Бурнасой

Бурнасы *( В Поморье так называют рыжий цвет)
Зима выдалась на редкость студёной. Снега навалило по самые окна. Вечерами скулёж и лай собак перемежались жуткими отголосками недалёкого волчьего воя, узнаваемыми и пугающими.
Кожа от этих звуков покрывалась мурашками, дыхание останавливалось, сердце, напротив, принималось торопливо стучать, словно желая убежать подальше и скрыться.
Подбросив в печку дров, чтобы не просыпаться лишний раз ночью, я погасил свет, нырнул в согретую заранее постель и натянул одеяло на голову.
Не скажу, что боюсь до смерти волков, сколько раз встречал их за околицей на расстоянии десятка шагов, но ощущение от их протяжного завывания мерзкое.
Заунывная волчья песня невольно заселяет голову мыслями о смерти и конечности всего. Понятно, что избежать мрачного завершения жизни никому не довелось, но подобное знание бодрости и энтузиазма не прибавляет.
 Музыка волчьего оркестра зарождает внутри тревожные импульсы, а память предков немедленно превращает их в безотчётный животный страх.
Пытаюсь прогнать нелепые ощущения, но тщетно. Каждая следующая нота усиливает неприятный эффект. Подвывание испуганных псов возбуждает и ещё сильнее взвинчивает нервное состояние.
Утром отправляться в командировку, а мне никак не удаётся уснуть. Может выйти на крыльцо, да пальнуть из ружья в воздух? Засмеют. Зоотехник от страха, мол, обделался. Перетерплю. Лучше поставлю в проигрыватель пластинку. Что-нибудь весёленькое.
Чайник закипает быстро, воды ровно на две кружки, хотя электричество у меня бесплатное –  живу в комнате приезжих при конторе совхоза, в этом здании и работаю.
Завариваю крепкий чай, чтобы взбодриться, наливаю и грею о кружку руки. Хорошо. Только одиноко. Не привык ещё жить вне семьи.
Ещё раз проверяю командировочные документы, чтобы не вышло после недоразумений. Достаю кожаную папку на крепкой металлической молнии: приготовленные заранее накладные, требование, доверенность, платёжки, паспорт, печать.
Вроде всё на месте. Вот конверт с командировочными на пять человек, талоны на горючее, листок с номерами телефонов. Можно ехать. Будильник заведён на шесть утра. Время половина третьего. Кажется, волчьи трели стихли. Не слышно.
Смотрю в окно, где по небу на огромной скорости проносятся мрачные в стремительном движении облака, в просвете которых время от времени появляется полная Луна.
Снова повалил снег, ветер засвистел: гонит по земле вихрь позёмки.
Чего разволновался-то. Подумаешь, командировка. Ехать по местным меркам недалеко – километров триста.
Один из водителей предложил срезать, сказал, что знает короткую дорогу по просёлкам. Ребята посовещались и решили махнуть напрямки.
Километров двадцать двигались по выглаженной грейдером грунтовке, которая резко перешла в ухабистый просёлок, изрезанный глубокими колеями, нарезанными колёсным трактором. То, что это уже не дорога, мы почувствовали сразу, как говорится, задницей.
Минут через десять надуло чёрные тучи, и сразу завьюжило. Снег повалил крупный, дворники не успевали смахивать его со стёкол.
Чуть позже машины начали проваливаться в снежные заносы, застревать.
Пашка Шпякин на ЗиЛке развернулся, принялся вытаскивать одну за другой увязшие в снегу грузовики. Сколько возились, не засекали, но за это время неожиданно опустилась на землю ночь.
Несмотря на это нужно ехать. Мороз. Двигатели глушить нельзя – замёрзнем.
Решили перемещаться по снежным заносам дальше.
ЗиЛ пробивал дорогу, остальные потихоньку ползли следом.
Ехали долго. Настроение кошмарное, ориентиров никаких, к тому же начал одолевать голод. Было желание перекусить, в рюкзаке у меня лежал батон и банка килек в томат, да посчитал неудобным. Вот найдём какое-нибудь жильё, тогда поедим.
Как назло на пути ни одного дома. Нет даже признаков присутствия в данной местности человека.
Я загрустил. Зря согласился срезать путь по незнакомой дороге.
Пашка сначала рассказывал анекдоты, потом длинные истории из жизни, после и он умолк.
Мороз усиливался. Печка уже не справлялась с холодом в кабине. Начали замерзать ноги.
Через час или около того наткнулись на свою же колею.
Тоска медленно растворяла сознание в отчаянии. В подобные ситуации я попадал в Заполярье,  каждый раз спасались чудом. Хватит ли чудес на этот раз – неведомо.
Остановили машины, собрались на совещание. Нужно искать дорогу, позади жилья нет. Может и невелик шанс, но он всегда есть. Дальше двигались совсем медленно, то и дело рассматривали приметы, старались запомнить, где свернули с дороги. Насилу нашли злосчастный поворот, где сбились с пути. Маленькая, но, всё же удача.
Через час увидели дом, из трубы которого поднимался еле заметный дымок, возможно пар. Я сразу начал зеватьв предвкушении сытного ужина и сна.
Домик был чутельный, не больше деревенской баньки. Дров возле него практически не было, лишь несколько узловатых поленьев. Может не дом вовсе – сторожка, но что в такой глуши можно охранять?
Стучим. Сначала потихоньку, потом колошматим что есть силы. Видно же, что внутри тепло, значит кто-то есть.
Дверь открыло крошечное сморщенное создание в тулупе до самого пола с лучиной в стеклянной лампе.
При таком освещении ничего толком не разглядеть. Просим приютить.
– Ты, мялок, громча кричи. Глухая я. Ничаго ня слышу.
– Переночевать бы нам надо, бабушка.
– Спитя, коли влезяте. Харомы ня царския, одна живу.
– Спасибо! Нас пятеро. А покушать чего есть?
– Не, исть нечаго.
– А сама чем живешь. Небось не голодаешь?
– Камбикорму завариваю инагда, есля сил хватат кипятка нагреть. Давяча Стяпан приязжал, курей привёз, да кармов два мяшка.
– Когда приезжал-то, давно?
– Так не упомню. Може и нядавна… или давно. Мне пачём знать. Старая я. Курей тех  лисы патаскали. Вона паследняя бегат, зараза. Где нясётся не пайму. Всю хату изгадила.
– Не топишь в доме почему?
– Так в даму драва кончались, а са двара мне не данесть.
– Понятно. Молодёжь, давайте, натаскайте дровишек. А вода у тебя где?
– Ва дваре калодяц был. Таперича ня знаю. У мяня половина бачонка осталась, толька она горькая, ня вкусная. Застаялась, пади. Да мне всё одно, помярать пара, да вот някак Господь не прибярёт.
– Да, беда. А родня где, Степан-то твой кем приходится?
– Лешай яго знат. Ездит иногда. Знаю, Стяпан.
– Деревня твоя как называется?
– Ня упомню. Там, в тунбачке гумаги ляжат. Може чиво и сказано о том.
– А люди-то, люди где живут?
– Не, ня знаю. Може и ня живут. Одна я.
– А Степан?
– Може и Стяпана нет. Кто его знат, мне всё чё-то видится. Зажилась.
Дрова с трудом отыскали, натопили печь, отмыли клочок загаженного курицей пола и улеглись спать сидя, предварительно попив чай с единственным на всех батоном.
Я провалился в сон сразу.
Ночью мне снились волки, которые вот-вот подберутся ко мне, как только погаснет костёр, и наверняка будут рвать ещё живого на части, но сил подняться и подбросить дров, нет.
Гляжу в глаза самого матёрого. Тот смотрит, не мигая. Тут вылезает еле живая старуха, на которую сразу же бросается вся стая.
Из последних сил достаю догорающую головёшку, втыкаю её в пасть самого глазастого зверя. Волчара кричит страшным человеческим голосом, от которого я моментально просыпаюсь.
Оказывается, сон перепутался с явью и в пылу «борьбы» я заехал берёзовым поленом Пашке Шпякину прямо в лоб.
В долгу он не остался, приложил мне кочерёжкой. Впрочем, в темноте и остальным малость досталось. Хорошо хоть бабку до смерти не напугали по причине её глухоты и крепкого сна.
Чуть позже приехал Степан. Оказалось, её внук. Тот привёз нехитрый провиант, чему мы были несказанно рады. Быстренько наварили каши, наелись, посмеялись от души на дорожку и поехали, вслед за конными санями Степана.
Он проводил нас до своего дома, дал домашнего хлеба, варёной картошки с луком и направил в дальнейший путь.
Дорога вся в заносах. ЗиЛок кое-как пробивается. ГАЗоны всё время буксуют.
Ковырялись в заносах целый день, до тех пор, пока снова не повалил снег.
Срезали, твою мать!
Так и хочется надавать по ушам Дементьеву Саньке, инициатору «замечательной» идеи, за которую мы уже прилично наказаны. Наверно директор совхоза нас обыскался, только сообщить ему мы ничего не можем – нет нигде телефонов.
Снегопад снова обрушился сразу и вдруг. Дорогу мы опять упустили, пропетляв неизвестно сколько, на одном месте.
Теперь у нас был некоторый опыт, на нужную колею мы выехали быстрее. Вскоре показалась деревня. Когда узнали её название, Коля Шпякин просветлел лицом и засветился положительными эмоциями.
– Дальше я дорогу знаю. Здесь, рядом совсем, братец двоюродный проживает. Тот ещё, скажу вам, мужик. Сами увидите. Самородок. Таких мастеров поискать – всё умеет. У него и переночуем. Считай, что повезло. Вот, вживую чувствую, как самогоночка до самого желудка прокатится. Не самогонка у брательника – амброзия. От души нажрусь. Да не смотри так, зоотехник, не водки – проголодался я. От пуза наемся, братишка уважит. Каша для мужика не еда, особенно на сухую. Это точно. Знаешь, какой у меня брательник... самый, что ни на есть лучший человек. Лет пять его не видал. Ну, повезло...
Колька надавил на газ, весело выруливая в сторону от наезженной колеи. Машина запрыгала на колдобинах прямо по снежному полю, подбрасывая к потолку кабины, в которую мы звонко врезались головами.
Остальные машины еле поспевали за нами, но Николая уже было не остановить – увидел знакомые ориентиры, оттого предельно счастлив.
Иногда маленькая удача перевешивает большие неприятности. Бывает и так. Его понесло, как испугавшуюся чего-то кобылу, только Колькину крышу снесло от радости.
Даже сизый синяк на его лбу горел от восторга, чего не скажешь про меня. За несколько минут я раз десять шмякнулся со всей дури в злополучную крышу.
Удержаться от очередного полёта не за что. Падая очередной раз больно и звонко, стукаюсь подбородком, прикусываю заодно язык. Это уже перебор.
Хватаюсь двумя руками за баранку и кричу, что сейчас звездану водителю в глаз. Он, паразит, подмигивает и корпусом вбок откидывает меня к двери. Дверь на ходу распахивается и...
Я лечу в сугроб.
Удачно. Лицом прямо в рыхлый снег.
Санька Деменьтьев останавливает свой грузовик, выскакивает, пытается меня поднять, одновременно крутя у виска в сторону машины Шпякина.
– У Коляна чо, крышу снесло? Во, дурилкам картонная! А если бы ты разбился?
Шпякин сдаёт задом, выскакивает, разводит руками, словно не понимает, зачем я выпрыгнул. На его лице извиняющаяся, но всё одно блаженная улыбка.
– Ты чо, зоотехник. Потерпи, маленько. Сейчас доедем, расслабимся. Считай, я тебе за полено отомстил. Садись. Поехали. Километра три осталось. Не серчай. То я от радости.
Вскоре мы въехали в деревню домов из двадцати. Для такой глуши, можно сказать, ЦЕЛЫЙ посёлок.
Снег валит на полную катушку косой пеленой, сносит его порывистым ветром. На улице никого. Лишь приглушённый свет в некоторых домах.
Останавливаемся у самого на наш взгляд приличного строения, стучимся. Открывает дедок в валенках и шапке-ушанке с ружьём навскидку.
– Чего шляетесь в такую погоду?
– Заплутали, отец. Только мы свои. У меня брательник здесь живёт, Егорка Бурнасый.
– Многожёнец-то… живёт такой?
– Он самый. Егорка Шульгин. Рыжий.
– Вона, посерёдке, два больших дома видишь? Те оба евойные. Он в дому сейчас.
– А телефон у вас есть? Очень позвонить надо.
– Телефон в сельсовете. Завтра в девять откроется. И председатель, и секретарь, оба не из нашей деревни. На заимках живут. Изжайте уже к своему Бурнасы.
– А почему Бурнасы?
– Рыжий, по-нашему и есть Бурнасы. Лешак он. Многожёнец. В тюрьме ему место. Ишь, развёл гарем, как персидский шах. Окоротить некому. Куда смотрит советская власть?
Мы подъехали к добротным одинаковым домам, стоявшим по разные стороны улицы. Строения явно не вписывались в местную архитектурную обыденность. Нигде больше в этом районе, да и в своём тоже, не видел я домов с мансардой и с большими окнами.
Не успели остановиться, как на крыльцо выскочил коренастый мужичок в просторной рубахе. Похожие одевают персонажи фильмов про дореволюционную Россию.
Мужичонка прикрикнул на заливающихся лаем собак, которые тут же изменили характер общения, принявшись вилять хвостами и ластиться.
Дядьку отличали от иных жителей местных деревень отливающие медью густые волосы и того же цвета окладистая борода.
Определить возраст из-за густой растительности было невозможно. Да и не так важно это. Мужичок соскочил одним махом с высокого крыльца, подбежал к нам.
– Кого, на ночь глядя, послала мне фортуна! Ба… никак Коляшка, брательник мой двоюродный. Вот так сюрприз. Алевтина! Живо мечи на стол всё, что увидишь. Праздник у нас. Брательник в гости пожаловал, да не один, с другами. Дай огляжу. Заматерел, приосанился. Всегда крепкий был, теперь вдвойне. Хорош! Женился али как? Ладно, об ентом потом. Всё потом. Сейчас за встречу по махонькой накатим. Девки уже суетятся. Погодите чуток, сейчас Варька прибежит. Это моя вторая. Или первая. Я их завсегда путаю. Оне у меня одинаковы с лица. Как двое с ларца. Милости просим, гости дорогие. Чем богаты, тем и рады. Вы-то мне рады? А то я тут кукарекаю. Может зазря, чего скажешь, брательник?
– Рад я, очень рад, что оказия такая вышла. Заплутали мы, да видать не зря. Может леший не просто так нас кругами водил. Вдруг да пожелал, чтобы мы с тобой встренулись. Дай-ка ишшо разок обойму. Крепок. Ох, крепок. Как груздочек.
– О, напомнил. Алевтина, где ты там? Груздей не забудь, волнух, редьки на закусь, да капусты квашеной с лучком и клюковкой. Люди с дороги голодные. Ладно, соловья баснями не кормят. Мужику с устатку рюмочку желательно… граммов на сто пятьдесят. Для сугреву. А там… как пойдёт. Должно пойти, иначе какой я хозяин.
В доме вся внутренность была обшита строганными досками. Мебель тоже изготовлена из  сосны да берёзы.
Интерьер добротный, выдержан в одном ключе, но не похож на местный поморский стиль. В этом доме во всём изюминка.
Вдоль большой стены накрыт стол, заставленный под завязку съедобной снедью. Ничего особенного нет, но заглядишься. Морошка, клюква, брусника, голубика. Грибы разные. Варёная картошка, квашеная капуста, сметана, рыба.
Простокваша в литровых банках. Горкой пышущие жаром блины и горячие лепёшки. Когда только успели?
Отдельно лежат несколько видов солонины и холодное варёное мясо, копчёная рыбка. Глаза разбегаются от такого изобилия, в животе забурлило от предвкушения.
На широкой скамье у печи тихо сидели пятеро рыжих девчонок в цветастых хлопчатых сарафанах и мягких катаных валенках, мал мала меньше.
В люльке, подвешенной к потолку сучил ножками младенец. Он не спал, но был абсолютно спокоен.
У стола русоволосая женщина лет тридцати, одетая, словно на этнографический праздник. Не хватало только кокошника. Статная, фигуристая. Не могу сказать, что красавица, но весьма приятной внешности.
– Познакомьтесь. Это моя жена, Алечка. Желанная и вообще... самая-самая...
В это время в комнату вбежала ещё одна Алечка, точно такая же, только одетая немного иначе, и начала сходу кричать на всю горницу.
– Почему всё лучшее и самое интересное  всегда достается Альке! Значит, она желанная, самая-самая и прочее, а я тогда кто?
Женщина принялась рыдать, залилась слезами, словно опытная в реализации подобных ролей актриса, которую долго тренировали моментально показывать зрителю мокрый эффект, когда того потребует роль.
Егор поднял деревянную ложку и грохнул её о стол, может ещё желаннее. Не повод при гостях решать личные проблемы. Люди с дороги. Недосуг им ваши раздоры и дрязги наблюдать. Знакомьтесь, моя любимая супруга Варвара. Самая желанная и дорогая ...
Теперь в наступление пошла Алевтина, с ходу начав орать на Варю.
– Не нарывайся, Варька, моя таперича няделя. Значит, и гости тоже мои.
– Егорка пусщай будет твой, а гости общаи. Я тоже стол накрыла. Не хуже тябя. У мяня гулять будям.
– Цыц, сказал! Раскудахтались. Вот свалю от вас в монастырь. Здеся гулять будем. И не позорьте меня перед гостями. Брательника стыдно. Ты, Алевтина, по правую руку садись… а ты, Варвара, по левую. Обе любимые. Самые-самые. А за детишками пущай девки сбегают. Да живо чтобы. Марию не уроните. Алевтина, разом вторую люльку подвесь. Начинать пора. Вино уже согрелось от ваших споров. Новое принесите, чтоб со слезой, холодненькое, как положено. Дорогих гостей принимаем. Сейчас ребятня прибежит и начнём.
Через несколько минут в горницу влетают ещё пять рыжих как огонь девчонок с кульком на руках.
Неужто в глазах двоится? Такого во сне не увидишь. Итого двенадцать рыжих девок получается. Чистенькие, нарядные. За такое грех не выпить.
Сёстры, Алевтина и Варвара, оказались они однояйцовыми близняшками, уселись за стол.
Все налили в огромные, граммов по сто пятьдесят, стопки самогон со слезой и над столом зазвенело, – э-эх-х, крепка, зараза!
Я отхлебнул слегка и украдкой поставил остальное на стол, не решаясь начать закусывать раньше других.
Очень уж всё в этом доме было необычное, да и обидеться могут.
– Уважаю, поддерживаю, – сказал хозяин, глядя на меня, – это развлечение не для всех. Потому и выпили первую без тоста, чтобы никого не сильничать.
Обычно в наших краях сначала пьют за хозяев, тогда всем приходится опрокидывать стопки до дна, чтобы выразить уважение. Теперь вижу, что к чему.
Дальнейшие тосты  только желающим. Полагаю теперь все поняли, что к чему. Это моя дражайшая супруга Алевтина, а это любимейшая жена Варвара. Ну а дети, все, как один, мои. Только сейчас мы выпьем не за них и не за нас, а за дорогих гостей.
И закусывайте, закусывайте. Девки, давайте музыку. Веселитесь, гости, мы вам рады. У нас сегодня замечательный праздник. Брат Колька приехал.
На этом месте Егор прослезился, выпил залпом и отвернулся, чтобы смахнуть непрошеную слезу.
– Не обращайте внимание. Впечатлительный я шибко. Говорят, мужикам слёзы не к лицу. А у нас всё наоборот. Жёны мои любимые и единственные никогда не плачут, чаще бранятся, всё меня делят. Только живого разделить на кусочки не получится.
Терпите уже, мои дорогие. Бог свидетель, не я тому виной: обознался впопыхах. Мой грех. Только ничуть о том не жалею, да и выделить ни одну не могу. Простите уж вы меня, милые мои страдалицы. Всё для вас сделаю, что успею да смлгу. День и ночь работать буду. Никогда нужды знать не будете...
– Довольно уже, без того всех разжалобил, отец. Детишки вон не танцуют. Того и гляди хором рыдать начнут. Давай, лучше споём. Нашу, любимую, – предложила Алевтина, сегодня считая себя главной и ответственной, поскольку гуляли в её хате.
Я молча наворачиваю всё, что попадается под руку, отмечаю отменное качество еды.
Хозяйки с Егором запели.
Ребята мои постепенно хмелели, что настораживало – дело-то ещё не сделано, это всего лишь вынужденная остановка. Хозяин тоже не пропускал ни одного тоста. Видно очень крепок мужик на голову.
Николай, наверно чрезмерно расчувствовавшись, может, устал от блужданий по заснеженным просёлочным дорогам, сошёл с дистанции первым, уснув прямо за столом.
Следом за ним начали клевать носом остальные.
Женщины собрали со стола, оставив закуску и выпивку только мне и Егору, который был свеж, словно и не пил вовсе.
Алевтина уложила спать Колю, постелив мне в одной с ним комнате. Варвара увела к себе остальных. Детишки разошлись по своим комнатам. Только мы с Егором никак не можем наговориться.
Для меня он виделся загадкой, которую хотелось разгадать. Любопытно. О таких семьях в наших краях я никогда не слышал.
Егор был рад поговорить по душам. Видно свербело внутри, хотелось поделиться наболевшим кому-то чужому, незнакомому, кто не станет срамить или попрекать.
Хозяин налил ещё, вопросительно посмотрел на меня. Я поддержал.
Выпили, хрустнули квашеной капустой, отправили в рот по ложке морошки. Егор прокашлялся, словно предстояло ему сказать или сделать нечто особенно важное, на что нелегко решиться и начал рассказывать.
Передать сказанное слово в слово у меня всё одно не получится, поэтому пересказываю, что сумел запомнить, тем более, что он перескакивал с одного на другое, торопился высказаться или волновался.
А было так...
Лет около тридцати тому назад, году этак в сорок седьмом или восьмом, понятно, что тысяча девятьсот, в этой самой деревне, насчитывающей тогда дворов восемь, не более, жила Верочка Селивёрстова, дочка небогатого в прошлом крестьянина, а тогда инвалида, вернувшегося с войны искалеченным, хотя и способным ещё трудиться.
Мать её умерла к тому времени от туберкулёза, осложненного продолжительным голодом. Вышло так, что на войне был отец, а мамка, оставаясь в тылу, сгинула преждевременно.
Дом их стоял на самой окраине. Был низок и чёрен.
Однажды, в студёном и снежном январе, тогда снег не падал, а сыпался, как нынче, в деревню подкатил на дрожках всадник. Никто не знал, отчего ему вздумалось остановиться у первого же встретившегося ему дома, наверно самого бедного и маленького в этом поселении.
Видимо слишком сильно устал или не хотел, чтобы видели.
Может, усмотрев дымок из печной трубы, проезжий представил себе тёплый уютный кров и отдых с нелёгкой дороги.
О том неизвестно. Да и не важно. 
Верочке в ту пору было девятнадцать лет: девица спелая, гладкая, ухоженная. Хоть сегодня на выданье: прямой стан, лебяжья походка, белая кожа. Волосы тоже почти белые, лишь слегка с желтизной.
Толстая коса опускалась до пояса, пухлые рубиновые губки, румянец во все щёки, неотразимая улыбка невинной молодости. Ко всему ещё мастерица. Мать успела выучить её кроить, шить, вышивать, да хозяйство обихаживать.
Мамка умела всё по дому, или почти всё. Что могла сама, тому и дочурке помогла освоить. Местами дочь куда лучше управлялась. Особенно удавались ей пироги да сдоба. Это у них в доме никогда не переводилось.
Денег в семье не густо, зато с продовольствием, не смотря на послевоенные трудности, всё в порядке было. Отец на стройке подрабатывал, всё больше за продукты и мануфактуру. Дочка обшивала всю деревню, хозяйство содержала.
Не велико богатство, однако была корова, куры и гуси. За домом поле картофельное до горизонта. В палисаднике огород. Два покоса в пойме реки. Если внимательно приглядеться – всего в достатке.
Не хватало только любви.
Природу не обманешь. Она близости требует и эмоций, особенно у молоденьких девушек, подсознательно чувствующих потребность в материнстве.
Только через любовь и невероятную чувственность проложена дорожка к желанному счастью, которое даже у маленьких девочек неосознанно выражается в любви к куклам.
Верочка, как и все в её возрасте, тоже мечтала о любви. В редкие вечера, когда случались девичники, подружки делились мечтами о свадьбе, и от удовольствия глаза закатывали.
Знала Вера только одно, что скрывается та любовь где-то глубоко внутри. Как подумает о ней, о любви, так хорошо и сладостно становится, вниз живота приливает приятная горячая тяжесть и хочется замереть от приятного томления во всём теле. 
Стеснялась девица сверх меры своих желаний, считала, что тело, притягивающее как магнитом внимание, рождающее потребность в ласке, большой грех.
 А что на свете не грех? О чём бы хорошем не подумал – всё грех. Например, мальчишки.
Ещё недавно смотрела на них, хулиганов, с брезгливостью. У одного козявка в носу, у другого сопли по колено. Голенастые, нескладные. Самое ужасное – глупые.
Вечно норовят за косу дёрнуть, поставить подножку, ударить. У Веры не забалуешь – научилась отпор давать. Защитить себя умела.
Так вот заехал, значит, этот человек на конной повозке и прямиком к Селивёрстовым. Стучал нетерпеливо, требовательно, словно в свой дом. Сам в белобрысых усах, в овчинном армейском тулупе и высокой лисьей шапке.
Нагайкой по овчине постукивает, усами вертит. Матвей открыл.
– Чем услужить можем?
– На постой прими. Устал. Да и коню отдохнуть пора.
– Коли с добром, проходи. Миску каши да постель завсегда гостю найду.
Постоялец зашёл, скинул тулуп в прихожей прямо на пол. Туда же швырнул шапку. Под овчиной оказались кожаная чёрная тужурка с портупеей, армейские широченные галифе с красными кожаными вставками, хромовые сапоги в обтяжку и огромный револьвер в деревянной кобуре.
Всадник прошёл в горницу, не снимая сапог, всё ещё хлопая по ноге нагайкой, огладил усы, с неодобрением, слишком быстро посмотрел на образа в красном углу с зажжённой лампадкой, не спрашивая разрешения уселся за стол, вопросительно поглядывая на хозяина.
Матвей засуетился, достал из печи чугун с недоеденной кашей, пироги и домашний хлеб. Осмотрел стол, присовокупил крынку простокваши и встал поодаль, приглядываясь к позднему гостю.
Тот отодвинул ложку, достал из-за голенища свою, рядом положил кинжал и подтянул к себе горшок с кашей. Наклонился, обнюхал, пошевелив усами и носом, зачерпнул полную ложку. Прожевав, одобрительно крякнул, отрезал на весу, по-крестьянски, от себя, ломоть хлеба, опробовав тот на запах, и принялся наворачивать, то одно, то другое, громко запивая простоквашей.
Съел немного. Отодвинув угощение, достал кисет, набил самокрутку из клочка газеты, закурил, пустил в потолок облако едкого дыма.
– Иван меня звать. Где моё место?
– Так у печи, на широкой лавке.
– Хорошо. Ступай, не мешай отдыхать.
Утром Иван, так звали гостя, начал собираться, когда из своей горницы вышла Вера.
Он вдруг засуетился, посерел лицом, немного погодя сказался хворым.
Матвей к тому времени собрался на заработок. Ещё загодя сговорился с соседями заготовить лес на дрова. На его лице проявилось удивление и недоверие, но он хозяин своему слову, нарушить его не в праве. Нужно идти.
Наказал Вере напоить гостя горячим чаем со смородиновым листом и сухой малиной, да дать подышать над сваренной в мундире картошкой. Попрощался с гостем и ушёл.
Иван улёгся под тёплую дерюгу, натянул её чуть не на голову.
Вера суетилась по хозяйству. Когда принесла ему смородиновый чай в алюминиевой кружке, тот схватил её за руки и резко дёрнул на себя.
Девушка повалилась на скамью. Иван подмял её, ухватив, словно клещами, сильными ручищами с натянутыми, как канаты, напряжёнными жилами. Силушки у него вдосталь было. Побороть молодицу – развлечение.
Вера вскрикнула, выдергивая руки, отбиваясь ногами. Куда там...
Справился, супостат, только дышал прерывисто, тяжело. Глаза налились кровью, лицо покраснело, на лбу выступила испарина.
Иван прижал руки девушки, навалился на неё всем телом, рукой начал шарить под юбками, пока не напоролся на влажную горячую мякоть.
Вера всё ещё билась в немой истерике, пытаясь сбросить с себя охальника. Не судьба. Рывком постоялец задрал подол, сильными коленями раздвинул оголённые бёдра и, отыскав то, что нужно, рывком вошёл, понимая, что насилует девственницу, но не обратил на этот постыдный факт ни малейшего внимания.
Вера вскрикнула от резкой горящей боли и завыла. Ей казалось, что внутри что-то раскалённое увеличивается до невероятных размеров, пытаясь разорвать пространство внизу живота. Вера тут же лишилась сознания, почти перестала дышать...
Иван привстал, оглядел происшедшее, вытерся хладнокровно о задранный подол, ещё раз обсушил о ткань руки, брезгливо посмотрел на плоды преступления и ухмыльнулся, по привычке огладив усы.
 Чем не гусар. Победитель.
Мужчина засуетился, судорожно собрал нехитрые пожитки, достал наган и пошёл к постели, где только что осрамил молодицу.
Вера очнулась, смотрела на него мутными от слёз глазами, видела только размытый неясный силуэт обидчика. Иван потряс наганом, потом махнул рукой.
– Э-э-э... убью, если что... Тьфу на тебя, подмахнуть не могла, – брезгливо сплюнул в сторону Веры и выбежал.
Через несколько минут захрустели на снегу копыта, послышался скрип уносящейся прочь дрожки.
Вера поднялась, не глядя на окровавленную скамью, шатаяс, пошла к себе в комнату.
– Всё. Таперича всё... что я тятьке скажу! Почему, почему я… а люди, люди что скажут… как теперь людям показаться! Жить не хочу. Теперь я грязная, гулящая. Пропащая теперь. Никто ведь такую не полюбит, никто замуж не возьмёт....
Вера рыдала без слёз, сотрясаясь до икоты каждой клеточкой опороченного, обесчещенного молодого тела. Сил хватило только на то, чтобы забиться в дальний угол.
Глаза опухли от слёз, горло сдавил спазм от рыданий. Она сидела, опустив руки, и качалась, словно убаюкивала своё ушедшее разом девичество.
Такой и застал её отец. Только сперва его встретили тишина и пустота тёмного дома. Дочка не встретила, чего никогда прежде не бывало.
Предчувствия не обманули. Чуяло его отцовское сердце неладное, только посчитал – блажь. Человек, мол, на такое неспособен.
Внутри что-то оборвалось, в сердце вогнали стальной огненный шип.
Матвей зажёг керосиновую лампу, осмотрелся, увидел смятую окровавленную дерюгу, – знал ведь, чувствовал! Доченька! Посмотрел с укоризной и ненавистью на образа. Плюнул в их сторону и повернул иконы лицом к стене.
– Нет от вас никакой заступы. Сперва жена, затем я, теперь дочка... Если и есть ты, Господь, то совсем не добрый...
Он прошёл в комнату Веры. Увидев её страдания, снял шапку, упал на колени.
– Прости, прости, родная… я во всем виноват, я!
Вера его не слышала, у неё в ушах стоял шум, голову оплела кровавая пелена. Она и сама не знала, кто теперь, жива ли.
Матвей дотронулся до её лица, огладил ласково, прижал к себе.
– Ничего, дочь, ничего! Меня тоже никто не спросил, когда на войну помирать отправляли. И мать твоя не по своей воле голодная работала задарма круглые сутки на советы, через чего и преставилась.
Видно такова наша мужицкая доля. Ничего не поделаешь. Судьба. Зато у меня есть ты, а у тебя я. Разве это мало? Проживём. Ещё и счастье увидим. Я тебе обещаю...
Осенью, в самый грибной сезон, Вера родила двух замечательных девочек.
Старшую, она появилась на час раньше, назвали Алевтина, младшую Варварой.
К тому сроку как родить, имена уже были заготовлены. Макар не посмотрел, что назвали не по святцам. Очень уж обижен он на того Бога, что посылает людям одни несчастья, причём совсем незаслуженные.
За повитуху был отец. Он очень удивился числу и размеру малышек. Такого чуда как рождение близнецов, в их местности прежде не бывало. Они так и скрывали от общества беременность Веры, боясь порицания и презрения односельчан.
Однако соседи, узнав про прибавление, вопреки обычаям заходили к ним с подарками и поздравлениями.
Матвей не успевал наливать стаканчики “за здравие”. Вера враз просветлела лицом и сердцем, с упоением принялась за материнские заботы.
Особенно по вкусу пришлось ей кормление дочек. Хоть порой это было и больно, но к ней опять вернулось томление, как в девичестве. Иногда внизу живота что-то начинало судорожно сокращаться, даря небывалые прежде ощущения.
Девочки подрастали быстро. Были они похожи как две капли воды. Дед и мать зачастую не могли отличить одну от другой. Пришлось пришивать на платьица тесьму разного цвета, что вызывало бурю негодования обеих, желающих всё такое же, как у сестры.
Лицом и сноровкой девочки совсем одинаковы, а характером разные. Старшая, Алевтина, добрая и нежная. Прижималась, ластилась, ходила за мамкой хвостиком, училась у неё всему, стараясь упредить желания.
Варвара хитроумная и изворотливая была. Любила подшутить, обмануть. Совсем немного.
Вдвоём им хорошо и весело жилось. Вместе они занятные, никого не тревожили.
Изредка ссорились, когда занятий не хватало на двоих. Тогда, бывало, подерутся. Потом снова обнимаются, ластятся.
Так и выросли. Никто оглянуться не успел, как созрели ягодки разом.
Мамка им нашептала кое-чего, научила, как с новой девичьей оказией справляться. Ещё рассказала, отчего детишки родятся.
Этим откровением только разогрела их любопытство.
Пришла пора на мальчиков посмотреть внимательно, изучая отличия.
Оказалось, что кроме соплей у них есть красивые сильные мышцы, изумительные глаза и сладкие губы.
И отчего так волнуется сердце, когда соседский Егор нечаянно заденет, даже не рукой, а всего-то рукавом своей рубахи?
Алевтина первая отметила, что мальчишка стал статным красавцем. Только рыжий совсем.
Их семья на всю округу такая единственная. Волосы медные, словно выкрашенные луковой шелухой, какой яйца на Пасху расцвечивают.
Глаза у него карие, глубокие-глубокие, как озёра перед наступлением сумерек. Ещё он замечательно морщит нос. Тогда на нём появляются поразительный, загадочный рисунок, до которого хочется дотронуться губами.
Про губы и говорить нечего, настолько они притягивали взор. А как ловко закидывал он на скирду полный навильник сена, словно оно ровным счётом ничего не весит. Так хотелось, чтобы вместо сена он поднимал ее... и прижимал, прижимал.
Тогда она сможет положить голову на его плечо и узнает, чем мальчишка пахнет. Запах дедушки Алевтина знала с детства: терпкий и очень родной, как в старом доме. У мальчиков наверняка иначе.
Думала, если вдохнуть запах Егорки, наверняка закружится голова. Конечно и без того внутри всё вертится, как юла. Особенно мысли. Где они все были раньше?
Интересно, что он думает о ней? Наверно совсем ничего. Она ведь простая девчонка. У неё даже грудь не подросла.
– Всё равно я красивая, – думала девочка, – куда лучше, чем Варька. Она задавака, и слишком хитрая. Я не такая. Егорка тоже не такой. А какой он? Он хороший. Как хочется дотронуться до его лица.
Аля ни о чём и не о ком, кроме него, не могла думать.
– Неужели он не замечает, как я его люблю?
Видит, милая девочка, ещё как видит. И думает почти как ты. Только боится гораздо сильнее, чем ты его.
Оглянись и увидишь, как следует за тобой тенью и ждёт, когда настанет миг, когда  сможет обратиться к тебе, или помочь чем-то. Например, поднести вёдра от ручья.
Такая минута приближалась, пока не повстречались они лицом к лицу со своими желаниями, справиться с которыми уже стало невозможно.
Обнимались тайком под высоким берегом говорливой реки, понимали при этом друг дружку без слов. Захлебывались от набегающих волн сильных эмоций, растворяясь в неведомом, страстно желая познать друг о друге больше.
С каждым днём было всё сложнее найти время для тайных встреч: Варвару начали беспокоить постоянные исчезновения сестры, она стала следить за ней.
Самое обидное, что тайну, связанную с частым исчезновением сестры, Варя раскрыла в тот необыкновенный момент, когда близость вплотную подошла к кульминации. Она выследила сестру с Егоркой не где-нибудь – на сеновале, когда ноги проказницы взлетали выше Егоркиной головы, а сам он стоял на коленях со спущенными штанами.
В ту минуту свершалось таинство первого проникновения, миг небывалой близости, превращение мальчика в мужчину, а девушки в женщину.
Сначала Варя ужаснулась происходящему, прикусила в ужасе ладонь. Потом смотрела, чувствуя небывалое возбуждение и рождение страстного желания... повторить, самой прочувствовать эти ощущения до последней капельки, до чувственного стона.
– Ну почему всё самое лучшее в этой жизни достается Альке? Разве я хуже?
В голове Вари моментально созрел план, довольно коварный, если не сказать больше – ужасный, безжалостный вариант хитроумной подмены. Ведь они похожи, как капли воды. Варвара это Аля, а Алевтина – та же Варя, когда другие о том не догадываются.
Значит надо досмотреть спектакль до конца, выведать, когда сговорятся о следующая встрече и тогда...
Накануне свидания Варвара закрыла в общей с сестрой комнате ставни на засовы снаружи, подпёрла тяжелым комодом дверь, оделась в Алькино платье и довольная отправилась на сеновал.
Правда перед этим она ревела всю ночь, завидуя сестриной удаче. Додумалась до того, что убежит с Егоркой далеко-далеко, где их никто не отыщет.
Только мамку жалко. И деда. Скучать будут.
Впрочем, Алевтина тоже хорошая. Без неё Варя жизни не представляет, но любовь важнее.
Они с Егором нарожают детишек, целую пропасть, и будут жить долго и счастливо, пока не умрут в один день. Как в сказках.
– Нет, – подумала она, – лучше не так. Я буду Егоркиной женой, а Алька нашей лучшей подружкой. Сестра будет детей воспитывать, хозяйство обихаживать, а мы оба будем её любить и дарить кучу подарков.
Задуманное  удалось как нельзя лучше. Когда Егор залез на сеновал, Варвара его ожидала. Тот начал городить всякий любовный бред. Варя молчала, чтобы нечаянно не выдать себя голосом или ещё чем, хотя была уверена, что всё пройдёт гладко.
Егорка увлеченно целовал, а девочка даже не догадывалась, что нужно делать. Мальчишка справился без неё.
Варя с восторгом познавала науку любви в ускоренном варианте, без предисловий. Сразу началась не очень весёлая практика, без возможности и права допустить ошибку.
Она так старалась, что не заметила, когда прозвучал финальный звонок и милый начал её раздевать. Этого ужасно хотелось, но было жутко страшно прервать задуманное.
– А ну как не получится, – трусила она, – вдруг Егорка прознает, тогда беда.
Тот целовал и ласкал. Слишком долго как ей показалось. Варя готова была умолять закончить, наконец, сладкую пытку.
Егора уже было не остановить.
Он уверенно приближался к желанной развязке.
Варя съёжилась, превратилась в камень. Что же дальше!
А дальше он ласково раздвинул её ноги.
Пришлось с достоинством вытерпеть до самого конца – ведь Алька смогла.
Дальнейшие события показались волшебным сном. Она парила над собой, плавала в сладком блаженстве, с радостью подчиняясь Егорке, позволяла делать с собой что угодно, даже когда было неприятно и больно, лишь бы он оставался внутри подольше.
Варя не испытывала чувства стыда, угрызений совести тоже. Ей было слишком хорошо.
Как же она была счастлива.
Но как поступить дальше! Она ведь  воспользовалась сходством, фактически украла у сестрёнки любовь... значит, стала воровкой. Сможет ли она теперь в этом признаться? Как вести себя дальше, неужели правда придётся бежать от родных и близких людей?
Ощущение блаженство стало бороться с чувством горечи и утраты. Неужели она настоящая преступница и нет ей в этой жизни прощения!
Только не это... о такой расплате она и помыслить до случившегося не могла.
Домой Варя вернулась под утро, почти перед самыми петухами, успев испытать боль и наслаждение многократно, с трудом расставшись с любимым.
Вот только с чьим любимым?
Теперь она уже не была так уверенна в этом, понимала, что придётся открыться, выяснять отношения с родной и единственной сестрой.
Это состояние становилось мучительным. Однако жалеть о случившемся Варвара не собиралась. Должен быть выход, наверняка есть. А если есть, то она обязательно его найдет.
К Алевтине Варя пришла с готовым планом, считая его приемлемым и необходимым. Точнее единственным.
Отодвинув комод, она осторожно, на цыпочках, вошла в комнату.
Аля плакала.
Девушка приосанилась, подошла к сестре, как ни в чём не бывало. Та смотрела на неё опухшими глазами. Она ещё не знала, но догадывалась, точнее, чувствовала интуитивно, что-то нехорошее произошло, страшное, неправильное.
От сознания того, что это с ней сотворила любимая родная сестра, её двойник, хотелось утопиться.
Алька резко соскочила с кровати, вцепилась в волосы сестры и начала ожесточённо хлестать её по щекам.
Варька сопротивлялась, но молча, не в полную силу – чувствовала за собой вину.
Отсутствие отпора довольно быстро остудило Алю. Вслед за яростью и злобой пришло безразличное отчаяние. Варвара притянула сестру за голову в себе, погладила и спокойным тоном начала говорить.
– Прости, родная... ну, прости меня. Ведь мы сёстры. Неужели не сможем договориться, решить всё по-доброму?
– О чём, о чём я должна с тобой договариваться! Ты воровка, развратница.
– Да, я такая, позавидовала, прости. Но что дальше, у нас же всегда всё было общее. Тебе стало легче оттого, что я призналась? Нет. Что случилось, то случилось. Нужно искать выход, договариваться. Нам с тобой это нужно. Иначе плохо будет всем: тебе, мне, Егорке. Можно, конечно поступить иначе...
– Как! Ты подлая, развратная, безжалостная… ты предательница. Я тебя убью... или себя. Какая разница, кто из нас ляжет в могилу. Одна из нас лишняя. Знать бы, кто?
– А если скажу, что лишних нет. Мы все друг другу нужны. Все...
– Зачем ты мне, если так со мной поступаешь? Не знаю, наверно я отсюда уеду. Навсегда. Чтобы не видеть.
– Для чего, глупая? Можно никуда никому не уезжать… и жить счастливо.
– Ты бредишь, милая, родная моя сестрёнка. Правда, теперь не настолько родная, как прежде. Не настолько…
– Есть выход, есть… тогда всем будет хорошо. Слушать будешь?
– Что мне остается в этой жизни... только слушать.
– Тогда развешивай уши и думай...
Варя не успела рассказать, что именно задумала, когда послышался скрип половиц за дверью.
Мамка.
Сёстры условились договорить позже, когда она уйдёт на работу.
К тому времени страсти немного улеглись. Девчонки принялись за уборку. Любовь любовью, а домашние обязанности никто не отменял.
За столом обе сидели с кислыми физиономиями. Отговорились недомоганием, головной болью и вообще...
– Хорошие девчата растут, – подумала мама, – вот кому-то счастье в достанется.
С этими мыслями мама собралась и ушла на ферму, а заговорщицы продолжили прерванный разговор.
– Вот я и говорю – договариваться нужно. Есть только один выход – любить его вместе, по очереди. А он пусть нас обеих любит. Тогда всем будет хорошо.
– Это как! Ты любишься, а я над вами свечку держу, а потом наоборот?
– И совсем не так. Как сегодня. Он ведь не знает, кто из нас кто. Вот. На свидание по очереди нужно ходить. Потом рассказывать друг дружке, о чём говорили, что делали, чтобы не попасть в неловкое положение. В остальном у каждой своя любовь. Другая, разная. И всем хорошо.
– Ты сумасшедшая. Разве так можно! Это же грех.
– Предлагай другое. Хочешь, чтобы только тебя любили, а я, как же я! Тогда лучше в петлю.
– Не могу я так. Не по-людски это. А если Егорка догадается?
– Не расскажем, не догадается. Уже испробовано. Мы для него как одно целое. Он для нас  тоже. Ну, же! Давай, сестрёнка, решайся.
Секретное совещание продолжалось долго, с переменным успехом, но закончилось ничьей. Решение было принято. Вопрос о том, что когда-то признаваться придётся, отложили на потом.
И началось...
Так они дурили Егора до тех пор, пока обе одновременно не начали округляться. Увидев их вместе, он пристально смотрел то на одну, то на другую. Обе покраснели.
В голову парня закралась догадка, скорее сомнение. Начал Егор сопоставлять и только тогда стал примечать, что подружка у него разная. У одной шрам на внутренней стороне бедра, у другой его нет.
Пришлось прижать обманщиц к стенке. Под давлением аргументов те вынуждены были сознаться. Егора обманули. Обе. А он, получается, многожёнец.
И что дальше?
Дальше вопросы начала задавать мамка. Она догадалась. Егорка был вызван для дачи показаний и выработки неотложных мер.
На семейным совете приняли решение – свадьбу будут играть Егор и Алевтина, поскольку она влюбилась раньше . Варька остаётся “вечной невестой”, детей будут воспитывать сообща.
Ещё решили, что жить Егорке с обеими поочерёдно, через неделю. На том прения сторон закончились, началась подготовка к свадьбе.
Гуляли широко. Егоркина семья не из бедных. Пригласили всю деревню.
Первая неделя после свадьбы досталась Алевтине. Та ночь далась Варе очень нелегко – ревела белугой, страдала от ревности, ещё более от зависти, что опять Алька самый лучший кусок себе оттяпала.
Дальше – как договорились.
Позже Егор понял, что совместно сёстры хозяйствовать по-доброму не смогут – больно ревнивые. Решил каждой построить свой дом.
На время уехал в Няндому, учиться на шофёра-механизатора. Вечерами помогал зодчему, реставратору старинных церквей, который в совершенстве обучил его плотницкому, столярному и слесарному мастерству.
Теперь Бурнасый в совхозе главный механик, а в неурочное время лучший в округе строитель и столяр.
Сёстры родили ему двенадцать ребятишек. Все до единой девчонки и все бурнасы.
Сам видел.
На рассвете мы встали из-за стола, когда закончился его необыкновенный рассказ.
А Егорка? Герой он или преступник – решать вам.
В девять утра открыли сельсовет. Я дозвонился в совхоз. Соврал, что ЗИЛ сломался, и мы его ремонтируем. В остальном говорил правду, только она сути не меняла.
Коля Шпякин успел с утра напиться до чёртиков, поэтому за баранку его автомобиля пришлось сесть мне, хоть и не было у меня водительского удостоверения, да и за рулём второй или третий раз оказался.
Пришлось рисковать.
Через несколько часов мы уже стояли под погрузкой. Увязали солому, сено, оформили документы, заправились и отправились домой.
Обратно ехали по трассе.
Не доехав километров двадцать до совхоза, я схватил правым колесом бровку и уехал в заснеженный кювет, скрывшись в сугробе по самую крышу.
Разгрузили машину, потом вытянули её из снежного болота на лебёдке, благо в северных широтах всё для такого случая на машинах предусмотрено. Потом грузились обратно.
Я довольно серьёзно повредил правое крыло. Металл мы выстучали, а краска облетела.
Пришлось заезжать в леспромхоз, уговаривать мастеров подмазать, подкрасить, чтобы скрыть факт аварии.
В совхоз приехали ночью. Колька всё ещё спал.
Позже выяснилось, что парень припрятал по разным местам презентованную ему брательником самогонку, которую на остановках украдкой попивал. Оттого и оставался всю дорогу в овощном состоянии.
Я вёл машину под впечатлением. Не поездки – Егорки Бурнасы и его удивительной семьи.
Так и не удалось мне прийти к уравновешенному мнению – как я отношусь к нему и его жёнам.
Сумел бы я при подобных обстоятельствах оставаться счастливым и жизнерадостным?
Жизнь порой такого накрутит, вовек не расхлебать. А Егорка со всем справился.