Я жгу стихи

 
Я книги на костре
сжигал перед закатом.
Свои стихи, свои рисунки тушью.
На пустыре соседского участка.
Когда-то тридцать лет тому, наверно,
я их писал, сгорая от любви…
Их было душ пятьсот. А может – штук.
Но даже если – штук, то с каждой книгой
моей души кусочек умирал.
И чёрные листы взлетали тихо,
как память встреч, объятий или  снов.
Один так улетел в зенит, спасаясь,
как чёрное перо жар-птицы глупой,
сбежавшей от меня себе на горе –
я понял, кем он был, я догадался.               

А книги, упакованные в пачки,
Прижавшиеся плотненько друг к дружке,
Не соглашались в пепел уходить.               
Сосед помог.
Затылок почесал и молвил: - «Эка!»
За вилами пошёл и, воротясь,
Их начал ворошить с остервененьем.
Тут выпал из огня автопортрет,
чудной такой:  гляжу из медной вазы!
Чернея по краям и уменьшаясь,
он взгляд не отводил от глаз моих.
Вдруг вырвался из огненного смерча
и взвился в вышину за той, пропавшей.
А жар пошёл, клянусь, как в преисподней
или в печи проклятой вавилонской –
и отогнал меня, обжег ресницы,
как будто автору нет места у костра.               

А вечер прямо тютчевский, прозрачный –
Сентябрьский чин – и словно зал прощаний:
вокруг костра рябинки и берёзки.
Закат, однако, силу набирал...
… Сосед толкнул меня: - «Не знаешь, Коля,
зола от них в хозяйстве пригодиться?»
- «А как же, брат! Но только до дождя
ты пепел собери в бидон железный.
А то уйдёт без пользы в землю». - «Ладно!».
Костёр погас, но полыхнул закат.
«Вот этот без золы сгорать умеет» - подумал я
и пузырёк достал.

… Вот и закончил я вердикт горящий,
но слёз горючих нет в душе пустой…
Теперь я не могу писать стихи -
они всегда попахивают гарью
и шепчут: «Ты из верных исключён»….
А кто тут разберёт, кто тут правее.
И сколько жить ещё осталось людям,
которые поэзию забыли,
и шарик упустили голубой.