Чувства роман - Часть 3

ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ

  Жизнь души



     Глава  12

         Дивная сказка Востока
       
          
Мы с друзьями много путешествовали. Весной сплавлялись на байдарках по полноводным рекам. Летом сплавлялись на плотах по Белой, ходили на весельных лодках к дельте  Волги, полюбоваться на лотосовые поля. Ходили в зимние походы на лыжах.  И  последнее время мы стали ходить в пешие походы по горам Крыма, Алтая.

Меня давно манил Восток. Его красота и колорит. Я с упоением зачитывался сказками «Тысяча и одна ночь». Когда я их читал, во мне словно звучала какая-то новая музыка. Мне открывались неизвестное и новые грани известного. Я зачитывался стихами Джами, Саади, Рудаки, Омара Хаяма. Меня влекли  несказанно яркие, красивые, чернобровые и черноглазые девушки. Незнакомая природа, незнакомые лица, необычные  люди. Я еще не знал, что на Востоке все слишком гипертрофировано. Если красота, то яркая, дивная. Если радушие, то обильное, страстное, сладкое. Если  доброта, то изобильная и безграничная. Если злоба, ненависть, то коварная, сжигающая,   кровожадная. И часто так бывает, что границы между этим всем не существует.
Мы полгода собирались в поход по горам Средней Азии. Встречались в городских квартирах и обсуждали детали предстоящего похода. Геша, Федот и я решили ехать на поезде. Трое суток в пути для молодости не время. Мы собирались проехать через всю страну и многое посмотреть. Серега Кузнецов поехать с нами не смог. Сказалось вечное отсутствие денег и недостаток времени. Он пришел провожать нас на вокзал с сыном, который выглядел, как  уменьшенная копия. Такой же белобрысый, худой, непоседливый и верткий. К этому времени Седой уже развелся с первой женой.  «Как я вам завидую», - с грустью сказал он, стоя у двери нашего вагона поезда, куда мы уже загрузили свои рюкзаки.  «Поехали с нами», - предложили я ему в шутку. «У меня же билета нет», - сказал Седой на удивление серьезно. «Уговорим  проводника. Чего нам стоит?» - поддержал меня Федот.  «Скажем, что ты наш мальчик. Что мы тебя только что усыновили, - предложил Геша. – Документов у тебя нет, потому что ты беспризорник». У нас все всегда начиналось с шутки. И потом это все разворачивалось самым неожиданным образом.  Серега обнял сына за плечи, прижал к себе  и с жалостью сказал, что у него сейчас много работы.  Мы попрощались, не зная, чем  все закончится. Нас впереди ждало путешествие по горам Таджикистана и мы не скрывали радость. Поезд тронулся и повез нас в Душанбе.  Мы от души смеялись, шутили и махали на прощание Сергею.   
Три дня мы качались в поезде, глядя в окно. Днем иссушающая жара. Мы ходили по вагону обнаженные по пояс, обливаясь потом. И только ночью, как отдохновение,  нам давалась прохлада. Днем мы обычно отсыпались. Ночью бодрствовали, болтали, шутили, разыгрывали друг друга, пили вино, пиво. Вспоминали Седого и его грустные глаза. «Ничего, - говорил Геша, - в следующий мы его возьмем с собой, если хорошо будет себя вести». - «Сказал бы нам, что у него проблемы с деньгами. Что б мы ему не помогли», - говорил и смотрел нам в глаза Федот. «Конечно, помогли бы», - кивал головой я.  В нашей дружной компании три дня пролетели незаметно и быстро. В последний день с утра за окном потянулись желтые  пески. Появились верблюды и ослики, запряженные в повозки и везущие седоков на себе. Наш плацкартный вагон переполнился пассажирами в полосатых халатах с тюбетейками на головах, с тюками, узлами и котомками в руках. Они ехали с билетами и без таковых. Эта пестрая публика напомнила мне кадры из фильмов времен Гражданской Войны с толчеей на станциях, неразберихой и беспорядком в поездах. 
Наконец поезд прибыл в Душанбе. С вещами мы двинули к выходу, предвкушая начало экзотического отдыха. За окном белым пятном мелькнуло знакомое лицо. «Показалось или действительно что-то было?» - подумал я. «Седой!» - вдруг выпалил Геша. «Где? Не может быть! Тебе показалось…» - отреагировал спокойно я, начиная испытывать некоторое сомнение. «Так долго ехали, что у Геши начались галлюцинации», - улыбнулся Федот. Велико же было наше удивление, когда, выходя из поезда с рюкзаками, мы действительно увидели Седого. Он улыбался во все узкое лицо и живо тянулся руками к нашим рюкзакам, помогая выйти. «Ты же в Москве остался», - с недоумением сказал Геша. «Послушай, это ты нас провожал или мы тебя?» - спрашивал его я. Федот просто молчал. Оказывается, Седой день и ночь работал, печатал в издательской лаборатории фотографии и, заработав за два дня кучу денег, рванул в Душанбе  на самолете. Билет ему купить по журналистскому удостоверению не ставило труда. Уже вчетвером мы поехали на турбазу с названием  «Варзоб». Зарегистрировались у администрации, получили ключи от номера, бросили в него вещи и сразу помчались  на восточный базар, о чем давно мечтали и были начитаны и наслышаны. Накупили арбузов, дынь, винограда, персиков.  Неподалеку от турбазы в магазинчике прихватили сколько смогли  на редкость дешевого сухого вина «Душанбе» и «Варзоб». Загруженные донельзя вернулись к себе в номер и принялись пиршествовать. Вечером этого же дня познакомились с ребятами и девушками  из нашей туристической  группы,  продолжили пиршество с ними и ночью в темноте большой веселой кампанией отправились купаться. Я, признаться,  ничего не видел. Про такие ночи говорят -  «хоть выколи глаза». Несколько позже я узнал, что ночи в горах особенно темные. Сначала мы шли по плохо освещенной улице. Потом вошли в парк. Ориентировались по голосам и на ощупь. Кто-то сказал: «Где-то здесь есть пруд или озеро. Мы здесь днем гуляли». На небе тускло, едва заметно светились  редкие  звездочки. Свет от них до нас грешных никак не доходил.  «Нашли! - кто-то радостно выкрикнул. - Это здесь…» Действительно послышался плеск воды. Она просматривалась как нечто черное и едва угадывалась  из-за появлявшихся случайных отблесков. Поскольку мы все оказались в полной темноте, купаться решили нагишом. Раздевались на берегу с единственной заботой не потерять снятое белье. Мы вчетвером разделись около толстенного дерева. Девчонки отошли чуть в сторону. Они раздевались и что-то обсуждали. Можно было шагнуть и стать рядом. Сознание этого здорово бодрило. Но никто ничего подобного не сделал. Мог подняться жуткий переполох. Растерялись бы сами и потеряли белье. Кто-то первый залез в воду. Он радостно завопил. Вода показалась ему теплой, словно чуть подогретое молоко. Целый день стояла жара. Воздух остыл до прохладного. Зато вода, нагретая солнцем за день, хранила тепло. Мы все резвились и плескались в воде. И сознание того, что мы все нагие объединяло нас и роднило с окружающей природой и первозданностью. Мы доверяли себя природе и друг другу полностью. Никто, ничего себе не позволял. «Пожалуйста, только не надо подныривать», - попросил испуганный девичий голос из темноты. Никто и не собирался подныривать. В темноте не знали, куда нырять и  как. Нырнешь и потеряешь, где низ, где верх. Мы наслаждались теплотой и нежностью воды. Вылезать не хотелось. Воздух на берегу показался даже прохладным. Шутя и переговариваясь, выходили и шарили по траве одежду. Мы с трудом нашли наше дерево и стали одеваться. Раздался встревоженный голос. Кто-то все - таки потерял оставленное на берегу белье. Он отошел чуть дальше от нас и теперь шарил по траве, пытаясь ощупью отыскать  потерянное. Одетые тоже выразили желание поискать его белье.  Кто-то предложил поискать завтра. «Как завтра? Я же совсем голый!» - испугался тот. «Все равно ничего не видно», - привели ему неоспоримый аргумент.  «Это здесь в парке, а за ним? Как я пойду по улице?- заскулил тот. «Я тебе дам свою панамку», - успокоил его Геша. Все грохнули смехом, представляя того, идущим по улице в одной панамке. Вещи его все-таки нашли и побрели провожать девчонок. И я кого-то провожал. Ее звали Леной. По ее обнаженным плечам и тонкой полупрозрачной майке, рассыпавшись, лежали длинные волосы. Дешевое вино и душевный разговор сделали таким увлекательным, что мы отстали от других и заплутали. Сориентировавшись, пошли в правильном направлении. «Вон наш  домик, - сказала Лена и показала пальцем. – В окнах свет горит». – «Еще не спят…» - отметил я. Мы приблизились к домику. Я решил пошутить. Заглянул в открытое окно и шутливо спросил: «А чего это мы еще не спим?»  И тут же послышался девичий визг и крики.  Я увидел, что они все лежат голые. Ленка потащила меня от окна, загораживая собой подружек. «Чего это они раздетые?» - спросил я. «Так жарко же!» - «Свет зачем включили? Чтоб я их лучше рассмотрел?» - «Меня ждут…» - пояснила Ленка, уводя меня в сторону.  Действительно, на воздухе казалось немного прохладнее. В дощатых туристических домиках  стояла жуткая духота.  Некоторые из туристов повылазили с матрацами на травку и ложились у туристических домиков на открытом воздухе. 
На другой день мы собрались в беседке послушать инструктаж. Я поприветствовал Ленку и сел с Гешей и Серегой. Поход вполне мог получиться славным. В этот момент я неожиданно увидел на скамейке напротив грациозную девушку, круглоликую, черноглазую и дивнобровую, с мягким искристым взглядом, со щеками счастливо приподнятыми чуть вверх и несущими щедроту жизни. Она была полна очарования и  похожа на яркую льющую вокруг серебро луну, кроме которой ничего не видно.  Я  почувствовал, что  потерял все жизненные ориентиры. Откровенно  забыл про новую знакомую Лену, про друзей и смотрел только на нее.  Я не верил, что эта грациозная девушка пойдет с нами в поход. Она сидела рядом с инструктором и оказалась его помощницей.
В следующий раз я увидел ее на озере Искандер-куль.  Искандер в переводе с  тюркского означает Александр. Куль – означает  озеро. Легенды рассказывают, что это очень глубокое озеро  названо в честь Александра Македонского, который проходил  походами по этим местам. Это имя на Востоке уважают и произносят с почтением. Там на берегу этого красивого озера я первый раз увидел сиреневую шляпу из мягкого тонкого фетра с широкими полями от солнца. Она принадлежала той девушке. Ее звали Натэлла. Невольно я начал делать все, чтобы привлечь ее внимание. Я блистал остроумием, находчивостью, старался чаще попадаться ей на глаза и быть во всем, что только возможно,  первым. Два дня мы провели на озере, играли в волейбол, купались, гуляли по окрестностям, готовились к походу. На третий день поднялись рано, с солнцем, надели тяжелые рюкзаки, выстроились друг за другом цепочкой и  тропе пошли по предгорью, двигаясь тропой, которая затейливо змеилась между вершинами. Постепенно мы   поднимаясь выше и выше. Просторы горных лугов и  близость синего неба захватывали дух. Легкие вдыхали воздух, настоянный на нетронутых и редких горных травах и цветах. Впереди на тропе  я видел сиреневую шляпу из мягкого тонкого фетра с широкими полями от солнца. Она притягивала меня к себе  и являлась маячком.   
Первая стоянка. Рано опустившиеся  сумерки. Мы сидели у костра и разговаривали, перебивая друг друга. Я удачно острил и, как мог,  привлекал к себе внимание.  Но мне хотелось разговаривать только с одной  девушкой, которая сидела рядом со мной и которая поглощала все мое внимание. Я никого не слышал и старался не пропустить ни одного ее слова.  Через некоторое время я предложил ей пойти погулять. Хотелось уединения и тишины. Мы пошли в темноту, которая тут же съедала свет, падающий от костра. Понемногу глаза привыкли, к темноте и мы пошли по тропе. Рядом кто-то говорил. Мы пошли еще дальше, чтобы остаться наедине.  Я рассказывал о походах, друзьях. Она рассказывала мне о родителях, о том, что учится в Душанбинском институте Культуры. Так мы познакомились поближе. Когда позади нас стихло, мы остановились и стали искать место, чтобы сесть.  Я разглядел в стороне холмик с упавшим деревом, обросшим травой, набросил на него свою брезентовую куртку с капюшоном,  и мы сели. Сказанного оказалось достаточно, чтобы между нами возникло единение. Я перетекал в нее словами, интонациями, знаками внимания, желая единственного и, казалось, невозможного. Я не знал, как  это сделать. Высокие горы причудливым  хребтом протянулись перед нами  по всему горизонту. На фоне темного неба они казались черными. В какой-то момент меня поразило то, что я увидел. «Смотри, - сказал я, - Мефистофель!» Она посмотрела по направлению моей руки и с восхищением произнесла: «Правда!» Горы отчетливо своим профилем рисовали лежащего на спине и задумчиво  смотрящего в небо Мефистофеля. Выразительно горбатый нос, острая бородка и рожки.  Увиденное вызывало одновременно удивление, страх и восторг.  Она прижалась ко мне. От такого доверия я осмелел,  тихонько прижал ее к себе и ничего не мог с собой поделать. Сразу обнял, нежно прижался губами к ее щеке, чтобы позволить большее. Нашел губами ее губы и приник к ним, испытывая необыкновенное, дивное и несказанное чувство. Она не отстранилась от меня и приняла мои губы. Но ее губы на этот раз не ответили мне. Она приняла мой поцелуй, как должное.  Больше я себе ничего не позволил. Она помолчала, переживая случившееся, и робко попросила: «Только, пожалуйста, не задавайся. А то некоторые поцелуют девушку и потом ходят гордые. И еще хвалятся…» - «Нет, что ты? Никогда, ничего подобного я себе не позволю…» - ответил я. Мы посидели еще немного и пошли к костру.      
Второй день оказался трудным из-за затяжного  подъема. Мой оранжевый рюкзак двигался рядом с сиреневой шляпой Натэллы. Скоро она пошла медленнее,  тяжелее.  Я забрал у нее рюкзак.  Через некоторое время мы догнали Ленку. «Ей тоже тяжело», - сказала Натэлла. «Лена, давай я понесу рюкзак», - предложил я. «Нет… Не надо…» - задыхаясь, едва выговорила она.  «Давай, давай…» - сказал я. Снял с нее рюкзак и пошел вперед. Девчонки пошли следом. По два рюкзака я часто носил в походах. Три рюкзака я нес первый раз. И это оказалось невозможным. Их груз не только  тянул меня назад и  придавливал к земле, но и выводил из равновесия. Если два рюкзака можно было повесить спереди и сзади или поставить сверху один на другой, то третий только мешался. Он все время сползал с плеча и бил по коленкам. Я никак не мог приспособиться. Тогда я предложил девчонкам идти вперед и остановился. Едва я снял с себя рюкзаки, как появилось знакомое ощущение невесомости. Я не чувствовал своего веса. Наступившая легкость тела словно поднимала, тянула меня вверх. Я распределил содержимое Ленкиного рюкзака по двум оставшимся.  Часть продуктов и вещей положил в свой большой рюкзак. Оставшуюся часть положил в рюкзак Натэллы. Получилось два рюкзака. С двумя я всегда справлялся. Сначала я надел себе на спину свой рюкзак, так чтобы он нижней частью уперся в крестец. Второй рюкзак, Натэллы я поставил сверху своего и ухватил его за лямку правой рукой. Почувствовав равновесие, я двинулся с места.  Идти с двумя рюкзаками стало легче.  Я быстро догнал Натэллу с  Леной и сказал им: «Держитесь меня». Дальше я мог идти только своим ритмом. Главное, когда несешь тяжести, идти правильно  выбранным ритмом и не сбивать дыхание. Я останавливался и оглядывался на девчонок. Они, постепенно  отставая, медленно двигались за мной. От рваного ритма с остановками я сам начал уставать и перестал оглядываться. Догнав Гешу, я сказал ему, чтобы он присмотрел за девчонками.  Цепочка идущих туристов растянулась на несколько километров. Сохраняя свой ход, мне приходилось обгонять других ребят.  Скоро по два рюкзака  уже несли Седой и Федот. В какие-то моменты мне казалось, что я не донесу рюкзаки, упаду и не встану. В глазах начинало мутиться. Я догонял группу, в которой шел инструктор. Не помню, как дошел до места стоянки. Там уже кто-то сидел, кто-то лежал. Я сбросил оба рюкзака и повалился на землю. Немного погодя мне стало плохо. Затошнило. Не помню, как я заполз в палатку. Меня знобило и трясло. Принесли поесть. Я отказался. Сильная изжога жгла желудок. Седой принес мне пепел от сигарет. Я съел его, изжога утихла и забылся сном. На другой день мне рассказали, что нашу группу догнало стадо овец и баранов  с двумя таджиками на ослах. Эти таджики  предложили проводнику за Натэллу и Ленку десять овец. Особенно напористым оказался черный и злой таджик. В Таджикистане встречаются по-африкански черные люди.  Чернокожий таджик доторговался до того, что отдавал за Натэллу половину стада. Чабаны стали на стоянку рядом с нашим лагерем, что вызывало тревогу.  Эти люди живут по своим строгим законам гор. Все покупается и продается. Что нельзя купить, можно украсть. Горы вечны так же, как и пороки. Я не мог себе простить, что оставил Натэллу. Она не знала, что мне плохо и подумал, что я ее бросил. Чтобы искупить вину я больше от нее не отходил. Еще утром чабаны надеялись, что мы передумаем и продадим девушек.   
Нам предстоял еще один крутой подъем и затяжной неприятный спуск. Мне снова пришлось нести два рюкзака. Мы медленно поднимались вверх сначала по каменистым уступам, затем по снежному склону. На вершине  мы попали в так называемый «цирк», когда ты стоишь, словно на арене цирка, и кругом тебя непроходимая каменная стена с острыми пиками, сплошь покрытая снегом. Без проводника мы бы долго искали  выход из «цирка». С инструктором мы прошли его за сорок минут. И перед спуском   остановились для отдыха. Инструктор послал нас спускаться по крутому снежному склону. Сам же  отправился спускаться по пологому ущелью. «Вырубайте ботинками в снегу ступеньки и потихоньку спускайтесь… - сказал он. - Я буду спускаться в ущелье!» - «Мы тоже», - сказал кто-то из нас. «Там опасно. Может пойти лавина…»  Попробовали выстукивать  в снегу ступеньки. Снег оказался крепким и не желал поддаваться. Идти по крутому снежному склону тоже опасно. Можно поскользнуться, упасть и  покатиться по склону вниз. Мы все стояли и смотрели вниз, не зная, как поступить.  Я выбрал самое пологое место на нашем склоне. Проследил его взглядом до самого низа и подумал, что можно попробовать по нему просто скатиться. Но куда можно таким образом приехать, я не знал. Высота скрадывает расстояние. Белый снег хорошо камуфлирует провалы, ямы, обрывистые расщелины. К тому же внизу я видел на белом снеге черные вкрапления. Что они означают, я не знал.  Понятно, что кто-то первым должен был съехать вниз. И я понял, кто это будет.  Я сказал стоявшей рядом Натэлле:«Ната, я сейчас съеду. Если все будет хорошо, я снизу помашу рукой и вы все поедете. Я снял со спины оранжевый рюкзак, набитый продуктами и личными вещами под горлышко, сел на него, как на черепашку, взял второй рюкзак и,  быстро набирая скорость, поехал в низ. Через десять метров я уже несся на большой скорости, взметая обильное крошево снега  и стараясь тормозить выставленными вперед ногами. Я промчался метров триста в считанные секунды. Встал на ноги и помахал остальным, что  можно спускаться. Все поехали следом на рюкзаках, штормовках, целлофане. а мной по склону поехали остальные. По склону съезжали лихо, шумно и уже внизу хохотали и визжали. Вверху захватывало дух от большой высоты. В середине склона сердце подкатывало, подпрыгивало  к горлу от  скорости. И в низу хотелось смеяться от радости. Мы оказались внизу раньше, чем наш инструктор. В десяти метрах от того места, куда мы скатились, зияла полуметровая и бездонная расщелина. Это ее черноту я  видел сверху. Мы с ребятами,  спустившимися раньше, стояли перед ней и   ловили съезжавших, чтобы они не угодили в провал.  Переступив широким шагом расщелину в узком месте, мы пошли по снегу к манящему  зеленому оазису, показавшемуся пятнышком где-то далеко внизу. Оазис оказался началом травянистой долины. Мы шли  довольно легко. Внизу снег исчез и стало жарко. Сняли куртки и ступали шаг в шаг. По сторонам Фанские горы салютовали нам своими вершинами.  Мой оранжевый рюкзак снова маячил рядом с сиреневой шляпой из тонкого фетра и широкими полями от солнца. Натэлла от меня не отходила, проявляя  знаки внимания.   В зеленой долине нам то и дело у тропы встречалась горная вишня. Маленькие деревца с мелкими ягодами скорее походили на кустарник. Мы шли, останавливались около разросшихся кустиков и рвали ягоды. Я кормил сорванными вишнями Натэллу. Она кормила меня. Это было так здорово! При этом мы оба испытывали необыкновенную нежность! Шли еще два часа и остановились на берегу горной речки для третьей стоянки.   Вечером у костра Федот взял в руки гитару. Когда он запел, мое сердце екнуло и задрожало в бессилии. Мне всегда нравилось, как пел Федот. Но в этот раз он так запел, что я все понял. Он пел для нее. Одна песня сменялась другой и голос его звучал как никогда, улетая в какие-то несказанно дивные выси. Она слушала только его. Я наклонился к ее ушку и нежно позвал: «Ната». Она не слышала меня. Я предложил пойти погулять. Она резко сказала: «Не мешай мне слушать». Я знал - теперь она принадлежит ему. И Федот это тоже почувствовал и  запел так, что у меня не осталось никаких надежд на завтра и сердце заныло от тоски. Он никогда так не пел. И я видел, как она на него смотрела.  Он ловил только ее внимание, ее глаза, поднимая свои лишь на короткие мгновения от гитары.  Я и Федот всеми возможными способами привлекали к себе внимание лучшей девушки. Я поднялся с места и словно не на своих ногах, убитый  поплелся к палатке. Я был ему друг. И он мне был друг. Выбор оставался за ней.  Но после таких взглядов мне не на что было рассчитывать. Могло случиться все, что угодно и с этим я ничего не мог поделать. В палатке я лег на спину и закрыл уши, чтобы не слышать песен Орфея. В каждой песне слышалось признание в любви.  Мы напоминали самцов, которые всеми возможными способами призывают к себе лучшую самку для спаривания.  У нас наступало время гона». И до чего мы могли с ним дойти, я не знал. Только одно повторял: «Федот мне друг!» Испытывая физические страдания я заснул в адских муках. На следующий день я не смотрел на Натэллу и не мог смотреть на Федота. Я боялся увидеть подтверждения того,  что могло произойти между ними.  Если бы я посмотрел на них, то по лицам все сразу понял. Через Некоторое время я заметил, что они держатся отдельно. Один раз Федот подошел к ней, что-то сказал. Она ему неохотно ответила. Лицо у Федота выглядело растерянным. Я подошел к Геше, лег подле Ленки и девчонок, собираясь смотреть, как они играют в карты. Как только рядом появилась она, я сразу  почувствовал это и вздрогнул. Она села с нами, помолчала и потом произнесла: «Пойдемте ягоды собирать…» Все промолчали. И я промолчал, будто не слышал. «Никто не хочет пойти ягоды собирать?» - повторила она виноватым голосом. Все снова промолчали. Мне показалось, что она говорит это для меня. И, выждав, я сказал: «Я пойду…» Больше никто не отозвался. Мы поднялись и пошли. Я ничего не говорил. И она ничего не говорила. Мы только чувствовали друг друга. Нами двигало влечение друг к другу. Скрывшись в зарослях вишни, мы стали собирать плоды. Мы оба только делали вид, что собираем вишню. На самом деле, тая взволнованное дыхание ждали, когда все случится. «Здесь мало, - сказала она голосом истекающим нежностью. – Пошли глубже». – «Пошли…» - ответил я взволнованным голосом, который сам не узнал. Мы взялись за руки и пошли глубже. Там увидели вишню всю в зрелых плодах и  стали рвать вишню, и есть. Самые крупные мы предлагали друг другу.  И тогда один их нас открывал рот, а другой клал ему на язык самое зрелое и самое вкусное. И случилось то, что должно было случиться. Я положил ей вишню в рот. Она, замерла,  держа ее  губами. Она не глотала ее. Я видел спелый плод к ее губах и понимал, что она вся созрела для меня. Я потянулся к ней. И мы стали целоваться. Она не проглотила вишню, а губами отправила вишенку из своего рта мне в рот. И я сделал то же самое. Языком выдвинул вишенку в губы и продвинул дальше, через ее губы ей в рот. Куда делась вишня – не знаю.  Я обнял ее, и мы молча стали садиться на землю. Я осторожно, как самое дорогое положил ее рядом с собой и стал целовать. Мы лежали, ласкали друг друга и целовались. Но хотелось большего. Я опустил руку на ее грудь и почувствовал прикосновение к божественному. Через мгновение и  этого  оказалось мало. Хотелось телесной близости, полного соприкосновения.  Я потрогал пальцами ее  белую шею и начал опускать руку ниже. Руке помешало застегнутое декольте кофточки, которое натянулось, испытывая на прочность розовые пуговки. Это вернуло нас к действительности. Она глазами запротестовала. Я отнял руку и обнял ее. Но нестерпимое желание владело мной. Я опустил руку на талию. И рука медленно от талии стала подниматься к ее груди. Она ощущала свободу. Ее кофточка напоминала распашонку с пуговками. Я достиг груди снизу и ощутил верх блаженства. Я касался груди божественного существа. Пуговки на ее распашонке теперь, казалось, сами помогали мне расстегиваться. Только третья сверху немного посопротивлялась. Я раздвинул в стороны расстегнутую распашонку, обнажил ее грудь и припал к ней, как в высшему блаженству. Сверху над деревьями, под которыми мы лежали, по тропе ходили туристы. И, кажется, кто-то искал нас. И я молил бога, чтобы нас никто не увидел и не нашел. Кто-то говорил: «Они пошли за вишнями… Где они?» - Да разве их найдешь?» - спрашивал другой голос. И эти голоса звучали в другом мире. Тогда как сами мы находились в мире счастья и радости. И нас никто не мог найти.  Мы истекали соком любви. И наша нежность перетекала друг в друга. С нами происходило то, что происходит в сказках. И мы являлись героями нашей сказки. И не знали, как нас зовут и что с нами будет завтра. Мы шли по тропам с друзьями и оставались одни. Поднимались в горы, спускались с них, передвигались по вершинам, горным грядам и долинам.  Сидели у костра со всеми, слушали походные песни. И все время как будто оставались одни. В обнимку подолгу сидели на берегу горных рек и смотрели, как они текут. Они казались нам непостижимыми и вечными.  От них нельзя было отвести глаз, так же как нельзя отвести глаз от огня.  Они двигались, пульсировали на камнях, вскидываясь гребешками волн, расплескиваясь водой, брызгая каплями в стороны, и вели себя, как живые. Однажды мы сидели на берегу реки, которая уносилась от нас, скатывалась, бурлила,  переливалась по камням и убегала, плавно поворачивая вправо. На это зрелище хотелось смотреть бесконечно. Казалось, что, глядя на реку, мы смотрим в глаза вечности. Потому что через десять лет река будет течь точно так же и через сто. И еще казалось, что вода, стекающая с гор, это река жизни, которая стремительно течет от прошлого, которое мы знаем,  к будущему, которого мы не знаем.  Мы рвали и ели по берегам дикую вишню, шелковицу. Нам встречались абрикосовые деревья. Мы ели плоды прямо с деревьев, рвали их и наполняли пазухи впрок. Однажды нам на пути встретилось огромное абрикосовое дерево. От зрелых плодов оно казалось золотистым, как солнце, и изумрудным из-за вкраплений сочной зелени листьев. Все, кто мог,  полезли на дерево. И стоило кому-то шевельнуть ветками, как на землю падали спелые плоды. И я никогда не забуду, как я тянул руки к плодам, которыми полнились ветви, и едва успевал срывать их, как меня уже манили еще более спелые и более крупные плоды, расположенные выше.  И когда я достигал их, то выше видел еще более привлекательные  и спелые плоды. И так происходило бесконечно. И это все напоминало мне саму жизнь, в которой ты едва достигаешь одного, как тебя манит уже другое. Это напоминало мне наши отношения с Натой. Мы ловили мгновения для поцелуев и объятий, и нам  этого не хватало. Когда мы уходили от того большого абрикосового дерева, я не поверил своим глазам. Оно стало все полностью  зеленым.  Так много плодов мы сорвали и унесли с собой. Мы проходили горные селения. И люди хватали нас за руки и просили помощи.  От сухости они и их дети болели кожными заболеваниями. И мы останавливались, отдавали им мази и мазали детям,  которых к нам подводили головы, плечи, руки. Мы видели жилища, расположенные прямо в склонах гор. Издали они напоминали многоярусные жилища, устроенные, вырытые и выдолбленные прямо в горах. Когда с горной дороги смотришь на такие селения на склоне гор, они с одной стороны напоминали многоэтажные дома, с другой стороны напоминали ласточкины гнезда в крутом берегу реки,  которые чернеют в глине  множеством круглых черных дыр. Мы останавливались для отдыха у серных источников, рядом с яблоневыми садами. Рвали спелые яблоки и потом отдыхали в источниках, которые не слишком приятно пахли. От них исходил запах  тухлых яиц. Но прохладная вода хорошо успокаивала натруженные ходьбой ноги.  После купания в этих источниках мы казались себе легкими и вечно молодыми. В горах мы поднимались  к пещерам, где находили  мумие, черное смолянистое образование. От инструктора мы узнали, что это помет горным летучих мышей. Они поедают горные травы, цветы. И за многие годы их помет превращается в мумие,  очень целебное  вещество. Однажды мы спустились с гор и вышли на берег кипучей и бурлящей горной реки. Там действительно было красиво, как в сказке. Слева от нас по краю дороги стояли высокие, красивые  и стройные пирамидальные тополя. Они придавали ландшафтную законченность возвышавшимся вокруг горам и выглядели совершенными, правильными, потому что росли через равные расстояния друг от друга вдоль дороги и реки. Они одинаково туго отклонялись под налетевшим ветерком, словно девушки в национальном таджикском танце. Справа от нас под обрывистым берегом бешено бурлила и шумела  река. Под этот шум деревья чуть отклонялись и шевелили листвой. Они крепко держались корнями за каменистую землю. В сопровождении гибких стройных тополей, стоящих по левую руку, и бурлящей реки, текущей по правую руку, мы вошли в село. Остановились на стоянку и ночлег в сказочном фруктовом саду. Чего только   в нем не росло в изобилии. Мы расположились в тени сада. Над нами свисали абрикосы, яблоки, груши, слива, гранаты и что-то еще. Нам казалось что этот сад это место имеет какой-то секрет. Нам было непонятно, как среди суровых гор и обилия камней может находиться такой пышный и плодоносящий сад. Мы бродили по нему, заглядывались на дом хозяина, утопавшего в зелени сада. Плоды обильно украшали деревья,  падали в траву. И в  подсушенном виде они обильно лежали  на белых  расстеленных простынях. Там лежали готовый на продажу и в употребление урюк, сухие яблоки, груши, изюм. От них шел запах сушеных фруктов и он перемешивался с запахом свежих созревших и падающих с деревьев плодов. Нам хотелось узнать тайну этого сада. Откуда взялся этот оазис в горах? И через некоторое время выяснили, что сад рукотворный. Он был окружен со всех сторон арыком. Вода бурливым ручьем с гор обтекала его вокруг и протекала по нему бурливым ручьем.  Он нес спасительную воду деревьям и поил сад водой. Зной, властвовавший за пределами сада, и, кажется,  расплавлявший камни, превращая их в пыль и превращая воздух в зыбкое нереальное марево, здесь отступал. Палатки мы ставить не стали, побросав свои спальные мешки рядом с рюкзаками, прямо под фруктовые деревья. Прохладная тень возвращала нас к жизни. Сразу, как только мы вошли в сад, все принялись пить воду прямо из арыка. Мы с Натэллкой стояли на коленях, пили воду и улыбались друг другу. Поперву выпили воды, сколько хотели.  Потом, измученные сухостью, жарой и жаждой стали набирать воду из арыка в ладони и подносить друг другу, чтобы насладиться изобилием влаги.  Я пил из ее ладоней, выпивал всю воду и потом целовал сами ладони. То же самое делала и она. Это было так прекрасно и трогательно. Возможно, из-за этих поцелуев хотелось пить снова и снова. Мы целовались при малейшей возможности. И наши губы от бесконечных поцелуев, суховея и палящих лучей солнца заветрились так, что потрескались и покрылись белыми струпьями. Губы являлись только нашим знаком, которые мы носили на своих лицах. Нам не помогали никакие мази, потому что снова хотелось целоваться и тогда мазь слизывалась и оказывалась у нас во рту. Губы мгновенно снова обветривались, еще больше трескались, и из мелких трещинок текла кровь. В полдень мы отдыхали, отсиживались под тенью деревьев. И, когда солнце  спряталось за горы, вместе пошли за сад, подальше от всех. Мы уходили, как муж и жена. Между нами не существовало запретов. Мы желали уединения. Перешагнули через арык, окружавший сад,  подошли к плетню. Помню, я взял ее на руки и перенес через ограду из плетеных веток. Мы сделали несколько шагов и легли на траву. Я снова стал  целовать ее. Она целовала меня. И, целуя распухшими губами, шептала: «Как больно! И как хорошо!..» И наши губы от нашего непреодолимого чувства сочились кровью.  Так произошло наше кровное смешение, и мы породнились навсегда.  Я обнимал ее. Она обнимала меня. Мы принадлежали только друг другу. И большего никто из нас никого не желал. Счастье находилось в наших руках, когда мы обнимали друг друга. Мы нежились в райских садах, не разнимая объятий. И кто-то из местных жителей, кажется, женщина,  краем луга быстро прошла мимо, чтобы нам не мешать. Весь ковер из травы возле сада принадлежал нам. Незаметно стемнело. Нас давно все искали.  Мы поднялись и в темноте побрели к нашим друзьям  в сад. Ужинали около очага, на котором хозяева сада готовили себе пищу. На этом очаге готовился и наш ужин. Мы старательно скребли алюминиевыми ложками по алюминиевым мискам, выскребая рисовую кашу с тушенкой. Ложились спать в кромешной темноте, обнявшись, и плечом к плечу. В горах ночи случаются густые и емкие, похожие на черные бархатные занавеси. Как будто кто-то задвигает их перед тобой и тебя поглощает тьма. Ты ничего не видишь. Мы лежали во тьме. Тело немного ломило от прошедшей жары и легонько знобило. Засыпая, и держа друг друга за руку, мы слышали, как падали рядом спелые яблоки. Слушать их шорох было так удивительно и дивно. Шлепанье слышалось то ближе, то дальше, то совсем рядом. И возникало опасение, что яблоки, груши  или сливы упадут прямо на нас. Утром кого-то именно так разбудило упавшее яблоко. Он вскочил и что-то бессвязно, испуганно  забормотал. Никто не мог понять, что именно.  И рядом с ним спавший тоже испуганно вскочил и стал спрашивать: «Что? Что? В чем дело? Что случилось?». Все проснулись. И  мы все долго потом смеялись. Наше путешествие подходило к концу. За прошедший десяток дней мы так сроднились, приросли друг к другу, что не мыслилось, как мы сможем жить дальше врозь. И мы проверяли себя. Друзья снова и снова  звали меня  в пещеры, чтобы искать там мумие. Она просила меня не ходить с ними. Не вопреки ее желанию, а чтобы проверить смогу ли я существовать без нее, яшел.  Так я устраивал нам маленькие испытания. Лез в горы, обследовал пещеры и  после бежал со стоном в сердце от нетерпения увидеть ее. Она встречала меня холодно, отстраненно. Она тоже испытывала себя.  Мы проверяли себя, друг друга и наше чувство. И не могли обойтись один без другого. Мы задавали себе вопрос: «Что будет дальше?» И не могли на него ответить. Мы то начинали фантазировать, как будем жить вместе, то вдруг замолкали, пугаясь собственных мыслей.  Предчувствие шептало то одно, то другое. О нас в будущем каждый их нас говорили только «мы». И изредка кто-то  вдруг говорил «я» и  это слышалось так,  как будто другому не находилось места в его жизни. Возможно, это происходило потому что «я» сопровождает более глубокие мысли и чувства, чем «мы». Но в этом случае «я» должно быть направлено на другого и связано с тем, кто рядом с тобой. Когда этого не происходило, нам становилось обидно и на глазах наворачивались слезы. Тогда мы клялись, что сделаем все, чтобы не разлучаться. Но что это значило? Ей предстояло закончить  последний курс Душанбинского Института Искусств и сдать государственные экзамены. У меня в кармане лежал билет в Москву, где меня ждала работа.
Наступил последний день похода. Душа болела и сердце  плакало. Днем мы уединились на берегу горной речки, которая впадала в озеро Искандер-куль. Лежали на травке и таяли от любви. Сок исходил из нас и орошал наши тела. Мы млели от касаний, взглядов  и ласк. Все самое главное мы оставляли на вечер. Вечером, отдавая дань друзьям, выпили с ними вина. Потом я повел ее в палатку. Мы легли... Рядом слышались голоса, но они нас не касались. Я обнял ее. Поцеловал. И губы любимой ответили мне, как всегда. Одежда нам только мешала. Я пальцами не своими, а как будто чужими, так мне казалось, нащупал пуговку на поясе ее джинсов. Освободил  из петли и пояс ослабился. Молния расстегивалась плавно с тихим стрекотом и в увиденном представлении я увидел нереальное действие.  «Это самое дорогое, что у меня есть…» - сказала она. Сколько раз я это слышал. «Да», - сказал я. Джинсы раздвигались и расходились, образовывая ущелье, за которым  ощущалось что-то шелковое и нежное.  Теперь шелк  отделял нас. Нежное и преодолимое препятствие манило меня и просило от него избавиться. «Это все для тебя!» - сказала она. И я почувствовал ее тело. Оно открывалось и отдавалось мне… И в этот момент кто-то в нервной панике стал ломиться в нашу палатку.  Я услышал голоса. И узнал в одном из них голос Лены. Она и те, кто с ней пришел, все испортили.   Наше чувство съежилось и спряталось от чужих глаз. Лена искала свои вещи. Почему-то она думала, что они в нашей палатке. Остановить я ее не мог. Она слишком нервничала. Наши отношения действовали ей на нервы. Расстроенная, невменяемая и  не в себе  Ленка проникла в палатку и начала шарить по углам. Не найдя то, что искала она с подругами удалилась. Мы растерянные некоторое время оставались неподвижными. Продолжение ласк последовать не могло. Наше чувство спряталось глубоко  и не хотело показываться. Тем более, что  пора было собираться на прощальный ужин. Мы выбрались из палатки и пошли к столу. Когда Натэлла застегивала  молнию и пуговку на джинсах, я с недоумением подумал: «Почему у нее расстегнуты брюки? Кто их расстегнул?»  И вдруг все понял. И никак не мог вспомнить, когда и как я это делал. Это только  подтверждало, что мы оба находились в сладком сне наяву. За общим столом слова прощаний выводили нас из себя. Мы поднимали бокалы с вином, говорили тосты, пили за горы, за вечную дружбу, за нас. Мы выплескивались друг другу в признаниях. Хмель расслаблял нас и развязывал языки. «Больше не пей…» - шепнула Натэлла мне, когда я поднимал бокал с вином за всеобщую дружбу. Но остановить себя я не мог. Патетика, прекраснодушие и единение всех людей на земле захлестывали меня и я, переполненный разными чувствами,  растворялся в высокопарности и аллегоричности, покоряя  всех  изысканностью и  велеречивостью. Меня поддержали мои друзья. Каждый хотел сказать ну хуже другого.   Поэтому  выпили много. Мы поднялись с Натэллой из-за стола, напоенные не только теплым вечером но и хорошим вином, пошли в нашу палатку. Она оказалась занятой. И остальные палатки тоже. Все перемешалось, все болтали, смеялись и чужое стало своим, а свое перешло к чужим. Никто, ни для кого ничего не жалел. Все всех любили. Мы забрали  из палатки свои спальники и потащили их подальше от других. В темноте я натыкался на колышки от соседних палаток.  Спотыкался о разные предметы, которых не различал и не видел их очертания. И в конец выбившись из сил, предложил лечь прямо там, где мы стояли. Натэлла послушно согласилась. Я расстелил спальники. Мы легли. И мне, соединенному вином и сказанными тостами со всеми людьми мира, оставалось соединиться только с ней, то есть с той, которую я так нежно и трепетно любил и желал. И она ждала от меня главных слов и проявления любви.  Я собрал все слова и всю ласку. Сконцентрировался, напряг все свои душевные силы… И заснул. после этого произошло то, что произошло. Этого я никак не мог себе пожелать.  Я очнулся, когда светало. Приподнял голову и увидел, что лежу прямо на проходе между палатками. Фактически на тропинке. Вино и темнота сыграли со мной злую шутку. Натэллы рядом не оказалось. Я поднялся, прихватил спальник  и расстроенный побрел ее искать.  Она с девушками спала в нашей палатке.  Я разбудил ее и она грустно рассказала мне, что как только мы легли, со мной случилось это...   «Надо было меня разбудить», - с нервом в голосе сказал я. «Я будила», - сказала она. «Ты плохо меня будила. Надо было меня будить сильней». – «Я будила тебя, как могла». -  «Надо было меня бить…» - укорил я ее. «Я била тебя по лицу ладонями, - призналась она и добавила. – Извини…» - «И правильно», - тихо, растерянно согласился я. «Начинало светать. Я пыталась тебя оттащить с дорожки между палатками и не смогла». – «Представляю», - сказал я и растерянно и грустно. Меня мучила горечь  не во рту от выпитого накануне, а  от случившегося ночью. Я соединился со всеми людьми мира и это истощило мои силы так, что я не смог соединиться с любимой девушкой. Это было бы очень смешно, если бы не было так горько. Просто настоящий ловелас. Натэлла приготовила себя для меня. Я же вместо того, чтобы говорить слова любви своей девушке, захрапел у нее на руках. Чудная, живописная картинка! К тому же, чтобы вернуть любимого в чувства,  она бьет меня по щекам и не может ничего добиться. С другой стороны я утешал себя тем, что не должен был обладать любимой девушкой  в пьяном бреду. Мне хотелось все прочувствовать и ощутить  до самых последних мелочей. 
В Душанбе перед отъездом мы собрались на квартире у друзей. Снова пили вино и заедали  выпитое спелыми фруктами. Я сидел рядом с Натэллой на балконе, беззаботно задрав ноги к перилам, и ел вместе с ней арбуз. Знойный, горячий воздух дня развеивался ночным ветерком. Я бросал арбузные семечки через балкон вниз, куда недавно бросал косточки от винограда и  семечки от яблок, и говорил, что оставляю на этой земле под балконом цвести дивный сад. И он обязательно вырастет и дорастет до этого балкона и тогда хозяева будут есть арбузы, виноград и яблоки, не спускаясь вниз.  Мы смеялись, и это скрашивало горечь последних часов перед расставанием. В час ночи я побрел провожать Натэллу. За ней  приезжал  отец.  Нам оставались  последние минуты. Мы шли к условному месту и остановились в темноте двора у скамейке. Я говорил ей слова любви, и ее тонкое почти прозрачное платье  поднималось и поднималось вверх. И я не понимал, кто это делает. Не понимал, что это делают мои руки.  Я  шептал, что люблю ее щеки, в которых прячется округлость солнца и луны. Люблю глаза, в которых скрывается бархатность и страсть южной ночи. Люблю тополиную стройность ее стана. Ее черные тонкие брови и мягкие губы. И ее платье все поднималось и поднималось. И снова все могло произойти. Только скамейка оказалась  не достойной нашего чувства. Потому что  не была так прекрасна, как наше чувство. Тем  более, что на соседней скамейке появился какой-то веселый люд. И платье стало опускаться. Оно опускалось и опускалось. Мы сидели на скамейке и целовались. Пока не спохватились, что нас ждут. Тогда мы поднялись и побежали к дороге.  Там в темноте стояла машина. И в знак того, что это именно та  машина, словно подзывая нас, кто-то включил фары и завел мотор. В последние мгновения Натэллка не хотела идти к ней. Она уходила от меня, повернув голову назад,  не отрываясь от моих глаз. Так она дошла до машины. Затем порывисто развернулась и побежала назад ко мне. Взяла меня за руку и повела к машине. «Это мой папа», - сказала она,   представила меня отцу. Затем поцеловала при нем и села в машину.   Двигатель заревел, машина дернулась с места, развернулась и помчалась от меня по дороге.

Самолет улетал, когда Душанбе еще спал в утренних сумерках, забыв о дневном зное.  Ил-62 уносил меня на своих крыльях из «Дивной Сказки Востока» в Москву.  Мы обещали друг другу писать письма. И только это нас спасало. Натэллу с однокурсниками отправили на уборку хлопка. Мы писали, что не можем друг без друга жить. Она писала, как ей трудно без меня. Мои письма к ней шли быстрее. От нее ко мне письма шли медленно. Она просила меня писать чаще. Что я и делал. И на одно ее письмо отвечал  двумя, тремя. Получалось так, что, написав ей письмо и запечатав его в конверт, я получал от нее долгожданное ответное.  Тогда я с радостью читал его, вдохновлялся, с нетерпением писал ей второе письмо и запечатывал его в конверт и туда же вкладывал  прежнее письмо.  Получалось письмо в письме. Такая «матрешка» из двух, иногда даже из трех писем. Ее это так радовало. И она просила меня писать ей еще чаще, потому что мои письма дают ей жизнь. Признания в любви и слова нежности летали из Москвы в Душанбе и обратно авиапочтой. В этих письмах прятались стоны страдания и нетерпения, слезы ожиданий и бесконечные поцелуи. «Дорогой, любимый мой! Я жду, не дождусь нашей встречи…» - писала она. Я писал ей: «Люблю тебя до слез, до боли, до удивления…» В письмах мы бредили встречей. Не знали, когда она состоится. И вот! О, боже! О, чудо!..  Она позвонила и сообщила, что летит в Москву на студенческие каникулы. «Мама отпустила меня с условием, что я буду жить у родственников…» Ее мама позвонила сама и попросила меня отнестись бережно к  дочери. Я обещал, понимая, о чем она просит и не  зная, смогу ли исполнить обещанное.  И вот наступил день прилета. Я торопился в аэропорт. Ночью плохо спал. Встал рано утром. Я собирался привезти ее к себе домой и никуда не отпускать. Просто не представлял, как может быть по-другому.  По дороге  в аэропорт купил цветы и примчался в «Домодедово».  Только в аэропорту  я услышал объявление, что самолет из Душанбе в связи с метеоусловиями будет посажен в «Шереметьево». Я выбежал из аэропорта и, проклиная снежную поземку, хлеставшую мне в лицо, кинулся к автобусам и автомашинам, понимая, что  никак не успеваю встретить любимую девушку. Я позвонил домой, друзьям. Серега Седой оказавшийся ближе к «Шереметьево», помчался ее встречать. Кузнецов встретил ее и отвез к нам домой, заехав за Ленкой. Все собрались к обеду у меня в квартире. Приехал Геша, Федот с гитарой. Раньше них появился Кузнецов с Ленкой и Натэллой. Я встретил ее дома ошеломленный и растерянный. Натэлла вошла в квартиру  в роскошной дубленке с  белым воротником из длинного и нежно чуть вьющегося меха. Она выглядела тоже  растерянной. И рассказала, что искала меня глазами в аэропорту и вдруг увидела  Кузнецова. За столом от вина и радости встречи все сгладилось. Особенно, когда  Федот взял в руки гитару и запел. Он хорошо пел. И в этот раз он снова пел лучше, чем обычно. И я понял, что он снова поет для нее. Вдруг он запел песню Визбора: «Я свое сердце оставил в Фанских горах. Теперь бессердечный брожу по равнине…» Натэлла слушала песню, затаив дыхание. Она не сводила с него глаз и, казалось,  сейчас вся принадлежала ему. Я ревновал. С одной стороны мне  льстило, что он поет для нее, вызывая наши прежние  эмоции. С другой стороны я жутко беспокоился. Когда Федот запел эту песню, я ему все простил от восторга и испытываемых чувств.  Я немел от восторга, покрывался мурашками и  хмелел без вина. Потом он пел другие песни. И я снова ревновал. Не зная, что делать, я под столом, нетерпеливо дрожа, касался ноги Натэллы. И она под столом мне отвечала тем же. Наши ноги касались другу друга, заплетались, чтобы увеличить сближение от соприкосновения. И я ее мысленно благодарил за наши тайные встречи ногами под столом. Я расценивал их, как обещание быть только моей.  В тот день  я первый раз понял, что обычные неодушевленные предметы могут быть чувственными и иметь половые признаки. Я брался рукой за выступающий верхний край спинки стула и в его острие чувствовал мужскую напряженность. Я дотрагивался до подушки на диване и пуговка в середине ее напоминала мне девичий сосок. И валик дивана, на который я облокачивался рукой,    передавал мне мягкость девичьей талии. Я не понимал, что со мной происходит. На самом же деле я так хотел обладать Натэллой, что находил себя и ее во всем.  И, если это был женский признак, то он олицетворял для меня ее. Если предмет воспринималось мной как мужской признак, то я его воспринимал, как свое желание и стремление к ней.  Все вокруг меня приобрело   чувственные очертания. Вечером я провожал ее к родственникам на квартиру. Я не мог поступить иначе. Мне  по межгороду позвонила ее мама из Душанбе и попросила проводить Натэллу к родственникам. Тогда первый раз я отвез ее к родственникам  и потом это делал каждый день. Утром я ехал за Натэллой. Мы встречались и  весь день проводили вдвоем. Ходили в театры, в кино. Заходили в бары, кафе. Иногда перед киносеансом я ее водил в кафе  «Шоколадница» на Пушкинской площади. На пятый день  студенческих каникул мы поехали к Седому за город, катались на лыжах, смотрели фотографии. Серега к этому времени перешел работать фотокорреспондентом в  «Комсомольскую правду». Много снимал и публиковался. У него дома мы пили вино и смотрели  фотоснимки. Мы вместе смотрели его работы, фотографии, которые он уже опубликовал, и походные фото. Серега умел подловить такие моменты, которые как-то иначе раскрывали нам глаза на происходящее. Приехал Геша и мы стали проявлять и печатать фотографии из нашего похода. Мы сидели в ванной комнате и в темноте колдовали над фотобумагой. Натэлла с приехавшей Ленкой в это время сидели на кухне и разговаривали.  Печатание фотографий для меня оказалось настоящей магией и колдовством. В этом я видел невероятную  интригу и таинство, когда в полутьме чуть подсвеченной красным светом в на белом листе фотобумаги появляются знакомые очертания, которые становятся все четче. И вдруг я вижу ее. Потом мне начинает казаться, что это не она. На листе все еще так не резко. «Она, она, - шепчет сердце. – Нет, постой. Что-то я не узнаю этот жест…» Но вот фото проявилось на листе полностью и сердце вздрагивает от радости. Волшебство новой встречи случилось.  Пока мы проявляли фотографии Гена, комик жизни придумал новое слово. В какой-то момент он вдруг взялся за поясницу и сказал: «Ой, у меня чего-то мочепочник заболел.  И мы все грохнули смехом. «А что это такое?» - спрашивал Серега. «Где это у тебя, - смеялся я. «А черт его знает». – ответил он нам. Мы с хохотом вывалились из ванной комнаты. И стоило кому-нибудь из нас сказать «мочепочник», как все начинали смеяться вновь. Девчонки сначала не понимали, над чем мы смеемся. Но, когда мы им рассказали, они принялись смеяться с нами. 

Мы гуляли с Натэллой по городу и мечтали, как будем жить вместе. Ей больше нравился Питер. Там в аспирантуре учился ее брат. К тому же этот город  более контрастировал с Душанбе, чем Москва. Холодный, спокойный, просторный, с белыми ночами и быстрой Невой. Москва всегда для меня выглядела как яркая, привлекательная,   златоглавая и родная.  Ее мама каждый вечер продолжала звонить. Она звонила то мне домой, то родственникам, проверяя, пришла Натэлла ночевать или нет. Нам  очень хотелось побыть наедине. Но ничего не получалось. Моя мама заболела и не ходила на работу. Ее тетя  работала учительницей в школе, которая располагалась рядом с домом. Она уходила из дома в разное время и неожиданно возвращалась. Мы не знали расписание ее уроков. У нас оставалось всего несколько дней. Мне уже так хотелось близости, что  сок  желания истекал из меня обильно и непрерывно. В тот день я  приехал, когда ее тетя уходила в школу. Она ко мне относилась вполне благосклонно и предупредила, что у нее сегодня всего два урока и она после них  вернется домой. Я сказал ей, что сейчас мы уйдем и вернемся вечером. Она не могла оставаться дольше и ушла. Таким образом, на несколько часов двухкомнатная  квартира перешла в наше распоряжение. Мы могли не спешить. Большая проходная комната и дальняя поменьше, где остановилась Натэлла, Коридор, кухня оставались в нашем распоряжении. Кругом чисто  так, что сомнений не оставалось - здесь не появляются мужчины. Повсюду обилие статуэток, ковриков, подстилок. Обилие разновеликих мягких игрушек, которые украшали собой кровати и диваны, делало саму квартиру по-девичьи мягкой. В маленькой комнате под песни  Александра Дольского мы самозабвенно целовались и  обнимались. Пришли в себя, когда старый магнитофон начал мять и жевать  ленту с записями песен. Я вскочил, остановил магнитофон. «Чтобы распутать клубок потребуется несколько часов», - подумал я. «Оставь это», - сказала Натэлла, понимая, о чем я думаю. Я посмотрел на нее. Божественно красивая девушка. И она меня любит. Мы оба боялись за наше чувство. И постоянно возвращались к этому в разговорах.  «Ты меня любишь?» – «Да!.. А ты меня любишь?» - «Люблю… Очень люблю…» И это часто повторялось. На этот раз после этих слов Натэлла предложила: «Давай дадим друг другу клятву!» -  «Давай», согласился я. Мы стали на колени лицом к лицу, промяв глубоко диван, на котором сидели, протянули друг к другу руки и соединили их  ладонями. Затем  сжали пальцы в замок сильно-сильно. «Повторяй за мной, - сказала она. – Клянемся, что будем любить друг друга всю жизнь…» - «Клянемся, что будем любить друг друга всю жизнь…» - «До самой смерти…» - До самой смерти…» - «И никогда не расстанемся…» - «И никогда не расстанемся…»  Обновленные данной клятвой мы обнялись. И в этот момент раздался звонок телефона.  «Не бери, - сказала Натэлла. – Это звонит тетя…»  Мы понимали, что нас проверяют и, замерев,  слушали звонок.   Наконец, телефон замолчал. Я читал по памяти сказки из «Тысяча и одна ночь». И восхищался ей: «Глаза, как миндаль, губы – гранат, щеки округлы и нежны, как персик. Стройная и грациозная, как лань…» Она учила меня говорить по-армянски одну фразу: «Я тебя люблю!» Она не знала армянского. Папа научил ее нескольким фразам.  «Повторяй за мной… Эс кэс сэрумем…»  - «Эс кэс сэрумэм…» - повторяла она.   Нас разделяла одежда. И все меньше… Последним я расстегнул ей лиф. И он упал между нами. Мы по-прежнему стояли на коленях. «Что это?» - спросил я.  «Шрамик, - сказала она. – Я тебе писала, что после гор я простудилась и у меня образовался нарыв… Пришлось резать». Прямо около соска я видел небольшой незнакомый шрамик. «Я его так люблю», - сказал я и поцеловал. Я целовал ее груди. Расстегивал джинсы, в которых она так любила ходить. Пуговка за пуговкой. Руки дрожали. «Больше ничего не снимай», - умоляюще попросила она о единственно шелковой детали ее нижнего белья. Сладкие волны окутали нас. И мы плыли по ним. Она струилась подо мной, как ласковая река. Я чувствовал ее своим чувственным местом. Шелк  проминался, но не пускал меня дальше своих пределов. Я мучился и стонал. Стонала и она. Мы оба желали большего, чем могли допустить. Страсть и жажда соединения владела нами. Я желал, чтоб шелк  не выдержал и пропустил меня.  «Подожди, - со страданием и с некоторой решимостью попросила она. – Я сейчас приду…»   Она поднялась. Я не препятствовал ей. Через некоторое время  услышал, как в туалете загремели тазики. Я все понял. «Только сюда не заходи», -  предчувствуя, что я могу прийти, с испугом попросила она из ванной. Я остался на месте. Скоро она вернулась и сказала: «Сегодня ничего не получится…» Через день она улетала.
Последнюю ночь мы решили провести вместе.  Тетя обещала нас прикрыть.  Вечером она что-нибудь наговорит матери Натэллы, что она вот-вот придет.  Позже, чтобы не говорить с ней,  совсем отключит телефон. Я понимал, что ей самой  надоели междугородные звонки сестры. И она захотела что-то сделать для нас.
Мы с тревогой ждали расставания. В последний день допоздна сидели на кухне, словно чего-то ждали.  Разговаривали и никак не могли расстаться. Нам постелили  в разных комнатах и мы это приняли, как должное.  Я слышал, как умылась мать и, перед тем как отравиться спать заглянула на кухню.  «Долго не засиживайтесь», - сказала она.  «Хорошо», - кивнул я. И когда шаги стихли, обнял Натэллу и поцеловал. Мы самозабвенно целовались, перетекая друг в друга взглядами, мыслями и энергетически. Мы проникали друг в друга как могли. Мой язык догонял ее, и ее догонял мой. И так целовались до головокружения. Не желая дольше оставаться на кухне, я тихонько под предательский скрип половиц  увлек ее в свою комнату. Включил свет и снова обнял.   «Твоя мама…» - сказала испуганно она. «Она не войдет», -  успокоил ее я и снова принялся целовать, приближаясь к чему-то главному, к кульминации.  «Выключи свет», - попросила она. Я выключил. Она посмотрела на меня в полутьме и принялась раздеваться. В одно мгновения я удивился тому, что она делает, и одновременно все понял. Мы хотели одного и того же. Темнота сблизила нас в мыслях. Руки неловко расстегивали рубашку. Пуговицы не слушались, не желая расставаться с петлями. Наше волнение выдавало наше  дыхание. Я одной рукой оторвал последнюю самую упрямую пуговицу и начал  помогать раздеваться ей.  Весь день истекая соком я думал, что у меня не останется сил. До этого я не знал, что оргазм может быть растянутым на несколько часов и на весь день. Я испытывал маленькие его всплески, крохотные толчки сотрясения, когда брал ее за руку, обнимал и целовал.  И в этот момент я ощутил прилив новых сил.  Трепет и дрожь в теле овладели нами. Я чувствовал ее тело. Она жаждала меня. Шелковые трусики белели на стуле поверх остального белья. Я взял ее за руки и мы легли на софу.  Ее  плоть звала меня к себе. И я проникал в нее. Я искал проникновения и не находил. Мои руки узнавали ее тело. Мои пальцы узнавали ее тайны.  «Она девушка!.. Моя!..» - пронеслось у меня в голове. И это значило, что я должен быть особенно нежным и чутким для проникновенности. Я целовал ее и мы стонали. Оставалось совсем немного. Натэлла стукнулась локтем о стену и  застонала. «Что? Что с тобой?» - спросил я. «Нет, ничего, - ответила она. – Просто я еще не привыкла». Я удивился и подумал: «Как к этому можно привыкнуть?» И в этот момент осознал, что она тоже истекает соком. Я почувствовал его своим интимным местом. «Что это?» - словно вспыхнула в голове тревога. И мне показалось, что я услышал свое имя. Еще раз. Еще… Кто-то  звал меня. И это до меня не сразу дошло. Я узнал голос матери.  Голос звучал с тревогой, панически и  я не мог пропустить его мимо ушей. Поэтому внутренне вздрогнул, замер. Меня снова позвали. Я откликнулся, надел брюки. Натэлла испуганно смотрела на меня. «Сейчас», - сказал я ей и пошел к матери. «Что случилось?» - едва сдерживая себя, спросил я. «Вам пора спать, - сказали она мне. – Завтра рано вставать. Ей нужно лететь…» По голосу я понял, что она слышала наши стоны. И мне хотелось  закричать на нее,  затопать ногами, нагрубить как только можно.   Но я  не посмел этого сделать. И еще мне не хотелось показывать ей свою слабость и свою сильную страсть.  Злость и негодование вспыхнувшие во мне померкли, едва ко мне в голову пришла мысль: «Ну вот, еще одна мать встала между нами. Еще одна мать встала  на защиту Натэллы». И еще в ее интонациях я услышал укор. Она словно говорила мне: «Ты же обещал ее матери беречь ее… Обещал, так выполняй!»  Я развернулся и, молча,  пошел к Натэлле. Она зашла в туалет. Растерянный, с опрокинутым лицом я стоял и ждал ее. Она вышла, и я увидел на ее лице  разочарование. Я понял, что она знает то, что знаю я «Пора спать», - сказал я ей нежно. «Да», - согласилась она. Я лежал на софе, где только что со мной лежала она. И ее рядом не находил. Мне хотелось дождаться, когда мать заснет и снова прийти к Натэлле. И едва появились такие мысли, у меня в голове снова звучала заевшая пластинка со словами: «Ты же обещал… Ты же обещал…» 
Утром мы проснулись рано и принялись собираться. Когда Натэлла надевала сапоги, у нее разъехалась молния. «Как я теперь полечу?» - спросила она. Я подавленный смотрел на ее  сапоги. «Может это и к лучшему?» - подумалось мне. Мать находчиво взяла иголку с нитками  и зашила молнию прямо на ноге Натэллы. Теперь сапог мог сняться, если распороть нитки. Мы присели на дорожку, помолчали  и поехали в аэропорт. Мы почти не говорили. Хотелось плакать. Иногда я начинал говорит и не договаривая сглатывал слово вместе со спазмом перехватывающим горло. Я провожал ее, и мне не верилось, что она улетит. Я на что-то еще надеялся. И она на что-то надеялась. Может быть, на то, что я полечу вместе с ней. Но нас  не разделила граница  таможенного контроля. Она стояла по ту сторону, я по эту. Мы едва простились и теперь молчали. Глаза блестели, губы мялись, словно собирались сказать очень многое, но не могли. Одно слово, сказанное с ее или с моей стороны, могло вызвать поток слез. И я бы   точно полез через заграждение и не знаю, что сделал бы. «Здесь стоять нельзя», - сказала мне строго служительница аэропорта, наблюдая, как я весь подался вперед. Она внимательнее посмотрела мне в лицо и больше ничего не сказала. Дверь, ведущую в зал прошедших регистрацию, скоро прикрыли.  В оставшуюся щель я увидел Натэллу и помахал ей рукой. Она ответила мне. Последний взмах руки… Как много он может сказать!.. 
На улице снова шел снег. Он колюче стучал мне в лицо. Плохие предчувствия мучили меня и не давали покоя. Я подходил к дому, когда выглянуло бледное солнце. Оно светило безнадежно и уныло, поблескивая, как затертая копеечная монета. День умер прежде, чем я смог его дожить. И я ждал утра. Натэлла позвонила мне уже под самое утро и сказала, что прилетела домой. Я поблагодарил ее за звонок. Тревоги ушли и я снова заснул теперь спокойным сном. И снова полетели письма из Москвы в Душанбе и обратно.


Глава 13
 
Тысяча несчастий


 Через месяц пришла беда. Как известно, она не приходит одна.  Натэлла написала мне, что у ее отца случился инфаркт и его положили в больницу. Они не отходят от него днем и ночью. В следующем письме она написала, что у младшей сестры Наринки сильное отравление. Ее срочно  нужно положить в больницу, но такую кроху  без матери не кладут. Поэтому Натэлле пришлось лечь с сестрой вместо матери в больницу. Как-то она прислала мне письмо, на котором поместила рисунок с обведенной ручкой двухлетней сестры. Он занял полстранички. Такая маленькая ручка получилась. Натэлла писала, что в больнице ей приходится ухаживать и за другими больными. Рук нянечек не хватает. И это дается ей морально тяжело.  Ближе к лету письма от нее совсем перестали приходить. Я знал, что отцу легче и его выписали из больницы. Наринка давно поправилась. Хотелось поскорее встретиться. Я купил билет на самолет и позвонил в Душанбе. Ее голос ответил мне слишком спокойно. Я его не узнавал и очень расстроился. За несколько дней до отлета у моей матери поднялась температура. Я с энтузиазмом принялся ее лечить, чтобы поскорее вылечить и улететь в Душанбе. Думал, что это обычная простуда. Но температура не спадала и наоборот поднималась.  Пришлось вызвать врача  из поликлиники. Тот пришел осмотрел маму, послушал грудную клетку и сказал, что у нее воспаление легких. «Больную можно положить в больницу. Можно полечить и дома», - сказал он. Я понял, что никуда не полечу, и буду ухаживать за матерью. Билет на самолет сдавать я не пошел. Не мог пойти. Подумал: «Пусть лучше пропадает…» Я выглядел, наверно, отвратительно. Потому что мать через день решительно сказала: «Клади меня в больницу и лети… Я буду под присмотром врачей. Не волнуйся…» Я слушал ее и понимал, что этого не сделаю. И в то же  время я понимал, что и не полететь не смогу. Так я промучился еще один день. Я не знал, что мне делать. Сердце рыдало от сочувствие матери и рвалось в Душанбе. И едва мать предложила положить ее в больницу, как оно заспешило, застучало нетерпеливо и страстно, вырываясь из груди, словно птица из клетки. «За мной там лучше будут ухаживать. И все-таки ты меня оставляешь под присмотром врачей…»  Но я  еще сомневался. Вечером того же дня температура подскочила  до 40 градусов. Я давал ей таблетки, мочил полотенце в струе холодной воды и клал на лоб. До утра я не знал, как поступлю. Утром ближе к обеду я вызвал «скорую» и отвез мать в 59-ю больницу  на «Площадь Борьбы». Ей сделали снимок и назначили делать уколы. Температура спала. Я просидел у нее до глубокого вечера. Ночью я с ее благословления собирал вещи лететь и  утром  ехал в аэропорт. По дороге я купил пять роз. Сердце мое разрывалось. Оно поворачивало меня с полпути в аэропорт обратно в больницу. Но, едва я представлял, как еду в больницу, как оно стремилось в полет навстречу к любимой. Каких-то нескольких часов –  и я в Душанбе. В самолете я попросил стюардессу положить розы в холодное место.  Она – удивилась: « Хм… Вы первый, кто меня об этом просит». В это время я не знал, почему она так сказала.  Через три часа полета она вернула мне розы, потерявшими наполовину свою свежести и красоты. «Вот, видите, я сделала, что могла. У нас нет для них условий…» - сказала она.  Я ничего ей не ответил. Но у меня появилось желание потихоньку их выбросить.
Натэлла встречала меня не одна. С ней рядом стоял кудрявый и приятный молодой человек с аккуратными усиками. «Это мой брат, Арсен», - представила она меня.  Деятельный и предприимчивый брат Натэллы повел нас в привокзальное кафе. «Выпьем шампанского за встречу, - сказал он. Правда, выяснилось, что он за рулем и ему нельзя. Я тоже отказался. «Тогда просто покушаем. Мы с утра ничего не ели», - предложил он. Кончилось тем, что мы просто выпили воды, потому что к моему приезду дома накрыли стол.  Пока мы ходили в кафе, багаж моего рейса раздали и мой рюкзак где-то затерялся. Деятельный брат  убежал его разыскивать. Натэлла пошла следом за ним. Она даже не поцеловала меня при встрече. Просто подала руку. Я подумал, что она стесняется брата. Сейчас, мне показалось другое: она боится оставаться со мной наедине. Они нашли мой багаж, и мы отправились на автостоянку, где стоял их  «газик». По дороге домой Натэлла подтрунивала над братом. На перекрестке «газик» остановил инспектор ГАИ. «Сейчас будет говорить, что папа даст шифер», - засмеялась Натэлла. И я вспомнил, что папа ее начальник крупного строительного треста. Арсен вышел, поговорил с инспектором и вернулся. «Ну что, - спросила его Натэлла, - пообещал шифер?» Арсен кивнул.
Дома нас ждали папа Натэллы Артем Аэропетович, ее мама, Жанна Михайловна, и сестренка  Наринка. Я чувствовал, что все они ко мне хорошо относятся. Натэлла им, видимо,  обо мне многое рассказывала. Мои цветы поставили на стол, застеленный скатертью.  И розы почти сразу стали опадать. «Зачем ты их привез. У нас полно роз на каждом углу» - сказала она. Натэлла иногда подходила к ним, ставила рядом на стол принесенное блюдо  и  задумчиво обрывала  привядшие лепестки. Один, другой, третий… Мне от этого становилось  больно. Конечно, их нужно было выбросить раньше. Но я все равно  не понимал, зачем она это делает. Еще немного и от моих роз совсем ничего не останется. И она это с каждым разом приближала. Я чувствовал, с ней что-то случилось. Я сам ощущал себя подавленным и оглушенным событиями последних дней и очень  страдал из-за оставленной в больнице матери. Натэлла и Арсен, оказывается, подготовили целую программу развлечений. Скоро после того, как мы посидели за столом,  пришли их общие друзья, и мы кампанией поехала на машине в горы на шашлыки. Бурная  речка, маленькое кафе, чистая травка. Я ничего не мог поделать со своим раздавленным неприятностями лицом и плохим предчувствием. НАтэлле была уже не той. После шашлыков поехали к озеру кататься на лодках. Все общались, смеялись. Я с Натэллой сидел на скамейке и молчал. «Покатаемся на лодке?»  - предложила она. «Нет, - я отрицательно покачал головой, - не хочется».  Шашлыки на полянке мне не лезли в горло, как Арсен меня не уговаривал. И на лодке кататься не хотелось. «Или на водном велосипеде», - снова предложила она. И в этот момент в ее спокойном и безразличном взгляде я увидел проблеск той Натэллы, которую знал раньше. Я снова отказался. И через мгновение она снова выглядела пассивной и эмоционально придавленной, словно на сердце у нее лежал большой камень.  «Не хочется, - сказал я снова и пояснил. - Столько раз уже катался… И на море и на прудах». Натэлла помрачнела и сказала: «Я хотела с тобой поговорить…»  И я понял, для чего она приглашала меня кататься на лодке. И понял, почему я отказался. «Говори», - попросил ее  и посмотрев ей в глаза. «Вот оно то, чего я ждал», - пронеслось в голове.  «Давай отойдем», - тихо попросила она и искоса посмотрела на друзей, сидевших на другом краю скамейки. Позже я понял значение ее слов. Она боялась, что я начну кричать и ругаться. «Зачем, говори здесь», - сдерживая волнения и готовясь принять удар, сказал я. «Понимаешь… - сказала она и замолчала. Задумалась и, глядя себе под ноги, продолжила. - Все прошло…» - «Что прошло?» - спросил я. «Все…» - ответила она. И тот огромный камень, который лежал у нее на сердце,  пролетел мимо меня. «У тебя кто-нибудь появился?» - встрепенулся и занервничал я. «Нет», – спокойно ответила она. «Тогда что же?»  Она пожала плечами. Мне действительно захотелось закричать: «А как же наша любовь? Как же клятва?» Но через мгновение все прошло. Я посмотрел на ее друзей и сдержал себя. К неприятностям, которые  меня так угнетали и которые  касались заболевшей матери, теперь прибавилось еще и это.  В голове тупо крутился один и тот же вопрос и одни и те же слова: «Почему?.. Почему? Почему?.. Мне не нужно было сюда лететь…» И она, увидев, как мне плохо, почему-то немного развеселилась. Стала говорить чуть охотнее. Ее, похоже, раздражало мое внешнее безразличное восприятие того, что она ведет себя со мной несколько отстраненно. Она всем своим видом показывала, что между нами все не так. И я не искал случая с ней поговорить и все выяснить. Поэтому она так нервно обрывала опадающие розы. За шашлыками нарочито села не со мной. И только, когда я  отказался от шашлыков, подошла и душевно сказала: «Зачем ты отказываешься? Арсен так старается тебе угодить». – «Я не могу есть шашлыки. Мне не хочется…» - ответил я, чувствуя, что меня мутит. О матери я не хотел им говорить. Это могло сразу все испортить. Мы сидели спокойные и отстраненные. Натэлла с грустью начала мне рассказывать о лучшей подруге Ире. «Она должна была выйти замуж на днях, но не выйдет…» - сказала она.   «Почему?» - спросил я почти равнодушно. «Они месяц назад подали заявление в ЗАГС. И через неделю, представляешь,  он упал с большой высоты». – «Упал?..» - спросил я и встрепенулся. «Да. Почти накануне свадьбы… Они уже купили в магазине свадебные принадлежности». - «Как это случилось?» - спросил я, опустив голову и словно робот. «Он работал монтажником высотником… Не привязался страховкой. Шагнул на верху с одной балки на другую и сорвался».  Я молчал. И она молчала. «Но все равно она его не любила…» - сказала Натэлла как будто бы с облегчением. И в этом прозвучало что-то спасительное для  нее и ее подруги,  и в то же время кощунственное для того, кого больше нет. «Им так легче будет жить», - подумал я. Вспомнил историю своего детства и принялся рассказывать. «Знаешь, у меня в детстве был друг. Его звали Игорь. Наш дом ремонтировали. Его окружили строительными лесами. И мы в поисках приключений лазили по ним и  прыгали с одной доски на другую. Мама Игоря не разрешала ему лазить наверх и прыгать по доскам. Он, как и другие мальчишки, все равно лазил. В тот день  Игорь как раз протянул ногу, чтобы перепрыгнуть просвет между досками и увидел внизу маму. Она подходила к подъезду. Он испугался,  пошатнулся и упал сверху на асфальт прямо перед ней. Она даже не поняла, в чем дело. «Если б я знала, - плакала потом, - подставила бы ему  руки…»  Дома есть фотография, где я в майке и трусах сижу на трехколесном велосипеде. Игорь стоит рядом в белом костюмчике с короткими штанишками. Мы с ним очень дружили». Мы говорили о том, как умирали наши знакомые и не понимали что говорим о том, как умирает наша любовь. Еще какое-то время посидев на скамейке отдельно, мы присоединились к ребятам. Затем погуляли по городу и поехали домой к Натэлле. Я решил, что  мне нужно возвращаться в Москву. Теперь мой прилет сюда не имел никакого смысла. Ее отец, встретив меня, спросил: «Почему такой хмурый? Что случилось?» Я не стал скрывать и ответил, что перед прилетом сюда положил мать в больницу с высокой температурой.  Ее родители принялись мне сочувствовать. Полную правду  знала только Натэлла. Я сказал ей, что пробуду у них несколько дней и попробую улететь в Москву. Артем Аэропетович сказал, что постарается мне помочь с билетом обратно. Вечером я собрался побродить в одиночку по городу. Меня тяготило пребывание в их семье, не смотря на то, что ко мне все хорошо относились. Меня не отпустили одного. Со мной пошли гулять по вечернему Душанбе Натэлла и брат. Арсен рассказывал мне о своих планах. И я узнал в нем неординарного человека  с интересными мыслями и задумками. Погуляв по зеленым вечерним улицам, мы вернулись к ним домой. И мне снова захотелось уйти от них, чтобы остаться одному.  Они снова засобирались со мной  идти. Но я попросил их со мной не ходить. Я один бродил по незнакомым улицам допоздна до изнеможения и крайней усталости. Когда вернулся, не спала только Натэлла. Она на улице у водопроводного крана стирала в тазике белье. «Тебе не нужно ничего постирать?» - спросила она. «Нет», - ответил я. «Я заканчиваю…» Она прополоскала рубашку брата и повесила на веревку. «Дворик у вас, какой хороший. Уютный,  маленький». – «Да, мы любим здесь отдыхать, за этим столиком под окном сидим и пьем чай. Эту перекладину Арсен сделал для себя, чтобы по утрам подтягиваться». -  «Он говорил, что завтра ему на работу. Он что, вернулся из Ленинграда?» - «Из-за папы он бросил аспирантуру и вернулся». Мы пошли в дом, тихо открыли дверь квартиры. «Свет зажигать не будем. Все спят…» - сказала Натэлла и в темноте  взяла меня за руку. Я шел за ней  по коридору и ощущал, как от нее  ко мне идут волны тепла. В какой-то момент она остановилась и замерла. Мне захотелось протянуть к ней руки и обнять. Темнота так бывает обманчива и сладостна. В тот момент мне показалось, что она этого ждет. Я не пошевелился. Решающие слова оказались сказаны: «Все прошло…» И камень с ее серца пролетел мимо меня чудом не сбив.  Мы сделали еще несколько шагов вперед. «Тебе сюда», - двинула она моей рукой налево. Я шагнул в указанную сторону. в полутьме наощупь прошел через большую комнату, в которой тихо похрапывал Артем Аэропетович, и вошел в свою самую дальнюю и маленькую. Я не мог заснуть почти до утра. Утром Арсен предложил нам поехать с ним в институт. Он там работал с абитуриентами, в приемной комиссии принимал документы. Мы заехали в магазин, купили  целую сумку дешевого сухого вина «Душанбе». В институте имелся шикарный фруктовый сад. Предполагалось, что мы будем пить вино и закусывать яблоками и грушами прямо с ветвей деревьев. По этому случаю Арсен  не поехал на машине. Он проводил нас в сад и отправился в приемную комиссию. Мы ждали его часа два. Иногда мне казалось, что между нами все остается по-прежнему. Тогда я брал ее руку в свою, как нечто особенное. «Не нужно», - говорила она и убирала от меня руку. Когда я ничего не предпринимал, то казалось, что она ждет от меня чего-то другого, большего. В саду выпили две бутылки вина. Она выпила немного. Я все остальное. От вина я крайне развеселился, просто  отчаянно. Так бывает, когда особенно горько.  Она смотрела на меня с восхищением, как когда-то. Брала пальчиками за краешек рубашки, чтобы поправить, привлекая мое внимание, и тогда уже я не замечал  ее жестов. Остроты сыпались из меня, как из рога изобилия. Неожиданно пришел Арсен и сказал, что ему придется задержаться. Без него я выпил еще бутылку. Когда он вернулся,  мы выпили вместе с ним.  Обратно мы ехали на маршрутном такси. Там, балагуря,  я заплатил водителю за проезд крупной купюрой. Водитель сказал, что у него нет сдачи. Тогда я громко объявил, что сегодня день бесплатного проезда. Было очень смешно наблюдать, как входили новые пассажиры, доставали деньги, протягивали их для оплаты водителю и вдруг слышали, что платить не нужно. Они ничего не понимали. Тогда все, кто вошел раньше принимались им объяснять, что уже заплачено. Я объяснял вошедшим по по-русски: «Бесплатный проезд!»  Пассажиры преимущественно таджики помогали мне, объясняя вошедшим на своем языке. Когда это происходило, все сидевшие в такси переглядывались и смеялись. На другой день приходили новые друзья Арсена и Натэллы. Я искал среди них того, ради которого она мне сказала: «Все прошло». К ней многие ребята относились с симпатиями. Она держалась со всеми ровно. Я не мог дольше находиться в ее доме. Купить билет и улететь в ближайшие дни у меня не получалось. Артем Аэропетович и друзья дома не смогли достать билет до Москвы. Они могли достать мне билет на число датой вылета через три недели. Тогда как у меня на руках имелся обратный билет с датой отлета через две недели. Я не знал, что мне делать. В этом гостеприимном доме мне оставаться дольше не хотелось. Я бродил по городу, набрел на туристическое бюро и купил себе путевку на двенадцать дней в горы. Ее папа добродушный армянин и ее мама, русская статная мягкая и холодная  красавица,  меня отговаривали. Натэлла спокойно приняла мое решение и предложила оставить мне свои вещи у них. В этом случае они становились неким залогом того, что я к ним вернусь. Я  дал согласие. Натэлла провожала меня в поход несколько чуть веселая. Она чуть подшучивала надо мной. И поддразнивая меня, сказала, что родители хотели нас отправить вместе в горный дом отдыха.  Но меня это уже не трогало. Я думал о том, что матери в больнице должно уже стать лучше. И две недели в горах пролетят быстро. Я надеялся увидеть в глазах Натэллы грусть по поводу того, что я ухожу в горы без нее. И ничего такого не увидел. 
Я ходил с рюкзаком по туристическим тропам, поднимаясь к облакам, проходил перевалы. Мне казалось, что  Натэлла за две недели одумается, придет в себя и с радостью встретит меня. И это будет та же  Натэлла, которая снова скажет мне: «Любимый, я не могу без тебя жить!»  Мне вспоминались те быстрые взгляды, которыми она на меня смотрела перед походом. Ведь я видел, как она на меня иногда смотрела. Я до конца еще не понимал, что с ней происходило. Не мог найти всему объяснения. Через две недели я вернулся из похода. Натэлла меня не встретила. Я подумал, что она не правильно рассчитала день моего возвращения из похода. Мне не хотелось убедиться в обратном. Поэтому я не торопился идти за вещами. День, пробыв с ребятами, с которыми ходил по горам, я поднялся рано утром и поехал на троллейбусе к Натэлле. «Ты уже вернулся? – искренно удивилась она. - Так быстро?» Я понял, что она меня не ждала. Меня хорошо приняли. И снова пришлось испытать гостеприимство этой семьи. За столом рассказывал  о походе. О горах и горных озерах, о празднике таджиков на святом озере. Это озеро покорило мое воображение.  Я первый раз в жизни видел озеро правильно круглой формы. Я не сомневался, что оно образовалось в результате падения крупного метеорита. Мулла говорил, что озеро священно и что дна у него нету. В этом озере мулла запрещал ловить рыбу, потому что она тоже считалась святой. И все деревья, кустарник вокруг считались также священными. Туда в день нашей стоянки пришли таджики для приношения в жертву животных.  Я подробно рассказывал обо всем интересном и показал Натэлле найденную на тропе подкову, старую, ржавую. «Она принесет мне счастье!» - сказал я уверенно. Глаза Натэллы заблестели.  «У нас таких подков много по дорогам валяется», - сказала мама Натэллы, заметив, как мгновенно оживилось лицо дочери.  «Нет, я нашел ее в горах. И там они не валяются», - сказал я. Эта милая, спокойная и расчетливая женщина, похоже, все знала, что происходило между мной и дочерью. На другой день мы поехали с Натэллой купаться в горной реке. И, казалось, между нами все, как прежде. Только ни я, ни она ничего об этом не говорили. Ее снова тянуло ко мне. И я проверял образовавшуюся невидимую связь на прочность. Она говорила: «Поехали домой». И я отвечал: «Нет, ты езжай. Я зайду в бильярдную поиграю». – «Хорошо, я тоже пойду с тобой». Если на дороге попадался фонарный стол, я смеялся и нарочито старался обойти его с другой стороны от нее. Но она возвращалась назад и обходила его с той же стороны, что и я.  Тогда случился такой эпизод, который потом мне многое объяснил. Мы шутили, смеялись. Я полез зачем-то в карман и достал оттуда авиабилет. Это был ее авиабилет, по которому она прилетела ко мне в Москву зимой.  Я сохранил  его на память, как талисман, как примету возможного счастья. Мы болтали и слишком развеселились. Увидев в руках тот самый билет, я вдруг, сам не знаю почему, сказал: «Вот билет! Я его купил для тебя, чтобы ты полетела со мной в Москву…» Я шутил и в то же время  снова ее испытывал.  Натэлла вся вспыхнула, зарделась, засветилась от радости, счастья, которое ее на мгновение озарило. Она  выхватила у меня из рук билет, улыбаясь, прочитала свою фамилию. Затем прочитала число, месяц и вся потухла. Она  стала такой, какой я ее застал по прилете. Шутка оказалась не слишком удачной и поразительной.  Она открыла мне ее тайные мысли. Но я тогда до конца этого не понял.  И я предложил ей лететь со мной. Пусть даже билета  у меня для нее не было. Мы могли его купить. Не сейчас, так позже.  Она задумалась и  отрицательно покачала головой, оставаясь безжизненно спокойной. Мы гуляли с ней по городу и молчали. На окраине города зашли в кафе. Выпили немного вина, посидели. Она взволнованно и с дрожью в голосе спросила: «Ты меня любишь?» Я помолчал, проверяя свое чувство,  и ответил: «Да».  Она оживилась и загордилась моим ответом. Потом обмякла и задумалась. Когда мы вышли из кафе и стояли на берегу, смотрели на  горную речку, она неожиданно спросила меня: «Что такое любовь?» И ее вопрос меня не только поразил, но и застал врасплох.  Это же она говорила мне, что любит. Она!..  Она предложила мне дать клятву о любви навсегда.  Она несла мне свое чувство в свете  глаз, в шепоте губ, в ласках нежных объятиях рук. От нее шли горячие волны любви. И что же случилось?  Что с ней случилось? Я посмотрел в ее глаза и увидел, что она действительно сейчас, в данный момент не знает, что такое любовь. Забыла? Или что-то еще? Я задумался. Стал лихорадочно обдумывать то, что скажу ей. И потом задумчиво и тихо спросил: «Скажи мне, ты любишь своего отца?» - «Люблю», - отвечала она. «Ты любишь свою мать?» - спрашивал я. «Люблю», - отвечала она. «Но ты ведь ее любишь не так, как отца, правда?» - «Да», - соглашалась она со мной. «И ты любишь своего брата, сестренку и других родственников?» - «Да, люблю», - отвечала она. «И ты их всех  любишь по-разному? Не так ли?» Она кивнула мне головой. «Вот видишь, любовь она разная, - сказал я,  пытаясь разобраться  в том, что такое любовь. – Есть любовь – уважение! Есть любовь – признание. Есть любовь – благодарность, привычка, ревность. Есть любовь – понимание... И есть любовь -  страсть, непреодолимая, которая все сжигает.  И есть любовь всеобъемлющая, которая  включает в себя все то, что я перечислил.  Это и есть главная любовь».  Глаза у Натэллы вспыхнули и засветились. Я видел, как она смотрела на меня. Но, едва я кончил говорить, как они снова погасли. «Помнишь, как мы давали клятву на квартире твоей тети?» - спросил я.  Она кивнула мне и быстро отвернулась в сторону. Я не стал ее этим больше тревожить и говорить об этом.  В какие-то моменты я вдруг осознавал, что мы прежние. И тогда  мы любили друг друга и хотели близости. Ее лаза распахивались мне навстречу и сияли счастьем. Я пересказывал ей взахлеб роман Михаила Булгакова «Собачье сердце». И она смотрела на меня восхищенно. Я поведывал ей об Эзопе, о его баснях и   жизни. Она восторгалась мной. Я слышал, что она хочет показать мне квартиру дедушки. Он недавно умер и оставил квартиру для нее. В предпоследний день она вспоминала о ней. Мы пришли домой. И Натэлла, осмотрев на стену в коридоре, вдруг с раздражением спросила:  «Куда делся ключ?» - «Какой ключ?» - удивился я.  «Ключ от моей квартиры. Он всегда висел на этом месте. На этом самом гвоздике. Без моего разрешения его никто не мог взять…» Через некоторое время я услышал объяснение и тихий спор между дочерью и мамой. Ключ убрала мама. Родители часто читают мысли своих детей.  Они умнее и направляют жизнь детей в нужное, как им кажется,  русло.
В последний оставшийся день я проснулся рано. Вышел на кухню. Артем Аэропетович сам готовил,  жарил яичницу с помидорами.  «Обычно яичницу жарят с колбасой», - сказал я удивленно глядя, как он управляется со сковородой. «Что ты, - сказал он. – Это очень вкусно. Сейчас ты попробуешь…» Так я первый раз ел яичницу с помидорами. Вечером он меня и Натэллу просил не опоздать на самолет. И сам завел нам будильник, чтобы мы не опоздали. Я видел, как он старательно крутил завод на часах.  Мы поднялись по звонку будильника. Быстро собрались. Натэлла поехала меня провожать. Мы спешили, чтобы не опоздать. Казалось, запаса времени не хватит.  И только в аэропорту я понял, что мы приехали на целый час раньше нужного времени.   Артем Аэропетович еще прежде перевел часы ровно на час вперед, чтоб мы не опоздали. Натэлла улыбнулась и сказала: «Он всегда так делает…» Я прошел регистрацию. Она проводила меня за ворота. И только тогда я увидел в ее глазах то, что хотел увидеть прежде.  Она не хотела со мной прощаться. Только раз мне показалось, что в них мелькнула мольба. Нас разделял высокий забор. Я оглянулся. К самолету подали трап. Все пошли на посадку. Она смотрела на меня, прижавшись щеками к прутьям. «Приезжай… сказал я.  – Хотя бы в командировку…». Она оживилась и спросила: «Ждать будешь?»  Я опустил голову. Сказать ничего не смог. «Ты не будешь ждать», - сказала она. Я повернулся и пошел к самолету,  не оборачиваясь, пока не ступил на трап. На трапе обернулся и увидел, как сильно она прижалась к прутьям забора и махала мне рукой. Мне показалось, что ей больно так же,  как и  мне сейчас. Я не знал, встретимся мы еще или нет. Слова, сказанные однажды, все могут изменить. «Все прошло…» Эти слова оказались  границей, которую никто из нас не хотел преступить.  После них мы оба упали с высоты нашей любви и разбились. Я поднялся по трапу и скрылся в салоне самолета. Через некоторое время, кода я сел на свое место и посмотрел в окно иллюминатора, увидел ее лицо, прижатое к прутьям забора.   Через считанные минуты самолет уносил меня в небо. Я сидел в кресле и мне мерещился двухэтажный желтый домик на улице Лахути с уютным двориком. Через дорогу от него   восточный базар, в котором всегда имеется обилие овощей и фруктов.  Окно маленькой комнаты, в которой я жил, как раз выходило на него. Я вспомнил, как мы ночью с Натэллой и Арсеном ходили покупать арбузы и дыни. Продавцы спали прямо на своем товаре. И если до них докричаться, то они в обмен на брошенные через забор деньги кидали обратно через забор арбузы и дыни. Все происходило всегда без обмана. Мне этот домик часто вспоминался и почему-то был особенно дорог. И много позже, через годы,  мне хотелось как-нибудь вечером подойти к знакомому домику незаметно и  заглянуть в маленькое окошко дальней комнатки, которое выходило в сторону рынка. И я не знал, что могу увидеть за этим окошком. Иногда я этого очень  хотел. Только боялся, что не выдержит сердце. 
 
Дома я никак не мог прийти в себя. Я не верил, что «все прошло». Перечитывал письма и бесконечно бредил  прошлым. Она позвонила мне через несколько дней. Я очень обрадовался. Она сказала, что папа к моему отъезду заказал персики. Ему их только что привезли. Она хотела мне их переслать с кем-нибудь из пассажиров  самолетом, как делала это раньше. Я отказался, потому что ждал другого.  Однажды я не выдержал и позвонил ей сам.  Волновался так, что не мог набрать номер. Меня бил озноб волнения и лихорадило так, что я едва с собой справлялся. Я набирал номер и клал трубку. Потом все-таки справился. Набрал номер…После длинных гудков трубку взяла ее мама, Жанна Михайловна. Я поздоровался и попросил к телефону Натэллу. «Это ты? – спросил я. - Как живешь?» Она не обрадовалась моему звонку, как мне хотелось.  И спокойно, почти  равнодушно стала рассказывать, что у них все хорошо.  Папа ходит на работу,  Наринка растет…»  Мне захотелось во что бы то ни стало докричаться до нее. Я прижал трубку к уху и, дрожа, волнуясь, закричал: «Я соскучился по тебе. Я не могу без тебя ни есть, ни спать. Я не могу без тебя жить! Ты мне нужна! Мы должны быть вместе. Родная моя, скажи! Что мне делать?»  В ответ я услышал молчание. И потом она сказала: «Я предлагаю тебе дружбу…» - «Дружбу?» - переспросил я и отбросил трубку так, что она чуть не разбилась.   Я мучился и не находил себе места. Однажды я гулял по улице и увидел нарисованный детской рукой дом. В этом рисунке я увидел какой-то удивительный мир, наивный, прекрасный, где нет места разочарованию и горю. И мне так захотелось жить в этом доме, что я незаметно для себя начал фантазировать, как войду в этот дом,  как там буду располагаться, где у меня будет стоять  мебель. И я не сразу понял, что мои фантазии относятся к домику, который нарисован на асфальте детской рукой. И поэтому мои фантазии останутся лишь фантазиями. Я весь встрепенулся и побежал домой, чтобы сделать последнюю попытку.  Я прибежал домой и принялся набирать ее номер. Я спешил и сбивался. Мой палец проскакивал мимо наборного диска.  Меня трясло. И я снова и снова набирал восьмерку выхода на международную линию,  код города Душанбе и затем номер, который знал наизусть.  Я слушал гудки и дергался от дрожи. Я должен был сделать последнюю попытку. Последнюю!.. Именно последнюю!.. Она взяла трубку. «Алло!» - прозвучал ее голос. Я прекрасно ее слышал.  «Алло! Алло, Натэлла! Это я. Ты меня слышишь?» - закричал я в трубку. «Ничего не слышно…» - послышалось вдруг в ответ. «Это я! Ты меня слышишь?» - кричал я во все горло.  «Говорите громче. Я ничего не слышу…» - спокойно говорила она.  Я кричал  в трубку до боли в ушах.  И она меня не слышала. В какой-то момент я отчаянно,  растерянно  в недоумением совсем тихо спросил: «Ты меня не слышишь?» И она мне ответила также тихо: «Нет». И я все понял. И внутри меня произошел ядерный взрыв. И я заорал на всю вселенную: «Тогда прощай! Мы с тобой не увидимся больше никогда… Прощай… Навсегда!»   Последнее слово я произнес, разделяя каждый слог.
И вот с этого момента начались мои настоящие муки. Я не знал, правильно  поступил или нет. Но  не мог простить ей того, что она сделал с нашей любовью. Я не мог постичь то, что произошло и простить. Я не понимал происходящего и не верил, что такое может случиться. Но все происходящее начинаешь постигать лишь  многие годы спустя. Нашу любовь переехала машина скорой помощи, на которой с инфарктом увозили в больницу ее отца.  Они все любили его и сплотились вокруг его жизни. Арсен бросил аспирантуру, Натэлла отреклась от меня.
Однажды я увидел ее на остановке напротив своего дома. Она стояла и смотрела на меня издалека, когда я возвращался с работы. Там на остановке стояло мое прошлое, от которого мне пришлось отказаться. Я видел, что оно там стоит. Но в прошлое вернуться нельзя и поэтому я прошел мимо. Потом я об этом жалел, потому что человеку свойственно желать вернуться обратно в прошлое.



     Глава 14

    Неотправленное письмо

Меня разрывали, раздирали самые разные чувства. Я любил, страдал из-за растоптанной и попранной любви. Через некоторое время от нее пришло маленькое письмо. В нем  она поздравляла меня с Новым Годом и снова предлагала свою дружбу. И я понял, что должен все ей рассказать, должен написать ей письмо. В этом я видел свое спасение. Потому что во мне бурлило, сжигало меня и губило неразделенное чувство. Я начал  писать письмо. Каждый день я писал это письмо строчка за строчкой. И чем дольше я его писал,  тем отчетливее понимал, что никуда не отправлю. 

«Прошел год с того момента, как я  увидел тебя. Тогда я вошел в беседку, где сидели мои друзья, и увидел тебя. До сих пор не могу забыть того впечатления очарования и легкости, которое ты подарила мне в первые минуту встречи. Теперь могу сказать, что я тогда уже полюбил тебя.
Прошел год. И я могу предполагать, Самый Счастливый Год моей жизни. Потому что я прожил его неразлучно с тобой и в письмах, и в мыслях, и наяву. Весь этот год передо мной, как на ладони. Я помню все до мелочей. Как все начиналось и как…Не могу написать это слово.    Не кончилось ведь, правда?
Ната, любимая моя, мы расстались с тобой, не знаю, навсегда или нет. Но мне трудно без тебя. Свое состояние я могу выразить только стонами.  Мне больно. Очень больно…
Помнишь? Все начиналось на озере Искандер-куль. Там мы с тобой танцевали перед походом. Именно там протянулись тонкие нити взаимопонимания. Я ловил глазами твои движения, взгляды и, оставаясь внешне независимым, уже был твоим пленником. И стрелка компаса моей души следила только за тобой. Ты являлась полюсом моего притяжения.
Первый поцелуй! Твои губы мне тогда не ответили. Ты испугалась. Но я дождался, когда твои губы сказали мне: «Любимый!» Они целовали мои губы и объятия были крепки. Помнишь, как в походе на  дневке мы ушли подальше от всех, ели дикую вишню и, целуясь, становились все ближе и ближе.  Ты подарила мне величие гор, когда я тебя целовал.  Я подарил тебе небо, когда мы легли под тенистой арчой. Между нами не существовало запретов. И мы погружались в плазму счастья и забытья. Мы обо всех забыли и желали, чтобы все забыли о нас. И все происходило, как в сказке. И эта сказка длилась днем и ночью.  Помнишь тот сад? И как мы целовались распухшими губами?  Я помню все. Твой стон и шепот: «Как хорошо! И как больно!» Счастливые глаза, каждое твое движение, жест. Любуюсь ими и откликаюсь сердцем на все с нежностью и болью.  Помнишь, как мы поссорились после похода на озере Искандер-куль. Мы любили, как невозможно любить. И  наше чувство оказалось на волоске. Ты не хотела подходить ко мне. И я не хотел подходить к тебе. Тогда на турбазе пропал свет. И, казалось, что мы не увидимся никогда. Потому что нас разделяла темнота, страшная, как неизвестность. И тогда  мы в темноте бросились искать друг друга. И я первый  тебя нашел и обнял. Нас спасало объятие  и, казалось, ничто нас больше не может разъединить. Мы вспоминали, из-за чего поссорились, объяснялись, плакали и смеялись. Последний день перед моим отлетом мы гуляли в парке недалеко от твоего дома. На скамейке я рассказывал тебе о своей любви, как о розе, которую вырастил и взлелеял для тебя. Я говорил тебе, что это роза невиданная и дивная. И если ее показать людям, то они поймут, что ничего лучшего они в своей жизни не видели. Я говорил тебе, что потом, когда нас не будет, на эту розу будут приходить любоваться люди и плакать от счастья, что они ее повидали. Мы робели за наше чувство. И это часто, так или иначе, проявлялось в словах и сомнениях. Тогда я рассказывал тебе сказку о цветах. Помнишь? Я сочинял ее  для тебя и она была о цветах и нашей розе. И ты спрашивала: «Что же  дальше?» - спрашивала ты. И я рассказывал тебе дальше, а потом вдруг сказал с грустью:  «Если мы когда-нибудь расстанемся, то когда-нибудь потом  через много-много лет ты проснешься оттого, что по твоему лицу будут течь мои  слезы…» Ты замерла. И тут же протестующе вскрикнула: «Нет, этого никогда не будет…»   После сказанного мы обнялись и долго не отпускали друг друга.
Мы писали друг другу письма. Удивительные письма. Я находил в них столько удивительных и нужных мне слов. «Любимый, родной,  ненаглядный, милый мой, самый близкий, самый-самый…» И вот я прилетел к тебе и услышал эти слова: «Все прошло». Знаешь ли ты, что такое жить в недоумении? Знаешь ли ты, как странно и горько становится оттого, что хочешь отдать свое чувство тому, кто его заслуживает,  и не можешь. Стремишься его поднести, как самое дорогое,  и не находишь того, кому его нес. Мы простились в аэропорту, так и не сказав главных слов, которые остались невысказанными. Я видел тебя через стекло иллюминатора. Глаза мутила набежавшая слеза. Я как сейчас помню твой последний прощальный взмах руки, похожий на тихий вскрик. Он долго стоял у меня перед глазами. Признаюсь, когда я прилетел домой, не знал, куда себя деть. Я умирал. Твой звонок вернул меня к жизни.  Ты сказала, что перешлешь самолетом мне персики, которые заказал ко дню моего отлета отец. Я никак не мог понять, при чем тут персики. Какие персики?  Я позвонил тебе. Написал  письмо, в котором исповедовался: «Мне очень плохо без тебя. Я не знаю, как мне жить…» Когда я писал его, то видел впереди только черную глубокую яму одиночества.  Я писал тебе: «Мне нужны только твои глаза, только твои руки, только твои губы. Мне нужно, чтобы в моей душе светилась только твоя звезда!..»  В ответном письме ты предложила мне дружбу. Но я же видел любовь в твоих глазах! Я не верю, что заблуждался. И если это так, то это самое счастливое заблуждение в моей жизни. Знаешь, я никогда, никого ни о чем не просил. Тебя прошу. Приезжай!.. Приезжай ко мне и будь другом до конца моей жизни. Иначе я не смогу жить.

Нет, ты сначала меня не любила. Я помню, как после первого поцелуя ты попросила меня: «Сделай так, чтоб я тебя полюбила». И я сделал это на свою погибель. Я приложил для этого столько сил, старания и находчивости, что будь ты старой засохшей арчой, то наверняка расцвела бы.  Да, моя любовь была так сильна, что она проникла в тебя с моими словами, и ты подумала, что это твоя любовь. 
Помнишь, ты спросила меня: «Что такое любовь?»  Любовь – это благодарность одного человека другому только за то, что он есть! Это соприкосновение двух людей для прекрасного! Я перечитал твои письма ко мне и там столько любви, сколько я еще нигде и никогда не встречал. Я хотел послать их тебе обратно, но не хочу тревожить больше ничем.
Нет, я никак не могу поверить, что мы расстались навсегда. Каждой мыслью я вьюсь около тебя, моя роза, подобно вьюну, который льнет и прижимается к предмету своей любви. И никакой силы, кроме самой роковой и коварной нету, чтобы его разлучить с ней. 
Когда мы прощались в аэропорту, я видел, как ты мучилась и ждала слов. И я сказал тебе: «Приезжай в Москву…» И добавил: «В командировку…» По лицу я понял, что ты ждала совсем другого. Я отвернулся и сказал: «Приезжай  насовсем». Ты встрепенулась, как будто только этого и ждала. Мы замолчали. Потом ты спросила: «Ждать будешь?» Я не мог ничего сказать. Меня душили слезы. Тогда ты  сама себе ответила: «Ты не будешь ждать…» Как я мог ответить тебе «да» после того, что ты мне сказала? Ты разбила мое сердце, нарушила клятву, растоптала мою любовь. Разве можно это простить? Разве можно такое пережить?

Спроси меня, умылся ли я сегодня. И я тебе отвечу: «Я умылся сегодня утром своими слезами, проснувшись с твоим именем на устах». Видишь, я не могу без тебя. Каждый день  у меня начинается тобой. Я просыпаюсь и первая мысль о тебе. Как ты? Где ты? Что ты? Приедешь ко мне или нет? Моя милая Ната! Я не хочу тебя потерять. Не могу. Я жду тебя, жду. Но об этом никто не знает. Я изливаю свои мольбы только бумаге. И ты об этом никогда не узнаешь. Я не хочу тебя ждать после твоих слов. Заставляю себя не ждать. И все равно жду. Я потерял интерес ко всему. Мир стал бесцветным. И сердце болит так, что кажется, будто оно тихо и напряженно рвется.
Я вспоминаю удивительные минуты счастья. И стараюсь их забыть. Я заставляю себя их забыть, и тогда ты приходишь ко мне во сне. И это значит, что моя любовь живет во мне. И тогда мне начинает казаться,  что может быть, я всю жизнь буду притворяться перед собой и другими, как мне хорошо без тебя. И никто не будет знать, как мне плохо.
Ната, я тебя люблю. И мое сердце тянется и тянется к тебе своими маленькими нескладными неразвитыми ручонками. Оно тянется к тебе, как ребенок тянется к матери, которая дала ему жизнь.  Ненаглядная моя, мое удивление, мое счастье, моя богиня. Моя любовь, моя радость, мое наслаждение. О! Как люблю я тебя, чудо моей жизни!
Ты знаешь, как сердце устало без тебя? Оно ноет и плачет, как дитя и остается безутешным.

Недавно мне приснился такой сон. Будто я, молодой и сильный, бегу и рядом со мной бежит старый больной калека. Он бежит за мной на костылях. Одна нога его касается земли. Другая нога культей опирается на деревянный протез. Он бежит рядом со мной, чуть отставая. Гремит костылями и скрипит протезом. Он старается изо всех сил от меня не отстать. Я бегу и испытываю огромную тяжесть от сознания бегущего рядом калеки.   И чтобы от него оторваться, избавиться от тягостного и непосильного ощущения, которое вызывает его присутствие, я прибавляю в скорости. Но и он прибавляет в скорости, хотя бег дается ему тяжело. Я стараюсь и набираю предельную скорость. Перебираю ногами, как только можно, и бегу изо всех сил. Но и он от меня не отстает. Руки, ноги его вихляются, голова страшно дергается, костыли стучат по асфальту так сильно, что вызывают мурашки по всей спине. И протез не просто скрипит. Он  трещит так гадко и громко, что развязка кажется неизбежной и близкой.  Вот-вот бегущий за мной должен был не выдержать гонки и развалиться, рассыпаться на куски. Но он все бежит и не сдается. И вот у него упал один костыль. Казалось бы, он должен сдаться.  Но он не сдается и с оставшимся костылем  старается от меня не отстать. И мне становится жалко его. Мне страшно смотреть на его ужасное и искаженное лицо. Мне больно на него смотреть, потому что я понимаю, что это уже агония… Здесь сон оборвался. Я проснулся весь в поту. Сердце стучало в грудную клетку, будто собиралось ее разбить и выпрыгнуть наружу. Ужас лежал печатью на моем лице, и я его ощущал физически. Мышцы лица сковала гримаса страха. Некоторое время я лежал неподвижно и приходил в себя. И вновь, и вновь задавал себе вопрос: «Что это было?.. Что это было?!!» И через какое-то время я нашел на него ответ. Я точно знал, от чего я бежал. И я точно знал, кто за мной бежал.  И я  знал, что происходило… Да-да!.. Я знал…  Это за мной бежала моя искалеченная любовь. Она бежала за мной и умирала…

Я плачу и мои слезы, падая, превращаются в камни, которые разбивают в кровь мои ноги. Я любил тебя до слез до боли, до удивления…

Любимая, прощай! Прощай и прости, что не смог сберечь нашу любовь. Я буду помнить тебя до самого конца своего. До той последней минуты, когда глазам моим последний раз закрывающимся будет больно оттого, что они не видят тебя, и когда язык мой промолвит твое имя и мои уши последний раз услышат его.
Прощай, любимая и прости! Я невыносимо  долго переживал  нашу теперь уже бесконечную разлуку. Мне было больно так, что ничего подобного я завещаю тебе  не испытать.   Живи в радости и будь счастлива и лучше не знай о том, что кому-то ты принесла столько горя. Я никому не открою своего несчастья, и пусть оно умрет вместе со мной.
Прощай, о, вечно юная любовь моя! И пусть слезы мои невыплаканные превратятся в ручьи и реки и пусть они оросят твои поля. И пусть на них прозреет зерно твоего счастья и пусть оно взойдет и расцветет!
Любимая, прощай! Я буду любить тебя, пока хватит сердца… Обидно одно, что оно не вечно, как и все на земле!»



Глава 15

       Безвозвратное
   

Все  чаще и чаще я замечаю, как рвутся жизненные нити. Вижу, как они протягиваются, слабые, между живым и сущим, крепчают и потом рвутся. Первый раз я это увидел, когда ребенком бегал по лугу и вдыхал запах трав и цветов. Тогда мир цветов, трав, бугорков и ямок мне казался преувеличенно огромным и удивительным. Я находился ближе к земле и видел то, что взрослые не видят. Стоит только сесть на корточки, стать на колени и ты оказываешься в этом красивом мире, где столько всего интересного и живого. Я ловил бабочек, жуков,  пчел. И однажды увидел такую бабочку, что у меня захватило дух. Почему-то человек всегда хочет остановить прекрасное мгновение, завладеть им, сделать своим. Появление бабочки для меня  как раз относилось к такому прекрасному мгновению. Я не мог оторвать взгляд от того, как она порхает, какое чудное кружево плетет в воздухе изящными крыльями. Эта бабочка казалась так красива, что я разволновался, тут же потерял всякий покой и задрожал от нетерпения и желания ей обладать. Фантазия моя разыгралась и я уже представил ее в своих руках. Мне хотелось стать обладателем этой несказанной красоты. Показать ее другим мальчикам и девочкам, которые может быть, никогда, ничего подобного не увидят. Это же так чудесно открывать мир себе и другим. Я ни за что не хотел с ней расставаться и поэтому желал сделать все чтобы ей завладеть.  Ничего подходящего для ловли у меня на этот раз не оказалось и я решил ее поймать руками. Я тихонько подбегал к бабочке, протягивал руки. И в это время она взлетала. Я крался к ней так, чтобы моя тень не могла спугнуть ее. Она вспархивала и перелетала с одного цветка на другой, едва я приближался. Я следовал за ней. И несколько раз мне чуть-чуть не удалось ее поймать. Казалось, я накрыл ее руками. Но она неведомым образом выпархивала прямо из-под моих рук. Для ловли я снял с головы панамку. Но и она мне не помогла. Мало того, бабочка словно знала, что я хочу ее поймать, и каждый раз отлетала от меня все дальше и дальше. И в какой-то момент она взлетела из-под моих рук и, порхая изящными крыльями, поднялась выше, еще выше и полетела быстро в неизвестную даль. Некоторое время я бежал за ней. Упал... Когда поднялся, то бабочки уже не увидел. Тогда я первый раз испытал горечь утраты. Именно  с тех пор я все чаще и чаще осознаю уходящие от меня прекрасные мгновения жизни. Я не волен их остановить и не могу остаться в них. И то, что может сделать фотография и кинопленка это лишь несчастные копии того, что не удалось сохранить полностью и что безвозвратно прошло. И мне остается повторять прошедшее с  помощью воспоминаний.

Я написал письмо и не отправил его. Не мог отправить… В конце стояла точка. Черта  подведена… Что дальше? Но произошло странное. Я поймал себя на том, что пишу ей письма мысленно. Неосознанно разговариваю с ней, что-то обсуждаю.  Я невольно искал ее в других девушках, находил и тут же терял. Так часто бывает. Ты ищешь и находишь то, что тебе в жизни не достает. Так было, когда умерла близкая родственница.  Я шел по улице и вдруг видел ее впереди. И сердце начинало радоваться.  И только потом я сознавал, что это другая женщина. Так случилось, когда ушел из жизни мой сослуживец. Я неожиданно увидел его по дороге не работу. Он шел немного впереди.  И радость вновь обретенного, когда-то безвозвратно утраченного тут же сменялась горечью повторной утраты.
Однажды мы с Геной пошли пить пиво. Зашли в пивной зал, стали в очередь. И в это время в зал зашла Натэлла. Она зашла с двумя молодыми людьми. И все во мне поднялось дыбом. И сердце рванулось из груди так, что я чуть не упал на колени. Через секунду, другую я понял, что это не она. Это не могла быть она. Просто рядом стояла до невозможности  похожая девушка. В такой же дубленке, со знакомым овалом лица, темноглазая и чернобровая. Я и  Геша на нее смотрели и не отводили глаз. Девушка стояла в очереди душного пивного бара и болтала с двумя парнями. Она оказалась замужем, похоже,  за одним из них. Мне стало так плохо, что я стоял неподвижно, низко опустив голову. И очередь проходила мимо. И Гена дергал меня за рукав. Но я не двигался с места и стоял, как каменный. Я чувствовал себя каменным. И мне хотелось плакать каменными слезами. И в душе я плакал каменными слезами. Гена взял меня под руку и увел  из пивной. А мне снова хотелось вернуться, чтобы еще раз только взглянуть на ту девушку.
Я часто находил ее черты в других девушках. В самые неожиданные моменты и в самых неожиданных местах. В конце концов, все эти галлюцинации начали меня мучить. Очень хотелось от них избавиться. Напоминание о той, кого любил, приносили только боль и страдания. Сон, который раньше являлся для меня каким-то убежищем, перестал оставаться таковым. Он вообще не приходил или набегал тревожным туманом, через который слышатся бесконечные  междугородные звонки. И тогда приходилось  отбрасывать одеяло и бежать к телефону.  Но он замолкал, едва я подбегал к нему.  «Что ты,  сынок?», - спрашивала проснувшаяся мать.  И я отвечал: «Телефон…» - «Нет, телефон не звонил. Тебе показалось…Не надо, сынок, не расстраивайся, - успокаивала она. – Все пройдет…» - «Да, - кивал я ей головой. –  И жизнь тоже…»  Я старался  скрывать от нее то, что  происходило у меня внутри. Но это трудно делать, когда тебя  скручивает от страданий в бараний рог. И душа иногда так болит, что испытываешь физическую боль. И само тело  сводит бесконечная судорога боли и кажется, что какая-то бешеная собака грызет тебя изнутри. Сердце тошнит кровью. Голова болит, словно ее раскололи топором и ты ходишь с мозгами вывернутыми наружу, готовый к коронному аттракциону, на который, быть может, способен только ты один… Вот ты выходишь на помост балагана… Кругом шум,  гам, шуты. Никому нет до тебя дела. Но через мгновение все изменится. И ты поднимаешь руки вверх, затем достаешь из кармана нож подносишь его к себе   и кричишь: «Смотрите! Смотрите все!.. Смотрите, как я обнажаю свои нервы. Посмотрите, как я  снимаю с себя кожу, чтобы лучше чувствовать чужие беды и чужую боль. Смотрите! Я оголяю перед вами свою душу. Вот она нагая и неприкрытая. Смотрите!.. И не показывайте на нее пальцами и не смейтесь над ней. Она такая, какая есть! Она беззащитна. Вы видите? Я обнажил свои нервы и оголил свою душу. Я стою перед вами и внемлю. Я буду страдать за вас всех. И когда вам будет больно, я сделаю себе еще больнее, только чтобы доставить вам облегчение. Я буду мучиться с каждым из вас, потому что больнее чем мне теперь, никому не будет. И я пройду через это с вами.  Но, если кому-то вдруг захочется посмеяться надо мной, когда я это буду делать, пусть он смеется.  Я буду смеяться вместе с ним. Я буду смеяться с ним и плакать, потому что в этом и есть вся жизнь. И  губы мои будут растянуты в улыбке, а по щекам будут течь слезы. Потому что я уже смеялся над собой и плакал над своею судьбой  из жалости к себе. Теперь я могу сам делать себе больно и смеяться. И слезы будут течь по моим щекам вместе с вашими. Я сделаю все, что вы захотите. Только не обращайте внимания на кровь, которая вытекает из меня. Она только мешает мне быть обнаженным.  Зато посмотрите, какая у меня душа! Как она золотится во время страданий!..»
 
Когда люди расстаются навсегда, они как бы умираю друг для друга. Кто любил без мук, без расставаний, тот не познал глубину своей души. Пройдут годы. И я узнаю меру своей любви. Ее бесконечность! Я счастлив, что жизнь меня одарила таким чувством. Пусть она безутешна, но как светла, прекрасна и сильна! Пусть эхо давней боли, как сплетенный и затянутый давно узел, от которого устал и сделать ничего не могу.  Пусть душа просит, чтобы ее отпустили, чтобы  глубоко вздохнуть и найти облегчение. Мне нужно все это пережить. Я поставил себе странный диагноз: «Перелом сердца». И мне самому себя нужно вылечить. Я говорил, что мне нужно любить самого себя. Так нужно, потому что только в этом случае ты можешь рассчитывать на полную взаимность. Я убеждал себя, что не имею права быть несчастным. И  уговаривал  выбросить из головы грустные мысли и очистить от печали сердце.  Страдания отнимают силы, здоровье и жизнь.  Она сама себе сделала плохо, потому что  не узнает ни глубины моего чувства, ни  безрассудства моей страсти. Как известно, время лечит раны. Но они заживают не быстро.  Мне помогал юмор, за которым я прятался как за броней. Ироничность стала моей маской и моим бронежилетом, которые не помогали мне,  когда  я смотрел в кино, в театре,  по телевизору любовные сцены. Тогда мне становилось плохо Стоило увидеть поцелуи, объятия, как все во мне переворачивалось. Воспоминания налетали на меня и сминали все барьеры. Я мучился и старался уйти, чтоб ничего этого не видеть. Только где-то внутри меня по-прежнему бушевали сильные чувства. Но я не желал их никому показывать. 

Я чувствовал себя опустошенным и разбитым.  Мне не хотелось встречаться  с другими девушками. Я говори себе: «Лучше быть одному, чем одиноким с кем-то». Я продолжал жить в вечной надежде на счастье.  Душа моя оставалась  беспризорной. Я искал,  жаждал найти по настоящему свою и единственную. Где она моя и только моя? Встретимся ли мы когда-нибудь? Люди живут, чтобы быть счастливыми. Но счастье так неуловимо. К кому я смогу примерить строчку: «Твои глаза моим родня…» Кто она и где? Как ее зовут?

Примерно через год, когда боль утихла и я старался не думать о той, которая мне ее причинила, в моей квартире начали раздаваться странные звонки. Весна. Распускались листочки. Засветило ярче солнце. И мой телефон словно сошел с ума. Он то начинал звонить, то неожиданно прекращал. Звонки слышались частые и торопливые, словно кто-то сошел с ума. Он то начинал звонить, то прекращал. Я несколько раз брал трубку и слышал гудки. Через некоторое время  короткие, частые, требовательные звонки повторялись. Обычно так звонит телефон при междугородней связи. Я никак не мог понять, что происходит. Однажды я снял трубку и на той стороне  трубку  не положили. Тишина, шорохи. Я покричал в трубку безответно. Тогда я стал не брать трубку. Просто сидел рядом и слушал, как звонит телефон. Однажды я не выдержал и снял трубку. И услышал голос, который сразу узнал. Но я не понимал, как мне поступить. Я отрешился от человека, которому он принадлежал. Я отрешился от него, исторгнув из своего сердца.   «Алло! Алло! – слышалось мне в трубке. Я не знал, что делать.  «Алло! Алло!.. Это ты? Алло! Алло! Это я!.. Слышишь меня?»  Я ее слышал и молчал. «Алло! Алло!» - слышалось в трубке. «Алло! Алло! – закричал я, потому что не мог дольше молчать.  – Ничего не слышно. Кто это?» - «Алло! – слышалось в трубке. – Алло! Это я!..» - «Алло! Алло! – кричал я. – Ничего не слышу… Кто это звонит?» Ее голос стал тише. Через некоторое время трубку положили. Я тоже положил трубку и замер,  испытывая почему-то облегчение. Вспомнилось то, что происходило уже, кажется,  так давно. Я  пытался докричаться в трубку  своей любимой, и она не слышала меня точно так же, как я теперь не слышал ее. «Все повторяется», - подумал я.  И еще несколько раз меня тревожили звонки. Трубку я уже не брал. 

Как-то я шел днем домой, и мне показалось, что на остановке я увидел ее. Сердце вздрогнуло, сжалось. Я моментально отвернулся, чтобы не дать себе возможность убедиться в своей правоте. Я не позволил себе еще раз обернуться, остановиться и приглядеться. Я быстро прошел несколько десятков метров и зашел в свой подъезд. И эта девушка на остановке так и  стояла у меня перед глазами и волновала мое воображение. Я знал, что это была она и не мог вернуться к ней.   
 
Прошло много лет. И она приснилась мне так явственно, что я остался под впечатлением. И то, что она делала, меня тоже удивило.   Она ухаживала за ребенком, пеленала его, кормила грудью и, когда увидела, что я на нее смотрю,  всем своим видом  показывала, что этот ребенок мог быть моим. Я лежал и думал, почему мне приснился этот сон? И вдруг меня осенило: «Ну, конечно! Апрель месяц…  И число совпадало… Ей  должно исполнится 30-ть лет... Тридцать лет, -  завертелось у меня в голове. - С тех пор прошло десять лет, как мы встретились. И  почти столько же, как расстались». Я размышлял  об этом целый день и вечером  написал  поздравительную открытку. Я хотел только поздравить ее и все.  Поздравление получилось легким. У меня всегда это неплохо получалось. Когда-то я с выдумкой и витиевато поздравлял ее с днем рождения: «УКАЗ… По случаю дня рождения Натэллы! Считать это число апреля месяца всенародным праздником. По сему  иностранным гостям и флагам быть. Пушкам салютовать непременно с утра и до вечера. Гулять всем так, чтобы трезвые рыла на глаза не попадались… Если же попадутся, бить их плетьми при народно до посинения…» На этот раз я написал просто и по доброму. Я даже не знал, по прежнему адресу она проживает или нет. Ответ пришел через месяц. На конверте подпись неразборчивая. Я не знал от кого письмо, потому что ответа не ждал. И даже уже забыл о поздравлении. В конверте находилась открытка. Она благодарила за поздравления. И  мелким убористым почерком приписала, что мама с братом Арсеном  и сестрой Наринкой переехали жить в Подмосковье. Сама она живет в Сургуте.  Просила написать, как я живу и позвонить по телефону. Ниже я увидел пять цифр номера ее телефона.   Еще она написала, что раз в год приезжает в Москву. В надлежащем месте был написан обратный почтовый адрес. Из написанного я ничего не узнал об  Артеме Аэропетовиче. Я написал ей в Сургут на новый адрес и просил рассказать о папе. Написал, что свободен и счастлив. Она не ответила. Тогда я понял, что папа умер. Мое поздравление переслали ей, должно быть,  бывшие соседи. В этот период жизни я часто ездил в командировки по Западной Сибири. Несколько раз улетал из Сургута. Но ни разу у меня не возникла мысль позвонить и заехать к той, которую боготворил.  Но иногда вдали о тех мест, у меня возникает странное желание их всех повидать. Что это? Желание вернуться в свою молодость или что-то другое?

Странно… Прошли годы. И все равно, когда смотрел любовные сцены в кино мне по-прежнему не по себе.  Знакомая спрашивала меня: «Почему ты всегда переключаешь телевизор на другую программу, когда показывают любовные сцены? Ты что стесняешься? Тебе это не нравится? Ты чего-то боишься? Почему ты становишься скованным?  Ты боишься раскрыться?» Сначала я не знал, что ей ответить и на ее слова только улыбался. Эти вопросы у меня всплыли позже. И в этот момент я понял, что поступаю так не случайно. Отчасти я это делал по привычке, которая у меня выработалась с тех самых пор. Я привык прятать свои чувства поглубже, чтобы их никто не видел. Я часто прячу свои чувства  за улыбкой и поэтому по-прежнему ношу на лице  ироническую маску. Меня все также часто спасает юмор. Я пускаю в свой мир только близким мне людей и им открываю свои чувства. И только тогда, когда они меня об этом просят. Кажется, говорить о чувствах в нашем обществе  вообще стало не принято. Чаще говорится об инстинктах и рефлексах.  И жизнь как-то устроена так, что люди пользуются своими чувствами,  эксплуатируют, принося их в жертву  инстинктам. И мы начинаем жить больше инстинктами, чем чувствами, и функционируем вместо того, чтобы по настоящему созидать.  Поэтому, может быть, за последние годы сентиментальность ушла от меня. Ее родничок еще, сочится, бьется в моих недрах, редко появляясь на поверхности. 
Я переключаю телевизор на другие программы во время любовных сцен еще и потому, что в своих чувствах поднимался на очень большие высоты и поэтому не терплю даже самой  минимальной фальши, пошлости  и тривиальности.

Много лет спустя я стал лучше понимать то, что происходило тогда.
 Юность бескомпромиссна. Молодость принципиальна. Зрелость объективна. Старость готова простить все. Потому что не прощать нету ни сил, ни  времени. Хорошо бы в молодости научиться прощать так как в зрелости и старости.
И вот я  вновь обращаю бинокль воспоминаний в то время. а двадцать лет назад. Маленькая сестренка, брат, бросивший ради отца аспирантуру, растерянная Натэлла, ее мать. Они все очень любили Артема Аэропетовича и сплотились вокруг него. «Вот если бы ты приехал сюда…» - говорила Натэлла. И родители ее предлагали мне перебраться в Душанбе и  говорили, что здесь можно хорошо устроиться. Ее отец занимал высокое положение в строительстве. Но я  ненавидел протекционизм и карьеризм. К тому же я не мог оставить мать одну в Москве. Ее родные говорили, чтобы ее перевезти к ним в город. Смена климата вряд ли пошла ей на пользу. Они хотели жить в Душанбе. Но прошли годы, начались народные волнения, появились душманы, шныряющие по городу бандиты, которые под видом повстанцев грабили и убивали. И вся семья покинула город, разлетевшись по разным сторонам. Все это я узнал много позже.
И так уж получается, что не должно в жизни произойти, то, как правило, и  не происходит.


Глава 16

Лена и Кнут Гамсун


 Гена, милый Гена не давал мне отдаться грусти вполне. Он звонил мне беспрестанно. Мы собирались и отправлялись куда-нибудь гулять или шли в гости. Любимец кампаний, случайных собраний и стихийных  коллективов он всегда оказывался в центре событий. Сколько мы с ним всего напридумывали, сколько натворили, развлекая друзей и знакомых, не вспомнить и не перечесть. 
 Перед праздником 1-ого Мая нам позвонили девушки - архитекторы. Они пригласили нас за город на пикник. «Знаем, что вы отличные ребята. Много о вас слышали хорошего и поэтому приглашаем вместе поехать отдохнуть».  До этого нам позвонила наша знакомая и попросила не отказываться от приглашения на пикник, если оно поступит.  Мы немного подумали  и согласились. Нам нравилось приходить в неизвестные компании и делать их своими через короткое время.  Нравились новые встречи, разговоры, выяснения отношений, обмены мнениями. Так мы расширяли круг знакомых и кругозор.
В электричке за город мы ехали около часа. В дороге несколько человек вместе со мной разгадывали кроссворд. Лучше всех разгадывала кроссворд девушка, светленькая, худенькая и изящная. Она никому не давала вставить слово. Читала из кроссворда вопросы и тут же сама давала ответ.  Если кому-нибудь из нас удавалось дать правильный ответ раньше ее, она расстраивалась, смущалась и глаза ее начинали блестеть, как мне казалось,  от обиды. Я тоже по началу пытался разгадывать кроссворд от нечего делать.  Но, увидев, как она реагирует, удивился,  замолчал и потерял к нему всякий интерес. В ней угадывалась какая-то азартность и желание всех опередить, оказаться на заметной высоте.  В связи с этим она у меня особых  симпатий не вызывала и я посматривал на нее иронично.  За городом к нам присоединилась еще несколько человек и мы кампанией человек в десять – двенадцать отправились в лес.  Весеннее солнце радовало нас. В то время как на полянках с зеленеющей травкой оставалось еще довольно много воды.  И нам   пришлось изрядно походить и поискать сухое местечко. Дальше все, как обычно: поиск дров, костер, шашлыки, вино и задушевный разговор. Организаторами этого мероприятия оказались девушки, которые нас пригласили: Наташа, невысокая плотно скроенная с замашками руководителя,  и   Лена, любительница кроссвордов.  Из разговора мы поняли, что они работают в одной проектной мастерской.  При чем Наташа является начальником Лены.   Они понимали друг друга с полуслова. У них имелись какие-то шутки, смысл которых оставался за пределами досягаемости для  других. И они ими довольно часто обменивались. Наташа больше походила на светловолосого парня, довольно полного, умного, прямого,   грубоватого и остроумного. Я не понимал, где  ее грубоватость шла от нарочитости и даже  комедиантства, а где от природного естества и недостатка культуры. Лена выглядела изящной, утонченной. Она шутила тоже довольно откровенно и остро, видимо подражая руководителю. Наташа свои откровенные шутки доводила до  двусмысленных, а двусмысленные доводила до откровенно грубоватых. Лена себе этого не позволяла. Костер прогорал. Все кто мог, отправились за дровами. Наташа решительно показала пальцем на Гену и  скомандовала: «Ты пойдешь со мной за дровами…»  Я не стал им мешать и пошел по дрова отдельно от всех. Есть такие дамы, которые хотят, чтобы все было, как они говорят. Наташа  выглядела как раз такой. Все постепенно с дровами вернулись к костру. Гена и Наташа не появлялись. Мы выпили вина, поболтали. И в это время появились пропавшие. Гена выглядел растерянным и расстроенным. Наташа - неимоверно злой. «Что-то вы долго? И без дров… », - попыталась пошутить Лена. «Твое какое дело? - оборвала ее Наташа. И тут же удивилась. – Чего это вы без нас пьете?»  Снова разлили вино, выпили. И стали рассказывать анекдоты. Я рассказал несколько анекдотов, кто-то еще из ребят. Гена примолк. Наташа повернулась к Ленке и сказала: «Пусть она расскажет… У нее хорошо получается. Давай, давай…» - подбодрила она подругу.  «Ладно, - сказала та. – Представьте, утро, парк. Идет такая старушка божий одуванчик. В руках зонтик…   Вдруг видит молодого человека, который оперся руками о скамейку и отжимается – вверх – вниз, вверх – вниз.  Она подходит к нему, поправляет пенсне, смотрит, как он, значит, - «вверх-вниз», аккуратно так зонтиком тычет ему в спину и вежливо говорит: «Молодой человек! Ваша девушка уже давно ушла…» Все рассмеялись. Ленка так здорово показала молодого человека и старушку в лицах, что я хохотал больше всех. Картинка из анекдота долго стояла у меня перед глазами.  Она еще что-то рассказала. И не переставал улыбаться. Юмор людей сближает. Я потихоньку начал приглядываться к ней. В это время Гена пришел в себя и сказал: «Я вам сейчас кое-что покажу…» - «Что ты нам покажешь? Снова свои трусы? Так мы их  уже видели…» - перебила его нарочито Наташа. Геша густо покраснел, хотя трусы его, похоже, видела только она. Я понял, что между ними произошло, и пожалел Гену. Он все-таки справился с собой, поднялся и показал этюд. После его новой пантомимы все заулыбались. Геша, довольный собой, сел на место. Наташа снова взяла инициативу в свои руки и распорядилась: «Надо еще за дровами сходить. Углей мало для шашлыка… - И посмотрела прямо на меня. -  Пойдем со мной». Сердце у меня екнуло от плохого предчувствия. Я то понимал, чего хочет эта властолюбивая дева. В этот момент я увидел, как лицо Лены изменилось и погрустнело. «Ах, вот оно что!» - подумалось мне, когда я  поднимался  с пенька. Наташа настойчиво ждала, когда я к ней подойду.  Я представил все, что  у нее могло произойти с Геной, и меня начал разбирать смех. «Вон за те кусты, - показала Наташа на густые поросли. – Там дрова есть…» Я подумал: «Действительно чего далеко ходить? За кусты и все дела…» Перспектива наломать с ней дров меня развеселила и я чуть не рассмеялся. «Там много дров?» - спросил я и отвернулся в другую сторону, чтобы спрятать улыбку, предательски  выползавшую мне на лицо. «Нам хватит», - уверенно сказала Наташа. И тут я прибег к своему старому приему: переключать внимание в критических ситуациях на другое.  «Послушай, - сказал я,  – давно хотел узнать. Старинное здание на Новослободской улице, из красного кирпича… Где расположилось фотоателье… Какого года оно постройки?» Эта девушка очень многое знала об  архитектуре и хорошо владела профессией. И она мне стала рассказывать об этом здании. Я узнал, когда оно построено, в каком стиле. И еще, что оно является памятником культуры и охраняется государством… Последние слова она проговаривала торопливо, потому что мы приближались к кустам. Но я то не собирался прекращать беседу.  «Знаешь, я недавно прочитал книгу известного архитектора Лео Карбюзье. Мне очень понравилось…» Мы стали с ней говорить о Лео Карбюзье. Но как только зашли за кусты, Наташа остановилась прямо передо мной и потянулась лицом и плечами ко мне. По ее разумению я должен был сразу за кустами наброситься на нее и начать  «заготовку дров». Но я делал вид, что глубоко размышляю над ее словами об архитектуре. Тогда она  положила руки мне на плечи. «Ты знаешь, - сказал я, - мне кажется, что архитектура  это раскрытая книга в камне…»  Она оценила мои слова. Но по ее лицу я понял, что она  ждала совсем другого. В ее  глазах  я прочитал раздраженное: «При чем тут вообще архитектура?» Я едва сдерживал смех. И если бы она перешла к решительным действиям, я бы не выдержал, расхохотался и упал на землю. Я сделал серьезное лицо и продолжил развивать мысль об архитектуре, как о книге в камне.  При этом я все-таки смотрел по сторонам в поисках дров. «Чего ты все ищешь?» - спросила Наташа. «Дрова», - ответил я искренне. Мне казалось неудобным вернуться без дров.  «При чем тут дрова?» - откровенно спросила она.  «Послушай, нам же нужны дрова… Для костра… Ты же сама говорила», - сказал я как можно серьезнее. «Они там наберут без нас», - сказала она деловито.  «Не удобно как-то…» - делая озабоченное лицо, сказал  я.  Наташа снова зашла и стала передо мной. Она теряла терпение. «Да, так о чем мы говорили? - спросил я, продолжая над ней издеваться. – Ах, да! Об архитектуре…» и снова перевел разговор на прежнее. Смех меня буквально раздирал, когда я видел ее тщетные попытки. Я вел себя с ней предельно вежливо и даже выражал симпатии, чтобы не вызвать гнев…
Обратно мы вернулись с несколькими хилыми ветками. Я видел, какой покрасневшей и взволнованной ждала нас Ленка. На вопросительные взгляды ее и товарищей я ответил: «В той стороне мало дров. Вот еле набрали…» Улучив момент, Геша подошел ко мне и тихонько спросил: «Ну, как там?» Я ответил ему с улыбкой: «Разговаривали об архитектуре…» - «Да? - удивился он. Тут Лена меня все время о тебе расспрашивала». - «Вот как? – удивился я. -  Надо же, как интересно!»
Я уже без того заметил взгляды, которыми награждала меня Ленка. Они меня трогали за самое нежное место и возбуждали. «Не красавица, но изящна и привлекательна. Остроумна… У нее несомненно тонкий ум. И  она несомненно чувственна!» - так я определил свое отношение к ней. Солнышко поднялось в зенит, потеплело и Ленка сняла куртку. «Черт! – подумал я. – Она хорошо слажена…» Больше всего мне понравилась ее грудь, высокая стройная, крепкая. Она так сильно натягивала  кофточку, что руки немели от бездействия, и ум мутился.  «Что же ты давай, - говорил я сам себе. – Ты нравишься этой девушке. Она явно без комплексов. Рассказывает такие откровенные анекдоты. Получи удовольствие… Хватит мучиться от безответной любви!» Я говорил все это себе, шутя,  и чувствовал, что мою душу крепко держит и не отпускает другая. И с этим я ничего не мог поделать.
Через некоторое время мы оказались у костра рядом. Сидели, болтали. Потом отправились за дровами. Она собирала сучья и укладывала мне их на руки. Прикосновение ее пальцев  я ощущал чутко. От нее шло тепло и нежность. «Вот с этим поленом ты выглядишь просто красавицей», - пошутил я. «Только с поленом?» - улыбнулась она. «И без полена тоже, - ответил я серьезно. – Ты привлекательна и весьма. К тому же классно рассказываешь анекдоты».  Я засмеялся. Мы принесли сучья  и оправились просто побродить по лесу. Шли и знали, что что-то будет. Это всегда знаешь по тому, как идет девушка,  как поигрывает телом и начинает вся лучиться энергией ожидания. По тому, как блестят и начинают чуть косить от растерянности и невозможности с собой справиться ее глаза. По  тому как  блуждает на губах улыбка, привлекая к себе другие губы. Мы молчали и уходили подальше от всех. Шли и шли, словно боялись остановиться.  Я остановился первый и с иронией спросил: «Мы что уже пошли на электричку?»  Лена остановилась, посмотрела на меня и я увидел какими чуть  раскосыми стали ее глаза. В них лучилось желание принадлежать.  Я приблизился к ней. «Нет, - сказала она и отстранилась. – Нет…» До этого момента я все понимал. С этого момента я перестал понимать то, что происходило. «Гена мне все рассказал…» - «Что?» - спросил я. «Что у тебя есть девушка…» Эта фраза отняла у меня легкость и вернула мне муку. Я отвернулся. Мне перестало все быть интересным. «Что с тобой? Тебе плохо?» - спросила она. Я отрицательно покачал головой. «Я знаю, тебе плохо, - выдохнула она. И  глаза ее заблестели. - Расскажи мне…»  В этот момент мне показалось, что я ее совсем не знаю.  «Мы расстались…» - коротко сказал я.  «Чем я могу тебе помочь?» - с участием спросила она. Я опустил голову и молчал.  Сколько раз я слышал эти слова. Чем она могла мне помочь? Мне хотелось заглушить свое чувство к той, которая далеко. Я не знал, что может получиться с этой беленькой девушкой.  Да и вряд ли сможет. Часто  уже бывало, что все срывалось в последний момент. Похоже, ничего легкого у меня получиться не могло. Все легкое – пошлое. От него меня мутит.  «Чем я могу тебе помочь?» - снова спросила она и я увидел на ее лице слезы. «Вот мы, оказывается, какие!» - вздохнул я.  «Какие? Какие такие?» - вызывающе спросила она. «Чувствительные…»  Она отвернулась, подставив мне спину.  Наступила моя очередь ее успокаивать. Я сделал шаг к ней и обнял сзади за плечи. Она  прильнула ко мне, откинувшись чуть назад и  положив голову мне на грудь.  Я опустил руки. Снова их поднял и, обнимая, взял ее за то, что меня так волновало. Казалось, я ощутил мир заново.  Упругая, по-девичьи крепкая и задиристая грудь вливала в меня новые силы.  Я опустил руки ей на  бедра, сильнее прижал к себе и  почувствовал  нежное, округлое и ягодное место пахом. Моя правая рука переместилась на ее живот. Я прижал ее к себе и полностью почувствовал ее ягодицы пахом и бедрами. Под шерстяной кофточкой, куда проникли мои руки,  не оказалось ничего другого. Я трогал ее тело. Рука, повинуясь мыслям,  скользнула ниже. К поясу, паху, лобку…  «Не сейчас, - попросила вдруг она. - Пожалуйста, не сейчас». Я еще не знал, сделаю ли то, к чему неосознанно стремился или нет. «Не здесь... Позже…» - снова сказала она. Я послушался, хотя делал все машинально, потому что так было нужно.  Сбоку я видел застывшие у нее на щеках слезы и ничего не делал. Она привела в порядок брюки и мы пошли к костру. Сказанные ею слова меня сверлили мне голову.  «Не здесь… И не сейчас… - повторялись они эхом во мне. - Позже…» Сказанное разбудило во мне мужчину. И мужчина  требовал своего.  «Мне пора домой, - сказала Лена. «Да, - подтвердил я и объявил всем. – Мы уезжаем».  – «Чего это вы так рано засобирались?» - не без сарказма поинтересовалась Наташа.  Гена тоже начал собираться.  Мы хотелось оторваться с Гешей и Ленкой от всех. Остальные мне мешали. «Мы тоже поедем. Темнеть начинает…» - нарочито дразня, сказала Наташа. Я ее не слушал. У меня возникло  такое ощущение, будто  в меня вбили огромный кол желания. И он, пронзив меня от головы до промежности, с болью уперся в брюки, оттопырил их и не дает нормально идти. Я чувствовал этот кол темечком, горлом и пахом. У меня в голове крутилась только одна мысль: «Скорей бы!» Дома - никого и все может случиться. Но по тому, как она стремилась быстрее вернуться в город, я понимал, что  у нее  свое представление о том, что может произойти. Вместе с нами к электричке отправились и  остальные. В электричке мы сидели рядом. Ее бедро мягко касалось моего. И мы специально придвинулись друг к другу так, чтобы касание получилось как можно теснее. Я обнял ее за талию. Она несомненно испытывала то, что испытывал я и желала уединения. И наше возбуждение передавалось волнами от одного к другому. В голове крутились картинки близости. Нагие тела, жадные, слепые,  спелые. Я видел, как они переплетались и,  казалось, меня  трясло от нетерпения. Она тоже нервничала.  Ее глаза блестели лихорадочным блеском. Щеки залились краской. Смех стал чуть нервным. Ее тоже, похоже, лихорадило. «Тебе холодно?» - спросил я. «Немного», - ответила она. Я крепче прижал ее к себе. На подъезде к Москве она как-то вдруг изменилась, стала заметно растерянной, отстраненной. Я  перестал все понимать. Эта девушка казалась мне совсем без комплексов. Она высказывала довольно смелые и откровенные иронизировала над отношениями мужчин и женщин. И вот как будто мучается нерешительностью. «У нее тоже есть какие-то проблемы», - неожиданно подумал я. Мне стало не по себе. Появились сомнения. Нужно ли мне все это? Отступать поздно. Или нет, не поздно. Ведь мы о чем-то договорились. «Тебе куда?» - спросила вдруг она, когда мы сошли с платформы взволнованным голосом. Мне показалось, что ее голос дрогнул.  «Она сказала «тебе». Она точно сказала «тебе»,  а не «нам», - мысленно отметил я. – Нет… Мне от нее ничего не нужно». Я посмотрел на большую светящуюся букву «М» и сказал: «В метро…» -  «И мне», - сказала она.  Мы вместе вошли в метро и, не сговариваясь, сделали пересадку на одну и ту же ветку. Я не понимал то ли она едет со мной, то ли нам просто  по пути. Я уже начал бояться, что она едет ко мне домой. «Вдруг она думает, что между нами все решено? – подумал я. - Тогда как мне быть? Могу ли я все допустить?… Способен ли сделать это просто так и теперь?» К этому времени мой страстный порыв поутих. «Тебе на какую станцию?» - грустно спросил я.  Она ответила. И я испытал облегчение. Но лишь на минуту. «Моя станция раньше, - констатировал я. -  У нас одна  ветка…» И в этот момент снова испытал прилив страсти. Там в лесу я сорвал свой стоп-кран и теперь локомотив моего желания снова сдвинулся и помчался вперед, желая сбить все оставшиеся преграды. Откровенные картинки  запрыгали, замелькали в моей голове точно также как в электричке. И даже пуще прежнего.  Я знал, что не вынесу сейчас одиночества, не переживу эту ночь и сердце разорвется от мук, которые ждут меня дома. Они набросятся на меня в темноте и станут пытать  возбуждающими, изнуряющими кошмарами. И что  тогда делать? Кататься по полу или лазить по стенам? Я  не представлял.  Объявили мою станцию. Я крепко взял ее за руку и  решительно сказал: «Пошли…» Двери открылись и мы вышли на перрон. «Куда?» - спросила она. Я повел ее за собой. «Куда мы идем?» - вдруг с удивлением снова спросила она. «Ко мне», -  ответил я.  Через десять-пятнадцать минут мы сможем остаться одни. И тогда будет так, как мы  хотели». -  «Нет», - испуганно сказала она и остановилась, как вкопанная. Я взъярился, выходя из себя, и потянул ее за руку: «Пойдем». - «Нет», -  сказала она, упираясь и еще больше замыкаясь. И тут меня неожиданно осенило. Я весь обмяк и спросил: «У тебя что никого не было?» - «Не было», - призналась она, жутко волнуясь. Кто бы мог подумать, что эта девушка такая раскованная свободная, легко болтающая на темы близости и, казалось,  готовая к ней, окажется совсем не такой, какой представлялась. «Пойдем», - тихо попросил ее я. «Нет», - снова  повторила она со слезами на глазах и вся в борьбе. «Я не трону тебя. Понимаешь, мне сегодня нельзя оставаться одному». Она молчала. «Я не хочу с тобой расставаться…» - сказал я. Она опустила голову.  «Я одинок… Очень одинок», - уже бормотал я. Она заплакала. «Ты любишь ту, другую. Генка мне все рассказал…» - «Да», - простонал я в ответ, испытывая тошноту. «Где же она?» - всхлипывала она, вытирая слезы. «Она далеко. Очень далеко. И между нами пропасть. Я хочу ее выгнать из своего сердца, но она оттуда не выходит».  Она прислонилась спиной к мраморной стене и, вздрагивая плечами, держала двумя руками платочек у самых глаз.  Теперь я не мог ее оставить. «Не плачь, - попросил я. – Очень прошу не плачь… Успокойся».  Я взял ее за руку и повел на перрон. - Я провожу тебя…» Подошел электропоезд и мы сели в пустой вагон. Время близилось  к часу ночи. Проехав две остановки, мы вышли на станции «Сокол». На улице свернули за угол и пошли мимо церкви по тесному проходу к месту, где находились остановки автобусов и троллейбусов.  «Дальше меня не нужно провожать», - попросила Лена на остановке. Я кивнул головой. Автобус долго не появлялся и подъехал неожиданно. Мы стояли как раз перед задней дверью. Лена взяла меня за руку и, не выпуская ее,  стала подниматься по ступенькам. Я подошел в плотную к ступенькам и, не поднимаясь по ним, протянул руку, чтобы помочь ей войти. Она обернулась, продолжая держать меня за  руку. Я пожал ей руку, давая понять, что прощаюсь. И тут увидел ее глаза. Они так на меня смотрели, что я весь встрепенулся. Не отпуская мою руку, она поднялась на последнюю ступеньку, не сводя с меня глаз. В этом взгляде столько было всего. Мне показалось, что она звала меня с собой. Она хотела, чтобы я поехал с ней. Но слова, сказанные прежде,  меня останавливали, и я забрал у нее руку. Двери захлопнулись. Она продолжала на меня смотреть через окно  все тем же зовущим взглядом. Автобус поехал. Она все стояла и  смотрела на меня через стекло.  Теперь мне это было безразлично. Я повернулся и пошел  обратно на Ленинградку. Вышел на шоссе и двинул в сторону дома. «Часа за полтора дойду, - подумал я. -  Пока буду идти, еще больше устану, измотаюсь, и, может, тогда засну». Кругом  странно и непонятно почему горела иллюминация, весело мелькали огоньки. Не смотря на позднее время, гуляли люди.  Я шел быстро.  Мне навстречу попалась молодая пара. «У вас не будет спичек?» - спросил он. «Я не курю», - резко ответил я. «Почему я так грубо ответил ему? – спросил я себя. И в этот момент рука нащупала в кармане куртки спички. – Странно! Он попросил у меня спички. И именно спички оказались у меня в кармане. Откуда они у меня? Ну, да, разжигали костер».  Я развернулся и окликнул парня. Тот остановился. Мне хотелось загладить свою грубость. Он-то ни в чем не виноват.  Я вернулся и протянул ему спички.  Он обстоятельно прикурил и протянул мне назад коробок. «Возьмите себе. Он мне не нужен», - отмахнулся я. «С праздником!», - теперь уже  подала голос его спутница. «С каким?» - удивленно спросил я. «Первого Мая!..» - «А-а… Ну, да… - кивнул я головой, вспоминая, что начались праздничные дни. – Скажите к «Динамо» я иду правильно?» - «Нет, - отозвались молодые люди. – Вам в другую сторону…» Я усмехнулся над собой и, развернувшись,  также быстро пошел в другую сторону.
Пришел домой очень уставший. Снимал с себя вещи и оставлял, где снял. Куртка, штаны, рубашка, ботинки, брюки, брошенными кучками лежали в разных местах квартиры. На полу в коридоре, кухне, комнате.  Кажется, я на них наступал. Я что-то  механически съел из холодильника. В голове все как-то туманилось. Вдруг посреди кухни передо мной появилась Лена… Полуодетая… Она сладко и томительно страстно потянулась и повернулась ко мне спиной. «Нет, - подумал я. – Она все-таки разбудила во мне мужчину…»  Я умылся, лег и долго не мог заснуть. Видения преследовали меня. И мой сон затейливо переплетался с бредом.  Ленка с удивительно красивой обнаженной грудью, то появлялась передо мной, то исчезала. Утром я проснулся поздно. Разбудил телефонный звонок. Звонил Гена. «Как дела?» - спросил он. «Нормально…» - ответил я. «Наташка сказала, что у Ленки никого нет дома и вы здорово там накувыркаетесь», - выдал он в трубку.  «Я проводил ее до автобуса»,  – спокойно ответил  я. «Что будешь делать?» - спросил он. «Отсыпаться»,  - ответил я. «Я тоже…Позже созвонимся», - сказал Гена. И мы вместе положили трубки.  Честно говоря, мне никого не хотелось видеть и никого не хотелось слышать.  Я проспал весь следующий день. Ни о чем не  позволял себе думать и убеждал все выбросить из головы.
Прошла неделя. Я неплохо постарался. Мне почти удалось обо всем забыть. Когда  вдруг  сотрудница  моего отдела сказала: «Тебе звонила Лена. Она просила тебя ей позвонить». - «Какая Лена?» - удивленно спросил я. И мысленно сказал: «Ах, да…» Все вспомнилось. «Я не знаю ее телефон», - ответил я зачем-то сотруднице. И подумал: «Откуда она узнала мой рабочий телефон? Ей его мог дать только Гена. На секунду я вспомнил ее глаза, которыми она на меня смотрела из автобуса. Я не собирался  искать ее номер телефона и не собирался звонить.  Мне показалось, что она больше не осмелится позвонить. Но это оказалось не так. Она позвонила на этот раз домой. «Мы собираемся поехать ко мне на дачу. Я тебя приглашаю». Когда я услышал ее голос, меня охватило чувство тревоги. «На мой день рождения соберутся все те, с кем ты познакомился на пикнике. Еще двоюродный брат и подруга». – «Я приглашен на день рождения?» - уточнил я. «Да…Мы едем с ночевкой. Ты можешь подъехать на следующий день». Я помолчал и сказал: «Хорошо. Правда, я не знаю, как все сложится».
Я не поехал на день рождения и не появился на даче.  Все воскресные дни я пролежал с книгой в руках. Мне дали почитать Аркадия Аверченко, и я не мог оторваться, читая взахлеб его  рассказы. Всегда есть не проходящее желание пообщаться с интересными и умными людьми, хотя бы таким образом, через их книги.  Аверченко увлекал меня, напитывал  жизненной энергией и вкусным колоритным юмором.
Прошло несколько дней, и снова позвонила Лена. «Я приглашаю тебя в гости», - сказала она дрожащим от волнения голосом. И это вызвало у меня сочувствие. «Мы собираемся, чтобы развлечься». Слово «развлечься» меня ободрило.  Аверченко к этому времени я закончил читать и начинал скучать. Мать лежала в больнице с  сердцем. Я чувствовать себя крайне одиноким. Страдания держали меня в ледяных,  липких, долгих объятиях.  Я согласился бы все равно, потому что голос Лены от волнения сбивался и прерывался. Это трогало. И мне  захотелось ее увидеть. Показалось, что она тоже страдает. Я улавливал в ней некую созвучность себе.   «По крайней мере, моя жизнь будет несколько дней  предельно ясной», - подумал я и от этой мысли немного оживился. Только в глубинах моего я  какой-то маленький и жалкий человечек продолжал плакать. Рыдая и всхлипывая, он жалостно  играл на маленькой скрипочке.  Он то появлялся в моей жизни, то исчезал. И когда он исчезал, на душе становилось легче. Когда он появлялся, я не знал, как мне дальше жить.    
В субботу я проснулся рано. До назначенного времени оставалось  часов пять. Я решил, что буду делать все медленно. И, лежа, представил утренние процедуры с умыванием и обтиранием полотенцем. Завтрак из яичницы с помидорами. Иногда я стал готовить себе это блюдо.  Неторопливые сборы, когда ради одной вещи ходишь из одной комнату в другую. И потом понимаешь, что она тебе не нужна, а необходима та, которая лежит на кухне.   Это все я проделывал медленно, со вкусом и всласть. Если я нее буду торопиться, то как раз приеду к   Лене не раньше и не позже назначенного времени - к часу дня.  Ощущая каждое движение,  я поднялся с постели и  медленно пошел в ванную комнату. Делал все сосредоточенно и вдумчиво, получая от всего вместе удовольствие. Маленький жалкий человек затих внутри меня на какое-то время и отложил свою маленькую скрипочку. Он не рыдал, не всхлипывал и будто к чему-то прислушивался.  Возможно, он еще не проснулся.  И я не хотел его будить. Я облил тело холодной водой из-под крана и оно подобралось, заиграло мышцами. Страдания уносили из него былую крепость и привлекательность. Я не мог и не хотел заставлять себя возвращаться к гантелям. Растираясь полотенцем, я возвращал тело к жизни. Оно разогрелось, кровь потекла живее. Я перестал чувствовать прохладность воздуха и сам начал отдавать лишнее тепло. Включив вилку от бритвы в розетку, поднес черного жужжащего электрического жука к лицу. Принялся массировать им щеки, подбородок. Электрический жук с удовольствием слизывал шершавым языком  колкую щетину, оставляя после себя кожу гладкой и свежей. Когда щетина исчезла, я выключил жука. Одеколон еще больше  освежил кожу. Я взял с плеча полотенце и повесил его на крюк. Зашел в комнату и надел по-домашнему свободные рубашку и брюки. Не заправляя рубашку в брюки, с чуть развевающимися ее полами пошел на кухню.  Чайник закипел как раз, когда я изготовил  себе два бутерброда с сыром и колбасой. Положив бутерброды на тарелку, я достал кружку  и приготовил заварной чайник. Через минуту свежезаваренный чай дымился тоненькой струйкой пара через носик чайника. Есть я совсем не хотел и делал все для того, чтобы ощущать жизнь в ее прелестных мелочах.  Яичницу с помидорами я не стал  готовить, чтобы не разбудить вечно страдающего маленького человечка. После завтрака я помыл кружку, тарелку и чайную ложку. Не торопливо принялся одеваться.  Чистая кремовая рубашка приятно охватила накрахмаленным воротником мою шею. Застегнув все пуговицы, я надел коричневые брюки и заправил рубашку за пояс брюк. Светлый пиджак, мне казалось, более всего подходил к этому случаю. Я надел его и посмотрел в зеркало. Мужские удавки в виде галстуков я не носил. Поэтому они оставались висеть в гардеробе без движения. На всякий случай я достал один давнишний кружевной, привезенный мне из Вологды старушкой соседкой Павлой Алексндровной и связанный коклюшками. По всему кружевному рисунку пропускалась серебряная ниточка.  Я приставил галстук к вороту рубашки. Он меня заметно украсил. Этот единственный галстук мне очень нравился. Я его надевал иногда по праздникам. Сегодня мне его надевать не хотелось. Убрав галстук на место, я достал с полки кремовый носовой платок с золотистой каемочкой и положил его в нагрудный карман светлого пиджака. Посмотрел на себя. Мне показалось, что так лучше. Верхнюю пуговицу на рубашке потом  можно будет расстегнуть. В коридоре я надел бежевый плащ. На шее повязал шелковый бежевого цвета с темно коричневым затейливым рисунком  шарфик. Мне нравилось носить на шее шелковые шарфики и платки. Ботинки я обул темно коричневые летние с тонкой подошвой. С зеркала уложенного в виньетку литого легкого темного металла на меня в коридоре смотрел вполне симпатичный молодой человек. Я повернул голову и посмотрел через всю кухню  в окно. Солнце безнадежно пыталось пробиться сквозь серую туманную пелену. У меня оставалось часа два. Я вышел в холл,  закрыл за собой дверь на ключ и вызвал лифт. Спустившись на первый этаж, я вышел из дома. На улице прошел мимо палисадника с плохо растущей травкой, перешел на другую сторону дороги и зашел в магазин за вином. Сначала купил одну бутылку, потом подумал и купил вторую. Одну бутылку я опустил в правый накладной карман плаща. Другую  поместил в левый. Таким образом, они уравновесили меня и друг друга.
Когда я вышел из магазина, солнце перестало пытаться пробиваться сквозь туманную серую пелену туч. Видно, устало и скрылось. Я шел к метро и думал, что день выдался отнюдь не весенний. Бывает так, что среди весны попадается один или несколько осенних дней. Почему-то кажется, что листья только что облетели, а совсем не только что начали  распускаться и вот-вот скоро распустятся. Асфальт мокр от опустившейся на него мги,  мелко дисперсного, почти незаметного, влажного тумана, точнее странного непонятного дождичка, который опускался сверху насыщенной крупяной влагой или волглой   паутиной.  Я шел медленно, засунув глубоко руки в карманы и держа ими в карманах бутылки с вином, чтобы они не очень оттягивали мне полы плаща.  Фактически я нес бутылки в руках, как маленькие физкультурные гантели. Так вошел в метро, которое  мне сейчас показалось подземным чудовищем, заглатывающим людей с поверхности земли. Да, мне часто казалось, что это чудище многоголовое. По крайней мере с сотней голов, которые высовываются на поверхность  в разных концах города.  И люди каждый день пропадают внутри этого прирученного подземного  городского чудовища. И чтобы они остались целыми и невредимыми люди должны каждый раз платить чудовищу денежную дань. Тогда через ртища входных дверей, пройдя механические кадыки, они попадают в гортань вестибюля, по пищеводу в виде эскалатора спускаются в самый низ, прямо чудовищу в брюхо, где по его кишкам бегают зеленые, синие  червяки - электрички. У этих червяков с горящими глазами  на морде по бокам открываются рты-двери и одни люди в них входят, другие выходят. И счастье  людей состоит в том, что в одну голову подземного чудовища  войти, а из другой головы где-то далеко появиться.
Я вышел на «Соколе» и свернул в тесный проход к автобусным остановкам. Автобус долго не подходил. Время как будто замерло. Я стоял и смотрел на золотой купол церкви, возвышающийся над оголенной кроной дерева. И эта картина казалась мне вечной и неизменной. Я чувствовал себя частью ее и таким же застывшим на ней навсегда. Медленно, почти не поворачивая головы, я перевел взгляд на площадь, где разворачивались автобусы и троллейбусы. Она закруглялась так  плавно, постепенно и неизбежно, что мне казалось, что и моя жизнь вот точно также закругляется на этом месте.  Таким же тупиковым кругом, где транспорту нужно разворачиваться и ехать обратно. И мне нужно куда-то выбираться из своего тупика и своего круга. И потом ехать куда-то обратно, к тому месту, где моя жизнь сможет возобновиться.
Как подъехал автобус, я не заметил. И номер оказался как раз нужный. Я поднялся по ступенькам в салон, прошел по проходу и сел. Автобус ехал и слегка покачивал меня на дорожных неровностях и бугорках. Я готовился ехать бесконечно без движений, без слов в полном спокойствии. И казалось, что так оно и будет. В это время  прозвучало объявление  нужной мне остановке: «Институт имени Курчатова». Я поднялся и направился к выходу.             
 Повернув туда, куда сказала мне Лена, я вышел к ее дому. Светлые кирпичи с оранжевым оттенком, семь этажей, просторная лестничная клетка. Я поднимался по ступенькам, вглядывался в номера квартир и считал этажи. Остановившись перед  квартирой с нужным номером, нажал кнопку звонка. Прислушался. Кто-то невидимый приближался ко мне по квартире.  Щелкнул замок, дверь открылась и я увидел Лену. «Это ты? – сказала она приветливо. - Проходи… Хорошо, что ты пришел раньше». – «Здравствуй!.. Извини, что раньше назначенного времени», – сказал я. «Почти все собрались». - «Почти все?» - удивился я. Получалось, что я, придя чуть раньше, едва не опоздал. - «Да. Еще мой двоюродный брат должен подъехать, Леша. Я никого особенно не жду. Так что нас будет четверо. Позже, может быть, еще кто-нибудь подойдет. Раздевайся…» В коридоре я достал из карманов вино, подал хозяйке и начал расстегивать плащ. «Плащ можешь повесить на эту вешалку», - показала Лена свободное место и понесла  бутылки на кухню. В просторном коридоре стояли длинные во всю его длину  многоярусные стеллажи, на которых лежали свернутые в рулоны листы ватмана невиданного формата. Там же лежали и рулоны заметно меньшего формата. «Проекты… - подумал я. - Лена говорила, что ее родители тоже архитекторы». Из кухни появилась она. «Проходи сюда. Мы тут жарим, парим. Одним словом, готовим…» Я прошел на кухню и увидел Наташу. «Привет!» - поднял я руку.  «Привет! – ответила она. - Что так слабо? – кивнула она на бутылки с вином. – Я думала водка будет…» - «Было бы желание, будет и водка», - улыбнулся я. На плите жарились антрекоты. На круглом кухонном столе стояли приготовленные блюда. «Нас точно четверо будет?» - спросил я и оглядел  приготовления. «Да, - отозвалась Лена и, перехватив мой взгляд, добавила. – Леша любит покушать…» Я рассматривал блюда и  думал, что Лена  хорошо готовит. «А не выпить ли нам?!» - предложила с деловитым энтузиазмом Наташа. Лена подала мне штопор. И я с его помощью открыл бутылку. Налил красное вино в фужеры. Мы подняли их за тонкие ножки, чтобы как полагается чокнуться. «За встречу!» - радостно сияя, сказала Лена.  Выпили, поставили фужеры на стол.  Девушки сразу взялись за сигареты. Запах жаренных антрекотов перемешался с сигаретным дымом. Мы болтали, смеялись. «А не выпить ли нам по второй?» - предложила с тем же деловым энтузиазмом Наташа. И тут возникло затруднение. «Так, а где?..» - спросил я, оглядывая стол. Поскольку мы в разговорах перемещались возле круглого стола, то где, чей фужер различить стало нельзя. «Да ладно… - произнесла безразлично Наташа. – Подумаешь… Лично я абсолютно здорова». – «А вот это не надо!» - сказал я. «Что есть сомнения?» - спросила она. «Нет, - ответил я, не желая ее обижать. – Просто мы сейчас обнаружим фужеры исключительно дедуктивным методом». Я по очереди осмотрел  три фужера и сделал вывод: «Этот фужер мой! Он без губной помады… Этот фужер Лены. Нам более светлая губная помада. И этот с темной помадой принадлежит Наташе…» - я протянул девушками их фужеры. «Тоже мне Шерлок Холмс. Это было не так уж и сложно», - сказала Наташа с издевкой. Я снова налил вина. Мы чокнулись  и снова выпили.  «И все-таки приятно пить из своего фужера», - с довольной улыбкой сказал я,  поддевая Наташу. Она поняла, что я не хотел бы выпить из ее фужера. И на этот раз  не нашлась, что мне ответить.  Третий фужер мы выпивали, не разбирая, где, чей фужер. Я не стал настаивать на соблюдении гигиены и  снова проявлять дедуктивные способности. Это могло выглядеть уже навязчиво и помешать сделать обстановку теплой. Единственное, что я сделал,  это, когда пил вино,  незаметно отодвинул испачканный помадой край фужера  в сторону от губ.       
Девушки остались на кухне дожаривать мясо. Я с разрешения хозяйки пошел осматривать библиотеку. Книги стояли на полках от пола до самого потолка. Когда я приходил к кому-нибудь в гости, то обязательно осматривал библиотеку. Она многое мне рассказывала о хозяевах.  Я растворился в книгах, которые тихо вещали о  хорошем вкусе владельцев,  и не услышал, как вошла Лена. «Что, - сказала она, - бросила тебя хозяйка на произвол судьбы?» В голосе ее таилось много скрытой радости. С человеком, который говорит таким голосом, всегда хочется общаться как можно дольше. Но в этот момент мне еще хотелось остаться с книгами наедине. «Хочешь, я тебе покажу свою любимую книгу?» - спросила она. «Хочу», - из вежливости ответил я. Она быстро взяла с полки книгу и протянула мне. «Вот, это Кнут Гамсун. Ты читал его?» - «Нет, я даже не слышал такого автора». – «Как же? – искренно удивилась Лена. - Помнишь, еще в каком-то фильме сидят две пожилые женщины и одна из них, вздыхая, говорит другой: «Нет, никто так не может писать о любви и так понять женскую душу, как это делал Кнут Гамсун». – «Дашь почитать?» - спросил я скорее из вежливости и чтобы  польстить.  Глаза Лены заблестели, словно я задел ее тонкие и любимые струны.  «Нет, - сказала она неожиданно. – Не могу. Эта книга у меня одна». Признаться, меня ее ответ раздосадовал и даже несколько задел. Возможно, она хотела, чтобы я ее начал упрашивать дать мне почитать книгу. Вместо этого я взял с полки несколько других книг, которые уже присмотрел,  и сел на диван. Положил книги подле и первый внимательно осмотрел комнату.  Лена села рядом. В этой комнате она провела большую часть  своей жизни. Здесь еще  оставались следы ее детства.  Стол у окна. На нем предметы, от которых исходило нечто давнее, школьное. Календарь, подставка под пишущий прибор, стакан с карандашами, подле лежали маленькие и приятные детские безделушки. За этим столом, по-видимому, она занималась и еще раньше делала уроки.  На стенах висели несколько маленьких картин, написанных маслом. «Эти картины маме подарили сослуживцы. Они сами их написали…» – сказала Лена, заметив мой интерес к живописи. Я отметил, что живописные работы висели по всей квартире. «Архитекторы любят рисовать пейзажи?» - спросил я. «И не только», - с улыбкой ответила она и поднялась с дивана.  «Ладно, ты тут смотри книги. Я пойду на кухню…» Как только она ушла, я взял в руки книги. 
   Через некоторое время прозвенел звонок. «Это пришел Леша», - осенила меня  догадка. В коридоре послышался тонкий голосок невзрослого человека. «Сколько же ему лет? – подумал я и прислушался. В тонком голосе иногда звучали резкие нотки. Это говорило о том, что пришел не мальчик. Спустя пять минут вошла Лена и сказала: «Леша пришел». – «Где он?» - спросил я. До того, как услышал детский голос, я представлял его крупным мужчиной, который любит покушать, уважает порядок и одобряет  внимание к себе. «На кухне», - сказала Лена.  «Где же ему быть?» - улыбнулся я сам себе,  вспомнив ее слова. Она не уходила, словно чего-то ждала. Я посмотрел на нее. Она замерла, покраснела  и перестала дышать. Я встал с дивана и подошел к ней, потому что она  этого хотела. Я  знал это точно. Положил руки ей на плечи. Она опустила глаза, низко наклонив  голову.  Затем, не поднимая глаз,  сняла мои руки с плеч. Оказывается, она тонко все чувствовала. Она поняла, что я подошел к ней, не потому что сам этого хотел, а потому что захотела она.  «Не надо», - сказала она, оставаясь на месте.  «Да, она все понимает». Я снова положил руки ей на плечи. «Не надо»,  -  повторила она и повернулась ко мне спиной. Почему-то она всегда во время прилива нежности поворачивалась ко мне спиной.  Она напоминала мне цветок, который никак не распускался, потому что ему не хватало света и тепла.  Большего  тепла, чем сейчас,  я ей дать не мог. Она не отходила от меня и  замерла, словно чего-то ждала. Я невольно посмотрел ей через плечо и отметил скульптурность и выразительность ее груди. Не смог удержаться, потянулся руками и взялся за вызывающие и чуть вздернутые сосцы.  Она сбилась в дыхании и вся затрепетала.  «Леша… Он человек принципиальный. При нем этого не надо»,  - взволнованно сказала она. По рукам от нее ко мне и обратно  побежали  биотоки. «Вот и хорошо», - подумал я. Биотоки прекратились и я убрал руки с ее груди. Через минуту действительно в комнату вошел рыжий солидного телосложения парень лет тридцати. Выше среднего роста с маленькими сероватыми глазками. Когда он заговорил, я удивился резкому несоответствию голоса его мужским формам. Красноватое лицо с крупным красноватым носом, похожим на бугристую картофелину, и тонкий голос при крупной и внушительной фигуре делали его в моем восприятии несколько смешным. «Вот, посмотрите!» - Лена дала нам альбомы по архитектуре и живописи с хорошими иллюстрациями и снова ушла на кухню. Мы вместе с ним  сели на диван и принялись рассматривать фотографии и иллюстрации, изредка обмениваясь мнениями. По комментариям, которые он делал, разглядывая альбомы, я понял, что он обладает неплохим вкусом.
Когда Лена сказала нам, заглянув в комнату, что у них все готово, Леша первый поднялся и устремился на кухню, забыв меня одного с альбомами на диване.  Оттуда он принялся с готовностью и с невероятной обстоятельностью носить блюда в большую комнату, где накрыли стол. Мне оставалось только ему помогать. Раздавались еще какие-то телефонные звонки. Лену поздравляли с прошедшим днем рождением. Позвонил родной брат Лены и сказал, что подъедет. Теперь ждали его. Я ушел в комнату Лены, где включили магнитофон. Стоял и смотрел в окно. «Хочешь, я тебе поставлю другое?» - спросила Лена. Я не слышал, как она вошла. Обернулся, снова посмотрел в окно  и пожал плечами. Послышался щелчок. Музыка тут же прервалась. Я понял,  она меняла записи.  Снова послышался щелчок. И я услышал голос Александра Дольского.   Он пел «Мне звезда упала на ладошку. Я ее спросил… Откуда ты?» И потом еще: «Ты на земле всего лишь случай…» Лена стояла, прислонившись ко мне спиной, и сопереживала исполнителю.  Меня же душили спазмы в горле и слезы. Я вспоминал все, что происходило тогда в маленькой комнатке, где также пел Дольский.  В тот момент мы мучительно сознавали, как на земле все хрупко и не подвластно нам. И я, понимая это,  сильнее прижимал любимую девушку к себе. «Что с тобой? Что?» - спрашивала Лена, повернувшись ко мне. Маленький человечек внутри меня снова рыдал и всхлипывал. Он тянул свои маленькие ручки к скрипочке, чтобы совсем разбередить  мне душу.  Меня спас пришедший брат Лены. При появлении нового человека маленький человечек всегда ненадолго затихал. Появившийся вошел в комнату, протянул мне руку и представился: «Вова!» Я пожал протянутую  руку и тоже представился. «Это мой брат», - сказала Лена и просияла.
   Мы пошли к столу. В оживлении расселись. Поднимали тосты, пили вино, говорили, смеялись. Володя рассказал нам, что его жена Соня, пошла на встречу с однокурсниками. Он не знал, что делать и приехал к сестренке. Во время рассказа он часто поминал свою Соню. Приехала подруга Лены с мужем. Они недолго посидели и уехали. Вова за это время  успел каждого из нас назвать именем  жены.  «Соня, Сонь» - обращался он ко мне. «Что?» - отвечал ему я. «Я тебе должен сказать…» - и в какой-то момент поворачивался к Леше. – Соня…» - «Я не Соня, я Леша… Забыл, как меня зовут?» - «Нет, не забыл…» И он принимался что-то рассказывать о работе.   «Он без своей Сони часа прожить не может», - пояснила нам с улыбкой Лена. В какой-то момент я заметил, что остался за столом один. Ушел в себя, в свои чувства… Вернулся – никого нет.  Маленький человечек внутри меня, рыдая, пиликал на скрипочке и я не знал, как его успокоить.  Поднялся, отправился искать остальных. Когда я оставался один, то не мог вытерпеть его пиликанья. Вышел в коридор. В Ленкиной комнате кто-то играл на гитаре и пел. Вряд ли это пела Наташа.  Я пошире приоткрыл дверь. Да, это пела она. Лена перебирала струны  гитары  и тихо пела. Я вошел и остановился в дверях. Увидев меня, она вдруг замолчала. «Пой, сестренка, у тебя хорошо получается, - сказал Вова. – Кто тебе поставил голос? Ты так хорошо поешь!» Лена засмущалась. Наступила нелепая тишина. Все один за другим незаметно вышли из комнаты. Мы остались вдвоем. «Спой», - попросил я. «При тебе не могу», - ответила она и опустила голову. «Пой», - настаивал я. Она отрицательно покачала головой, отложила гитару и отвернулась от меня. Я сел к ней на диванчик. Наклонился и посмотрел сбоку. Глаза ее блестели от слез. «Она плачет с моим маленьким человечком», - пронеслось у меня в голове. Теперь они будут меня донимать вместе. Я не мог каждого из них успокоить. Но кого-нибудь из них мне нужно было утешить. Я протянул руки и положил Лене на плечи. «Сейчас, сейчас…» - повела она дрожащими плечами.  «Нет, я не мог утешить ни ее, ни того, кто плакал во мне.  Поэтому поднялся и вышел из комнаты. Остановился на мгновение в коридоре. Прислушался. В большой комнате громко говорили. «Что я с тебя могу поиметь?» - с пристрастием  спрашивал Володя Лешу. «У меня в гараже в моем распоряжении есть МАЗы, КАМАЗы и КРАЗы». – «Машину песка можешь мне на дачу привезти?» - спрашивал Вова. «Могу… - твердо ответил Леша. -  Только знаешь, с этим возиться, песок искать, наряды выписывать». Я зашел в комнату и сел. Вова повернулся ко мне.  «Соня… Сонь… - вдруг сказал он. - С тебя я что могу поиметь?»  Он обращался ко мне.  Я спокойно посмотрел на пьяненького  человека и четко  произнес: «Ничего». - «Меня Соня ждет. Мне надо позвонить Соне, - сказал он сам себе и потом снова обратился ко мне. – Я тебе дам свой телефон и ты мне позвонишь». – «Зачем?» -  спросил я, пытаясь понять, что он хочет. «Как зачем? Связи, понимаешь? Тебе что-то нужно, мне что-то нужно... Лена, мне нужно позвонить Соне». Он поднялся, чтобы позвонить. Я слышал, как он говорил по телефону. Сидел и начинал испытывать мучительную скуку. «Лена, - сказал Вова, опуская трубку телефона. - Соня уже приехала  домой.  Я поеду…» Стоя в коридоре у выхода из комнаты, он надевал ботинки. Один ботинок он надел легко. Другой никак ему не давался. Он от него  увертывался, отодвигался, ускользал. И  один раз, когда он всовывал в него ногу, даже отпрыгнул.  Вова таки поймал его мыском ноги, придвинул, придавил  к стене так, что ему некуда было деваться, и, держась за косяк руками, таки надел строптивый ботинок. «Ты звони, - сказал он мне. - Связи, понимаешь?».- «Я буду звонить каждый день», - кивнул я ему не без скрытого сарказма. «Лена… - обратился он к сестре. – Я поехал.  Соня, пока…», - сказал он ей же в коридоре и ушел. «Зачем ты так? – сказала мне Лена. Он к тебе так проникся. Как увидел, спрашивает: «Кто такой?» Мне от ее слов стало стыдно. В это время Леша рассказывал Наташе с большим вкусом о том, какой у него порядок в гараже.  Мне это все надоело. И тонкий голос Леши, и его гараж. Я спрашивал себя: «Что я здесь делаю с этими людьми? Почему до сих пор не ушел?» И отвечал себе,  что просто терплю общество этих людей, потому что  без них мне будет еще хуже. Все-таки я не выдержал и сказал Леше, как только он сделал паузу с большой иронией: «Я уже  готов поверить, что твой гараж это лучшее и самое  ухоженное место на земле». Леша выслушал меня, сконфузился  и замолчал.  «Зачем ты так? Это же его работа…» - сказала Лена, повернулась и ушла в свою комнату. Я чего-то ждал. Ждал, что что-то произойдет и тогда мне станет легче. Но ничего не происходило. Маленький человечек во мне плакал и настойчиво пиликал на скрипочке. Я ничего с ним не мог поделать. Леша на меня обиделся и молчал. Наташа молчала с ним из солидарности. Я подумал, что нужно идти к Лене. Поднялся и пошел. Она играла в своей комнате на гитаре. Я сел рядом. Она прекратила играть и отложила гитару в сторону. Она ждала меня. Я сидел неподвижно. Она снова взяла в руки гитару и сказала: «Если тебе плохо, не нужно  срывать зло на других». - «Согласен», - просто и искренно сказал я. Она посмотрела на меня, видимо желая понять, почему я так быстро согласился. Я думал о том, как сложно все в жизни. И еще о той, которая взяла мою любовь без всякой нужды.  «Что ты?» - Лена положила мне руку на плечо. От ее внимания во мне что-то дрогнуло. Я взял из ее рук гитару, отложил в сторону, обнял и принялся ласкать. Но настолько ненатурально, что  она захотела освободиться. Я ее отпустил. Она встала и потянулась, закинув руки за голову, выставляя высокую и скульптурно красивую грудь вперед и так, что она приподнялась чуть вверх. И  зря, потому что во мне тут же встрепенулся и восстал из небытия мужчина. Я тоже поднялся, развернул ее лицом к себе и  обнял, ощущая под руками талию и изгиб спины. В этот момент я  почувствовал телесно  ее скульптурную и красиво  выдающуюся грудь. И она отдавалась моим объятиям. Только чуть отвернула в сторону лицо.  Я катился, съезжал к грани, за которой все можно и за которой ничего нельзя уже изменить. Во мне росла страсть и рядом с ней, словно заслоняя меня, поднималась скорбь. Каждая из них боролась за меня.  И чем ближе я приближался к грани, тем заметнее становилась боль и  разочарование.  Но я пересиливал все это и себя. Еще немного. Уже  начинали гореть мосты спасения. Я колебался, но эти колебания меня только раскачивали. И тут она дрогнула. Я почувствовал, как она дрогнула. Я понял ее испуг и  ощутил свою вину. Люди долго не могут находиться на краю. На краю мгновения жизни летят незаметно. Ты их не замечаешь. Но как приятно может оказаться падение.  Она испугалась, и я ее отпустил. Мне и самому не хотелось дольше оставаться на краю.  Я измотался. И как только ослабил руки, она отошла. Ждала, пока я подойду. Я не подходил.  Тогда она качнулась назад, обратно ко мне, прислонилась спиной и замерла.
«Если мужчина чего-нибудь захочет, - сказала она задумчиво, - он обязательно своего добьется  ».
 Я понял, что она хотела этим сказать. Я, кажется, слышал это от нее тогда на пикнике, когда мы гуляли по лесу. Но я не мог захотеть. Во мне только что-то разгоралось и тут же гасло.  Я не хотел ничего, кроме той, другой, которая где-то далеко и неизвестно с кем. Неудовлетворенный мужской инстинкт, разогретый вином, требующий своего и угрызения совести, которая не допускала  подмены, ломали и выкручивали мое сердце. Я сел на диван. Тяжесть неисполнимости желаемого давила меня.  Лена села рядом. Мы сидели и думали каждый о своем.
 «Что ты? Что?» – спрашивала Лена.  Я подождал, заканчивая отдаваться своим мыслям,  и посмотрел на нее. В ее глазах стояли слезы. «Этого мне еще не хватало», - подумал я.  Похоже, мы делали одно и то же.  Только она делала это откровеннее. «Не надо. Все будет хорошо…» - говорила она. «Она мне что-то говорит. Она меня успокаивает… -  догадался я. – И это уже слишком». Я, не глядя,  положил ей руку на плечо.  Чем-то мне не понравилось ее плечо. Да, я не ошибся.   По ее лицу текли обильные слезы. Она отвернулась. «Не надо, Лен, - попросил я. «Не смотри на меня», - попросила в свою очередь она. «Хорошо…» - согласился я. Лена платочком вытирала слезы и расплывшуюся под глазами тушь. «Почему так? - думал я с горечью. – Ты видишь, что человек для тебя готов сделать многое, а ты для него ничего не можешь сделать. Ничего. Хотя он этого достоин. Это очень уютный и привлекательный человек. Тебе будет с ним хорошо. Он хорошо готовит и все может понять. Но ты ничего не можешь для него сделать. Потому что сам в крайне трудном положении». Лена достала косметичку и приводила себя в порядок. «Красивая, красивая», - сказал я иронично, пытаясь развеселить. Лена отвернулась так, что я перестал видеть ее лицо. Видел только ее затылок, прибранный, с подобранными пшеничными волосами и белую шею. «Ты иди, - попросила она. – Я потом приду…» Я послушно поднялся и вышел из комнаты.
В большой комнате свет не горел.  На какую-то секунду мне показалось, что там никого нет. Тишина и чей-то невнятный шепот. Я включил свет и увидел, что Наташа лежит на диване, а Леша сидит  на полу, на корточках, у ее изголовья.  Оба, по всей видимости,  испытывали недовольство от моей бесцеремонности. Леша что-то сказал мне тонким раздраженным голосом ребенка, у которого в песочнице отняли любимую игрушку. Я как-то не подумал о том, что они здесь тоже вряд ли в шашки играют и картинки раскрашивают.  Лена говорила, что Леша женат. У него двое детей. Кроме того, она мне подчеркнула, что он человек принципиальный. «Что  может быть у этих людей общего? - подумал я. - У неустроенной девушки, с лицом несимпатичного паренька и с характером умного мужчины. И у благоустроенного во всех отношениях Леши». Я спокойно сел за стол, не испытывая никакого дискомфорта.  «Странно, - думал я. – Нежность и понимание под час возникают между совсем разными людьми.  И они вырастают так незаметно и неожиданно, как  это обычно имеют привычку делать цветы. Их никто не поливает, никто не лелеет. Может быть, капля слезы упадет  в это место. Посмотришь, а цветы уже выросли из-под асфальта или вырастают». Я не стал извиняться. Просто, подумав,  поднялся и выключил свет. 
Когда пришла Лена, она спросила, почему мы сидим без света. Мы не ответили. «Так даже лучше», - сказала она. Свет горел в коридоре и косо падал через открытый прямоугольник двери на пол. Все располагало к душевному разговору.  «Хотите, я вам почитаю кое-что?» - спросила Лена. Мы спокойно, без воодушевления согласились. Лена ушла и вернулась с книгой, которую я узнал. «Я вам почитаю из Кнута Гамсуна», - сказала она, открыла книгу и прислонилась к косяку. Глаза ее лучились счастьем. Она встряхнула белыми волосами, и они свободно рассыпались, заструились  по плечам. От нее шли волнение и радость. Она полистала книгу,  замерла и голос ее зазвучал. Он дрожал и вибрировал от внутреннего трепета. Мы слушали ее с некоторым недоверием, которое тут же улетело после первых прочитанных строк. Через ее голос на нас текла сама любовь. Любовь, как нечто недосягаемое, призрачное и удивительное.
«… Словно юноша, любил он ту девушку. Он говорил ей: «Ты моя ласточка», он говорил: «Ты моя радость» - и как горячо она обнимала его… Он сказал: «Отдай мне свое сердце!» И она отдала. Он говорил: «Можно я попрошу тебя кой о чем, любимая?» И не помня себя, она отвечала: «Да». Все отдавала она ему, а он ее не благодарил. Другую любил он, словно раб, словно безумец. Отчего? Спроси пыль на дороге, спроси у ветра в листве, спроси непостижимого создателя жизни; а больше никто не ответит.  Она не дала ему ничего, нет, ничего она не дала ему, а он ее благодарил. Она сказала: «Отдай мне свой покой и свой разум!» И он опечалился только, что она не попросила у него жизни».
Каждое слово попадало мне сердце и отзывалось пониманием. Оно задевало мне сердечные струны, и они звучали сладкой и горькой мелодией любви.
«Что такое любовь? Это полет ветра в розовых кустах, нет – это пламя, рдеющее в крови. Любовь – это адская музыка, и под звуки ее пускаются в пляс даже сердца стариков. Она точно маргаритка, распускается с наступлением ночи, и точно анемон, от легкого дуновения свертывает свои лепестки и умирает, если к ней прикоснешься…»
Что-то волшебное проникало в темноту комнаты из коридора со светом и словами Лены. И сама она казалась прозрачной, легкой, словно это не она стояла в дверях, прислонившись к косяку, а ее душа. Материя окружающего мира стала понятной и неуловимо тонкой. Мурашки побежали по телу. Мгновения пролетали счастливо, наполнено и ощутимо.
Лена замолчала. Закрыла книгу. Все в нас и вокруг нас замерло.  И никому не хотелось нарушать установившуюся тишину. Мы даже не шевелились, потому что в комнате парила, невидимо кружась, сама любовь.  Замер и человечек внутри меня, опустив свою скрипочку.  Мне казалось, что я слышу, как течет тишина, медленно, красиво, спокойно. Понемногу мы приходили в себя, чувствуя одно и то же. Заговорили, скупясь на слова. Кто-то скажет тихо слово и - молчание. Другой прошепчет два слова и снова тишина. Слова казались ненужными. Мы понимали друг друга без них.  Они нужны были, чтобы мы знали, что человек, их сказавший,  все чувствует так же, как мы.  Понемногу мы разговорились, словно вспомнили, что мы собрались для общения. Я посмотрел на часы. Обе стрелки приближались к двенадцати. Я не хотел  говорить то, что  не мог не сказать. «Мне пора ехать», - с трудом вымолвил я,  не двигаясь и прочно остановив свой взгляд на настенных часах. Все замолчали, будто случилось непоправимое. Я и сам понимал, что не должен был этого произносить. Потому что что-то важное могло вот-вот прерваться. Что-то хрупкое могло расколоться. И маленький человечек внутри меня словно прислушался к происходящему.  «Оставайся», - попросила Лена. «Куда ты спешишь?» - дружески спросил Леша. Прежде он обижался на меня за насмешки и за то, что я включил свет. Теперь, судя по интонации,  он меня простил совершенно и окончательно. И даже как-то потянулся ко мне душой. «Они остаются», - сообщила Лена о Наташе и Леше. «У меня утром встреча… - виновато сказал я. - И сегодня вечером мне должны позвонить домой». – «Уже почти ночь», - напомнила  Наташа. «Все равно мне могут позвонить даже  поздно». – «Позвони сам», - радостно нашла выход из положения Лена.  «Там нет телефона», - сказал я. Все огорчились. Огорчился и я. «Неужели ничего нельзя придумать?» - спросила Лена.  Мне очень не хотелось разрушать вечер, который только что состоялся. Кажется, все преобразилось.  Я все время ждал, что что-то должно произойти. И вот это произошло. После чтения Кнута Гамсуна. Все обновилось и получило второе дыхание. Звонить могла мать. Утром я собирался навестить ее в больнице. Сегодня она звонить, скорее всего, не будет. Хотя вполне могла. «По утру приду и все ей объясню», - подумал я и решил остаться, понимая, что этому  вечеру возможно приношу в жертву беспокойства дорогого мне человека. Колеблясь, я огляделся. На меня с явной надеждой смотрели три пары глаз. «Ладно, - сказал я,  – остаюсь. Уеду рано утром, чтобы успеть по делам…»  Все заметно оживились и повеселели. Еще оставалось много вина, закуски. Мы включили свет и сели к столу.  Леша с видом знатока внимательно осмотрел стол. «Да, - сказал он. -  Маловато вы сегодня приготовили».  Лена и Наташа переглянулись с растерянными улыбками на лицах. «Картошечки жареной нет?!» – с великим вдохновением и особой надеждой, спросил Леша. От того, с каким аппетитом  он это произнес, у любого могли потечь слюнки,   «Нет, - ответила, несколько смущаясь и огорчаясь Лена. – Мы сейчас пойдем, почистим». – «Что же вы не рассчитали?» - с видом человека огорченного до предела, но еще все-таки рассчитывающего на картошечку и мясо, озабоченно и с легкой укоризной спросил Леша. «Я пожарю», - приготовилась встать Лена. «Перебьется», - коротко и весомо вставили Наташа. «Ладно, - после паузы произнес Леша всепрощающе и радостно.  – Только в следующий раз прошу учесть ошибки».
Мы пили вино, смеялись,  снова пили. Я чувствовал себя хорошо и не пьянел. Просто перемещался в иное пространство, где я острее все ощущаю, неплохо мыслю и движения мои, хотя и не столь точны, но зато более выверены, плавны  и экономичны. Сам не знаю, как это произошло, но я развеселился и шутки вываливались из меня,  как фрукты из переполненной и опрокинутой корзины. 
Было поздно. По квартире несколько часов бродил забытый сон, удивленный и обескураженный тем, что он никому не нужен. Мы вместе  принялись убирать со стола. Позже девушки взялись стелить постели. В это время мы с Лешей  продолжали болтать и смеяться.  Любое действие и неосторожное слово вызывало шутку. «А где простынь? – спрашивала Наташа Лену. – Где пододеяльник? Ты мне дала только две наволочки. Зачем ты мне дала две наволочки?»- недоумевала она.  Я рассмеялся. Мне это показалось ужасно смешным. Все посмотрели на меня, а я продолжал смеяться и никак не мог остановиться.  «Я знаю, зачем  тебе дали две наволочки… - наконец, произнес я,  задыхаясь от смеха. Три пары глаз смотрели на меня внимательно и с недоумением. Я, едва отдышавшись,  продолжил: – Все очень просто! Одну   наволочку ты надеваешь на подушку, другую себе на голову. И так с наволочкой на голове ложишься спать  с полной иллюзией, что ты спишь на простыне и под одеялом с пододеяльником…» Последние слова я произносил, корчась от смеха. Все разразились хохотом и долго смеялись. «Ну, ты даешь», - говорил Леша. Мы снова набирали в легкие воздух и снова смеялись. Потом я показывал всем, как надо надевать наволочку одну на подушку, другую на себя и мы снова гоготали, корчась от смеха.   
Постели всем постелили, а мы все никак не могли угомониться. Через некоторое время я понял, что хочу спать. Сон обнял меня где-то в коридоре, когда я, проходя по нему, на секунду остановился. Часы показывали три часа ночи. Я пошел в маленькую комнатку, в которой мне  постелили, разделся и лег. В это время меня позвали с кухни. Я ждал и не отозвался. Меня снова позвали. Я лежал, засыпая и слышал, что они еще больше разошлись. В полусне я слышал предложения играть в карты, еще что-то и смех. Они, кажется, хотели выманить меня из комнаты, но я не поддавался провокациям, слушал их в полусне и довольный собой улыбался.
Казалось, я провалился на короткое время и очнулся, когда рассвело. Будильник на столике показывал половину седьмого.    Я поднялся и быстро оделся. Уходить медлил. Дверь в комнату девушек оставалась чуть приоткрыта. Я заглянул в нее. Они спали глубоким сном. Из большой комнаты раздавался обстоятельный  храп с легким посвистом.  Из-под одеяла на диване торчала знакомая красноватая и отнюдь несерьезная  картофелина носа. Она заставила меня улыбнуться.  В коридоре на тумбочке лежала книга. Я взял ее в руки и прочитал имя автора: «Кнут Гамсун». В конце вечера Лена обещала мне оставить книгу на тумбочке.   Я тихо открыл дверь и с книгой в руках вышел из квартиры.

Дома я собрался в больницу к матери. Перед тем как выходить, я подошел к телефону и  набрал номер, который запомнил. Я не знал, зачем это делаю. Просто я понял, что очень соскучился по Ленке, Наташе и Леше. Трубку взяла Лена. «Это я», - сказал я. «Слышу», - сказала она. «Ты знаешь, зачем я звоню?» - «Нет». – «Мне просто захотелось сказать вам всем «доброе утро». Она передавала кому-то мои слова.  Затем помолчала, слушая кого-то другого, и сказала: «Приезжай. Мы только что проснулись. Леша собирается за пивом. Будем пить пиво…» - «Не могу…» - «Приезжай позже». – «Это вполне может состояться. Поэтому не прощаюсь. Пока!» Услышав в ответ ее «пока», я положил трубку.
Я читал Кнута Гамсуна, страдал с его героями, мучился и не находил выхода.  Все истории в его книгах  заканчивались расставанием.  Там герои любили  тех девушек, которые любили других. Или героини любили безнадежно не тех, кто добивался их руки. Счастливая любовь в них была незаметной и  мимолетной. Зато несчастная любовь выглядела красивой и величественной. Безответная любовь царила в его книгах. И только короткие мгновения счастья озаряли ее страницы. И, читая эти страницы,  я понимал, что все не напрасно. И только ради этих мгновений стоит жить и страдать. Читая книгу, я думал, о себе, о Лене. Ее образ часто вставал передо мной и я слышал ее интонации. Эта книга попала в меня, как снаряд в цель. После ее прочтения  я стал думать, что в мире живет только несчастная любовь и все родившиеся обречены мучиться, как я. Сначала это немного облегчило мои страдания. Потом я подумал, что  неразделенное чувство – это рок  героев книги Кнута Гамсуна, его самого и, возможно, мой тоже. Но именно  этого я опасался и себе не желал. Нет, Кнут Гамсун мне не понравился. Он не оставлял места надежде на лучшее. Подсознательно я понимал, убеждал себя и внушал себе, что неразделенной любви нет, ее просто не может быть, не должно быть на земле. И если в тебе появляется подобное чувство, которое не дает тебе жить и расти, от него нужно избавляться, из себя его нужно безжалостно выбрасывать, вытравлять, выметать поганой метлой, гнать подальше неистово и без устали. Это позиция сильных людей, которые выживают в этой жизни и побеждают.
Мы еще некоторое время встречались с Леной и душевно проводили время. Иногда мы ходили по грани. Когда возникали чувства душевных переживаний связанные с необходимостью сближения и невозможности этого, когда тела и губы оказывались предельно близки, она поворачивалась ко мне спиной и приживалась, на глазах ее появлялись слезы. Иногда я читал в ее глазах мольбу и мне казалось, что я слышу ее шепот: «Обмани меня… Обмани… Обмани…» Но я ее не мог обмануть, потому что не мог обмануть себя. Очень скоро мы расстались навсегда. Еще через какое-то время я узнал от знакомых, что разбил ее сердце. Так говорили она. Я очень переживал по этому поводу, потому что знал, что это такое. Я сам жил с разбитым сердцем. Мысленно я желал ей лучшего в жизни и угадывал сердцем, что у нее все в жизни наладится. Она умна, хорошо сложена, ее душа  прекрасна и она может вокруг себя создавать для других уют, что редкостно и дорого для нашей жизни. Позже кто-то мне рассказал, что Лена рассорилась с Наташей и перешла работать на  другую фирму.
И еще. Я знал, что все проходит и пройдет, а тот вечер, проведенный с Леной и Кнутом Гамсуном, останется со мной до конца жизни.