

– Хорошо, я понял, – скривился страдальчески Жорик.

– Что ты понял? – развеселился Розен. – Эволюция от родового бессознательного единства к единству сознательному – через индивидуализацию – это и есть путь духовного развития. Единство это не ложь, но настоящая интеграция происходит через осознание. Понял, стажёр? Ладно, потом как-нибудь поймёшь. Свободен.

Он подтолкнул Жорика к ближайшему столику с закусками, заметив, что в их сторону с несчастным лицом направляется Гранин.

– Котя, я же просил тебя, не исчезай! – Гранин издалека протягивал руки, а, подойдя ближе, сразу схватил Розен за бока, чтобы притянуть к себе поближе. Белый костюм, в котором Герман, по мнению Петра Яковлевича, выглядел настоящей невестой, смялся от такого обращения. Гранин смутился, ослабил хватку и разгладил ладонями складки, но не отпустил, скользнул ладонями на спину. Ему вообще-то хотелось устроить руки гораздо ниже, чтобы снова почувствовать, как брючная ткань скользит по нейлону. С тех пор, как Герман шепнул ему, что под брюками у него надеты белые чулки, он ни о чём другом больше думать не мог. – Я устал улыбаться. И кивать. У меня скоро голова отвалится, – жаловался тем временем Гранин.

– А я говорил тебе, что свадьба это не праздник – это работа, – мстительно напомнил Розен. – И ничего торжественного в ней нет.

– Согласен. Теперь согласен. – Пётр Яковлевич жалобно вздохнул, прильнул к Герману всем телом и уткнулся лицом в его шею. – Зато теперь ты для всех мой супруг.

– А ещё можно весь день прилюдно целоваться, а все только одобрительно свистят и рукоплещут, – хохотнул Розен. – Просто сказка.

– Мне нравится эта сказка. Я остаюсь в ней жить. С тобой.

– Конечно со мной! – возмутился Розен. – Мы теперь навсегда вместе.

Старая липа над их головами прошелестела что-то отстранённое о вечности.

– Кстати, Герман, – подобрался вдруг Гранин. – Я заглянул в свидетельство интеграционной комиссии, которое сегодня вручил нам твой отец, и хочу спросить, что значит «степень общей интеграции 74%»? Общей с кем?

– Внутри сообщества, – туманно ответил Розен.

– Какого сообщества?

– Братства, к которому мы принадлежим. Стажёр статистику портит. Вот Вий, как ни странно, нет, хотя, казалось бы, я ж его отделил, а не интегрировал. Но поскольку мы с ним всё равно однородны, то мы едины. Надеюсь, он не появится здесь сегодня?

– Не должен. Я принял меры. Коть, как много ты мне не договорил? – Пётр Яковлевич не дал сбить себя с мысли. – Мне начинать волноваться или продолжать тебе верить?

– Верь мне! – с пафосом выдохнул Розен, обхватив его лицо ладонями. И запечатлел свои слова таким же страстным поцелуем. – Волноваться начнёшь, когда мы дойдём до постели. – Пользуясь тем, что Пётр Яковлевич всё ещё его обнимает, он потёрся коленом о гранинскую ногу и подмигнул игриво. Гранин задышал чаще и стиснул Германа в объятиях крепче. – Другое дело, – шепнул ободряюще Розен. И потянул куда-то.

– Котенька, не туда, там полно народу, – упирался Пётр Яковлевич. – Я хочу тебя… хочу… – всё никак не мог договорить Гранин, поскольку Розен постоянно отвлекался на поцелуи.

– Нельзя, Петенька, костюмчик помнётся, – совестил его Розен.

– Котенька, я аккуратно. Я его сниму… с тебя… весь… сначала…

– Нельзя, Педро, надо к папе подойти. Папа оказал нам честь, поздравить пришёл.

Этот аргумент Петра Яковлевича отрезвил. Розен-старший произвёл на него неизгладимое впечатление. Настолько, что даже прибытие Тёмы в чёрном костюме на чёрной бронированной машине поблёкло на его фоне. Лев Евгеньевич сразу показался знакомым и близким. Может, из-за явного родственного с Германом сходства? А ещё Пётр Яковлевич ощутил необъяснимое благоговение, едва увидел его. На Розена-старшего хотелось смотреть, хотелось говорить с ним, просто быть рядом, любоваться на него.

– Влюбился? – пихнул его локтем Герман. – Не красней. Папу все любят.

Гранина захолонуло осознание, что слово-то уж больно подходящее. Влюбился. Точно. Ему стало не по себе. Что с ним не так, если он сходу втюрился в тестя прямо на собственной свадьбе? Он уже построил в голове теорию, что все Розены действуют на него как наркотик из-за какой-то своей особенной фамильной настройки, как заметил, что даже Иван Семёныч глядит на Розена-старшего с обожанием. Цыганский гипноз какой-то. Хорошо хоть Герман всех раздражает и никто по этой причине к нему не липнет. Иначе бы Пётр Яковлевич свихнулся уже от ревности. Гранин с облегчением выдохнул и стиснул покрепче германову руку.

– А я тебя люблю, – твёрдо произнёс он.

– Как сказал один мальчик: «Я люблю чеснок, потому что он колбасой пахнет», – как-то нерадостно отозвался Герман.

Пётр Яковлевич присмотрелся к нему с тревогой.

– Какая колбаса, Гер? Ты чего? – Он обнял супруга, который вдруг сделался разнесчастным зайчиком, и принялся с нажимом оглаживать, потому что ему показалось, что Герман сейчас заплачет. – Я только тебя люблю. Всегда любил, – шептал он испуганно. – Честное пионерское. Мне никто больше не нужен. Я столько тебя искал, столько ждал…

– Так ждал или искал? – ревниво уточнил Розен.

– Сначала искал, потом ждал, когда понял, что искать бесполезно.

– А почему честное пионерское, а не комсомольское? Может, уж сразу слово коммуниста? – ехидно поинтересовался Герман.

Пётр Яковлевич заколыхался от нервного смеха.

– Не знаю. Вырвалось. Напугал ты меня.

– Чем, Петя?

– Да ты меня всегда в тонусе держишь, если честно. Я же понимаю, что этим, – он кивнул на обручальное кольцо, – тебя не удержать.

– Не беспокойся, тебе есть чем меня удержать, – великодушно заверил его Герман.

– Чем? Гера, скажи, я должен знать! – не на шутку разволновался Гранин.

Розен вдохнул полной грудью, прищурился на солнце.

– Люблю я тебя, Петя, – задушевно признался он. – И знаешь что?

– Что?

– Ты что-нибудь знаешь про аргентинское танго?

– Ну… так, – растерялся Пётр Яковлевич.

– Это парный танец, – принялся просвещать его Герман, подхватывая под локоток и уводя в ту сторону, где под сенью цветущих яблонь расположился оркестр. – И изначально танцевали его двое мужчин. Это уж потом женщины осмелели и тоже захотели покрасоваться. Так вот аргентинское танго это обычно импровизация – как джаз. И каждый танец это история. Два человека выходят в круг и рассказывают свою историю. Мастерство здесь неважно. То есть задирать ноги выше головы необязательно. Главное – страсть, нежность, чувства. Любые. Зависит от настроения и от момента. Так вот я и подумал, что же ещё танцевать молодым на гейской свадьбе, как не этот чудесный мужской танец?

Розен уже наклонился к уху дирижёра и что-то весело ему говорил, когда до Петра Яковлевича вдруг дошло.

– Герман! Я не умею танцевать! Вообще! – запаниковал он.

– Не трусь, Петя, – ласково улыбнулся ему Герман, потуже затягивая на его шее галстук. – Умение здесь не главное. Главное чувство. Помнишь этот фильм со слепым Аль Пачино?

– Я не Аль Пачино! – запротестовал Пётр Яковлевич, но оркестр уже сыграл первые такты узнаваемого старого танго и вокруг них с Германом образовался круг зрителей. Отступать было некуда. Гранин собрался с духом и твёрдо положил руку Герману на талию. Он представил себе, что это привычный спарринг по рукопашному бою, и задача сейчас одна – выстоять, пока не закончится мелодия. Страсть, значит? Будет вам страсть, решил он про себя.

Он закружил Германа довольно агрессивно и даже пару раз опрокинул, как заправский маэстро. И он никак не ожидал, что они поменяются ролями. И что синхронные шаги под эту нервную музыку могут выйти такими интимными. Некстати вспомнилось про чулки, когда Герман на мгновенье закинул ногу ему на бедро. А ещё, что танцоры обычно смотрят друг другу в глаза, не отрываясь. И это тоже заводит не на шутку.

Наверное у них получилась очень забавная история – немного нервная и уж точно бестолковая – зрители больше смеялись, чем замирали от восторга. Но чего в ней не было, так это фальши. А для вечности это куда важнее.