Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 43

      Глава 43

      Гефестион мог ещё многое сказать Александру, всё это было разумно, обоснованно — и бессмысленно: царь Азии уже давно оставлял без внимания советы полководцев, подменял решения войсковых собраний диктовкой своей воли — что же удивительного было в том, что и своего ближайшего друга он не слушал, соглашаясь только для видимости? Он пришёл к сыну Аминтора за лаской, по которой истосковался, он хотел залить ею зло, раствориться в любви человека, отвечающего ему тем же, ибо Кратер, как ни обожал своего верховного главнокомандующего, видел в нём лишь царя. Как Гефестион не мог существовать без Александра, так и Александр не мог существовать без Гефестиона. Страх, поклонение, восхищение, угодничанье удовлетворяют гордость, победы тешат честолюбие, но сердцу нужна любовь. Кроме Гефестиона, никто Александра не любил — царь Азии остался со своим другом. Ничья любовь более, даже если бы и существовала, его не прельстила бы, да и вздумай Александр попытаться отыскать её, бросить свой взор куда-нибудь ещё, он ничего бы не нашёл.

      — Гефа, я во всём-всём-всём с тобой согласен, я всё принимаю, я всё сделаю как надо. Я ведь за прощением к тебе пришёл и для успокоения. Все пережили тяжёлые дни. Но ты сам говорил: предначертанное свершится. Если это так, если мою руку вело провидение, то я виноват… но виноват намного менее, чем ты думаешь. Свершилось то, что свершилось, этого уже не изменить. Я был виноват — боги меня и накажут, но ведь ты меня не бросишь?

      — Конечно, нет! — разозлился Гефестион. — Конечно, нет! Куда тебя, такого дурного, бросать? В тебя через месяц опять стрелу воткнут или по голове тебе врежут — кто с тобой будет возиться? Опять будешь хныкать на моём плече. И как удобно устроился! Натворил дел — и на фатум валишь. Так всё что угодно можно оправдать. Что ты на мне разлёгся?

      — Ты же меня любишь…

      — Терпеть не могу.

      — Ты же чувствуешь, как я тебя хочу…

      — Козёл похотливый.

      — Да.

      — Зараза белобрысая.

      — Да.

      — Зевсов подкидыш.

      — Да.

      — Ступай к Багою!

      — Да. Ой, то есть нет! — спохватился Александр. — Какой Багой? Он сегодня ко мне припёрся и кошку притащил…

      Гефестион удовлетворённо расхохотался:

      — Как же он оплошал! Как же его шпионы не разузнали и не доложили ему, что ты кошек боишься? Жаль, что Перита не в твоём шатре живёт — он бы той кошке показал. И твоего черномазого с удовольствием загрыз бы. Оставь меня в покое!

      Но Александр не думал слезать с Гефестиона, оставлять с таким трудом завоёванную позицию.

      — Ммм…

      — Перестань меня целовать!

      — Ммм…

      — Что ты ищешь на моём животе? Письма заговорщиков?

      — Ммм…

      — Я так и знал, что связался с коровой!



      Эригий и Полидамант вернулись во Фраду примерно в одно и то же время и отчитались о полном успехе своих миссий. Теперь, перед зимой 330-329 годов до н. э. путь перед армией Александра снова был открыт. Воины опять отправились в поход — покорять Карманию и Гедрозию и потом уже двигаться навстречу Бессу в Бактрию и Согдиану через Арахозию, лежащую в вечно заснеженных горах Паропамисада.



      В память о раскрытом заговоре Фрада была переименована в Александрию Профтазию — «предвосхищающую»*…

------------------------------
      * Александрия Профтазия (Александрия в Дрангиане). Профтазия (др.-греч. ;;;;;;;;;) означает «упреждение», «предвосхищение».
------------------------------



      По выходе войска из Дрангианы к нему присоединилось большое пополнение, это были шесть тысяч македонян с двумястами всадниками и пять тысяч греческих пехотинцев с шестьюстами конными, стоявшие ранее в Экбатанах и подчинявшиеся Пармениону.

      Впечатлённые гибелью Дария и напуганные стремительным продвижением царя Азии в центральные сатрапии, власти Гедрозии и Кармании поспешили признать Александра своим владыкой. Пример Сатибарзана и Барсаэнта стоял в их глазах — и никакого сопротивления оказано не было. Сатрапом Гедрозии был назначен Амедин, бывший секретарь Дария.

      Первые шаги после трагических событий во Фраде дались войску легко, но шёл конец 330 года до н. э., на северо-востоке бывшей империи Ахеменидов то затаивался, то похвалялся Бесс — Александр готовился к заключительному рывку, который должен был покончить с последними очагами мятежа и открыть ему путь в Индию.

      Бесса и Александра разделяла Арахозия — её горы и надо было пройти царю Азии. Он намеревался сделать это за один переход, но, только вступив в бескрайние заснеженные просторы, понял, с чем людям придётся столкнуться. Македоняне, особенно выходцы из её гористых областей, были приучены к холоду, суровые зимы на их родине не были редкостью, но Азия опрокинула их представления о морозах и снегах, явив небывалые испытания. Хребты Паропамиса простирались на огромной территории, превосходившей Македонию; углубившись в царство пиков, вздымавшихся выше десятка тысяч локтей и уходивших своими остриями за облака, люди узнали, что такое настоящая зима в настоящих горах. Воины ломали ноги на обледенелых уступах, брели по колено в снегу, проваливались в коварные пустоты; несмотря на то, что Александр позаботился о тёплой одежде для всех, обморожения преследовали армию, отсекали пальцы на руках и ногах. Разреженный воздух требовал усиленной работы лёгких, из глаз и носа текло, люди дышали открытым ртом и зарабатывали острые простуды и воспаление лёгких. Силы и ресурсы организма таяли катастрофически, ветер валил с ног, и легче было, послав всё к Аиду, повалиться в снег и замёрзнуть, чем превозмочь невероятную усталость и двигаться дальше. Завидев на руках и ногах зловещие мраморные пятна, говорившие об обморожении, воины совершенно падали духом.

      Не всех отставших, упавших, поскользнувшихся и покалеченных удавалось не то что вернуть в строй — хотя бы просто поднять, чтобы оказать помощь. На сотни стадиев спереди и сзади, справа и слева тянулась изнуряющая, такая притягательная издали, при взгляде из низин и тёплых долин, совершенная белизна. Сверкание снега слепило людей, от него невозможно было укрыться — приходилось щурить глаза, накладывать на них повязки из тёмной прореженной ткани, чтобы ослабить невыносимое сияние, некоторые даже пытались смотреть на бескрайнюю белизну через пластинки прозрачной слюды, соорудив некое подобие очков.

      Потревоженные горы, веками пребывавшие в спячке, были жестоки к пришельцам. После каждого снегопада, недовольные громкими криками и стенаниями, они спускали со своих склонов лавины, захватывавшие странников и влёкшие их в царство мёртвых десятками. Царь, едва не плача, сам с воспалёнными глазами и хрипами в груди, метался по всей длине растянувшейся измученной цепи, пытался поднять упавших, твердил, что остановка — это смерть, требовал оказывать помощь отстающим, но получившие приказ сами нуждались в отдыхе и готовы были повалиться в белую смерть вслед за товарищами. Стихия без малейшего усилия со своей стороны перемалывала жизни так, как это не могло сделать ни одно сражение, каким бы тяжёлым оно ни выдавалось. Природа намного сильнее человека и шутя может порушить все его достижения и упования на благой исход: даже спустя две тысячи лет, вступив в эти земли, прекрасно оснащённые экспедиционные корпуса таяли без остатка — что же говорить о не имевших никакого понятия, куда они идут и с чем повстречаются, еле тащившихся в вековых ледниках первопроходцах?

      Беда не ходит одна: ко всем тяготам похода прибавился голод. Хотя ариаспы перед отбытием Александра в Арахозию доставили большое количество скота (как в своё время сделали то же самое для Кира и получили за это титул «эвергетов» — благодетелей), запасы подошли к концу. Маркитанты взвинтили цены, за амфору масла, мёда или вина приходилось выкладывать огромные суммы — разорявшиеся роптали всё громче. Царь велел казнить особо злостных спекулянтов, но гибель зарвавшихся дельцов плачевного положения войска не изменила. Казалось, проклятие Филоты сбывалось, казалось, рок мстил за сотворённое неправедное зло…

      Единственным положительным моментом было полное отсутствие какого бы то ни было сопротивления со стороны местных. Армия продвигалась в пустыне, где и птицы не летали, и звери не бегали, на десятки парасангов вокруг не было ни одного населённого пункта. И романтики с большой дороги в этих льдах отродясь не водились: кого им было поджидать? Немногочисленные обитатели Арахозии проводили суровые зимы практически безвылазно, не покидая своих жилищ, часто занесённых снегом по самые крыши, когда только клубы дыма, поднимавшиеся над маленькими домиками, говорили о том, что здесь живут люди. Виноградные лозы и фруктовые деревья в преддверии морозов они засыпали землёй, чтобы свирепствующие холода их не погубили, сами же питались тем, что удалось запасти с осени, дававшей более или менее богатый урожай; битую птицу укладывали в стоявшие по дворам бочки — тушки тут же замораживались и могли храниться долгие недели до прихода весны и тепла, к тому же времени и подходили к концу…

      Но крайняя редкость населения в этих краях, пусть и не дававшая никаких причин для беспокойства об организованном бунте, была губительна в том смысле, что не у кого было разжиться продуктами, да и какую помощь могли предложить арахозцы, когда армия дойдёт до поселений? Занимавшиеся примитивным натуральным хозяйством на бедных землях не держали огромных доверху набитых амбаров и десятки тучных коров, деревеньки в основном насчитывали пару десятков дворов — нельзя было рассчитывать на их запасы. Воины забивали лошадей и питались кониной, Александр отправлял курьеров в оставленные сатрапии, чтобы армии прислали скотину и зерно, но не знал, доедут ли гонцы до цели и смогут ли быть перегнаны стада и перевезён хлеб.



      — Ну что? — осведомился Неарх у Гефестиона на очередном отрезке пути.

      — Дело Филоты живёт и побеждает, — отрапортовал сын Аминтора хриплым голосом. — Сейчас я его с удовольствием трахнул бы.

      — Значит, всё в порядке: самое ценное у тебя ещё не отморожено. А это желание возникло у тебя при созерцании соплей, повисших под носом?

      — Вот за что я тебя люблю — это за неиссякаемый оптимизм. Но твоё сравнение не очень удачно: сопли того и гляди замёрзнут и превратятся в сосульки.

      — Отколем, — пообещал Неарх. — Говорят, скоро деревеньки местных зажиточнее станут: мы вроде спускаемся.

      — Бедные жители: как бы, опустошив их погреба, мы на человечину не перешли бы… — Гефестион стал серьёзнее: — Надо Александру сказать, чтобы он мародёрства не допустил.

      — Задача не из лёгких…

      Опасения Гефестиона и Неарха оказались напрасными: мало было обнаружить среди жестокой белизны островерхие крыши с поднимавшимися над ними дымками, мало было до них добраться — надо было ещё собственноручно откапывать занесённые снегом жилища, а когда это наконец-то делалось, то донельзя изнурённые воины, ввалившись в тесные лачуги, не помышляли о еде — просто распластывались на полу и тут же впадали в блаженное забытьё. Несчастный Александр должен был обегать дома, сыпать ужасными проклятьями в отношении тех, кто не озаботился выставить стражу, грозиться страшными карами за сон на посту и обещал проверять отсутствие такового по нескольку раз за ночь, но, возвращаясь к Гефестиону, также ещё не отошедшему от холода, ухал замертво в объятия любимого. Последними ощущениями угасавшего сознания было чувство проходившей дрожи в теле и унимавшегося стука зубов, последней мыслью — надежда на то, что завтра поутру не так сильно будут болеть глаза, последними пойманными словами, сказанными другом рядом, — «в Миезе было теплее» — с этим нельзя было не согласиться.

      Сперва арахозцы пугались до смерти сошедших с горных хребтов, свалившихся на них как снег на голову македонян: ведь раньше их не тревожили ни степные кочевники, ни беглые рабы, ни сбившиеся в стаи разбойники — и степи, и невольничьи рынки, и дороги с бредущими по ним караванами были от горцев бесконечно далеки. Но, приглядевшись получше, поселенцы решали, что измождённый вид воинства скорее жалок, нежели страшен. Наутро, приходя в себя, пришельцы не обчищали их закрома; Александр настрого запретил это: всё равно скудные запасы для десятков тысяч воинов были каплей в море — легче и милосерднее было забить поголовно хромавших лошадей, измученных дорогой, холодом и голодом более, чем люди, да и с практической точки зрения вряд ли можно было ждать, что перенёсшие страшный переход животные когда-нибудь вернут себе былую силу. Забитые пугливые девочки, большей частью некрасивые и сплошь дурно одетые, тоже особых желаний полакомиться своими прелестями не вызывали — лояльность и относительное миролюбие арахозцев были важнее. Кроме того, армия мечтала поскорее добраться до более обжитых мест и в незваных гостях не задерживалась, жителей не разоряла и надругательств над ними не творила.

      Наконец на исходе 330 года до н. э. претерпевшие немыслимые мытарства воины достигли Ортоспаны и разбили лагерь в десяти парасангах от Кабуры*.

------------------------------
      * В 70 километрах от совр. Кабула.
------------------------------

      О дальнейшем продвижении армии не могло быть и речи: все были истощены, всех надо было лечить, лошадей и провизию — закупать. Кабура была достаточно крупным городом с оживлённым богатым рынком — там можно было запастись необходимым: чего-чего, а талантов у царя Азии водилось немерено.

      Александру не терпелось посчитаться с Бессом, но элементарные соображения здравого смысла удерживали его от немедленного форсирования событий. Гряда горных хребтов, которую воинам предстояло пройти, чтобы попасть в Бактрию, была гораздо менее протяжённей той, которую они уже преодолели, но перевалы на ней залегали на высоте вдвое выше оставшихся западнее; тяготы очередного марша надо было свести к минимуму: середина зимы в горах могла окончательно разложить армию и нравственно, и физически; о многочисленных инвалидах, ставших таковыми после жуткого первого перехода, надо было позаботиться, не бросать их на произвол судьбы — Александр решил дождаться весны, её второй половины, когда морозы в горах не будут столь невыносимыми, а несколько месяцев, оказавшихся в его распоряжении, использовать для закладки новой Александрии — она должна была принять немощных и вышедших в отставку, её можно было использовать, как связующее звено между Индией, восточными сатрапиями и той частью бывшей империи Ахеменидов, которая уже была преодолена.

      Подлеченные оправившиеся воины вновь стали строителями, в далёких краях вырастала Александрия Кавказская. Кое-кто уверял, что знает скалу, к которой был прикован Прометей, и даже её показывал; никому не было ведомо, что Кавказ остался далеко позади, никто не думал, что забрался так далеко…

      Дворцов Дария здесь не было — по крайней мере, в последние годы персидские цари сюда не заглядывали, и Алексанлр удивлялся, как им удавалось править целой империей и держать в покорности её дальние сатрапии — те, которые с таким трудом, с такими боями признавали власть европейца, и те, которые до сих пор этого не сделали. Александра это уязвляло. «Это Бесс ставит мне палки в колёса. Ну подожди, я поквитаюсь с тобой! Только бы в горах скорее потеплело!» — думал македонянин.

      Тем временем полковые лекари занесли в свои свитки симптомы снежной слепоты и способы её лечения. Об ожоге роговицы ультрафиолетом, естественно, никто не говорил, сходясь на том, что основная причина недуга — усталость глаз из-за излишества белого цета, что, впрочем, тоже соответствовало истине; о перманганате калия и чайной заварке не знали — просто прикладывали холодные примочки и завязывали глаза повязками из тёмной ткани; солнцезащитных очков ещё не изобрели — и по совету местных жителей заготавливали дощечки или те же повязки с узкими прорезями, которыми надо было защищать зрение при следующем переходе через горные перевалы.

      Прослышав об остановке армии и её нуждах, на рынок Кабуры подтягивались торговцы, предлагали низкорослых скифских лошадок и чистокровных скакунов, хлеб и прочую провизию. Когда пострадавшее зрение восстановилось и снабжение возобновилось, царь Азии смог вздохнуть свободнее.

      Руководство строительством Александрии Кавказской было поручено Нилоксену, сатрапом Арахозии Александр назначил Менона.

      Отношения Александра с Гефестионом тоже вышли на прежний уровень: страшная казнь Филоты изглаживалась из памяти ходом всесильного времени и текущими заботами. Гефестион, верный, чуткий и постоянно опекающий Александра, наконец, позволил себе расслабиться, предпочитая не заглядывать вдаль, а видеть впереди несколько месяцев спокойной лагерной жизни.



      — Ну как, прошли мои голубые глазки? — Губы сына Аминтора ласкали нежные веки, очи Александра блаженно щурились.

      — Прошли. А мои синие?

      — Тоже.

      — Иди ко мне, — прошептал Александр, переворачивая Гефестиона на спину, удобно устроился на нём и с удовольствием потёрся животом о торс любимого. — До чего же… Ммм… — Губы стали покрывать касаниями гладкие щёки, скользнули к линии подоброродка, обвели её лёгкими захватами и наконец слились с устами Гефестиона в поцелуе — уже жарком, взасос.

      Гефестион, поднырнув пальцами под золотые волосы, гладил спину, оплетал бёдра Александра согнутыми в коленях ногами.

      Губы царя Азии слетели вниз, заметались по шее и плечам, зацеловали руки и снова поднялись, мягко захватывали выступающие шишечки ключиц, давая волю языку, вылизывавшему ямку между ними, наигравшись вдоволь, оставляли исследованную территорию и, заведённые за зубы, смыкались внешними сторонами на пупырышках сосков. Ягодицы и торс подались вниз, чуть раскачиваясь, чтобы теснее ощущать нежную внутреннюю поверхность объявших их бёдер. Головка возбуждённого члена оставляла на полотне простыни тёмные стрелки дорожек смазки.

      Гефестион отвёл руки назад и, схватившись за изголовье, подтянулся, подставляя под губы любимого свой пупок. Вылизав и поцеловав его впадинку, Александр ласково потёрся щекой о тёмно-каштановую поросль, то касаясь члена губами, то скользя по его стволу сомкнутыми зубами, гладил бедро Гефестиона с внутренней стороны, сначала — всей ладонью, а потом — кончиками пальцев, нащупывая смыкание ноги с ягодицей, — Гефестион то увёртывался, то сжимал голову Александра сильным захватом.

      — Ну филе! Пусти меня, мне крайне необходимо спуститься вниз к твоей целомудренной попке!

      — Это только до второго захода целомудренной… Нашёл?

      — Ага. — И Александр впился засосом в низ приоткрывшейся булочки.

      — Ну берегись, ты за это совсем скоро получишь…

      — Я только об этом и мечтаю… — Шальные голубые глаза исподлобья посмотрели в пьяные синие, и царь Азии снова зарылся в прекрасные бёдра, вылизал промежность, приподнял носом мошонку и аккуратно обвёл её основание кончиком языка. — Ты же моя красавица… — Александр играл с яичками, собирал кожу мошонки, обозначая их резче, пережимал пальцами основание, отпускал зажим и любовался вжимавшимися шариками, захватывал кожу губами, ощущая под ними твёрдость налившегося естества, забирал в рот поочерёдно то левое, то правое…

      Гефестион уже не мог терпеть и приподнялся на ложе.

      — Встань на колени, исполни передо мной проскинезу… задом наперёд.

      Александр послушно встал.

      — Кто здесь сын Зевса? — спросил он прерывающимся от возбуждения и предвкушающим его скорое разрешение голосом.

      — Тот, кто им владеет. Ты забыл, что я тоже Александр?

      — Нет, я… да, филе, да… ну же!

      Но сын Аминтора не спешил:

      — Терпение, боженька, терпение… — Гефестион развёл ягодицы Александра, залюбовался открывшейся картиной и начал легонько нажимать пальцем на упругое колечко.

      — Да, филе, да… Ну же! — снова просил Александр.

      — Не торопись, я тебе ещё не все лучики пересчитал. — Только убедившись в сохранности каждого и поробовав сфинктер на губы и язык, Гефестион смазал истосковавшуюся и вконец истомившуюся дверцу маслом и, обхватив руками торс любимого, приблизил его к себе, головкой члена осторожно касаясь вожделённого.

      — Ахх… — Александр ощутил прикосновение и подался назад, насаживаясь. — Гефа, возьми его… Ну не мучь меня!

      Но Гефестион по-прежнему медлил, блаженствуя в своих движениях под стоны Александра, и не обнимал его возбуждённый ствол рукой, а только проводил пальцами от основания до уздечки или сжимал яички.

      Александра захватило, перевозбуждённый долгой прелюдией, он не помогал себе руками, предоставляя любимому право возносить царя Азии к пределу напряжения.

      — И так… и так… и так… — Гефестион наконец сжалился, теперь он откровенно ласкал головку, сжимая её щёчки, обводя венчик и потирая отверстие уретры.

      — Филе… ооо!.. — Александр сбросил руку друга с члена и выплеснулся. Выбросы семени один за другим зажигали цветные радуги в глазах.

      — И я… за тобой… — Гефестион коротко застонал, оросил свои единоличные владения и откинулся на ложе. — О боги! Я измазал себе спину. Где ты только ни наследил, твоё вездесу;щество…

      Александр рухнул рядом и, отдышавшись, рассмеялся:

      — Хочешь, Багоя кликну, чтобы вина налил? Малый глаза вылупит: он всей твоей красы ещё не видел.

      — Обойдётся твой персюк: я демонстрируюсь только избранным.

      Продолжение выложено.