83. Да святится имя твоё

В нашем сельском Доме Культуры происходили и более позорные мероприятия, которые культурными назвать язык не повернётся. Осенью 1966 года в нём учинили погром. Этот день я не смогу забыть до скончания моих дней.

Сентябрь на исходе. Суббота. Вечереет. Над банями тянутся к небу струйки дыма. Воздух до самого неба настоян ароматом бабьего лета. Со жнивья несёт духом свежеиспечённого хлеба. Круглые сутки гудят на току веялки и погрузчики.
Мы с Марийкой сидим на берегу Катуни. За протокой от вечерней зари розовеют острова. Хотели вместе посидеть на том берегу до самого утра, но тут прибежала Роза:
- Чего расселись тут?! Пойдёмте в клуб.
-Зачем?
- Завтра все разъедутся.
-Ну и что?
- Ну вы чё такие-то? Там танцы будут. Девчонки придут…
Девчонки меня не интересовали, а сверстники ушли в Армию. Ладно уж, сходим. Идём мимо РТМ. Возле совхозных гаражей стоят армейские палатки. В них заселили московских шоферов. В Москве их одели в военную форму и направили к нам в Аю на помощь в уборке урожая. Уборка кончилась, и солдаты решили это дело отметить. Некоторые начали отмечать с самого утра. Их развезло, одни вяло валялись в своих палатках, другие, мучаясь от безделья, бесцельно шлялись по совхозному гаражу. Поближе к сумеркам ребята решили посвятить вечер культурному досугу. К нашему сельскому клубу подъехал зелёный ЗИЛ, в кузове передовые бойцы местной битвы за урожай. Вечер обещал быть хорошим и интересным.

В клубе шум, гам и матерки. Москвичи тоже решили попрощаться с нами. Наших местных парней была всего лишь горстка. Мои сверстники сами служили в Армии, а тех, кто постарше было всего двое. Вовка Субботин и Генка Коновалов. В войну женщины детей не рожали. В селе молодых холостых мужчин кроме них почти никого не было. Больше всех развезло низкорослого плюгавенького ефрейтора. Его взор упал на нас. В глазах непонятная и необъяснимая злоба. Я его вижу в первый раз. Вообще никого из солдат не знаю. Мария несколько раз утрами попадала ему на глаза, когда шла в школу на работу. Этого ефрейтора почему-то сильно раздражал пионерский галстук на шее сельской пионервожатой. Завидев Марийку на улице, он каждый раз плевался и на чём свет стоит, материл её.

Я ни разу не бывал в массовых драках и понятия никакого не имел чем пахнет атмосфера погрома. А погромом не пахло, им вовсю воняло. Нам эта вонь не понравилась. Мы стояли вчетвером в трёх шагах от выхода. Марийка, наша одноклассница Валька Коровина и Роза. Вместо того, чтобы срочно сменить компанию, мы стояли как идиоты и обменивались мнениями о том, как расценивать то, что происходит в нашем клубе. Первой подала голос Валька. Она окончила в Барнауле культурно-просветительную школу и получила направление в Куяган:
- В Куягане тоже солдаты, но там такого свинства ни разу не было.
- Ужас какой-то!
- Валить отсюда надо.
- Конечно. Пойдём, Федя.

Уйти не удалось. Толпа пьяных солдат окружила нас и начала издеваться надо мной при девчонках. Замухрышка-ефрейтор взвился на меня поросячьим визгом: «Как ты передо мной стоишь! Не видишь, у меня лычка есть!»

Секунды идут. Что делать? До выхода рукой подать. Ещё не было поздно, ещё можно было протянуть руку этому пьяному дебилу, улыбнуться, обнять его, поганого коротышку с лычкой на погонах, пригласить в гости, пообещать ящик водки, флягу браги, что угодно, лишь бы отвлечь окосевших вояк от кровавого экспромта. Опыта такого виляния у меня не было, а в ум ничего подобного не пришло.

Секунды прошли. Поздно. Надежды исчезли. Возле бильярда уже кого-то били. Защитники страны, приехавшие из столицы нашей Родины к нам на помощь, били моих односельчан. Били в нашем клубе, в Айском сельском Доме Культуры. Новой советской культуры, реальной, а не той, какую показывал нам киномеханик дядя Саша в киножурналах перед киносеансом.

Вспоминая тот погром, не могу себе представить, чтобы в этом здании, когда оно ещё было сельским православным храмом, при батюшке пьяная солдатня устроила бы погром.

Наших бьют, за что не понятно. Очередь за мной. Вокруг нет ничего, что могло бы меня выручить или защитить. На глаза попалась ножка венского стула, прикрученная к рейке. В том ряду от крайнего стула осталась только эта ножка. Стул отворотили недовольные молодые зрители, чтоб был проход возле стены. Этот остаток мебели хорошо подошёл бы вместо шаровки для игры в городки. Мне почудилось, что этой битой я смогу отбиться. Вырвался из окружения и кинулся вдоль стены к оружию защиты.

Генка Коновалов в это время раскидал возле бильярда гостей села, избивавших Володьку Субботина. Генка освоил в Армии самбо, но нигде никаких приёмов не применял. Он кинулся к выходу, попутно толкнул ряд стульев к стене. Толпа, бежавшая за мной, налетела на стулья, передние перелетели через них, задние устроили кучу малу. Генка крикнул мне: «Беги!», отшвырнул от себя догонявших парней и прорвался к выходу.

До гаражей от клуба полкилометра. Генка бежал за командиром. Лишь он мог остановить погром. Оглянулся, вижу, Марийка лежит на полу, через неё перепрыгивают пьяные солдаты и летят ко мне. На их пути куча мала. Она вздыбилась и навалилась на меня. Было бы их меньше, живым бы не вышел из этого побоища. Каждому хотелось пнуть вдарить, придушить.

Я снопом свалился на пол. Толпа продолжала меня пинать. Я на время потерял сознание. Каждый удар кованного сапога отфутболивал мою жизнь всё ближе и ближе к потустороннему миру. Мария упала на меня и, пытаясь защитить своим телом, кричала диким голосом. Этот крик вернул меня к жизни. Очнулся, осатанел от ненависти, не чуя боли, встал на ноги и заорал диким голосом на всю толпу: «Гады вы, гады, а не защитники родины!»

Пол и стулья в моей крови, глаза оплыли, смутно вижу, как солдаты ломают в клубе стулья, рвут занавес, выламывают из крепких лиственных косяков высокие церковные рамы, бьют не успевших выбежать на улицу парней солдатскими ремнями. Володька Субботин застрял в оконной раме и его хлестали пряжкой по спине и по ягодицам. Чтобы чудные мгновения лучше запомнились, в пряжки этих ремней впаяны свинцовые бляхи.
Мария отмывает меня от запёкшей крови возле колонки в чьём-то дворе. Голова гудит как мотор от веялки, спина и рёбра ноют от боли. По улице мимо нас проехал ЗИЛ с пьяной солдатнёй в кузове. На пьянках поют обычно застольные песни, вояки пели строевую: «...Когда поют солдаты, спокойно дети спят!» Сердце разрывается от досады, от возмущения, от обиды. Это же ведь издевательство над всеми нами. Ведь такого быть не должно!

На следующее утро меня вызвали в контору. Политрук, командир и наш парторг убедительно просили меня не подавать заявления в военную прокуратуру. Я и не подозревал, что такая есть, к тому же голова не переставала гудеть, я сквозь этот гул с трудом улавливал оправдания офицера. Совхозу, району и автополку светила премия за хорошие показатели в производстве и дисциплине труда. Мой слабый писк мог испортить всю бочку мёда.

Из конторы меня повели к клубу для опознания участников разбоя. Политрук уговаривал меня ради Бога никуда не жаловаться. Накажут всех и его тоже. Самое страшное – политрука переведут в другую часть и лишат московской прописки. Будет жить и служить не в Москве, а здесь у нас, на Алтае, в этой глуши. Для политрука это было смерти подобно.

Меня возмутила такая оценка моей малой родины. Ужас! Для него это глушь, мы все быдло, а он хороший. Перед разорённым клубом выстроили бандитов, учинивших ночной разбой. Меня подвели к шеренге и устроили театр вопиющего цинизма. Командир рявкнул на шеренгу развязанным акающим тоном: «ПАлюбуйтесь на свАю рАботу!“ Осоловелые после похмелья москвичи глядели на меня с наглой усмешкой. Я своей до синевы избитой шкурой почуял, что командир работой своих подчинённых остался доволен.
 
В Барнауле, в институте все лекции я улавливал лишь в пол-уха. Голова гудела, в ней роились вопросы. Я не мог от них отвязаться. Искал всякие оправдания бандитизму в Советской Армии. Тут пришло письмо из Аи. Мама поведала мне в письме, что солдаты уехали из села с развевающимся переходным красным знаменем. Победители соцсоревнования! На пароме воинский ЗИЛ спихнул на прощание в Катунь совхозную молоковозку. Она поплыла вниз по Катуни, и её еле выловили, благо не пустая была, а с молоком. На мели застряла.

В тот вечер в нашей 315 комнате был в гостях Саша Берман из параллельной 312 группы. Барнаульский крутой парень. Участвовал во многих разборках между городскими бандами. Объяснил нам как надо прорываться из окружения, когда вокруг тебя враги. Это ЦУ на будущее. После драки кулаками не машут. Разве что подать заявление в военный трибунал. Бандитов надо наказывать, а не награждать премиями. «И вообще, я бы на твоём месте, Федя, поехал бы на курорт за их счёт и подлечился бы!»
Заявление написал. Прокурору отнёс. Через месяц меня вызвали в трибунал и предложили ездить по военным частям от Одессы до Владивостока для опознания преступников, так как полк расформировали. Я сказал, что у меня сил не хватит на такие экскурсии. К тому же, я их не смогу опознать. Увидел их в тот вечер впервые. Свидетели, знакомы были с ними целый месяц, вместе работали и знают каждого как облупленного.

Прокурор сказал, что опознавать должен я, пострадавший. Если я не готов это сделать, то должен забрать своё заявление и никому больше не жаловаться.
Заявление я забрал. Меня и раньше цинизм приводил в ярость, но после той встречи с Барнаульским военным правосудием это чувство обострилось дальше некуда. Все люди разделились для меня на два лагеря. По одну сторону стояли те, кто способны были без всякого повода с наслаждением причинить боль и страдание своему ближнему, по другую стояли те, кому такое ни при каких обстоятельствах такое в ум никогда не придёт. По одну сторону стояли те, кто без раздумий готов покрыть любое преступление ради собственной выгоды, по другую те, кто готов отказаться от последней рубахи лишь бы не быть с бандитами в сговоре.

Наглая ухмылка командира взвода московских бандитов, наглая ухмылка прокурора стали для меня лакмусовой бумажкой при анализе многих политических событий, происшедших в мире. Постоянный шум в голове не затихал после сотрясения мозгов. Он, казалось, мешал мне думать, но в этом было одно преимущество: этот шум как сито отсеивал наглую ложь и напоминал о том, какую физическую и душевную боль причиняет наглость, беспричинное насилие и цинизм.

На нет и суда нет. А был бы суд, как бы те московские парни объясняли своё поведение? Я мысленно их после часто спрашивал: «Зачем вы это сделали?» Думал также и о судьбе нашего сельского клуба. Думаю, что она не уникальна. Такие случаи бывали не раз и в других сельских домах культуры, бывших когда-то православными сельскими храмами. Не представляю, чтобы солдаты российской царской армии устроили разбой в православном храме и пинали бы на паперти лежачего крестьянского сына. Пинали бы просто так, для развлечения.

Сейчас много говорят и спорят о причинах развала Советского Союза. Началом отсчёта называют 1985 год, год прихода Горбачёва к власти. Для меня серьёзным признаком развала страны был тот разговор с военным прокурором. Это была зима 1967 года. Газеты вещали о победах на трудовом фронте, а в Армии в это время зарождалась дедовщина. Эта зараза потом настигла училища, интернаты, детские дома и школы. Я в то время не был ни комсомольцем, ни коммунистом, но антикоммунистом тоже не стал. Примером поведения для меня на всю свою учительскую жизнь стал великий педагог Василий Александрович Сухомлинский.

В 70-х годах наш клуб стал хиреть. Потолок стал провисать, его подпирали подпорками и надеялись, что в селе построят новый сельский Дом Культуры. Под новостройку отвели участок против совхозной конторы, залили фундамент и на  этом стройка застопорилась. Вася Агафонов, заведующий клубом, задумался над тем, как бы найти такой стимул, который сдвинул бы стройку с мёртвой точки. Идея пришла после просмотра фильма про мистера Питкина, который побывал в тылу у врага. Вася Агафонов решился на очень отважный поступок. Тёмной ночью он завалил клуб. Протянул через окно верёвки, подвязал их к подпоркам, вышел из клуба, дёрнул пару раз и потолок рухнул. На следующее утро Васю вызвали в партком.
- Ключ от клуба с собой?
- При мне.
- Пошли!
- Куда?
- Спрашивает ещё. Куда, куда, к тебе в клуб пойдём.
- Открывай!
- Мама родная!
- Не приставляйся! Артист! Твоя работа?
- Да Вы что, Иван Михайлович! Как Вы могли про меня подумать такое!?
Клуб разобрали, новый очень быстро выстроили, и Вася вошёл в историю села как выдающийся деятель культуры.

Для фойе нового Дома Культуры заказали огромные дорогущие картины, в золочёных рамах. На картинах пейзажи Сибири, комсомольские стройки и счастливый отдых на природе. Долго они не провисели. Какой-то умник из какой-то партийной комиссии приказал их снять и заказать настенные фрески. В зале над сценой повесили мощные светильники, по краям сцены портреты вождей. Слева Фридрих Энгельс, справа Карл Маркс.

В кинобудке по-прежнему орудовал дядя Саша Зарубин. Партсобрания открывал секретарь Иван Михайлович Осокин. На собраниях народ спал и просыпался, когда надо было поднимать руки для голосования.

Сон как рукой снимало также тогда, когда кто-нибудь осмеливался ругать местную власть. Критика считалась движущей силой общества, но критиковать было опасно. Да и нехорошо, если сам не лучше. У каждого были на счету какие-нибудь грехи.

Кто-то упёр домой цемент со склада, кто-то зерно, кто-то ездил на охоту на совхозном тракторе. Критиковали те, кто ничего не упёр. Их выступления слушали с интересом, но после собраний упрекали в дурости: «Сам не живёшь и другим не даёшь!

Во время Перестройки наступила Гласность и народ поднял свой голос. Решили скинуть трёх Иванов. Председатель сельсовета, секретарь парткома и директор совхоза были тёзками. Под открытым письмом больше сотни недовольных подписей.

После Перестройки и Гласности наступили Реформы. Вся техника, все строения, все коровы, быки и телята перешли в собственность рабочих совхоза «Айский». Совхоз-миллионер распался на четыре ТОО - Товарищества с Ограниченной Ответственностью. Товарищи с ограниченной ответственостью выбрали себе председателей Товарищества с Ограниченной Ответственностью и стали требовать от них зарплаты. В кассе денег нет. Где их взять?

Председатели были народными избранниками и болели за народ. Они приказали  ежемесячно отправлять дойных коров на мясокомбинат, чтобы выдать народу зарплату. Когда всех коров порезали взялись за технику, за гаражи и фермы. Вскоре фермы превратились в руины. Коров нет, техники нет, работы нет.

Совхозный сад сгорел. Не от молнии. Грозы не быо. Шпионов и диверсантоов в селе тоже не было. Сами по себе сто гектаров сада не могли сгореть. Виновники известны,  но судить их нельзя. Нехорошо это, отправлять человека в тюрьму. Он же нечаянно спалил три горы вместе с садом.

Совсем трагичной стала судьба сельского Дома Культуры. Трибуны стадиона растащили на сараюшки, водопровод в душевых и в раздевалке сдали на металлолом. Пол в зале и на сцене прогнил. В фойе пол каменный, фойе уцелело. В фойе сельчане отмечают свои юбилеи и профессиональные праздники. Чтобы могильный запах не заходил в прихожку клуба, зал законсервировали. Он похож теперь на огромный саркофаг.

Библиотека тоже уцелела. За отличную работу она награждалась не раз разными премиями. Завклубом и библиотекарь помогают проводить День села. В 2012 году Ая справляла своё двухсотлетие. Руины раздевалки на стадионе убрать не успели, легче было обшить их тёсом, чтобы руины не видно было ии чтобы они не портили праздничное настроение.

Здесь Отчизна моя, и скажу не тая: Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок!

Это слова из популярной песни Яна Френкеля на стихи Инны Гофф, созданной для фильма «Новые приключения неуловимых».

Ян Абрамович Френкель, советский композитор, скрипач, пианист, гитарист, актёр, участник Великой Отечественной войны, родился в Киеве в еврейской семье, умер в 1989 году в Риге, похоронен в Москве.

Инна Анатольевна Гофф, Жена поэта Константина Ваншенкина, родилась в Харькове в еврейской семье, умерла в 1991 году в Москве.

Один из главных персонажей того знаменитого фильма был Яшка Цыган. Эту роль сыграл  Василий Васильев. Цыгане жили у нас в Ае, не знаю почему среди них оказался Василий. То ли в гости приезжал, то ли жил вместе с ними, но к Ае, видимо прикипела ему к сердцу и однажды он приехал к нам в Аю и выступал в нашем сельском клубе.

Это было в начале семидесятых. Не помню куда они устроились на работу, но знаю, что часть из них работала на перегоне скота из Монголии в Бийск. Не каждый русский отважится на такую длительную командировку. Сидишь ведь не в конторе, едешь не в автобусе, а верхом на коне, через весь Алтай.

А ответственность за отару овец большая. Ты должен доставить на мясокомбинат живого веса не меньше, чем тебе вручили на монгольской границе. Если будет привес, оплатят дополнительно.

Работа на все сто процентов соответствовала их мечте о нормальной цыганской жизни. Природа сказочная. Конь стоит у кибитки под седлом. Овцы и козы бродят по поляне. Ручей шумит, костёр горит, суп кипит, шашлык готов и вино молдавское ещё не кончилось. Всё это не надо выпрашивать ни у кого никакими гаданиями, не надо выменивать на базаре, всё это заработано честным нелёгким трудом.

Неудивительно, что знаменитый на весь Союз цыганский артист Николай Алексеевич Сличенко гостил в тех цыганских кибитках и побывал на Алтае обыкновенным чабаном. Завидую, честно сказать. Это тебе не турпоход по протоптанным тропам.

Потом скот стали перевозить на камазах и цыгане уехали из Аи. Через годы наши бывшие земляки приехали в Аю с концертом. На сцену вышел с гитарой сам Василий Васильев. Запел: «…спрячь за забором девчонку, я выкраду вместе с забором…»

Дядя Саша в кинобудке включил свой аппарат и за сценой на огромном экране возник Яшка-Цыган из «Неуловимых мстителей». Такого Ая ещё не видела. На экране киношный Яшка-Цыган стоит на скале, живой Яшка-Цыган стоит на сцене с гитарой и поёт. Киношный Яшка прыгает со скалы в море. Скрылся в морской пучине. Брызги во весь экран. Настоящий Яшка бьёт по струнам последний аккорд. Весь зал взорвался аплодисментами.

В этом зале проходили партийные и комсомольские собрания, районные смотры художественной самодеятельности, ну и конечно, каждый вечер кинофильмы. Мест свободных почти не было. Когда показывали «Печки-лавочки» Шукшина, мой сват и коллега Николай Еремеевич Ощепков закричал на весь зал: «Сват! Смотри! Это мой мотоцикл! Я его в гору три дубля пихал!»

Повезло Ае. В ней жили такие прекрасные цыгане. Повезло цыганам, им довелось жить в Ае рядом с нами. Мы ведь тоже были хорошими, да и природа у нас прекрасная. А клубу нашему не повезло. В 90-е годы котельную закрыли, всю систему отопления разморозили. На руинах котельной вырос березняк. На тех руинах долго висел транспарант «Продаётся участок».

На стадионе беговые дорожки и футбольное поле заросли трын-травой. Трибуны с раздевалкой и душевыми тоже превратились в руины. Ребятня играла там в прятки. Рядом с клубом большая яма. На этом месте совхоз выстроил новый двухэтажный детский сад. Детей туда вселить не успели.

Здание продали бизнесменам, на вырученные деньги выплатили зарплату. Потом сдали дойных коров на мясокомбинат. На вырученные деньги выдали зарплату. После этого выручать было уже нечем, и сельчане устроили перед клубом барахолку. Торговали китайскими шмутками. Тапочки, кофточки, серёжки, сапожки. Сейчас на том месте выстроен шикарный супермаркет «Мария Ра. На прилавках лежат разные продукты: лук, морковь, картошка, молоко, сметана, творог. Говорят, что производить всё это самим невыгодно.

На стенах клуба сохранились надписи детского письменного творчества: «Валера Ермолин бабник ЧМО. бурда bond пидор“. Окна клуба замуровали кирпичом. Дверь закрыли на вечный замок. В зале пол сгнил, там темно и сыро как в могиле. Вот уже много лет туда никто не заходит.

Действуют лишь фойе и библиотека. На стенах фойе после открытия клуба висели огромные картины с видами сибирской природы. Потом мастера сотворили на этих стенах красивые фрески, отображающие советский образ жизни.

Они сохранились до наших дней, как память о нашей прошлой жизни в конце второго тысячелетия. В библиотеке очень много книг, два компьютера. Там чисто и уютно. В библиотеку каждый день приходят ученики, а в фойе сельчане празднуют свои юбилеи.

Празднуют рядом с могилой исчезнувшей советской цивилизации.

Более трагичной была судьба сельского клуба в Верхней Ае. В этом селе мы прожили десять лет. Одним тёплым осенним вечером на наших глазах сгорел дотла наш клуб. Вся Верх-Ая сбежалась, но помочь было нечем. Я прибежал с совковой лопатой. Решил, что сумею закидать огонь землёй. А куда кидать её, землю то. Стоим возле дверей клуба и смотрим как из-под крыши валит густой дым. Парни припёрли из гаража огнетушители и брандспойт.

Открываем дверь. Дым повалил на нас, не вздохнуть. Кто сказал, что дыма без огня не бывает. Как не бывает? Бывает. Огня не было. Был красный свет. Его мы почуяли не только глазами, всем лицом почуяли, даже всей шкурой своей тот жар через одежду почуяли. Свет шёл от обугленных стен и от потолка. Он пробивался через густой дым и обдавал нас жаром как от огромного, гигантского мангала. Эта краснота грозила взорваться ярким пламенем.

Применить огнетушители не смогли. Они писали струёй ребёнка. Никто не помнит, когда их последний раз проверяли. Брандспойт тоже не пригодился. Он был не в комплекте. Кому-то понадобился поршень. Сказали, что к мотоциклу подходит. Если бы и был в комплекте, то и это бы не спасло. Чем заливать? До речки далеко, а пожарной бочки с водой возле клуба не было.

Дверь спешно закрыли. Парни рванулись в кинобудку. Выломали в ней всё, что выламывалось и вынесли во двор. Киноаппаратуру вынести не смогли. Привинчена к бетонной стойке на больших болтах. Сбегать в гараж за ключом уже не успеть. Уже лопнули стёкла на окнах. С обоих боков нашего клуба повалил густой вонючий дым. Все стоят и ждут, когда рванёт. Вдруг замяукала кошка. Какой чёрт её затащил на крышу?!

Сашка Столяров и друг его Вовка припёрли откуда-то лестницу, приставили её к стене и полезли спасать кошку. Я крикнул чтоб слезали. Лезут выше. Я заорал во всю мочь: «Сейчас лестницу выдерну! Слезайте скорей, сейчас рванёт!!» Жду секунду, вторую, третью, хотел уже лестницу выдернуть у них из-под ног.

Спустились недовольные отошли от стены как раз в тот момент, когда из окон вместо дыма повалили яркие языки пламени. Потом рвануло. Крыша и потолок взлетели в воздух и с грохотом, с треском рухнули вниз. Широченный столб пламени, окружённый миллиардами искр, поднялся к небу. В вечерних сумерках стало светло как днём. Все рванули подальше в сторону от пожара. Того и гляди волосы на голове вспыхнут. У огня стояли долго. Домой все разошлись за полночь.

Утром я вспомнил про свою совковую лопату. Пошёл за ней на пожарище. Ночью я забыл про неё. Не до того было. Вокруг пепелища огромный жёлто-серый круг. Вся трава-мурава, вся крапива, конопля и лебеда превратились в пепел.

На той безжизненной поляне лежит моя совковая лопата. Без черенка. Он тоже превратился в пепел. Сашка Столяров вместе с Вовкой тоже могли превратиться в пепел. Вознеслись бы к небу вместе с дымом. Схоронить тогда бы даже нечего было. Бог отнёс парней от верной гибели.

Клуб загорелся изнутри. Днём шёл в клубе ремонт. Сварщики сменили несколько труб отопления. Как и положено ждали после этого целый час. Вдруг искра где-нибудь затаилась и грозит разразиться пламенем. Нигде не светилось, ни в каком углу дымом не пахло. Ушли домой. А искра была. Она попала в щель вагонки.

Весь клуб был обшит вагонной рейкой, рейку покрыли лаком. Для красоты. Но красота та была с изъяном. Где-то сучок выпал, где-то щель была, вот через неё искра от сварки и пролетела. Попала прямо в паз. Пазы были проложены мхом. Неизвестно как долго он там, между срубом и вагонкой тлел, но дым из-под крыши повалил часа через три после того как сварщики ушли домой.

Этот клуб был тоже когда-то сельским православным храмом.

«Тут на улицу иконы стали выкидывать. Одна здоровенна была, вот такая вот широченна плаха. Богоматерь. Из кедры сделана. Толстая, а лёгкая така, знашь. Я схватил её и на речку. Сел, угребаюсь, плыву вниз по Айке как на лодке. Пацаны завидуют. Бабка Кедриха узнала и бегом на речку. Её кондрат чуть не дёрнул, когда увидела, что я на Богоматери сижу. Отругала она меня и плаху ту отобрала…»

Эту историю из своего детства рассказал мне Виктор Шахурин. Он был свидетелем самой последней попытки разрушения церковного храма в Верх-Ае. Разрушали его несколько раз. Церковь возвышалась на пригорке на краю села. Её видно издалека. В Алтайском районе этот храм мучили дольше всех, поэтому его можно считать символом православного сопротивления.

В первый раз не получилось. Скинули колокол, начали ломать купол и тут случилось несчастье. Один из рабочих свалился с лесов и разбился насмерть. Можно спорить о том, сам ли виноват был, или всевышний наказал, но знамение, однозначно, было не очень хорошим. Работы прекратили.

В райкоме партии, по идее, все должны были от злости с ума сойти и довести дело до победного конца, но и там почему-то притихли. Они были в районе самая высшая власть, а тут вдруг возникло подозрение, что и над ними есть ещё какая-то невидимая и неведомая сила. Полуразрушенная церковь долго стояла бельмом на глазу у всех инспекторов, уполномоченных и всяких комиссий, которые время от времени наведывались в Верх-Аю.

Никто уж теперь не знает, когда была вторая попытка снести Храм Божий с Верх-Айского когсогора, но доподлинно известен её результат. Опять случилось несчастье – опять упал с лесов один рабочий. Насмерть не разбился, но изувечился очень сильно. После этого никто из местных мужиков не отважился с топором да ломиком приблизиться к изувеченному храму.

Верх-Айская церковь после этого ещё долго маячила немым укором высоко над деревней. В районе ребром встал очень острый вопрос: кто тут вообще хозяин, райком партии или глупые предрассудки сельчан Верхней Аи?! Деревне нужен клуб. Вместо поповских проповедей нужны лекции пропагандистов.

Попов прогнали, лекторов прислали, но им выступить негде. Строить клуб глупо. Нужны деньги и материалы. В деревне стоит церковь, по сути дела это тот же самый Дом Культуры, старой культуры, символ старого мира, но от старого мира приказано было отречься. Отреклись, но зачем купол то сносить?! Ну сняли бы крест, водрузили бы красную звезду и баста, ан нет. Кремлёвские башни ведь не снесли, сменили царских двуглавых орлов на пятиконечные звёзды, и Карл Маркс от этого в гробу не перевернулся.

В Верхней Ае не смогли сделать самое простое дело: снести купол, положить потолок и накрыть его крышей. Выручили грачи. Они каждую весну прилетали. Грачами в деревне называли рабочий люд, прибывавший каждую весну в наши места с Кавказа. Грачи долго противились, приехали ведь не ломать, а строить, да и нехорошо это – церкви сносить. Им объяснили, что церковь – это не мечеть, поэтому аллах никого не накажет. Те согласились, купол снесли, иконы выбросили во двор. Никто не погиб, никто не изувечился.

Ту икону Богоматери, на которой сплавлялся по Айке верх-айский пацан Витька Шахурин забрала к себе в дом бабка Кедриха. В то время она была не бабкой, а молодой проповедницей Кедровой. Верующие приходили по воскресеньям к ней в дом на проповеди. Проповедница убрала образа и попробовала водрузить в угол икону Божьей Матери. Икона не вошла.

Хозяйка тайного молельного дома её укоротила до колен и водрузила обезноженную Богоматерь в свой иконостас. Через год Кедрова родила сына. Ребёнок до шестнадцати лет еле держался на ногах. Ходить не мог. Его подлечили, но ходил он всё же с большим трудом.

Конечно, если логично рассудить, без всяких там суеверий, то это всё ведь просто обыкновенные совпадения. Правда, их очень много было. Тот же Витька Шахурин, став взрослым залетел где-то не туда куда надо, попал сначала на скамью подсудимых, потом, как в селе говорили, отбывал у Хозяина приличный срок, а жена его погибла от несчастного случая.

Прадеды построили Верх-Айский храм из кондового леса. Словари и справочники утверждают, что кондовый лес, это такой лес, в котором все «деревья крупные, с плотной, прочной древесиной и с малым количеством сучков». Лесом у нас в деревне называют не только тайгу. Лес – это строевой пиломатериал. Лесом могут быть и брёвна, приготовленные для сруба.

Кондовый лес – это не простые брёвна, а особые. Они в два раз толще обыкновенных. Если с тех брёвен снять лубок и заболонь, то останется смолистая сердцевина. Вот с такого леса и срубили тот Храм.

Если со столетней сосны удалить заболонь, то от плотной смолистой сердцевины останется не бревно, а жердь. Из жердей сруб не срубишь. Высококачественной сосна становится чрез 160 лет. Лишь в этом возрасте у сосны смолистая сердцевина достигает нужных для сруба размеров.

Храм срублен был из местного леса. Значит такие сосны в наших местах были. Они выросли благодаря Матушке Природе, а Храм возник благодаря набожности предков айчан, благодаря их упорству, их трудолюбию. Потомки не сохранили Храм. Упорства не хватило. Трудолюбия. Ну а набожность в перечень достоинств человека вообще не входила.

Человек это звучит гордо! Гордость надо иметь, без этого и жизнь не жизнь вовсе. Предки же считали гордость страшным грехом. Вместо монументов, строили церкви. В городах каменные, в Верх-Ае из кондового леса.

Лес в Верх-Ае вырубали на протяжении многих поколений. Сначала кондовый лес превратился в простой лес, потом и простой лес исчез. Никакого не стало. Простой лес исчез из-за пала. Пал – это низовой пожар. В дождливое лето не все покосы удавалось выкосить. В разнотравье вырастал бурьян.

Горящие склоны гор в иные вёсны светились ночами на горизонте как новогодние гирлянды. Сгорали не только птичьи гнёзда, но и сосновый молодняк, так и не ставший кондовым лесом, сгорал осинник, не ставший банями, сгорал берёзовый молодняк, так и не ставший дровами, а в начале этого века даже сгорел заросший бурьяном совхозный сад.