Познание Церкви

     Александр Сороковиков   
   
    «Познание Церкви»

    Сергий Фудель – опыт прочтения биографии


    C65 Познание Церкви/ Александр Сороковиков. - Владимир: "Аркаим", 2019. - 56 с.; ил.

    ББК 86.372.24-3
    © А.С. Сороковиков, 2019



    Исследователи творчества Сергея Иосифовича Фуделя называют его самым сокровенным духовным писателем ХХ века; пожалуй, этот термин наиболее точно отражает не только содержание трудов, но саму его личность. Человек, испорченный поиском необычных концепций, изысканного слога, приверженный «новым» веяниям и течениям богословской мысли, ничего для себя у Фуделя не найдет, ибо все труды его, несмотря на глубину мысли, понятны и просты[1].
    Сергий Иосифович Фудель родился на рубеже веков, 13 января 1900 года (31 декабря 1899 года по ст.ст.). В этом факте биографии уже как бы заложена определенная неоднозначность его личности, устроения души, миропонимания. Не случайно, знавшие его, говорили о нем, как о человеке иной эпохи, воспоминание о которой вызывает лишь щемящую ностальгию и скорбь о необратимо уходящем времени.
    Тайну личности русского богослова и духовного писателя Сергия Фуделя невозможно понять через внешние факты биографии. Но приблизиться к пониманию его внутреннего мира можно через оставленное нам духовное и литературное наследие. Когда читаешь его труды, неизбежно ловишь себя на мысли, что перед тобой не богословские сочинения, а духовное завещание писателя. В его богословии нет стремления поставить себя над читателем, нет и тени желания многозначительности. Разумеется в классическом понимании его труды – не богословские трактаты, а скорее исповедь, обращенная к сердцу. Видимо, не случайно он родился в канун памяти свт. Василия Великого и прп. Серафима Саровского (которого почитал особо).
    Родился Сергей Иосифович Фудель в Москве, на Арбате, в доме № 47, в семье известного священника Иосифа Фуделя. Если говорить о его родителе, то путь отца Иосифа к православию и ко священству был весьма непрост. В своей книге «Воспоминания» Сергей Иосифович так пишет о нем: «Отец родился в 1864 году в семье делопроизводителя по хозяйственной части Владимирского драгунского полка и матери польки. В "Хронике моей жизни" архиепископа Тверского Саввы[2] есть такие строки: "Священник Фудель – интереснейший человек, внук немца заграничного, женившегося на русской, и сын отца, православного по матери, но плохо говорящего по русски. Окончил курс в Московском университете по юридическому факультету, прослужил три-четыре года в Московском окружном суде, женился, съездил в Оптину пустынь два лета кряду и с благословения почившего старца Амвросия бросил службу, полгода учился церковным наукам в Вильне под руководством почившего архиепископа Алексия и рукоположен им священником в Белосток… Это мастер служения и замечательный проповедник"»[3].
    Во второй половине XIX столетия патриотическое крыло интеллигенции избрало для духовного окормления старцев Оптиной пустыни. Такие известные писатели и философы, как Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, К.Н. Леонтьев, Л.А. Тихомиров, И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, Ю.Ф. Самарин не только бывали в Оптиной, но и поверяли свое творчество в соответствии с советами старцев. Среди них был и молодой служащий Окружного суда Иосиф Фудель.
    «Когда после окончания университета он в 1889 году принял священство, – пишет Сергей Иосифович далее в «Воспоминаниях», – это вызвало бурю со стороны родителей. Маловерие отца тут вошло в союз с католическим изуверством матери. Успокоить отца оказалось даже легче, чем мать»[4]. Иосифу Иоанновичу пришлось написать родителям письма полные почтения, где, тем не менее, он указывал на твердость в выборе пути духовного служения.
    «Приняв священство в Вильно, отец был назначен на служение в Белосток, и здесь он сразу же столкнулся с другой стороной медали: духовенство, в среду которого он попал, приняло его как чужого.
    Об этом он пишет в одном письме к Константину Леонтьеву от 1890 года: …"Здесь (в Белостоке) мы (с женой) подняли целую бурю, произвели целый переворот в здешнем обществе и вызвали яростные крики против нашего поста. Каковы здесь обычаи, можете судить по тому, что большинство священников в этом храме не знают, что такое пост, и даже Великим постом едят мясо. В оправдание такого порядка вещей указывают на недостаток и дороговизну рыбы и т.п. Вообразите, сколько нам здесь приходится выслушивать со всех сторон сожалений по поводу того, что мы разрушаем постом свое здоровье и т.д."
    Монастырский "оптинский дух", с которым он начал служение, был, конечно, чужим непонятен. Дальше в этом же письме он пишет: "Бывал я почти во всех интеллигентных семьях, и между тем буквально не с кем душу отвести в разговоре. Все или "безмыслие", или "недомыслие", или узкая специальность, съевшая человека, или просто хамство"»[5].
    О литературной деятельности отца Сергей Иосифович пишет следующее: «Кроме пастырской, шла большая работа в газетах и журналах. За 30 лет литературной деятельности он участвовал в 18 современных изданиях и опубликовал около 250 статей и брошюр. Для них характерно полное отсутствие тем политических. Основное и единственное, что всегда держало  в напряжении его внимание, – религиозно-культурное развитие личности и общества.
    Печататься он начал в 1886 году, то есть уже после знакомства с И. Аксаковым. В 1887 году издал отдельной книжкой "Письма о современной молодежи" и послал ее с письмом к К. Леонтьеву в Оптину пустынь. С этого и началась их дружба»[6].
    В 1892 году о. Иосиф был переведен в Москву. Отъезд из Белостока о. Иосиф с женой Евгенией (дочь орловского помещика Сергея Емельянова)[7] восприняли с большим облегчением, тем более, что там ожидали его друзья одного – оптинского – духа с ним. Круг общения о. Иосифа в Москве был весьма обширен. Его знакомыми и друзьями были о. Павел Флоренский, философы К.Н. Леонтьев, В.В. Розанов, Л.А. Тихомиров. Разумеется, окружение отца повлияло на мировоззрение сына. И после окончания Медведниковской гимназии (в Староконюшенном переулке), он поступил на философское отделение Московского университета. Воспитание, основанное на любви к русской истории и русской мысли, собственно и дало нам того Фуделя, которого мы знаем. Личность его нельзя понять в отрыве от той эпохи, в которую он жил, в отрыве от созвездия имен русской философии и светильников православной веры.
    В Москве о. Иосифа назначили на служение в Покровскую церковь Бутырской тюрьмы. Сам Сергей Иосифович был крещен именно в этой церкви. На внешний взгляд обычное событие стало тем не менее знаковым: и крещение и отпевание совершались в Покровских храмах. Последние пятнадцать лет его жизни прошли в гор. Покрове, где Сергей Иосифович был прихожанином храма Покрова Богородицы. Ко всему, значительная часть жизни духовного писателя прошла в ссылках и тюрьмах. По сути, и город Покров являлся подобного рода ссылкой. Советские законы запрещали бывшим политическим жить в столице и крупных городах. Даже таинство браковенчания (здесь тоже был некий знак) совершилось не на свободе, а в ссылке. Поэтому, крещение в тюремной церкви наложило особый отпечаток на судьбу писателя, явившись своего рода прообразом всей его последующей жизни.
    За о. Иосифом тогда крепко закрепилось прозвище «тюремный батюшка», а заключенные называли его «пресветлейшим батюшкой». В тюрьме он был даже нужнее, чем после перевода на Арбат в Никольский храм. Когда заключенных отправляли на этап, для безродных он собирал передачи. Нередко безпокоился, как устроился тот или иной подопечный по прибытии на каторгу. Случалось, отправлял посылки даже на Сахалин.
    Сергей Николаевич Дурылин[8] так писал в воспоминаниях об о. Иосифе: «как то я задал ему вопрос: "Какое же общее впечатление вынесли вы от долгого пребывания среди каторжан?.."  – О. Иосиф обернулся ко мне – он стоял на солее, около иконы Спасителя, – и ответил: "Я удивлялся иногда и удивляюсь, почему они – в тюрьме, а я не свободе". – И  ушел в алтарь»[9]. В известной степени, этот ответ был пророческим – о будущих судьбах России, о судьбе своего поколения, о судьбе собственного сына.
    Всякий, изучающий жизненный путь Сергия Фуделя и его духовное наследие, приходит к осознанию, что понять личность «самого сокровенного богослова» через внешние факты его жизни невозможно. В отличие от бурной пастырской, общественной и литературной деятельности его отца, путь Сергия Иосифовича отмечен печатью потаенности. И лишь только при вдумчивом прочтении его трудов, при осмыслении их через призму полувекового подвига терпения, осознается главная суть исполняемой им миссии: красной нитью она проходит через всю многотрудную, внешне негромкую жизнь – познание Церкви. Богопознание – через познание Церкви. И началось оно не как результат только в долготерпении преодоленных лет ссылок и лагерей, но, едва ли не изначально, с раннего детства, с первой поездки в Оптину пустынь.
    «Мои первые воспоминания о монастыре переплетены с первыми детскими радостями и первым чувством родины. Когда мне было лет пять, отец взял меня с собой в Оптину пустынь. В памяти остались безоблачные летние дни и крестный ход вокруг монастыря, кажется на Казанскую, когда я почувствовал торжество праздника под голубым небом и среди полей. Есть особое чувство детского благополучия, когда "все хорошо" и "папа с мамой рядом". Вот это чувство живет у меня от того крестного хода среди полей под широкий монастырский благовест»[10]. Пожалуй, никто так точно не выразил чувства Божией отеческой защищенности под омофором Матери Церкви, как Сергий Фудель: «когда все хорошо и папа с мамой рядом».
    «Потом, до 17-18 лет, все было у меня связано с другим монастырем, с Зосимовой пустынью. Туда мы ездили часто и чуть ли не всей семьей, по нескольку раз в год»[11]. «Зосимова была в чем-то сходна с Оптиной. В ней было что-то более суровое, что-то от "Северной русской Фиваиды", чего не было в теплых просторах калужского монастыря»[12]. Характерно, как отмечает автор «Воспоминаний», то, что как Оптина пустынь не смогла переубедить разрушителя веры в Церковь Льва Толстого, так и Зосимова не смогла переубедить Николая Бердяева. Гордый разум как одного, так и другого, не смог покориться ниспосылаемой им силе любви.
    Духовным центром Зосимовой пустыни был старец Алексий[13]. «Поражала красота всего его облика, когда в длинной мантии он выходил из своего полузатвора на исповедь богомольцев: и седые пряди волос на плечах, и какая-то мощность головы, и рост, и черты лица, и удивительно приятный низкий баритон голоса, а главное – глаза, полные внимания и любви к человеку. Эта любовь покоряла и побеждала. <…> Моя жизнь была наполнена любовью моих родителей, но в любви старца, когда, стоя на коленях перед ним на исповеди (он обычно исповедовал сидя), я открывал ему свои тяжелые грехи, я ощущал нечто еще более полное, еще более надежное и теплое, чем земная родительская любовь. Это была уже любовь Небесного Отца, о которой мы только говорим, изливаемая ощутительно на меня в эти минуты через старца»[14].
    Но одновременно к Сергию приходит понимание, пугающе неожиданное, о другой, ранее скрытой от него сути духовного делания, в которой присутствует не только всепокрывающая любовь Небесного Отца. «Когда мне было лет 15-17, я два раза приезжал в Зосимову пустынь и один. Одному, да еще совсем юному, страшнее в таком настоящем монастыре. Такое чувство, точно попал маменькин сынок на передовую. Какая там "тихая пристань"?! Тут уж никакого "Дворянского гнезда" или "Былого и дум". Вместо "гнезда" – море, в которое нужно броситься, вместо "дум" или "былого" – живое и трепетное делание настоящего. Здесь может быть только человек-творец, возжелавший внутри себя найти свою нетленную первооснову, здесь "невидимая брань" и воинское дело духовного подвига»[15].
    В эти годы по-новому осмысливающий себя в духовной жизни юноша сталь всерьез изучать труды Павла Флоренского[16]. Его книга «Столп и утверждение истины» владела тогда умонастроениями многих. Овладела она и юным Фуделем. «Помню, я с отцом были у М.А. Новоселова[17], – пишет он в книге "Начало познания Церкви", в главе "Два мира", – в его квартире на углу Обыденного переулка. Это был когда-то очень видный и пламенный толстовец, а теперь весь отдавший себя Церкви и "работе Господней". …Михаил Александрович время от времени бегал с совочком за углями в самовар, чтобы его песня не прекращалась. И вот он, человек очень сердечный при этом любящий отца Павла, вдруг начал высказывать сомнение в церковной ценности его работ. Мне было 17 лет, я молчал, но вдруг волнение буквально толкнуло меня в разговор: "Как вы можете так говорить! Отец Павел открыл нам Церковь". Я помню ободряющие глаза моего отца, и – сначала удивление, затем смущенную улыбку и наконец явное одобрение и на лице Новоселова: точно он только и ждал моего молодого протеста»[18].
    В начале ХХ столетия процессы духовного распада и духовного угасания, процессы расцерковления образованных сословий шли все более стремительно и все более неумолимо, с тенденцией к лавинообразному нарастанию этих явлений. Священномученик Иларион (Троицкий)[19] с болью сердца пишет об этом в своей знаменитой работе «Христианства нет без Церкви»: «Наша беда, что мы сами-то мало ценим свою Церковь и великое благо жизни церковной. Мы не исповедуем своей веры в Церковь смело, ясно и определенно. Веруя в Церковь, мы постоянно как бы извиняемся за то, что мы в нее еще веруем. Мы читаем Девятый член Символа Веры без особой радости, и даже с виноватым видом. Церковного человека теперь часто встречают с восклицанием тургеневского стихотворения в прозе: "Вы еще верите? Да вы совсем отсталый человек!" И многие ли имеют столько мужества, что смело исповедовать: "Да, я верую в Едину Святую Соборную и Апостольскую Церковь, принадлежу ко святой Православной Церкви, и потому я самый передовой человек, ибо в Церкви только и возможна та новая жизнь, ради которой Сын Божий приходил на грешную землю, только в Церкви можно приходить в меру полного возраста Христова, – следовательно, только в Церкви возможен подлинный прогресс, истинное спасение"»[20].
    О том же пишет и Сергий Фудель в книге «Начало познания Церкви. Об отце Павле Флоренском» во второй главе: «Как передать неверующему наше ощущение Церкви как святыни? Верить в Бога для многих вполне допустимо, но верить в Церковь – это совсем другое, это начало сомнения, путаницы и темноты, и это очень несовременно. Я говорю сейчас о фактически неверующих в Церковь, как бы православно они не назывались. Суть дела понятна. Бога можно принять абстрактно, в плане отвлеченного и ни к чему, в общем, не обязывающего деизма, но Церковь абстрактно, и при этом искренне, принять нельзя»[21]. То же самое, в сущности, говорил и Павел Флоренский. «Когда, подводя итог своей книги, Флоренский спрашивал: "Что есть Столп и Утверждение Истины", он отвечал: "Это Церковь, это достоверность, это духовный закон тождества, это подвиг, это Триипостасное Единство, это свет фаворский, это Дух Святой, это целомудрие, это София, это Пречистая Дева. Это дружба, это – паки Церковь"»[22].
    Когда читаешь книгу Сергия Фуделя о Павле Флоренском, то постоянно ловишь себя на мысли, что, рассказывая об отце Павле, о его творчестве, он при этом как бы рассказывает о себе. Разумеется, не в плане биографических сведений, хотя и это присутствует, а о своем внутреннем духовном «я», о «сокровенном сердце человека» (1 Пет. 3; 4). Таких потаенных вкраплений, на протяжении всей книги встречается довольно много, и благочестивый читатель может их сам обнаружить при внимательном чтении, но в «Послесловии», в одном из абзацев, о себе сказано почти явно, и почти всё: «Те лица, которые действительно живут сокровенной жизнью этой Церкви, не имеют нужды в учительстве Флоренского. Сама благодать просвещает их ум и сердце. Но много ли мы знаем таких людей, особенно среди интеллигенции? Для нее работы отца Павла и сейчас могут быть "введением в Церковь"»[23].
    «Встречи отца [И. Фуделя] с Флоренским были редки, но я хорошо помню какую-то особенную улыбку отца, когда он говорил о нем или когда при нем произносилось его имя. <…> Первый раз я увидел Флоренского еще до выхода его большой книги, но уже после принятия священства, наверное в 1911 или 1912 году. Отец, бравший меня в Оптину к монахам, взял меня и в Посад к Флоренскому. Он тогда еще жил на Штатной, за Лаврой. Смутно помню их разговор о какой-то евгенике или о чем-то еще мне непонятном…
    После ужина отец Павел пошел провожать отца в лаврскую гостиницу. Была зима, но ночь была не морозная. Мы шли по пустой улице, мимо маленьких домиков, на темные контуры Лавры. Кругом были снега и тишина той, далекой теперь России. У моста, я помню, до меня дошли отрывки их разговора: сначала говорили о темных силах, которые рвутся в Россию… Потом заговорили о символике цветов на древних иконах Богоматери. <…> Я вспомнил этот второй отрывок разговора о красках Благовещения как ночное предобручение, как напутствие радости на всю свою жизнь.
    "В непогоде тих" – была надпись на одной из виньеток-эпиграфов книги Флоренского. Таким и остался он в моей памяти»[24].
    Верно, эпиграфом этим: «В непогоде тих», – можно сказать о глубинной потаенной сути личности и самого Сергия Фуделя.
    «Светлая неожиданность славянофильства – в том, что после давнего разложения образованного общества в его дехристианизации в XVIII веке возникло движение яркое, смелое и чистое к возрождению христианства в этом образованном обществе и к преображению всей России на основе христианства. Суть славянофильства, конечно, не "славяне" и даже не "народ" как таковой, а только христианский народ, то есть Церковь.
    "Славянофилы придавали и народности значение не самой по себе – [Д.Ф. Самарин; «Поборник вселенской правды» – прим. А.С.] – а только как органу, призванному осуществить в жизни учение Христа".
    Ему вторит А.С. Хомяков, в статье «О юридических вопросах» [А.С.]: "Для России возможна только одна задача: сделаться самым христианским из человеческих обществ".
    В согласии с ними высказывался И.С. Аксаков в письме к Н.Н. Страхову от 6 июля 1863 г. [А.С.]: "Славянофильство есть не что иное, как высшая христианская проповедь".
    Возврат к чистому христианству – вот что такое старое славянофильство, имеющее очень мало общего с позднейшим национализмом и реакцией. Эта суть славянофильства драгоценна нам теперь тем более, что всю широту понятия истинного христианства славянофилы уместили в ясное определение Церкви как богочеловеческого организма, то есть вернули экклезиологию к ее первоисточнику – к учению апостола Павла: ;Введение его (понятие Церкви) в наше религиозное сознание, – пишет Вл. Соловьев, – есть главная и неотъемлемая заслуга славянофильства; [«История и будущность теократии» – А.С.].
    "Церковь не доктрина, не система и не учреждение, Церковь есть живой организм истины и любви" – так формулирует Ю.Ф. Самарин [Предисловие к 1-му изданию богословских соч. А.С. Хомякова – прим. А.С.] – взгляд Хомякова и свой»[25].

    Незадолго до революции у о. Иосифа Фуделя появилось все более усиливающееся ощущение внутренней сухости, несмотря на прежние неустанные труды на поприщах пастырского и общественного служения. Особенно сильно оно стало в «окаянные дни» февральской и октябрьской революций. От множества беззаконий в душе о. Иосифа появилось даже разочарование в русском народе – как «народе богоносце».
    «Мой отец умер 2/15 октября 1918 года, – пишет Сергей Иосифович в книге "Воспоминаний", – пятидесяти трех лет от роду, но уже с 1915-го, кажется, года у него завелись кипарисовые четки. <…> Для "мирского" священника это было, конечно, весьма необычайно: кругом было так называемое "филаретовское духовенство". Этот термин, собственно, не имеет отношения к личности самого митрополита и характеризует только определенную категорию людей. <…> Помню однажды за обеденным столом моя сестра стала что-то с похвалой говорить именно о "филаретовском духовенстве". Отец, такой обычно терпимый и сдержанный, вдруг как-то весь сморщился и воскликнул: "Ох уж это мне филаретовское духовенство!"
    В последние годы жизни появилось у него и чтение Псалтири совместно с мамой. <…> Отец прошел весь свой путь в большой дружбе со своей женой, от студенчества 80-х годов, когда он робко входил со своей статьей в приемную Ивана Аксакова, до "испанки" 1918 года.
    Странное это было время, когда среди общего бездумного благодушия высших классов отдельные люди страдали страданиями умирающей эры. Отец несомненно принадлежал к ним»[26].
    После смерти о. Иосифа Михаил Александрович Новоселов взял Сергея Иосифовича, учившегося тогда на философском факультете МГУ, к себе на должность секретаря церковного издательства. Проработал Сергей Иосифович в этой должности недолго. В 1922 году он был арестован. Внешняя причина, как вспоминала о том его дочь, Мария Сергеевна Желновакова[27], заключалась в принадлежности отца к кругу активных противников «живой церкви». Вместе с православными студентами они расклеивали листовки, объясняя пагубность обновленчества.
    «Было часов шесть утра в середине июля, когда я вышел их дома, стоявшего в старом парке под Москвой, чтобы ехать к себе на Арбат, – пишет Сергей Иосифович в последней, восьмой главе "Воспоминаний". – Цвели липы, и воздух был полон покоем и чистотой Божьего утра. Я уже с вечера знал, что в Москве у меня на квартире "засада", что мой арест за выступление против живоцерковников неизбежен, и все же утро было такое, что, когда я увидел у самой стены дома человека в черной гимнастерке с наганом в руке, я как-то  не сразу связал его с тем, чего ждал и к чему был подготовлен. Я почувствовал только вопиющее, невероятное несоответствие этой фигуры всему, что ее окружало. И тут же сердце заныло от боли по уходящей свободе. Из-за угла вышла вторая фигура с наганом, и меня вполне драматически повели на вокзал»[28].
    В книге «У стен Церкви» есть описание одного важного жизненного эпизода, происшедшего за два года до описанного выше события: «Когда мне было 20 лет, я пошел в приемную оптинского старца Нектария, в скиту. <…> Быстрой походкой вышел ко мне старец, которого я видел впервые, благословил меня и сразу, без всякой подготовки и без каких-либо обращений с моей стороны, сказал: "Поезжайте к Святейшему Патриарху Тихону и просите его посвятить вас. Перед вами открывается путь священника".
    Я молчал, ничего подобного не ожидавший, ошеломленный.
    "Не бойтесь, – сказал он, – и идите этим путем. Бог вам во всем поможет. А если не пойдете, испытаете в жизни большие страдания"»[29].
    Пророчество старца Нектария начало сбываться.
    В книге «Воспоминаний» Сергий Фудель подробно описывает свое первое пребывание в Бутырской тюрьме в 1922 году. В Покровской церкви этой тюрьмы в течение пятнадцати лет служил настоятелем его отец, да и сам он был крещен здесь же, что как бы Промыслом Божиим предопределило всю его судьбу.
    «Уткнувшись в стену, можно было без конца читать Евангелие. Мне был тогда только 21 год (22 года – А.С.), но мне – я помню – было до очевидности ясно, что происшедшая катастрофа – это Божие возмездие. Я понимал, что когда верующий человек отказывается от подвига своей веры, от какого-то узкого пути и страдания внутреннего, то Бог – если Он еще благоволит спасать – посылает ему страдание явное: болезни, лишения, скорби, чтобы хоть этим путем он принес "плод жизни вечной". "Жена когда рождает, терпит скорбь" – это закон христианского пути. Я понимал, что к прежней жизни я просто не смею вернуться, выйдя отсюда, и мне казалось, что мне легко это будет сделать. Дверь камеры была заперта, но во мне внутри ощутимо открылась тогда какая-то дверь, и я выходил через нее на большую и радостную дорогу»[30].
    Если поездки Фуделя в Оптину и Зосимову пустыни открыли ему Церковь в непосредственных впечатлениях, если труды Флоренского привели к осмысленному постижению истины, то следующий этап жизни привел уже к постижению высших степеней духовности, вплотную приблизил его к Голгофе и подвигу Креста, которые предваряют вход в «Церковь верных» (название одного из трактатов С. Фуделя).
    «Сохранить апостольское исповедание – святую веру и святую жизнь первохристианства – "до конечного издыхания" своей земной истории – вот чего просит для себя Церковь»[31].
    «Церковь Христова есть не только Церковь Пятидесятницы, но Церковь великой человеческой скорби в пустыне истории»[32].
    «"Невеста Христова – Церковь верных и душа каждого из нас… получает от жениха Христа… обручение Духа", – пишет преподобный Симеон Новый Богослов. – Только получая "обручение духа" – благодать Божию, человек входит в… Церковь. Благодать же стяжается в подвиге. Поэтому подвиг есть врата в Церковь, а благодать Церкви – основание покаянного подвига. Нет иных врат в Церковь, кроме как через личный крест, так как в стяжании благодати нет у нас никаких прав: ни потомственных, ни юридических, а только узкий путь да надежда на милость Божию, живущая в нас как некий луч, радостный и зовущий»[33].
    С 1922 года начался этот долгий путь гонений, страданий и скорбей. Вслед за Сергеем Иосифовичем в далекий Зырянский край приехала его невеста, Вера Максимовна Сытина, по линии матери происходившая из старинной дворянской фамилии Свербеевых[34]. В свое время она закончила престижную греческую гимназию в Москве. Будучи воспитанной в старых традициях, она поехала в ссылку вслед за женихом. Решиться на этот поступок молодой девушке было весьма непросто, и когда в душевных терзаниях она спросила свою маму, что ей делать, то получила лаконичный и твердый ответ: «Если любишь – поезжай».
    Свадьба состоялась в 1923 году в Усть-Сысольске (г. Сыктывкар) на квартире епископа Ковровского Афанасия (Сахарова)[35]. Это была также первая ссылка владыки-исповедника, а несколько месяцев до этого он был заточен во Владимирском централе. Там, в 17-й камере, им была написана служба Всем Русским святым. Помогали ему в этом известные архиереи, такие как архиепископ Астраханский Фаддей (Успенский), епископ Звенигородский Николай (Добронравов), архиепископ Крутицкий Николай (Феноменов), епископ Вязниковский Корнилий (Соболев), епископ Переяславский Дамиан (Воскресенский), епископ Суздальский Василий (Зуммер) и ряд известных священников. И первая служба Всем Русским святым была отслужена в этой же камере: 28 октября/10 ноября 1922 года, в день преставления свт. Димитрия Ростовского.
    Венчал молодых священник Николай в присутствии трех архиереев: епископа Афанасия, архиепископа Фаддея (Успенского)[36] и епископа Николая (Добронравова)[37]. Венцами же служили веночки из сплетенных ивовых прутиков. С тех пор владыка Афанасий стал одним из самых близких друзей супругов Фуделей.
    «После моего венчания я поступил на работу в городе, который отстоял примерно в двух верстах от нашего жилья. Вскоре моя жена заболела и почти весь день должна была проводить одна в ожидании моего возвращения с работы. Единственной ее опорой и утешением был Владыка. Он приходил, подметал пол, приготовлял пищу или приносил что-нибудь с собой, причем, я уверен, не забывал принести и что-нибудь сладкое, так как он сам его любил и всегда говорил с улыбкой: "Во-первых, я сам "Сахаров", а во-вторых, все "духовные" должны есть побольше сладкого"»[38].
    «Он был строг к себе, но не к другим. Это я очень хорошо знаю. Материально Владыка там в Усть-Сысольске, не бедствовал, получал посылки и помощь от близких. Тогда была жива еще его мать, которую он очень любил (она умерла в 1930 году, и это было для него, как он сам говорил, величайшим горем). И тут его доброта выражалась в материальной помощи другим людям, причем не только близким»[39].
    И, как бы подводя итог всему жизненному пути владыки, Сергей Иосифович писал о нем в «Воспоминаниях»: «…старец-епископ [был] одним из тех редчайших людей, которым хочется поклониться до земли… А поклониться можно… даже если знать только одни чисто внешние факты его жизни»[40].
    Но, разумеется, дружба этих двух необычных людей основывалась не на схожести судеб, причина была в родстве духовном. Современники говорили (как впрочем и сам Сергий Фудель), что у них были различные взгляды на церковное богослужение (не в плане канонов, а в плане восприятия), но оба принадлежали к той редкой разновидности христиан, о которой писал свт. Игнатий (Брянчанинов), цитируя древних отцов: «Эти отнюдь не будут иметь монашеского делания, но их постигнут напасти, и они, подвергшись напастям и искушениям, окажутся больше нас и больше отцов наших» (авва Исхирион)[41].
    В 1932-34 годах последовала вторая ссылка, вновь в северные пределы, в Вожегу, на север Вологодской области. Затем работа счетоводом в гор. Вологде. После ссылки семья поселилась в Загорске. Решение поселиться близ Троице-Сергиевой  Лавры было неслучайным. Близости к величайшей Русской святыне искали не только Фудели. В Сергиевом Посаде жили Флоренские, Тихомировы, Новоселовы, Голубцовы. На ул. Вифанской доныне стоит дом М. Пришвина, талант которого Сергей Иосифович чтил. На ул. Бульварной стоил дом о. Михаила Шика[42].
    Семья поселилась на самой окраине города, в районе с названием Козья горка, на ул. Парковая, дом 6, оттуда было уже недалеко до Черниговского скита. Исследователь биографии Фуделей В.Н. Алексеев (доцент Орехово-Зуевского пединститута, краевед) говорил, что сегодняшние хозяева дома еще помнят: здесь проживал бухгалтер с завода № 6 со своей семьей. Оттуда Сергей Иосифович был призван на фронт: все четыре года он прослужил рядовым охраны воинских грузов. Но радость победы оказалась недолгой. В 1946 году его арестовали по делу священника катакомбной церкви Алексия Габрияника. Отец Алексий Габрияник был женат на сестре Николая Голубцова, с которым Сергей Иосифович поддерживал дружеские отношения. Из семьи Голубцовых никто не пострадал, но Сергия Фуделя, близко знавшего многих «катакомбников» и «непоминающих», снова отправили в ссылку. На этот раз в центр Сибири, под Минусинск.
    Вот как пишет С. Фудель о своем последнем аресте в «Воспоминаниях»: «В Рождество 1945/46 года я лежал в невероятно тесном, темном и душном отделении «столыпинского» вагона на перегоне из Челябинска в Красноярск. Кругом "уркачи", голодные и мрачные как тигры. Они только что стащили с одного спящего на полу в каше тел новые хромовые сапоги. Духота и жара. Есть уже и  не хочется, а только пить, а пить нечего: воду дают дважды в день по нескольку глотков. Шаря по пустому вещевому мешку, я нащупал какую-то маленькую корочку и, потирая ее между пальцами, вдруг ощутил, как легкое дуновение, восхитительный запах мандарина. Это было замечательно: мандариновый запах не только как-то облегчил жажду, но он установил в черном и душном аду какое-то обетованное место – кусочек родного дома с рождественскими елками, на которых, конечно, когда-то висели у нас мандарины. Я тер, и нюхал, и вдыхал детство, а потом, засмеявшись, говорю одному из "уракачей" – молодому  и, можно сказать, культурному москвичу: "А ну-ка, земляк, понюхай". Земляк нашел в темноте мою руку, взял корочку и, конечно, тоже восхитился, и мы поделили пополам и все нюхали, к зависти других, но к зависти уже дружеской: корочка сделалась мостом между всеми нами и дальше ехать было легче»[43].
    «…Мандарины играют в моих тюремных воспоминаниях определенную роль, и я сейчас опять о них вспомнил. Это было раннее и совсем еще темное утро 25 декабря 1946 года. Этапная камера Бутырок задыхалась от людей, ожидающих отправки. Я уже знал, что меня не сегодня-завтра отправят, и мне не спалось. <…> И вот вижу – на противоположном конце камеры у окна стоит во весь рост, точно на трибуне, высокая фигура молодого лютеранина с молитвенно сложенными руками. Слезть на пол нельзя: везде спящие тела. Кругом тишина и храм. Он стоит долго, неподвижно, со сложенными руками, глядя в замороженное окно. Там, за окном, где-то в темноте пространства – 25 декабря, Рождество, там его лютеранское детство, и где-то там детство Иисуса Христа. <…> Потом открылась дверь и начали вызывать на этап. Я быстро собрался и, уходя, показал Илюше глазами на одинокую фигуру на нарах. "Да ведь сегодня у них Рождество, – понял он и радостно добавил. – Я  сейчас отнесу ему мандарин".
    Больше я никогда не видел ни лютеранина, ни Илюшу. И вот теперь, через 15 лет после этого последнего этапа, оглядываясь на многолетний поток людей, с которыми я тогда встречался и шел, я отчетливо знаю, чему в итоге они – эти люди и годы – меня терпеливо учили. Тому, что смысл жизни страшно прост: стараться всегда и везде сохранять тепло сердца, зная, что оно будет нужно кому-то еще»[44].   
    Чтобы помочь другу, Николай Голубцов взял на воспитание дочь Сергея Иосифовича Варвару[45]. Некоторое время у него жила дочь о. Алексия Габрияника Ирина. Сам Николай Александрович вырос в многодетной семье. Его отец, сын сельского священника, профессор МДА, первоклассный ученый и выдающийся лектор, Александр Петрович Голубцов, был учеником и любимцем профессоров МДА Е.Е. Голубинского, В.О. Ключевского и А.П. Лебедева. Когда в результате интриг и подспудно насаждавшихся рутинных методов преподавания все трое были удалены из академии, Александр Петрович принял это с величайшей болью сердца и даже хотел подать в отставку. Но, оставшись в академии, преподавал по-прежнему в соответствии с методикой живого изложения материала. На его уроках всегда стояла глубокая тишина, но не оттого вовсе, что он искусственно насаждал дисциплину, а по причине того, что студенты напряженно ловили каждое его слово. Умер Александр Петрович Голубцов в 1911 году, в возрасте 51 года, немного не дослужившись до чина действительного статского советника, что давало право на потомственное дворянство.
    После революции Николай Александрович поступил в Тимирязевскую академию, по окончании которой в течение двенадцати лет работал агрономом, а с 1937 года и до дня своего рукоположения в 1849 году служил в научной библиотеке ВАСХНИЛа. В 1932 году он женился на Марии Францевне Гринкевич, с которой жил, по примеру о. Иоанна Кронштадского, как брат и сестра. После смерти родителей супруги Голубцовы поселились в 1942 году в их доме на Лесной улице, в районе Измайлово. В этом доме нередко находили себе пристанище дети репрессированных родителей до окончательного определения их судеб, так что дом на Лесной улице был похож на маленький приют.
    Об этом периоде жизни Николая Голубцова Сергий Фудель писал: «Во время войны он работал в одной большой научной библиотеке заведующим отделением русской библиографии. Сотрудников было много, и некоторые очень нуждались в это трудное для всех время. И вот Николай Александрович не считал для себя зазорным отвозить для нуждающихся в топливе на ручных санках дрова.
    Кстати, уже во время этой работы в библиотеке для ее сотрудников была ясна его духовная рассудительность и авторитетность слова. Когда между ними возникали споры и разные недоразумения, часто кто-нибудь предлагал: "Пойдемте к Николаю Александровичу, он рассудит". И он это делал, не боясь быть впутанным иногда в весьма сложные взаимные тяжбы»[46].
    «Еще до принятия сана жизнь Николая Александровича была дыханием самозабвенной доброты, а это требовало иногда и величайшего мужества. Вот один случай, рассказанный его матушкой. В годы войны Николай Александрович, освобожденный от военной службы по состоянию здоровья, каждое лето работал на трудфронте – на лесозаготовках, в колхозе и проч. И вот однажды зимой приходит сообщение, что в том колхозе, где он летом работал, один юноша попал под суд, ему грозит расстрел. Он был невиновен, но только Николай Александрович мог это доказать. Начальница в библиотеке не отпускала его на суд. Тогда Николай Александрович уехал самовольно, а в войну это приравнивалось к дезертирству. Суд состоялся, юношу благодаря показаниям Николая Александровича оправдали, и для него самого это «дезертирство» обошлось без тяжелых последствий»[47]. 
    «К принятию священства Николай Александрович тщательно готовился. До нас дошло от него много машинописных конспектов и программ Московской Духовной Семинарии 1944-1948 годов, а также стопка тетрадей (толщиной около 15 см) с его рукописными конспектами церковно-учебной литературы. Благодаря солидной теоретической и практической подготовке Николай Александрович 3 августа 1949 года успешно сдал экстерном экзамены на священника перед комиссией, возглавляемой протопресвитером Николаем Колчицким»[48].
    1 сентября 1949 года Николая Александровича посвятили в диаконы, а 4 сентября 1949 года он был  рукоположен во священника. Первые годы о. Николай служил в храме Рождества Христова в Измайлово, прихожанином которого был в течение многих лет. До своей ссылки в 1950 году здесь служил и отец Иоанн (Крестьянкин), ставший впоследствии духовником Псково-Печерского монастыря. В последующие годы местом служения о. Николая стал Донской монастырь – в будние дни, и храм Ризоположения на Донской улице – по воскресным дням. Подобно своему небесному покровителю о. Николай тайно благотворил тем прихожанам, у которых бывал по приглашению. Было совсем не редкостью, когда, причастив болящего на дому, он оставлял в укромном месте денежную купюру, а когда потом его в этом уличали, то всячески отказывался, уверяя, что ничего подобного не было.
    «Священство свое он нес как служение людям для приведения их к Богу, к Церкви. Даже в Великий четверг, после долгой обедни, за которой у него было около 800 причастников, он мог ехать через всю Москву, чтобы кого-то причастить или кого-то в чем-то убедить, а потом, не заезжая домой, возвращаться в церковь на Двенадцать Евангелий. <…>
    Известны случаи, когда родственники больного человека его вовсе не желали принимать, а он все-таки туда ехал. В одном доме его не впускали три раза и только на четвертый раз его смиренное упорство победило, к радости и больного, и, кажется, кого-то из тех, кто не впускал и раскаялся»[49].
    «Свою "общую исповедь" он вел почти каждый день, и каждый раз за простотой его слов чувствовалось, что он ведет ее точно впервые. Временами он как бы уже не говорил, а просил, умолял, призывал, в желании разбудить все еще спящее сердце. И по себе и по многим скажу, что за много лет не было случая, чтобы мы возвращались после исповеди у отца Николая с прежней сухой душей»[50].
    Отец Николай особо почитал св. прав. Иоанна Кронштадского и, не боясь обвинений в черносотенном мракобесии, говорил с амвона о святости всероссийского пастыря. Видимо, не случайно дочь Сталина Светлана Аллилуева обратилась именно к нему с просьбой о совершении над ней таинства крещения. За это дерзкое деяние отца Николая не раз вызывали на Лубянку, грозя длительным заточением и даже смертью. По всей очевидности, именно на этой почве в июне 1962 года с ним случился обширный инфаркт миокарда. До самого конца жизни «московского батюшки» (+20 сент. 1963 г.) Светлана Аллилуева фактически являлась его духовной дочерью.
    В семье Голубцовых все имели какие-то таланты. Например, младший брат отца Николая архиепископ Новгородский Сергий до последних своих дней писал иконы, написано их было много – более 500 икон. Сам отец Николай, не являясь профессиональным литургистом, написал две службы с акафистами – в честь икон «Донской» и «Взыскание погибших», утвержденные святейшим Патриархом Алексием I. Также он написал фундаментальный труд, являющийся опытом догматического истолкования иконы прп. Андрея (Рублева) «Святая Троица», часть которого – «Пресвятая Троица  и домостроительство» – была опубликована в ЖМП (№ 7 за 1960 г.) После смерти отец Николай не раз являлся своим духовным чадам в тонком сне в критические моменты жизни и предостерегал их от духовных ошибок[51].
    Мария Сергеевна Желновакова, вспоминая об отце, говорила, что он не любил рассказывать о годах пребывания в ссылках. Но однажды (было это во время их проживания в Усмани) Сергей Иосифович рассказывал один краткий эпизод, указывающий на целый ряд трудностей, прежде всего морального характера, при отбывании наказания. Они гуляли тогда по опушке леса, и он неожиданно, что было в его манере, перешел в разговоре на другую тему. Сергей Иосифович рассказал, что уполномоченный во время последней ссылки предложил ему стать осведомителем. При этом дал время подумать. От разных мыслей появилось страшное чувство богооставленности. Сергей Иосифович сказал тогда: «Я даже хотел…» – и он сделал характерный жест – ладонью  по горлу. Но странным образом все само собой разрешилось, и уполномоченный не стал напоминать о своем предложении[52].
    «В последний раз я видел отца Павла [Флоренского] уже во сне. Это было в Сибири, наверное в 1947 году, в те дни, когда ко мне, как когда-то к нему приходила "смерть вторая". Это было для меня время одиночества и ужаса. И все разрешилось после этого сна. Я увидел своего отца и отца Павла сидящими в алтаре Богородичного придела нашей Плотниковской церкви на Арбате за маленьким церковным столиком. Они мне ничего не говорили, только отец показал мне на свое горло, как будто оно только что болело и зажило, и протянул мне со столика лекарственный пузырек, на этикетке которого я прочел написанное одно слово "Терпение". Два ближайших мне духовно человека пришли и сказали, что прошлого нет, – что они не в прошлом, а в настоящем и будущем, что надо все больше жить тем миром, в котором живут они»[53].
    «Слово "подвиг" имеет корнем "двиг", то есть движение. Подвиг есть всего только движение к Богу»[54] – одной  только строкой Сергий Фудель обозначает весь путь христианина, если таковой имеет смелость называть себя этим именем. «…Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе и возмет крест свой и по Мне грядет» (Мф. 16; 24). В другом месте книги «У стен Церкви» написано как бы в продолжение этой мысли, но уже с позиций – «Не вы Мене избрасте, но Аз избрах вас…» (Ин. 15; 16): «Бог Сам ищет сейчас Своих учеников, и тогда, как говорили Паскаль и Флоренский, к человеку приходит не бог философов и ученых, но Бог Авраама, Исаака и Иакова, и берет его за руку и ведет»[55].
    В первой главе книги о Павле Флоренском есть изумительные и потрясающие слова, которые, пожалуй, полностью относятся и к личности написавшего эти строки: «Известно и то, что Евангелие упоминает разных книжников, в том числе и "книжников наученных Царству Небесному". Нельзя "научиться" Царству Небесному минуя личные страдания, вне подвига. Значит, бывают "страдающие книжники", и мне кажется, именно к ним принадлежал отец Павел»[56]. «Жена когда рождает, скорбь имать…» (Ин. 16; 21). Благодаря этим страданиям, этому горнилу скорбей, мы, верно, и знаем нынешнего Фуделя, которого именуют «самым сокровенным духовным писателем ХХ века».
    «Тюрьма – это прежде всего школа общения с людьми. Конечно, можно и голову сломать в этой принудительной школе, но если Бог поможет, то в сердце только скорбь о человеке – начало любви к нему. Один современный ученый как-то сказал мне, что из всей его жизни только один его поступок кажется ему действительно значительным: не астрономические его открытия и работы и не выдержка его в течение нескольких лет тяжелой одиночки, где он зимой замерзал, а только то, что однажды, не имея сам ничего, он разломил свою заветную тюремную пайку и дал половину голодному и совсем ему незнакомому человеку. Он говорил мне об этом не хвастаясь, а именно как ученый, констатирующий какой-то удивительный, но в то же время ясный для него факт. Я сам не раз испытывал, точно прикосновение к току, это встречу с поступком какой-то малейшей любви ко мне посторонних людей. Помню, в новосибирской тюрьме подошел ко мне один отпетый бандит и угрюмо, как бы не глядя, сунул мне луковицу. Могу сказать, что бесхитростная приязнь служит и в наше время единственным языком, понятным для всех»[57].
    Вернулся Сергей Иосифович в Загорск в 1952 году, но жить с семьей постоянно уже не мог. По закону политические и уголовные преступники не имели прав на проживание в Московской области.
   Жительница г. Покрова Зинаида Андреевна Торопина (1929-2008 гг.), так вспоминала об этом периоде его жизни. После окончания ею гидрометеорологического техникума, она была направлена для работы в Загорской метеостанции. Голодные военные и послевоенные годы ощутимо сказались на ее здоровье, и потому, на почве перенесенной пневмонии, у нее развился гнойный плеврит. На работе, по поводу нетрудоспособной сотрудницы стали высказывать недовольства, также и хозяева квартиры предложили ей подыскать другое место жительства. В свободное время она каждый день ходила по домам в надежде, что кто-то возьмет ее к себе за умеренную плату. Однажды, уже ни на что не надеясь, она шла по окраине города и почти машинально спросила стоящую у калитки женщину: «Вы не знаете, кто здесь может пустить на квартиру?» Женщина внимательно посмотрела на нее с просила : «Как тебя зовут?» – «Зина». – «Зина… – задумчиво произнесла она, – так звали мою маму». И вдруг сказала решительно и твердо: «У тебя такие большие и лучистые глаза, что я не могу тебя не взять».
    С тех пор Зинаида Андреевна стала членом семьи Фуделей. Поначалу Зинаида жила на веранде, а когда начались холода, поселилась в доме. К этому времени Мария, старшая дочь Веры Максимовны, уже уговорила маму, чтобы Зинаида жила у них постоянно. В то время в Лавре служил известный впоследствии духовник Псково-Печерского монастыря, схиигумен Савва. Зинаида Андреевна тоже у него окормлялась. Очевидно, по его молитвам произошло исцеление ее от тяжелой легочной болезни.
    В этот же период произошло знакомство Фуделей с семьей о. Андрея Каменяки. Отец Андрей учился тогда в семинарии Троице-Сергиевой Лавры – в первом «фронтовом» наборе от 1946 года, вместе с архимандритом Кириллом (Павловым) и другими отцами, ставшими впоследствии известными пастырями. Владимир Николаевич Алексеев, исследователь творчества С. Фуделя, так рассказывал об этом знакомстве. Матушка Галина Каменяка, – тогда ее фамилия была Ермолаева, и о том, чтобы стать матушкой, она даже не помышляла, – как-то шла по своим делам в район Козьей горки. Вера Максимовна так же стояла тогда у калитки, и вдруг сказала неожиданно проходящей мимо Галине: «Девушка с такими глазами не может пройти мимо этого дома». Собственно, ее дочь Мария уже давно была знакома с Галиной, они вместе ходили в Лавру на богослужения; видела их вместе и Вера Максимовна, а потому и пригласила в дом подругу своей дочери. Когда о. Андрея рукоположили во священника, то матушка Галина уже вместе с ним стала бывать в доме Фуделей. Вскоре судьба их развела, но прошли годы, и они снова встретились неожиданно для себя в г. Покрове Владимирской области.
    В 1951 году Сергей Иосифович возвратился из ссылки. По причине пресловутого «сотого» километра поселился в г. Усмань Липецкой области. Если же бывал в Загорске, то всегда полулегально. Поначалу он настороженно относился к «квартирантке», но когда понял, что Зинаида не сотрудник «органов», уже не делал различия между ней и домашними.
    Разумеется, положение, когда отец семейства жил в одном месте, а семья в другом, было ненормальным. Поэтому пришлось продать дом и переехать сначала в Лебедянь, а затем в Усмань, где после долгих мытарств удалось купить дом по сходной цене (в письмах к сыну Николаю эти мытарства нашли довольно подробное отражение).   
    Именно там, в Усмани, был написан первый серьезный богословский труд Сергия Фуделя «Путь Отцов». Вероятно не без внутреннего опасения он послал его к такому строгому и нелицеприятному критику, каким был владыка Афанасий (Сахаров). В октябре 1958 года, из Петушков, где жил тогда старец-епископ, пришел ответ: «Милость Божия буди с вами, милый и дорогой мой Сереженька… Господь да поможет вам шествовать "путем Отцов"… "Монастырь в миру" – на эту тему была написана большая тетрадь покойным отцом Валентином Свенцицким[58]. … Идея "монастыря в миру" для меня особенно дорога, и пропаганду ее считаю существенно необходимой… Вы знаете меня, что я не аскет-созерцатель. Я уставщик, обрядовер и, может быть, даже в некоторых отношениях буквоед. Я, говоря о "монастыре в миру", стал бы говорить о внешнем поведении православных христиан – монахов в миру. Ваша книга – богословское обоснование "монастыря в миру"… С любовью обнимаю вас и лобызаю, и паки прошу прощения. Спасайтесь о Господе. С любовью, богомолец ваш, епископ Афанасий»[59]. 
    В конце 50-х годов Фудели решили переехать поближе к родным местам. После долгих и безуспешных поисков нового пристанища направили дочь Варвару к владыке Афанасию. Едва Варвара вошла в дом старца-епископа, как ее встретила келейница (Нина Сергеевна Фиолетова – она же секретарь владыки: +2004 г.) и строго сказала, что владыка по причине болезни принять не может. Варвара Сергеевна хотела что-то сказать в свое оправдание, но из комнаты вдруг послышался слабый, но радостный голос владыки: «Нина, это от Сережи… пусть пройдут… пусти-пусти».
    Владыка благословил поселиться в Покрове, находящемся на восемнадцать километров западнее Петушков. Вскоре купили полдома на Больничном проезде, то есть почти в центре города. Здесь Фуделей ожидала одна радостная неожиданность. В 1961 году, за год до их переезда в Покров, на приход храма Покрова Божией Матери был назначен настоятелем отец Андрей Каменяка. Под началом своего друга-священника Сергей Иосифович прослужил псаломщиком едва не до последних дней жизни. Надо сказать, настоятели прихода в Покровской церкви тогда менялись очень часто, через каждые год-два. То же самое думали и об отце Андрее: «Не задержится». – Отец Андрей задержался на целых пятнадцать лет. Впоследствии он будет еще служить на других приходах (в частности в Никольской кладбищенской церкви г. Киржач), а в начале 90-х примет монашеский постриг с именем Иов в Благовещенском монастыре г. Мурома, где и скончается в 1993 году. Его примеру последует и матушка Галина, принявшая постриг с именем Ольга в Никольском монастыре г. Переяславля-Залесского (+2009 г.). По монашеской стезе пошла и их младшая дочь Мария, монахиня Серафима. Надо сказать, что монахиня Серафима – автор многих духовных стихотворений. Все сыновья отца Андрея пошли по его стопам и сейчас служат в разных приходах Центральной России.
    Именно здесь, в Покрове, Сергей Иосифович написал почти все свои труды. По всей очевидности, он отчетливо понимал, что ни одна его работа не будет опубликована при жизни. Николай Сергеевич Фудель[60] в своей публикации «Из воспоминаний об отце» писал по поводу работ отца следующее: «Там [в Покрове] он был погружен в три стихии: в церковь, в борьбу за существование и в свои сочинения. Эти сочинения он до окончания никому не давал и не читал, в том числе и мне, и не распространял их сознательно: для него это было вторым делом после защиты от всевозможных ударов живых людей, своей семьи. <…>
    И вот он, так долго молчавший, стал писать. Почему?
    Как-то в глухое еще хрущевское время я спросил его, почему все-таки хоть чуточку ничего живого, свободного не может пробиться? "Эх, Николаша, – сказал он, – чего ты хочешь, если пятьдесят лет такой каток ходит взад и вперед, утрамбовывает, сминает любую провинившуюся травку?" А вскоре как нечто необъяснимое, сначала поодиночке, а потом все гуще стали прорастать такие травки – новая поросль христиан, молодежь. <…> Тогда я увидел, как воспрянул отец, как потянулся им помочь… Он хотел поделиться с ними своим трудным опытом, ободрить и предостеречь. Может быть, это и было главным толчком, потому что в ответ они потянулись к нему навстречу»[61]. Отчасти это можно признать правильным, но по большому счету его работы, хотя и облеченные в форму богословских трудов, были сокровенной исповедью сердца.
    Прихожане храма Покрова Богородицы, где Сергей Иосифович служил псаломщиком, вряд ли догадывались о его потаенной жизни. Даже хорошие знакомые знали только, что чета Фуделей – это добрейшие люди «старого покроя»: для остальных это были просто пожилые супруги, которые вместе ходят в храм и поют на клиросе.
    Для молодежи, возросшей во времена «оттепели», тайны старшего поколения тем более были недоступны. В это время «свободы мыслей», диссидентского движения, было модным говорить об оппозиции к властям. Об этой, непонятной молодым «тайне поколения» прикровенно писал в своих письмах владыка Афанасий: «Я научился любить страдания», и «Молитва всех нас спасет». Полную солидарность с мыслями друга-епископа высказывал в своих книгах и Сергий Фудель: «Молитва требует какой-то тишины и внутри и вокруг. Вот почему она невероятно трудна в наше шумное и гордое время»[62].
    Елена Пантелеимоновна Прилепская, в былые времена частый гость в доме Фуделей, вспоминала, что в молодости была не в меру ригористичной, особенно по отношению к светским властям. Как-то в присутствии Сергея Иосифовича она стала запальчиво обличать существующие порядки. Но он лишь молча, как бы храня некую тайну, с грустной улыбкой ее выслушал и… ничего не ответил. Это была тайна «Ангела Филадельфийской Церкви»[63], тайна учеников, возлюбивших Крест, тайна Евангелия…
    «Невозможно отрицать, что духовная жизнь современного человека очень трудна, – пишет Фудель в предисловии в книге «Путь Отцов», – и эта трудность в том, что мы, слабые и рассеянные люди, призываемся какой-то неумолимой закономерностью духовной эпохи сохранять в окружающем шуме постоянную память Божию.
    Конечно, всегда было опасно думать, что память о Боге должна быть только во время стояния в церкви. Молитвы всегда должны звучать в душе: и в церкви, и дома, и на улице. В том и заключается узкий путь христианства, что о Боге надо думать всегда. <…>
    Но чем больше шума и железа в истории, тем все труднее сохранить в себе память Божию. И в этом сохранении – наш удел, если мы хотим, "чтобы не умирала великая мысль", чтобы христианский путь в истории не прерывался»[64].
    Монахиня Серафима (дочь прот. Андрея Каменяки) вспоминала, что еще в детские годы, несмотря на свойственные детскому возрасту резвость и шаловливость, как бы недетским взором отмечала она некую нездешность и неотмирность в облике Сергея Иосифовича. От его неспешной манеры речи, несуетности в поведении, исходило органичное, если не сказать врожденное, благородство. Свою высокую сухопарую фигуру он носил с редким для тех времен достоинством, как если бы не было позади арестов, тюрем, ссылок и четырех фронтовых лет. Эти испытания его не сломили, но, напротив, как бы придали силы.
    Для ее отца беседы с Сергеем Иосифовичем были единственной отдушиной в это глухое время. Некоторые прихожане даже говорили о. Андрею: «Вы нас простите, батюшка, если на улице, при встрече, мы не будем здороваться (! – А.С.)… не хотим портить жизнь своим детям». Друг к другу в гости Сергей Иосифович и о. Андрей ходили часто. Порой, забывая об окружающих. Могли часами беседовать на духовные темы, причем нередко на английском языке, который оба знали блестяще. Сам Сергей Иосифович знал семь языков, Вера Максимовна – пять. Пенсии у обоих были мизерные, а потому они подрабатывали переводами для Патриархии. В частности переводили с английского на русский Фому Аквинского[65], творчество которого Фудель охарактеризовал как – «великую пустыню»[66]. У Н.А. Бердяева теология Фомы Аквината вызывала еще более нелестные оценки. Он как-то сказал о его книге «Сущность богословия»: «Если бы я прочел ее всю, я, может быть стал бы неверующим»[67]. Подобный  ригоризм в отзыве о творчестве основоположника католической теологии неудивителен. Известен ответ Фомы Аквинского, находящегося на смертном одре, своему ученику. На вопрос ученика: «удовлетворен ли учитель пройденным жизненным путем» и что он думает о своих книгах, об их значении, Фома, после недолгой паузы, ответил: «Я думаю, что мои книги достойны только одного – сожжения на костре».
    «Как ни тяжелы для человека постигшие его страдания, но по какому-то благому закону они постепенно рассеиваются в душе, и в ней неожиданно остаются – точно острова нетленной радости – только счастливые часы или минуты прошлого», – пишет Фудель в книге «У стен Церкви». «Острова нетленной радости», – как символ памяти Божией, пронесенной через «шум и железо» истории двадцатого века.
    «Терпение у него было не врожденное, а огромным трудом над собой приобретенное, и удивительно, что при его до крови издерганных нервах он почти всегда его сохранял. Но иногда срывался. Это было взрывом даже как бы не гнева, а отчаяния, когда он не выдерживал какой-либо жестокости от равнодушия в людях, особенно в близких, или опасного слепого заблуждения. Как-то случайно по поводу матерщины… когда я стал оправдывать эту дурную, но, по-моему, не такую страшную привычку, он весь затрясся и почти закричал: "Как же ты не понимаешь – может быть с этого-то все и началось!" А о смерти – всегда лишь конкретной – он по поводу одного умершего атеиста сказал: "Как же ужасно наверное умирают неверующие!"»[68].
    В 1970 году у Сергея Иосифовича Фуделя случился инфаркт, который определили не в Покрове, а в московском институте кардиологии, куда он добрался самостоятельно на своих ногах. После излечения снова стал ездить в Москву по библиотекам, ибо чувствовал, что время коротко и еще не все написано. Николай Сергеевич вспоминал, что отец говорил по этому поводу: «Знаешь, а я ведь только сейчас, после инфаркта, почувствовал, что я старик – это в семьдесят-то лет!» Хотя ходить продолжал по-прежнему бодро, «отмахивая правой рукой». При этом иногда оправдывался, улыбаясь: «Никак не могу привыкнуть!»[69]
    «Года за два, за три до кончины папа стал еще смиренней, исчезло в нем естественное для человека осуждение нашей суетной пустоты, усилились его немощи, но углубилось и его любовь и милосердие не только к нам, но и к совсем чужим людям. <…> В последние годы ухода старшего поколения, из последних сил передать нам все то, что его спасало при жизни»[70].
    «Тайна нераздельности восприятия Духа, Церкви и Христа для святых в том, что они шли к Ним единственным и общим путем – через подвиг, через соучастие в Голгофе Сына. <…> Только через страдания Христовы, только через подвиг можно войти в общение с Духом. Вот где мистический узел нераздельности восприятия их и вот где пропасть между мистикой христианской и мистикой всякой иной! И отец Павел (Флоренский – А.С.) это знает: "Вне подвига… – пишет он, – Дух познавался и познается лишь отрицательно"»[71].
    Вспоминая о брате Николае, Мария Сергеевна Желновакова рассказала об одном чуде, которое было воспринято ею как знак от отца. На третий день после смерти брата (+23 марта 2002 г.) замироточил находящийся в квартире Николая Сергеевича крест-мощевик. Еще до войны Сергей Иосифович получил его на хранение из одной разоренной церкви. В кресте хранилось сорок частиц различных святых: Варвары-мученицы, св. Иоанна Предтечи и других. Если говорить точнее, то это была икона «Усекновения главы Иоанна Предтечи», внизу которой в киоте находился крест. Уже после войны Вера Максимовна заказала инокине Иулиании (духовной дочери св. прав. Алексия Мечёва, автору иконы «Собор всех Русских святых») киот для этого креста.
    Однажды после ареста отца в 1946 году в доме был обыск. Все книги снимали с полок, вещи сбрасывали на середину комнаты, тогда многое конфисковали. Но о вещах никто не скорбел. Все внутренне молились, чтобы оставили крест. И, странным образом, никто из участвовавших в обыске работников НКВД на крест не обратил внимания, хотя он висел на стене на самом видном месте. Николай тогда учился в Московском государственном педагогическом институте; бывший фронтовик, участвовал в освобождении Праги и штурме Берлина. Его поколение почти целиком осталось на полях сражений. Впоследствии он преподавал на кафедре русского языка для иностранных студентов в Институте стали сплавов (МИСиС). После смерти отца этот крест перешел к нему, по завещанию.
    Иногда брат жаловался, вспоминала Мария Сергеевна, что они не такие, как их родители: раздвоенная, а порой раз-троенная жизнь его угнетала. На работе приходилось быть одним, другим – дома и среди друзей, третьим в храме. Владимир Алексеев, близко знавший Николая Фуделя, говорил о нем, что он почти никого не осуждал и даже говорил порой: «Давай уйдем от этого разговора, это может вылиться в осуждение». Он избегал разговоров о политике, а о хорошем человеке обычно отзывался: «Он – христианин». Так же, как его отец, Николай Сергеевич занимался литературой, при этом так же писал «в стол», без надежды на публикацию. Иногда он говорил с грустной улыбкой: «Меня не напечатают никогда – меня не любят ни левые, ни правые». В советское время он публиковался (под псевдонимом Николай Плотников) крайне мало, и лишь только с началом перемен ему удалось опубликовать «Воспоминания об отце» и романы «Андрей Курбский»[72] и «Великий князь Михаил Тверской»[73]. К сожалению, его произведения «Регина» и «Преодоление времени» до сих пор остались неопубликованными.
    На третий день после смерти Николая Сергеевича крест-мощевик, находившийся в его доме, замироточил. Сначала капли были темно-красного цвета, но затем миро стало светлым. Прямых наследников по мужской линии у Николая Сергеевича не осталось, поэтому решили передать крест в храм Рождества Богородицы села Городня Тверской области, в котором служил его духовник отец Алексий Злобин.
    Последние годы жизни Сергей Иосифович большую часть времени проводил за письменным столом. Конечно, он не чуждался встреч с друзьями и близкими, но, в основном, время было поделено между храмом, домом и занятиями в библиотеках. К счастью, Господь всегда посылал добровольных помощников: это Зинаида Андреевна Торопина (та, которая жила в доме Фуделей в Загорске), Елена Григорьевна Вербаноль, Мария Ивановна Палагина (монахиня Макрина в тайном постриге), Сергей Анатольевич Кузнецов…
    Скончался Сергей Иосифович 7 марта 1977 года, в понедельник третьей седмицы Великого поста (от злокачественного воспаления лимфатических узлов). Последний день его жизни совпал с днем памяти свт. Григория Паламы, который бывает в следующее воскресенье после дня Торжества Православия. Незадолго до смерти Сергей Иосифович сказал сыну: «;Вот и жизнь прошла, как один страшный сон;… ;А не хотелось бы сейчас умирать;. Но в другой раз сказал тихо, твердо: ;Я не жалуюсь – много светлого было в моей жизни. Слава Богу за все;»[74].
    В «Воспоминаниях» Николай Сергеевич пишет о последнем дне жизни отца: «Утром 6 марта позвонили из Покрова, [сообщили], что ему стало хуже, а пока я добирался, он потерял сознание от кровоизлияния в мозг… ни на что не отзывался, не ел, не пил, но мама сказала, что когда пришли со Святыми Дарами из церкви, то он принял и проглотил причастие.
    Мы с мамой оставались с ним на ночь одни и поочередно читали Псалтирь. Под утро я задремал, но она меня толкнула: папа отходил. Все реже становилось дыхание, еще реже, казалось, что сам умираешь с ним, с каждым вдохом и выдохом, но вот – молчание. А мы еще ждали. Но не дождались – он скончался»[75]. Было это на рассвете 7 марта.
    Лидия Борисовна Колосова (директор музея г. Покров; +2018 г.) приводит воспоминания Сергея Анатольевича Кузнецова (+2002 г.) о последнем дне жизни писателя: «Познакомился Сергей Анатольевич с Фуделем за два года до его смерти. Если раньше он ходил в церковь по великим праздникам, то благодаря Фуделю стал ходить на каждую воскресную службу. Впоследствии Кузнецов стал петь на клиросе и читать Апостол, так как обладал сильным и звучным голосом. Познакомился же Кузнецов с Фуделем не в храме, где они друг друга нередко видели, а в доме Сергея Иосифовича. Сергей Анатольевич работал тогда в пожарной охране, и по долгу службы пришел проверять дом на пожароопасность. Поскольку оба были верующими, то завели разговор на духовные темы. Кузнецов сказал, что читает труды Владимира Соловьева. Сергей Иосифович довольно скептически отнесся к творчеству философа, сказав, что это не главное, и посоветовал читать работы славянофилов: Аксакова, Хомякова, Достоевского. Впоследствии Кузнецов стал бывать в доме Фуделей едва не каждый день: в основном занимался хозяйственными работами, рубил дрова. Кузнецов всегда поражался, насколько Фудель знает Священное Писание, в особенности Евангелие. Его он мог цитировать с любого места и совершенно не задумываясь, причем называл не только главу, но и стих. Как-то они разговорились о церковном пении, и Фудель посоветовал Сергею Анатольевичу посетить храм свт. Николая в Вишняках в Москве, так как там пение необыкновенное. Сам Сергей Иосифович любил монастырское пение: оно умиротворяло его душу и приводило к молитвенному настрою. Он был против Чайковского и Рахманинова в церкви, хотя признавал, что их музыка прекрасна, но не та, которая нужна православному человеку. По поводу новшеств – русификации богослужения – Фудель отзывался всегда резко отрицательно.
    Смирение у Сергея Иосифовича было просто непостижимым. Кузнецов ни одного раздраженного слова от Фуделя ни разу не слышал. К Вере Максимовне, своей супруге, он относился всегда с особой нежностью. Если она и проявляла иногда какое-то недовольство, то только и говорил ей: «Да, что ты, Верочка! Не говори так!» – вот и все. Однажды Кузнецов встретил Фуделя, выходящего из дома в берете и верхней одежде. Он просил подождать его. Вера Максимовна потом объяснила, что он нагрубил одному суеверному человеку и теперь пошел просить у него прощения. Был также случай вопиющий и из ряда вон выходящий. Сергей Иосифович как-то возвращался домой еще не совсем поздно. Шел он мимо военкомата, то есть находился в сотне метров от своего дома, когда к нему подошли двое мужчин и без всяких объяснений стали избивать его. Били как-то странно хладнокровно и методично. Слава Богу, что никаких серьезных повреждений не оказалось. Фудель же никому об этом случае не рассказывал и всегда смиренно останавливал тех, кто в его присутствии начинал осуждать этих людей».
    В последний день жизни Фуделя Кузнецов находился в его доме. Он так вспоминал об этом: «Последние дни Сергей Иосифович болел сильно и постоянно лежал. Из Покровской церкви к нему приходил отец Георгий. Также из Киржача приезжал отец Андрей Каменяка. Спал Фудель не на кровати, а на досках, положенных на козлы. На них был положен какой-то старенький матрас и постельные принадлежности. Вдруг Сергею Иосифовичу стало легче. Он приподнялся и сидя произнес: "Видно, Господь хочет, чтобы я еще пожил и помучился". Даже  румянец у него на щеках появился. А потом Вера Максимовна воскликнула: "Умирает!" – и побежала за священником». Сергей Анатольевич остался рядом с Фуделем и начал читать Апостол. Вскоре пришел батюшка и начал читать молитвы. С началом чтения канона агония прекратилась. Хотя в сознание Фудель не пришел, но чувствовалось, что он все слышит и внимает слову Божьему. Перед причастием стал вдруг тихим, внимательным, спокойным. Когда ему преподнесли Святые Дары, то он сам открыл рот и причастился. После этого Кузнецов ушел в церковь и узнал о смерти Фуделя 7 марта.

    Через год, на годовщину смерти Фуделя, Кузнецову приснился сон. Он увидел себя идущим по кладбищу. При этом дул очень сильный ветер, от которого колебались не только деревья, но даже каменные надгробья и памятники на могилах. Сергей Анатольевич подошел ко кресту на могиле Фуделя, потрогал рукой, а затем, взявшись обеими руками, попытался его покачать. Но все попытки оказались безуспешными и, удивившись, Кузнецов произнес: «А крест стоит как крепко!» Потом оглянулся и увидел крест на своей могиле, который раскачивался в такт порывам ветра. Он в ужасе взмолился во сне: «Господи, почему крест качается?» И неведомый голос произнес в ответ: «Вера твоя некрепкая». Некоторое время Сергей Анатольевич пребывал в недоумении под впечатлением сна, а потом попросил у отца Георгия молитв об укреплении своей веры».
    Весть о смерти Фуделя быстро распространилась среди прихожан. На другой день было 8 марта – выходной день, все конторы и организации закрыты. Гроб сколотил кто-то из своих, но машины найти так и не удалось. Вдруг монахиня Макрина (Мария Ивановна Палагина; +2006 г.) предложила взять двое детских саночек и так отвезти гроб в церковь. Саночки вскоре нашли. Одни укрепили в ногах, другие – в изголовье. Когда все было сделано, мать Макрина сама в них впряглась, ей помогала еще одна матушка, – и они повезли гроб к церкви. Сзади шла Вера Максимовна, убитая горем, за ней – все остальные.
    На третий день, 9 марта, с первой электричкой и первыми автобусами приехало множество людей, знавших Фуделя. Николай Сергеевич пишет в «Воспоминаниях», что отца отпевали два священника: настоятель о. Виктор Кукин и о. Андрей Каменяка, бывший настоятель Покровского храма.
    «Могучий хор – ведь приехало много молодых – пел так, что во мне что-то омертвелое от горя переломилось, и сквозь слезную боль потекло неведомое облегчение. <…> Клир по тем временам не мог провожать вне ограды, но боковые двери храма выходили прямо на улицу, их открыли и, держа гроб на плечах, стоя на пороге, пели на весь город радостно и согласно: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!" А напротив густо стояли на автобус люди, которые удивлялись для тех лет невиданно смелому церковному славословию, но никто не засмеялся, не возмутился, наоборот – надвинулись, смотрели серьезно, растерянно, стараясь понять. Медленно по главной улице – Горьковскому шоссе – шла с этим напевом за машиной с гробом толпа провожающих. Многолюдная толпа – около ста друг другу незнакомых людей, старых и молодых, на этот час примиренных со всеми. Случайные прохожие останавливались и спрашивали: "Кого хоронят?" Я не знаю, что им можно было ответить: ведь хоронили не знаменитого артиста или известного правозащитника, а немощного и смиренного пенсионера, инвалида, бывшего бухгалтера и солдата… Тихо и глубинно все звучал напев, тихо и отрешенно шла толпа до самого кладбища – старого, со столетними соснами и березами»[76].
    Дочь Фуделя, Мария Сергеевна Желновакова, спустя четверть века вспоминая об этом событии, говорила, что на похоронах было очень много народа. Странно, но всеми владело не горе, а радость. Люди спрашивали друг у друга, в том числе и у нее: почему так радостно и легко на душе? – хотелось прямо здесь, на кладбище, запеть Пасху.
    Об этом же чувстве пасхальной радости писал в «Воспоминаниях» и Николай Сергеевич Фудель: «О. Андрей Каменяка, который много лет знал отца и в церкви и дома, говорил надгробное слово, и в голосе звучало даже как бы праздничное торжество очевидца, своими глазами увидевшего победу над смертью. И вот это непередаваемое ощущение победы, пробивающейся сквозь горе, испытали… многие»[77].
    Подобные чувства – радости, покоя, торжества, единения – часто испытывают люди, когда хоронят праведников.
    «Один молодой мужчина, после присутствия в 1963 году на похоронах отца Николая Голубцова, сказал своей матери: "Теперь я знаю, что такое Церковь". Почему он так сказал? Была тысячная толпа, но толпу этот человек знал хорошо. Был обряд Церкви, пение молитв, кадильный дым, но и это было ему достаточно известно. Тут было то, что соединяло все это вместе в единый непостижимый сплав, лучше сказать, организм, тут произошло чудо преображения этого сборища человеческих душ и тел в Тело Христово. Хрупкость и тленность сентябрьского утра, человеческих жизней, чувств и обрядов – все пронизалось золотым и вечным лучом Божественного нетления: открылась Церковь»[78].
    7 марта 2004 года, чтобы почтить память истинного христианина и духовного писателя С.И. Фуделя, из Москвы, в провинциальный Покров приехали паломники. После отслуженной на его могиле панихиды и экскурсии по достопримечательностям Покрова и окрестностей, в городском Доме искусств состоялся вечер памяти Сергия Фуделя. Было много выступлений. Исполнялись духовные песнопения, читали стихи, вели разговоры на духовные темы. Под конец вечера, писатель Владимир Алексеев рассказал случай из своего недавнего прошлого. Имея желание обрести «Воспоминания» Сергия Фуделя, он обращался ко многим людям и работникам библиотек в надежде, что ему пожертвуют журналы «Новый мир» (№ 3, 4 за 1991 год), где эти «Воспоминания» были опубликованы. Однажды, проезжая мимо заброшенного погоста у полуразрушенной церкви, он, как профессиональный писатель-краевед, решил осмотреть старые надгробья. Накрапывал дождь, и сделать это надо было быстро. Каково же было его удивление, когда в траве, рядом с могилами, он увидел нужные ему журналы «Новый мир», на вид совершенно свежие, как если бы только что вышедшие из типографии. Кто положил их сюда, вдали от основных дорог и человеческого жилища?.. После этого рассказа все сразу задумались, замолчали. Почему-то уже не хотелось читать стихи, петь и спорить. Хотелось молиться. И, может быть, более глубоко прочесть и понять книги Сергия Фуделя.
    «Тот, в чьей душе не лежат драгоценным грузом воспоминания о пасхальных ночах, еще не знает, что такое христианство. Христианство – это пасхальная ночь человечества, стоящего у "врат Царства".
    В этой ночи вся суть веры, все завершение христианства, пришедшего к ней после Голгофы, в ней решающее утверждение Вечности. Но… Не потеряли ли мы чувство Вечности? Нужна ли нам пасхальная ночь? Кажется иногда, что не нужна, кажется иногда, что мы ничего не хотим слышать, кроме изнуряющего хода своего тления»[79].
    В книге об отце Павле Флоренском есть такие строки: «Флоренского трудно передать (рассказать, понять – А.С.), пока человек не догадается, о чем его главная боль»[80].
    Главная же боль самого Сергея Иосифовича Фуделя, это – познание Церкви.


    2005 год. Вторая редакция – сент. 2019 г.




ПРИМЕЧАНИЯ:

1 – Журнальный вариант опубликован в альманахе «Духовный собеседник» (г. Самара) в 2006 г. № 4 (48).
2 – Савва (Тихомиров; 1819 – 1896) – архиеп. Тверской и Кашинский (1879 – 1896).
3 – Фудель С.И. Воспоминания// Собр. соч. в 3-х т. Т. 1. М.: Русский путь, 2001. С. 22.
4 – Воспоминания. Там же.
5 – Там же. С. 23.
6 – Там же. С. 24-25.
7 – Емельянова Е.С. (1864 – 1927) – дочь частного поверенного по делам в Москве.
8 – Дурылин С.Н. (1886 – 1954) – литературовед, искусствовед, публицист, доктор филологических наук, профессор ГИТИСа. В 1920 г. рукоположен во священника (целибат), служил два года до ареста в 1922 г. До 1933 г. пребывал в ссылке в различных местах. Затем возвратился в Москву, работал в миру.
9 – Дурылин С.Н. Отец Иосиф Фудель// Лит. Учеба. 1996. Кн. 3. С. 181.
10 - Фудель С.И. Воспоминания// Т. 1. С. 14.
11 – Там же.
12 – Там же. С. 16.
13 – прп. Алексий (Соловьев; 1946-1928) – иеросхимонах Зосимовой пустыни. Причислен к лику святых Архиерейским собором в 2000 г. Память 19 сент.//2 окт.
14 – Воспоминания. Там же С. 16-17.
15 – Там же. С. 19.
16 – Флоренский П.А. (1882-1937) – религиозный философ, математик, искусствовед, профессор МДА (1908-1919), с 1911 г. священник. Арестовывался в 1928 и 1933 гг. Расстрелян на Соловках.
17 – Муч. Михаил Новоселов (1864-1938) – православный церковный писатель и издатель, основатель и руководитель «Кружка ищущих христианского просвещения в духе Православной Христианской Церкви». С 1922 г. на нелегальном положении. По некоторым данным в 1920 г. пострижен в монашество с именем Марк, а в 1923 г. тайно хиротонисан во епископа. Один из духовных лидеров движения «непоминающих». Расстрелян в 1938 г. Причислен к лику святых Архиерейским Собором 2000 г. Память 8/21 января.
18 – Фудель С.И. Начало познания Церкви: об отце Павле Флоренском// Собр. соч. Т. 3. М. Русский путь. 2005. С. 290-291.
19 – Свщмч. Иларион (Троицкий; 1886-1929) – архиеп. Верейский. Находился на Соловках с 1924 по 1929 гг., скончался в ленинградской тюрьме «Кресты». Память 27 апр.//10 мая, 11/24 июля.
20 – Иларион (Троицкий), архим. Христианства нет без Церкви. М.: Православная беседа. 1992. С. 52.
21 – Фудель С.И. Начало…// Т. 3. С. 289.
22 – Там же. С. 291.
23 – Там же. С. 369.
24 – Фудель С.И. Воспоминания//Т. 1. С. 36-37.
25 – Там же. С. 74-75.
26 – Там же. С. 21-22.
27 – Желновакова М.С. – старшая дочь С.И. Фуделя (1931-2011).
28 – Воспоминания. Там же. С. 85-86.
29 – Фудель С.И. У стен Церкви//Т. 1. С. 212.
30 – Фудель С.И. Воспоминания//Т. 1. С. 88-89.
31 – Фудель С.И. Церковь верных//Собр. соч. в 3-х т. Т. 2. М.: Русский путь. 2003. С. 197.
32 – Там же.
33 – Там же. С. 236.
34 – Сытина В.М. (1901-1988). Ее мать, Зинаида Александровна Свербеева была дочерью А.Д. Свербеева – губернатора г. Самары, отец которого Д.Н. Свербеев, владел подмосковным имением Солнышково, где бывали Пушкин, Чаадаев, Гоголь, Киреевский. Д.Н. Свербеев – автор «Записок» в 2-х томах (1898).
35 – Свт. Афанасий (Сахаров; 1887-1962), исп. – епископ Ковровский, викарий Владимирской епархии (1921). С 1922 по 1955 гг. (14 арестов) с короткими перерывами находился в тюрьмах, лагерях и ссылках. Причислен к лику святых в 2000 г. Память 15/28 окт. и в Соборе Новомуч. Российских.
36 – Свщм. Фаддей (Успенский; 1872-1937) – архиеп. Тверской (1928-1934). Многократно был арестован. Расстрелян. Прославлен в лике святых в 1997 г. Память 18/31 дек.
37 – Свщмч. Николай (Добронравов; 1961- 1937) – архиеп. Владимирский и Суздальский с 1923 г. Неоднократно был арестован. Расстрелян в Бутове. Прославлен в лике святых в 2000 г. Память 27 нояб./10 дек.
38 – Фудель С.И. Воспоминания//Т. 1. С. 80.
39 – Там же.
40 – Фудель С.И. Воспоминания о епископе Афанасии//Молитва всех вас спасет: Материалы к жизнеописанию свт. Афанасия еп. Ковровского. М., 2000 (ПСТБИ). С. 87.
41 – Цит. по Фудель С.И. Путь Отцов//Т. 2. С. 101.
42 – Шик М.В. (1887-1937) – духовный сын прп. Алексия Зосимовского. Рукоположен в 1927 г. Расстрелян.
43 – Фудель С.И. Воспоминания// Т. 1. С. 90.
44 – Там же//Т. 1. С. 96-97.
45 – Фудель В.С. – младшая дочь С.И. Фуделя (1941-2015). Закончила МГПИ, ф-т дефектологии.
46 – Фудель С.И. Воспоминания об отце Николае Голубцове//Т. 1. С. 224.
47 – Московский старец прот. Николай Голубцов. Сост. мон. Иулиания (Самсонова)// Изд. Моск. подворья Троице-Сергиевой лавры. М. 2008. С. 17.
48 – Там же. С. 18.
49 – Фудель С.И. Воспоминания об о. Николае Голубцове. С. 223-224.
50 – Там же. С. 225.
51 – См. Вышеславцева О.Н. Пастырь во времена безбожия: Об отце Николае Голубцове. Ч. 1. СПб.: Сатис. 1994. С. 3-84.
52 – Ср.: Желновакова М.С. Воспоминания о матери. Письма// Альфа и Омега 1999. № 4 (22). С. 264-265.
53 – Фудель С.И. Начало…//Т. 3. С. 369.
54 – Фудель С.И. У стен Церкви//Т. 1. С. 137.
55 – Там же. С. 172.
56 – Фудель С.И. Начало…//Т. 3. С. 284.
57 – Фудель С.И. Воспоминания// Т. 1. С. 90.
58 – Валентин (Свенцицкий; 1879-1931) – протоиерей, прозаик, драматург, публицист. Рукоположен во священника в 1917 г. Арестован в 1922 г. Отказался от общения с митр. Сергием (Страгородским); за месяц до кончины написал покаянное письмо. Умер в ссылке 7/20 окт.
59 – Фудель С.И. Воспоминания//Т. 1. С. 76.
60 – Фудель Н.С. (1924-2002) – сын С.И. Фуделя, фронтовик, закончил историко-филологический факультет МГПИ  и аспирантуру Института мировой литературы им. Горького.
61 – Фудель Н.С. Из воспоминаний об отце// Новая Европа: Международ. обозр. культ. и религии № 2. М., 1993. С. 52.
62 – Фудель С.И. У стен Церкви// Т. 1. С. 161.
63 – Ср: Фудель С.И. У стен Церкви//Т. 1. С. 219.
64 – Фудель С.И. Путь Отцов//Т. 2. С. 7.
65 – Фома Аквинский (1225-1274) – католический теолог; монах-доминиканец, в 1323 г. причислен Ватиканом к лику святых. С. Фудель переводил с английского издания из основных его работ – «Сумма теологии» («Сумма богословия» - у С. Фуделя).
66 – Фудель С.И. Воспоминания//Т. 1. С. 151.
67 – Там же. С. 162.
68 – Фудель Н.С. Новая Европа. № 2. С. 54.
69 – Там же. С. 55.
70 – Там же. С. 54-55.
71 – Фудель С.И. Начало…//С. 320-321.
72 – Плотников Н.С. Андрей Курбский// Москва. 1991. № 9-10.
73 – Плотников Н.С. Великий князь Михаил Тверской. XIV век. Русь под игом. М.: Сувенир, 1996.
74 – Новая Европа. № 2. С. 56.
75 – Там же. С. 56-57.
76 – Там же. С. 57-58.
77 – Там же. С. 57.
78 – Фудель С.И. У стен Церкви//Т. 1. С. 157.
79 – Фудель С.И. Моим детям и друзьям//Т. 1. С. 230.
80 – Фудель С.И. Начало…//Т. 3. С. 311.