Мой Пушкин путевые эссе журналиста

И Михайловские рощи, и брега Невы.

(Авторское предисловие)


Пушкин. Мой Пушкин. Нет-нет, я не сотворил себе кумира. Поэт не нуждается в ореоле святости. По словам его современников «он был человек до конца человечьего». Ему присущи были, как всякому простому смертному, и невероятные страдания, и безмерные земные радости. А метущаяся душа поэта, охваченная высочайшим творческим полётом, воплощалась с силой удивительной образности в стихотворные строфы и восхитительную прозу, очаровывающую своей метафоричностью.
И этот жар его души меня околдовал со школьных лет. Стихотворные сборники Пушкина, напоённые музыкой слова, его проза, поражавшая гениальной простотой повествования, когда каждая мысль западает в душу, сделали книжную пушкиниану для меня самой любимой. Да это и понятно, ведь книги, как самых близких друзей, выбирают сердцем по духу своему на всю жизнь.
А сколь мудры его драматические произведения. Они захватывают половодьем раздумий над судьбой нашего многострадального Отечества.
Потрясающе, что это литературное жанровое разнообразие - плод гениальной души всего лишь одного автора, моего Пушкина. Откуда это всё у него? Откуда?
А ответ удивительно прост. Его я нашёл там, где шумят Михайловские рощи, тенистая прохлада и изумрудная зелень которых пробуждает поэзию в душе. Да и воды величавой Невы, с зеркальным отражением лазури неба, тоже вдохновенье для поэта.
Таков вот этот поразительный уголок родной земли, вскормившей многие таланты. И среди них, как однажды воскликнул наш поэт-современник Евгений Евтушенко: «Пушкин – наше всё!»
Мои путевые эссе – это прикосновение к поэтическим местам, некогда вдохновившим Пушкина. Они и меня очаровывают своей несказанной красотой, с которой не сравнятся заграничные лазурные берега; о чем Сергей Есенин сказал определённо точно: «Как бы ни был прекрасен Шираз, он не лучше рязанских просторов».
А мне дороги просторы Пушкиногорья. Я эту красоту до глубины души приемлю. Ведь она была упоительна и для самого поэта. А еще эти просторы над Соротью, когда смотришь из Тригорского от скамейки Онегина, напоминают безграничные дали над Десной у моего родного Трубчевска. Это одна из ниточек, связующая с душой поэта.
А другая ниточка – мой земляк трубчанин Александр Иванович Говоров, которому поэт посвятил стихи, назвав его «мой добрый Галич». Такое имя взял учитель Пушкина после окончания духовной семинарии.
Вот так соединяются в Отечестве родственные души.
Перечитал предисловие и обнаружил, что забыл означить две даты в истории нашей памяти об Александре Сергеевиче Пушкине. Первая связана с 1999 годом, когда вся страна отмечала 200-летие со дня рождения поэта. Тогда и были написаны мои путевые эссе о дорогих мне пушкинских местах. Они были  опубликованы на страницах Дятьковской районной газеты «Пламя труда». А теперь объединены в небольшую книжечку, которая выходит в свет в канун 2017 года. И год этот знаменателен 180-летием со дня гибели поэта.
Воистину неизгладима память о гение русской литературы – моем Пушкине. Нашем Пушкине!

КЛЕНОВЫЙ ЛИСТ БЫЛОЕ ВОЗВРАТИЛ

Солнцу русской поэзии — Александру Сергеевичу ПУШКИНУ — 6 июня 1999 года исполнилось 200 лет со дня рождения.
Эти путевые эссе – моё журналистское признание гению русской литературы.

Этот альбом фотоиллюстраций города Пушкина я беру в минуты грусти. Листаю его не спеша, предаваясь воспоминаниям. Вот и теперь, раскрыв его на середине, мыслями опрокинулся в прошлое. Это заставил меня сделать кленовый листок, который тридцать пять лет тому назад я поднял с постамента памятника А.С.Пушкину в Лицейском саду. Монумент этот был установлен по проекту малоизвестного скульптора Р.Р.Баха в 1900 году, так что у Пушкина в бронзе скоро тоже будет юбилей, только вековой.
А листок, который я верчу в руке, своим золотым осенним звоном будит воспоминания, унося меня в тот далекий хрустальный сентябрь бабьего лета, когда, переполненный впечатлениями от посещения Лицея, я вышел в сад и молча побрел по аллее, устланной листвой, любуясь багряным ковром, сотканным живописцем-временем.
И вдруг мой взгляд заметил надпись на постаменте:

«В те дни в таинственных долинах
Весной при криках лебединых
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне».

Я поднял глаза и моему восторгу не было предела. О, чудо! Передо мной, откинувшись на спинку скамьи, сидел бронзовый лицеист Пушкин. Его мечтательная поза, рассыпавшиеся на голове непослушные кудряшки, небрежно распахнутый мундир и сосредоточенное лицо как бы делали невольного пришельца соучастником творческого мгновения, заставляя прикоснуться к вечности, которой становятся гении.
Шесть лет, проведенных Пушкиным в Царскосельском Лицее, овеяны взволнованным лиризмом юности. Воспоминанья о них поэт пронес через всю свою жизнь. Об этом свидетельствуют документы музея, который был открыт в 150-летнюю годовщину Лицея в 1949 году. О своей альма-матер благодарная память поэта оставила немеркнущие стихи:
«Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село».

С какой неподдельной страстью и убедительностью говорит поэт о том, что Лицей для него «святое воспоминание». Да и не только для него стал таким, но и для всех тридцати мальчишек, которые в октябре 1811 года переступили порог только что созданного учебного заведения.
В Актовом зале Лицея, где на выпускном экзамене великий Державин «в гроб сходя» благословил юного Пушкина на подвижничество в поэзии, представлена жалованная грамота об учреждении Лицея, подписанная Александром Первым.
Здесь, в большом Актовом зале, о чем рассказывают документы и сотрудники музея, состоялась церемония открытия учебного заведения. Кстати, этот зал, созданный по проекту знаменитого зодчего В.П.Стасова, находится в центре третьего этажа здания. 19 октября 1811 года, как вспоминает Иван Пущин в своих «Записках о Пушкине», между колоннами поставлен был большой стол, покрытый красным сукном с золотой бахромой, а на нем лежала высочайшая грамота, учреждавшая Лицей, писанная на 12 пергаментных листах и содержавшая Устав оного учебного заведения. В зале восседали много¬численные знатные особы и почетные гости. А тридцать первокурсников в специальных мундирах были выстроены перед столом в три шеренги и с затаенным дыханием внимали речам и напутствиям.
В Лицей было принято 30 мальчиков. Но затем один выбыл. В 1817 году его окончили 29 юношей. Их фамилии запечатлены на двух мраморных досках,
созданных в более позднее время и теперь находящихся в Актовом зале.
На одной доске более многочисленный список —  здесь имена лицеистов, выходивших в гражданскую службу. Он начинается фамилией князя А.М.Горчакова, одного из лучших учеников, окончившего Лицей со 2-й золотой медалью. Пушкин обратился к нему с двумя посланиями, в которых подчеркивал различие их жизненных стремлений. Однако это не помешало Горчакову, блестящему дипломату, министру иностранных дел, к которому питал особое уважение даже канцлер Бисмарк, посетить Пушкина в изгнании.
На третьем месте фамилия В.К.Кюхельбекера. Он привлекал к себе друзей своей начитанностью и добрым нравом. Пушкин называл Кюхельбекера «мой брат родной по музе, по судьбе».
14-я по списку фамилия А.С.Пушкина. Рядом — А.А.Дельвиг, поэт, один из самых блестящих друзей Пушкина.
Дельвиг был издателем и редактором альманаха «Северные цветы» и «Литературной газеты», в которых деятельно сотрудничал Пушкин.
«Никто не был для меня ближе Дельвига», — эти слова вырвались у Пушкина, узнавшего о смерти своего друга.
Десятый по списку — Ф.Ф.Матюшкин. Вся его жизнь прошла в морских путешествиях. Он стал выдающимся исследователем русского Севера. Высоко ценил лицейскую дружбу. Матюшкин собрал и сохранил лицейские документы и бумаги, став первым историографом Лицея. На смерть Пушкина он отозвался строками, полными глубокой скорби.
В гражданскую службу вышло 17 лицеистов. Военную карьеру избрали 12 юношей. Их имена выбиты на другой доске.
Этот список начинается фамилией первого ученика В.Д.Вольховского, получившего большую золотую медаль. За необыкновенно упорный характер, умение добиваться поставленной цели лицеисты прозвали его «Суворов». Несмотря на слабое зрение Вольховский стал военным, участвовал во многих походах, дослужился до генерала. Был членом Союза благоденствия.
Третья в списке — фамилия И.И.Пущина, лучше¬го друга Пушкина. О приезде Пущина в глухую Михайловскую ссылку Пушкин вспоминает в стихотворении «19 октября»:

...поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.

Пущин был одним из видных деятелей Северного тайного общества, участвовал в восстании декабристов, был сослан в Сибирь.
На мемориальной доске есть имя И.В.Малиновского — сына первого директора Лицея. Товарищи любили его за прямой и открытый нрав. «Ты наш казак и пылкий, и незлобный», — обращался к нему Пушкин. За несколько минут до смерти Пушкин произнес: «Как жаль, что здесь нет Пущина и Малиновского. Мне было бы легче умирать».
Пожалуй, надо упомянуть и лицеиста К.К.Данзаса, который был секундантом Пушкина на дуэли, окончившейся гибелью поэта.
Последний в списке лицеистов Сильвестр Броглио, «красавец молодой», как называл его Пушкин. В борьбе за независимость Греции он сложит голову.
Первый лицейский выпуск был созвездием талантливых людей, каждый из которых был личностью, оставившей свой след в жизни.
Но в то далекое посещение Лицея мне запомнилось не только окружение поэта, профессорско-преподавательский состав, о котором газетные рамки просто не дают возможность даже бегло рассказать, но и та бытовая атмосфера, в которой формировались воспитанники.
Прежде всего, меня заинтересовала библиотека, которая находится в галерее, связанной с Актовым залом стеклянной дверью. В другом конце галереи одностворчатая дверь красного дерева ведет на хоры  церкви Екатерининского дворца. Воспитанники Лицея проходили через нее, направляясь на богослужение. В галерее на своих местах стоят шесть больших книжных шкафов. В них книги. Где-то 350 из них — те,   которыми   пользовались   воспитанники   первого лицейского   набора.   Остальные   восстановлены   по архивным спискам. Так как библиотека была проходной, то, естественно, мебели в ней было немного: стол красного дерева, стулья и кресла конца XVIII века. На столе - подсвечники со свечами, щипцы для снятия нагара,  чернильницы,   гусиные   перья.Освещалась библиотека еще двумя масляными лампами, подобно тем, которые висят на стенах Лицея.
В те годы, когда учился Пушкин, специального библиотекаря не было. Преподаватели и дежурные гувернёры выдавали воспитанникам книги и учебную литературу.
Спальни лицеистов занимали весь четвертый этаж. Ни одно из закрытых учебных заведений России, кроме Лицея, не имело отдельных комнат для воспитанников. Это была характерная особенность лицейского быта.
Спальня представляет зал, в котором по правую и левую стороны от центра, вдоль стен с окнами, сделаны небольшие комнатки, на дверях которых черные таблички с фамилиями воспитанников. Комната №13 — Иван Пущин, комната №14 — Александр Пушкин.
Заглядываю в «пушкинскую келью». Окно, справа кровать со спальными принадлежностями, слева — комод и столик со стулом. Скромно, но удобно для отдыха и самостоятельной работы.
Запомнилась мне аудитория, устроенная амфитеатром, и классные комнаты для разнообразных занятий. А еще — каменная винтовая лестница без ступеней, по которой, спустившись вниз, оказался в Лицейском саду, где поднял с постамента золотой кленовый лист, который возвратил в памяти былого полузабытые страницы.


ДОМ НАД СОРОТЬЮ

В жизни каждого из нас есть незабываемые события, которые навсегда остаются в памяти, становятся праздником нашей души, праздником, который всегда с нами. Таким событием для меня стала поездка в Михайловское, овеянное памятью о Пушкине.
До сих пор ощущаю ту внутреннюю приподнятость, с которой чужую жизнь переживал как свою, ведь пушкинские места для всякого русского – это национальная Мекка.
В ожидании чудесной встречи с благодатным краем, вдохновлявшим поэта, я смотрел в окно мерно урчащего «Икаруса» и любовался щедрыми красками осени, одетой в багряно-золотую ризу умиротворяющей красоты.
Навстречу бежала серая лента асфальта, наматы¬ваясь на колеса автобуса. В хрустальной чистоте неба плыли легкие игривые облака. Ярким светом вечности пылало солнце и наводило на сравнительные ассоциации с пламенем поэзии, рождающим вечные рифмы.
Вот и Луга, где мы делаем продолжительную остановку. По прежним меркам это в тридцати верстах от Михайловского. Именно здесь Пушкин сочинил свои шуточные стихи:

Есть в России город Луга
Петербургского округа;
Хуже не было б сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.

Поэту для поездки из Петербурга в Михайловское надо было три дня, мы этот путь с двумя продолжительными остановками (во Пскове и Луге) преодолели за восемь часов.
...И вот заповедная земля. Прежде чем войти на территорию Михайловского парка, экскурсовод проводит нас на огромную поляну, окаймленную вековыми деревьями, в глубине которой крытая эстрада.
- Вот здесь, - поясняет гид, — уже многие годы проходят знаменитые Пушкинские праздники поэзии. С этой сцены звучали голоса великих поэтов России и мира. Нет литератора, который не счел бы за честь поклониться памяти солнцу русской поэзии...
Потом тенистыми аллеями парка мы идем к доми¬ку Пушкина. Все в каком-то волнительном оцепенении, сосредоточенно-внимательны, лишь голос экскурсовода ведет повествование о минувшем, о том, кто «России первая любовь».
Из его рассказа я узнал, что старый ганнибаловский дом, где жил Пушкин в Михайловском, давно не существует. Он простоял около ста лет, обветшал и в середине 60-х годов XIX века был продан на снос сыном Пушкина, Григорием Александровичем.
Правда, два раза — сначала сам Григорий Пушкин, а затем псков¬ские дворяне — возводили на месте старого дома жилые постройки, которые не имели ничего общего с домиком поэта. Последняя из них сгорела в 1918 году. Поэтому в наше время решили восстановить усадьбу в прежнем виде.
Ученые-пушкинисты и опытные строители провели огромную изыскательную работу, собрали массу документов и свидетельств о подлинном домике поэта и в 1949 году — к 150-летию со дня рождения А.С.Пушкина—реконструировали ганнибаловский дом на сохранившемся каменном фундаменте примерно в том виде, в котором он был при Пушкине.
В зарослях акаций и си¬рени нам предстали два деревянных строения: просторный одноэтажный дом на каменном фундаменте с высокими окнами и несколько поодаль маленький флигелек, который был домиком няни поэта.
Оба здания сегодня — вотчина Дома-музея А.С.Пушкина.
Вот мы поднимаемся на высокое крыльцо и проходим в деревенский кабинет поэта. Все здесь скромно и просто. На стенах зеленоватые обои, в углу белый изразцовый камин. Близ него, у стены, старинный диван. Простой письменный стол с бумагами и книгами, большое мягкое кресло с высокой спинкой, скамеечка для ног. Книжный шкаф, туа¬летный столик с овальным зеркалом, несколько стульев. На одной из стен — подвесная полоска с книгами. У дивана — янтарные трубки с длинными чубуками, тяжелая железная трость. Старинные подсвечники, бронзовые часы, черная чугунная фигурка Наполеона на камине, портреты Байрона и Жуковского — вот и все небогатое убранство кабинета.
В большинстве своем это просто вещи пушкинского времени. Но есть здесь и подлинные, принадлежавшие поэту: железная трость, подвесная книжная полочка красного дерева и низенькая мягкая скамеечка для ног.
Железную трость Пушкин привез из Одессы. Трость эта весит десять фунтов (четыре килограмма). Поэт ее брал на прогулки, гуляя, подбрасывал и ловил на лету. Один из приятелей однажды спросил Пушкина: «Для чего ты носишь эту железную дубину?» Поэт ответил: «Для того, чтобы рука была твердой и если придется стреляться на дуэли, чтобы не дрогнула».
Мемориальным, как и кабинет, то есть таким, как при жизни поэта, сделан и маленький зал, который светел и уютен, имеет выход на балкон с видом на Сороть и озера. В нем изразцовая голландская печь, старинная гостиная мебель. Круглый стол, диван, мягкие кресла и стулья. Высокие напольные часы английской работы. Зеркало. На стенах портреты в золоченых рамках: Алексея Федоровича Пушкина — прадеда поэта, отца его матери Марии Алексеевны; двоюродного деда Пушкина Ивана Абрамовича Ганнибала — старшего сына «арапа Петра Великого», родителей поэта. Совсем как в «Евгении Онегине».
Портреты дедов на стенах
И печи в пестрых изразцах...
В зальце при Пушкине стоял бильярд. Бильярд не сохранился. Но в стеклянной горке лежат кий и четыре желтоватых бильярдных шара слоновой кости, которыми играл Пушкин.
В трех остальных комнатах дома размещены картины, портреты, книги, документы, рассказывающие о жизни и творчестве А.С.Пушкина в Михайловском. Среди них репродукция картины художника Николая Ге «Пушкин и Пущин в Михайловском», подлинник которой украшает один из залов Третьяковки. На ней запечатлен момент встречи двух лицейских друзей в том самом кабинете, который я подробно описал. Художник весьма точно воссоздает его в своем полотне.
Это была их последняя встреча. Никто из них тогда не знал, что первый друг Пушкина, по его выражению «бесценный друг», вскоре будет сослан в Сибирь за участие в движении декабристов. Там, в читинском остроге, его подзовет к частоколу жена декабриста Никиты Муравьева и передаст листок бумаги со стихами, переписанными неизвестной рукой:
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю   святое   проведенье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней.
У Пущина навернулись слезы, когда он прочитал послание друга. Но и он не знал тогда, что ему суждено будет пережить поэта, вернуться из ссылки и написать великолепные воспоминания о времени и о себе, где будет немало удивительно теплых и трогательных страниц о Пушкине.
А там, во время экскурсии в Михайловском, мы с интересом заглянули в домик няни поэта Арины Родионовны Яковлевой. Стены его внутри тесовые, некрашеные. Дощатые потолок и пол тоже некрашеные. Посреди комнаты стол, покрытый домотканной скатертью. Рядом неказистые громоздкие стулья. Вдоль стен — широкие лавки. На одной — расписные псковские веретено и прялка с куделью. В углу — печь с лежанкой, а возле нее вместительный деревенский сундук. На потемневшем от времени комодике стоит шкатулка, которая по преданию принадлежала Арине Родионовне.
Эта низкая светелка со скромным убранством и сегодня помогает представить жизнь няни, которая не чаяла души в своем «драгоценном Александре Сергеевиче», как она называла поэта в одном из писем к нему.
...И вот мы стоим у пушкинского дома над Соротью и любуемся голубой гладью озер. Вдали поля и ветряная мельница. В памяти возникают поэтические строфы из стихотворения «Деревня», которое в школьные годы мы учили наизусть:
Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали разбросанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дальние и мельницы крылаты...
Все в этом описании точно и лаконично, как перед глазами.
Красота здесь такая, что, стоя на месте, взором вдоволь нагуляться можно. И она не могла не рождать в отзывчивой душе поэта музыку образов и легкость рифм. Но о роли Михайловских красот в творчестве поэта позволю себе отдельное повествование.

«ЛЮБЛЮ МОЙ ТЕМНЫЙ САД…»

Какое это чудо — рябиновый листопад в Михайловском. Как только мы прошли через калитку в невысоком заборе, сразу попали в пожар осени. Это ее чары брали в плен поэта, даря образные рифмы.
И вот мы идем под тенистыми сводами огромных    деревьев,    которым    больше двухсот    лет.    Они    помнят    Пушкина. А разбили парк на французский манер еще при Осипе Абрамовиче Ганнибале.
Обращает   на  себя   внимание  четкая планировка,    правильные   ряды   аллей, насыпные  горки, беседки,  пруды.  Парк главным образом еловый, но, чтобы не было однообразия и скуки, здесь насажено немало берез и лип. До сих пор близ усадьбы   поднимается   старая, липовая аллея, да кое-где, среди елей обращают на себя внимание необъятные   пни — останки ганнибаловских берез.
Густые ели мощно раскинули свои ветви и лучи солнца с трудом пробиваются сквозь их хвою. Поэтому парк кажется особенно темным. Только лиственные деревья, охваченные осенним пожаром, воспринимались призрачными пузанчиками. Но, по-видимому, в летние дни здесь царят сплошь полумрак и прохлада. И Пушкин не случайно поэтому писал:
...Люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами.
Из документов Дома-музея ясно, что Пушкину   нравился   поэтический,   запущенный Михайловский парк, который он называл   садом.   Ведь   он   дарил   ему вдохновенье, располагал к раздумьям во время прогулок, подсказывал темы поэтических строф.
Вот так здесь родилась мечта о встрече Кюхлей — нескладным и благородным Кюхельбеккером, которому, как и ему, лицейских лет муза кружила голову. И эта мечта вылилась в поэтические строки:
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
Но читать, мечтать, размышлять Пушкин   любил   в   другом   уголке   парка — более   уединенной   боковой   липовой аллее. Она начинается возле еловой, за маленьким круглым прудом.
Старая   липовая    аллея,    со   своими деревьями причудливой формы, восхищает   своими    гигантскими    красавицами, достигающими  тридцатиметровой  высоты, то есть восьмиэтажного дома. В   начале   и   в   конце   аллеи   липы, расходясь полукругом, образуют беседки. Здесь постоянно бывал Пушкин.
- Предание гласит, — говорит экскурсовод, — что поэт обычно сидел в конце аллеи,   в   беседке,   на   скамье,   прислонившись к стволу дерева, подобрав под себя   ноги,   и   читал.   Здесь   рождались и зрели творческие думы поэта, возникали образы его будущих героев. Поэт   сам   говорил,   что   его   новая муза — простая и скромная муза правды жизни, явилась ему в этом саду.
Старинную липовую аллею называют «аллеей Керн». Ведь это здесь, по преданию, июньской ночью 1825 года Пушкин гулял с Анной Петровной Керн.
Познакомился он с ней еще в Петербурге, а здесь неожиданно встретил в Тригорском у Осиповых-Вульф, к которым она приехала в гости. А вскоре,
вместе с хозяйкой Тригорского, Анна Керн оказалась гостьей Пушкина, что ему доставило огромную радость. Свидетельством чему его очаровательные стихи:
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Анна Петровна вскоре уехала в Петербург, а Пушкин долго не мог забыть о встрече с ней. В музее есть письмо, адресованное А.Н.Вульф, в котором поэт признается: «Каждую ночь гуляю я по парку и повторяю себе: она была здесь — камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе подле ветки увядшего гелиотропа».
И я, гуляя по Михайловскому парку, мысленно перебирая услышанное от экскурсоводов и увиденное в музее, неволь¬но думал о связи времен, о том, что без этого пушкинского прошлого не может быть ни настоящего, ни будущего. Эта неразрывная связь дарит силу величия нашей доброй России.
А как удивительно связь с прошлым чувствовал сам Пушкин. Казалось бы, что необычного в дороге из Михайловского в Тригорское, а она меня тоже заворожила, как когда-то завораживала поэта.
Много вокруг заповедника тропинок и дорог. Все их исходил Пушкин. Но особенно любы ему были две живописные дороги, которые соединяют Михайловское с Тригорским.
Верхняя начинается возле главной еловой аллеи, у маленького пруда с горбатым мостиком. Она проходит мимо большого пруда и через сосновый бор выходит к озеру Маленец. Здесь верхняя дорога сливается с нижней.
Нижняя дорога в Тригорское — одна из самых красивых. Огибая Михайловский холм, она идет берегом Сороти и спускается к Маленцу.
На полпути из Михайловского в Тригорское   во   времена   поэта   стояли   три сосны. Они полюбились Пушкину. Всякий раз,  возвращаясь домой,  он  радовался встрече   со   своими   любимицами.   Это отражено в стихах поэта: По той дороге
Теперь поехал я, и пред собою
Увидел их опять. Они все те же,
Все тот же их знакомый уху шорох —
Но около корней их устарелых
(Где некогда все было пусто, голо)
Теперь семья, кусты теснятся
Под сенью их как дети. А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ
Как старый холостяк, и вкруг его
По-прежнему все пусто.
Свежая   молодая   поросль,   окружающая старых знакомцев поэта, олицетворяет  для  Пушкина  будущее,   грядущее поколение и к нему страстно обращается поэт:
Здравствуй, племя младое, незнакомое!
Не я увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
Тех трех сосен, знакомых поэту, давно уже нет. Молодая поросль стала могучим лесом. А мы, потомки Пушкина, бродим по его дорогим тропкам, по его любимому тенистому саду и вспоминаем его добрым словом за ту музыку поэтических образов, которую он оставил нам в наследство.


«ТРИГОРСКИЙ ЗАМОК»

Оставив Михайловское, мы своей экскурсионной группой решили пешком преодолеть тот путь, которым Пушкин следовал в Тригорское. От трех сосен дорога в «Тригорский замок», как в шутку называл поэт дом Осиповых-Вульф, идет через поле.
Издали видны три холма, один подле другого. Эти три горы над самой Соротью и дали название— Тригорское.
На первом холме — деревня Вороничи, на вто¬ром — древнее городище с земляным укреплением, представляющее остаток старой крепости. На третьем, таком же высоком, — усадьба и парк.
С берега реки в усадьбу ведет узенькая тропинка. Взбежав по ней, мы оказались перед домом хлебо¬сольных и гостеприимных друзей Пушкина, которым поэт оставался признателен до конца своих дней за то участие в его судьбе, которое они проявили в дни «Михайловского заточения». Кстати, Анна Петровна Керн, в которую некогда влюбился Пушкин, была племянницей хозяйки усадьбы.
Позднее, знакомясь с экспонатами и документа¬ми тригорского музея, я узнал, что поэт называл себя «Михайловским и тригорским изгнанником» и даже письма просил присылать по адресу: «Ее высокородию Парасковье Александровне Осиповой, в Опочку, в село Тригорское, для дост. А.С.».
Тригорский дом мало соответствует прозвищу «замка», данному поэтом. Он одноэтажный, приземистый, длинный, в три¬надцать окон по фасаду, очень простой, обшитый некрашеным тесом. Снаружи напоминает не то сарай, не то манеж. Оказывается, как потом поведал экскурсовод, дом этот
не предназначался под барское жилье и раньше в нем находилась полотняная фабрика. Но в начале двадцатых годов девятнадцатого века хозяйка усадьбы Прасковья Александровна решила пере¬строить свой старый дом и Осиповы переселились на время в пустующую фабрику, да так здесь и остались. А чтобы жилище имело благопристойный вид, были устроены фронтоны с колоннами.
В тригорском доме десять комнат. В них размещен музей, который воссоздает бытовую эпоху пушкинского времени. Многие вещи подлинные, к ним прикасалась рука поэта.
Своим появлением «француз егоза» всегда вносил радостную сумятицу в размеренную жизнь обитателей этого дома. Рассказывают, когда барышни «Тригорского замка» были заняты рукоделием и с увлечением цветными нитками расписывали узоры на пяльцах, к дому осторожно подкрадывался Пушкин, заглядывал в раскрытое окно и через мгновение, легко преодолев подоконник, оказывался перед девушками, вызывая их восторг и хохот.
Строгая Прасковья Александровна к шалостям своего любимца относилась снисходительно, высоко ценя его дар божий великого поэта. Кстати, властная Осипова-Вульф, единолично правившая своим богатым имением, была образованной женщиной, серьезно интересовалась искусством и литературой. Через Пушкина она познакомилась и сблизилась с В.А.Жуковским, А.А.Дельвигом, Е.А.Баратынским, И.И.Козловым. Поэт видел ее горячее дружеское расположение, а поэтому вел себя в ее обществе искренне и не¬принужденно. В Тригор¬ском он отдыхал душой от земных забот и грустных дум.
Но особенно близко сошелся Пушкин с сыном хозяйки Алексеем Вульфом. Когда тот приезжал из Дерптского университета на каникулы, посещения Тригорского поэтом становились более частыми. Пушкин скучал без общества, а молодой Вульф был для него занятным собеседником. Они играли в шахматы, упражнялись в стрельбе из пистолета, судили и рядили обо всем. Беседы их очень напоминали разговоры Онегина и Ленского.
Меж ними все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И   предрассудки   вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба  и жизнь   в  свою чреду,
Все подвергалось их суду.
По приглашению Алексея Вульфа, переданному от лица матери, летом 1826 года в Тригорское приехал Николай Михайлович Языков. Он учился вместе с Вульфом в Дерптском университете, близко с ним сошелся и подружился. Начинающий поэт приехал на несколько дней, а встретившись с Пушкиным, так с ним подружился, что провел в гостеприимном Тригорском целый месяц.
Жил он в старой баньке под липовыми сводами. От нее осталась небольшая площадка — старые камни засыпанные землей и заросшие травой. Бревенчатый домик, стоявший на этом месте, был вмести¬тельным, делился на две половины. Одна — собственная банька, другая — горница с большими окнами и в случае надобности могла служить жильем. Здесь и поселили Николая Языкова.
В то лето в тригорской баньке Пушкин проводил целые дни, а подчас и оставался ночевать. Молодые люди почти не разлучались: гуляли по тенистым аллеям тригорского парка, ездили верхом, спасались от летнего зноя в про¬хладных струях Сороти.
Тригорские барышни и дерптские студенты затевали увеселения, танцы и пирушки в баньке, а то и под открытым небом.
Евпраксия   Вульф,   которую они звали Зизи,  мастерски   варила   жженку, этот, по словам Пушкина,
...напиток благородный,
Слиянье рому и вина
Без примеси воды негодной,
В Тригорском жаждою свободной
Открытый в наши времена.
Когда после обворожительного посещения Три¬горского я перечитал четвертую и пятую главы «Евгения Онегина», мне стало ясно, что быт помещечьей усадьбы Лариных списан с уклада жизни Осиповых-Вульф. Вот почему, подарив в 1828 году эти главы романа Евпраксии Николаевне Вульф, поэт сделал приписку «Твоя от твоих». Этим как бы Пушкин возвращал друзьям то, что заимствовал у них.
Да и сами барышни «Тригорского замка» ста¬ли для поэта прототипами Татьяны и Ольги. Но портретного сходства с Анной и Евпраксией Вульф у пушкинских героинь нет. Они — образы собирательные.
Прогулку по тригорскому парку мы закончили у «скамейки Онегина» над обрывом у Сороти.
Я стоял и смотрел на петляющую реку, на михайловские рощи, подернутые дымкой, на небо, сосущее своей голубой вечностью глаза, и мне грезились трубчевские придеснянские просторы. Видно, у вечности неба и у вечности гения один лик, полный ясной бесконечности познания. Быть может в этом и родство душ у Александра Пушкина и его любимого учителя Александра Галича из Трубчевска.

«ИТАК, Я ЖИЛ ТОГДА В ОДЕССЕ…»

Имя этого города мне ласкает слух и согревает душу не только потому, что здесь прошли мои университетские годы, но и той особой благосклонностью, которая живет у одесситов к памяти об Александре Пушкине, великом сыне России.
В те годы после душных аудиторий и просторных читальных залов, переполненных трепетным шорохом страниц, я любил прогуливаться по вечернему городу, наполненному размеренным ритмом жизни.
Мой любимый маршрут вел через Пушкин¬скую улицу на Приморский бульвар. И каждая прогулка была открытием чего-то нового, неизвестного.
Помню, как в одну из таких прогулок я шел по тротуару Пушкинской, шурша большими бронзовыми листьями вековых платанов, мощные кроны которых с обеих сторон улицы слились над мостовой, образуя туннель. Желтым жемчугом в ночи горели фонари, расплываясь в зеркале шлифованной поверхности плотно уложенной брусчатки.
Как всегда остановился возле ничем не примечательного двухэтажного дома № 13. Над его арочным входом во двор висел старинный фонарь, в свете которого была видна мраморная доска с короткой надписью: «Здесь в 1823-1824 годах жил А.С.Пушкин».
Задумавшись, я не заметил, как возле меня остановился интеллигентного вида пожилой человек и взглянул на него тогда, когда услышал вопрос:
— Вы думаете, это тот дом, в котором жил Александр Сергеевич? — и, не ожидая ответа, продолжал. — Тот разрушили фашисты, а этот — точная копия того, который был пристанищем поэта.
Разговорились. Я узнал, что мой собеседник «дико» любит Одессу и считает: «Все великие люди родились здесь, а потом разбрелись по столицам, чтобы стать знаменитыми».
И Александр Сергеевич (так подчеркнуто уважительно называл поэта мой собеседник на протяжении всей, неожиданно ставшей совместной, прогулки) не стал бы, по его мнению, тем Пушкиным, которого мы знаем, если бы не побывал в Одессе.
Мы медленно шли, а престарелый одессит, увидав на свою радость во мне внимательного и благодарного слушателя, с каким-то особым вдохновением рассказывал о Пушкине, о местах с ним связанных.
— Итальянская улица, на которой жил поэт, переименованная в честь его в Пушкинскую, не случайно носила название страны Ромула и Рема. Российские суда, увозя хлеб в Италию, не всегда возвращались груженые товаром. Чтобы не уйти порожняком, они брали в свои трюмы булыжник, которым после шлифовки мостили улицы. Первая мостовая из итальянского камня была на улице Пушкинской, что и определило ее первоначальное название.
Слушая монолог словоохотливого одессита, я не заметил, как подошли мы к перекрестку улиц Пушкинской и Ласточкина.
— Поднимемся к театру, — предложил мой добровольный гид, — я хочу предостеречь вас от ошибки, которую делают даже долго живущие в Одессе.
Мы подошли к залитому ярким светом прожекторов оперному театру.
— Это — чудное творение венских мастеров Фельнера и Гельмера. Его центральный портик обращен на главную магистраль города — улицу Ленина, бывшую Ришельевскую. Часто можно услышать, что это здание посещал Александр Сергеевич. Какое невежество! Всмотритесь в ниши, расположенные вверху слева и справа от портика. Там бюсты Глинки и Пушкина, Грибоедова и Гоголя. Разве могло это быть при жизни Пушкина? А путаница связана с тем, что на этом самом месте стоял театр пушкинской поры. Только он централь¬ной своей колоннадой был обращен к морю. Построил его архитектор Фриполли в классическом стиле по проекту знаменитого петербургского зодчего Тома де Томоне. Подковообразный зрительный зал, имеющий три яруса лож, вмещал 800 зрителей. Особенностью того театра был партер, в котором находилось 44 кресла. Остальные зрители слушали оперу стоя, в так называемом «стоячем партере». Вот в том городском театре на протяжении двух лет постоянным зрителем был   Александр   Сергеевич.   О   театре   поэт немного позже напишет в «Евгении Онегине»:
«Но уж темнеет вечер синий.
Пора нам в Оперу скорей!
Там упоительный Россини,
Европы баловень — Орфей».
Позже, копаясь в литературе, я нашел сообщение о том, что в 1827 году в «Московских ведомостях» Пушкин поместил описание путешествия Онегина, где были и эти строки об Одессе, которые тогда процитировал наизусть мой незнакомец.
Когда мы с ним вышли на Приморский бульвар и остановились у памятника Пушкину, мой гид сообщил, что этот бронзовый бюст установлен на средства, собранные горожанами, которые захотели увековечить память о любимом поэте в связи с 50-летием со дня его гибели. Монумент воздвигнут в 1888 году по проекту архитектора X.Васильева, а бюст был отлит скульптуром Ж.Полонской.
Памятник изящен и оригинален. У основания постамента причудливые рыбки льют фонтанчиками воду в мраморные чаши, а бронзовый Пушкин молод и полон вдохновенья.
Приморским бульваром когда-то хаживал Пушкин. Он любовался синью неба и безбрежным морем, уходящим за горизонт, дышал соленым морским воздухом, настоенным на травах бескрайних степей, окружавших Одессу. Город, насчитывающий ныне свыше миллиона жителей, во времена Пушкина имел всего 50 тысяч. Но поэт всей своей душой чувствовал за этим портом будущее, когда писал об Одессе:
«Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильный
Свои подъемлет паруса...».
Еще об одной неточности, которая превалирует в рассказах о Пушкине, поведал мой собеседник. Поэт никогда не был во дворце графа Воронцова, которым заканчивается Приморский бульвар. Он построен спустя три года после отъезда Пушкина из Одессы.
Но на улице Пастера (бывшей Херсонской) есть здание, в котором в период моей учебы располагался факультет иностранных языков нашего университета. Это — старый дворец Воронцова, где бывал Пушкин. Мне тоже посчастливилось посетить паркетный зал, украшенный лепниной, где в старые времена давались балы, на которых своим искрометным умом блистал Пушкин.
— Вы знаете, — сказал  на  прощанье мой незнакомец, — памятник генерал-губернатору Новороссийского края графу Воронцову, что на Соборной площади, воздвигнут ему вполне заслуженно. Едкая эпиграмма, написанная на него Александром Сергеевичем, не должна заслонять от нас тех больших дел, которые принадлежат ему в становлении и укреплении города и края. Мы часто бываем предвзяты к одним и незаслуженно возносим других.
Позднее я убедился в справедливости этого суждения. Действительно, граф был достаточно образованным для своего времени человеком. У него была прекрасная библиотека, подаренная отцом-дипломатом. Когда в Одессе был создан Ришельевский лицей, после некоторых колебаний и раздумий, Воронцов преподнес библиотеку, насчитывающую 40 тысяч томов, в дар новому учебному заведению. В 1865 году лицей был преобразо¬ван в университет и сегодня в его научно-исследовательской библиотеке, которая насчитывает 1,6 миллиона томов, особое место занимает «Воронцовский фонд», та библиотека, которой в дни ссылки в Одессу пользовался Пушкин. Эти годы для поэта были полны творческих удач. Он завершил здесь поэму «Бахчисарайский фонтан», написал «Цыганы», две главы «Евгения Онегина» и массу стихотворений.
Перелистываю ранние редакции «Евгения Онегина» и вновь нахожу строки, относящиеся к моему любимому городу:

«Итак, я жил тогда в Одессе
Средь новоизбранных друзей,
Забыв о сумрачном повесе,
Герое повести моей».

В Одесской картинной галерее есть полотно, написанное двумя мастерами кисти И.Репиным и И.Айвазовским. Первый изобразил Пушкина стоящим на берегу моря с обнаженной головой и цилиндром в руке, второй — волнующую морскую стихию. На картине размашистой кистью написаны стихи поэта, обращенные к морю:

«Прощай свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой».
В стихии моря и стихии поэзии есть нечто общее, неповторимо-прекрасное, но одинаково волнующее. В них — музыка природы и музыка души.

«ДУША ПОКОЯ ПРОСИТ…»

Блистательный Санкт-Петербург, который во времена моей учебы на факультете журналистики именовался Ленинградом, до сих пор тревожит мое воображение. И в первую очередь память воскрешает места, связанные с именем Пушкина. Он здесь жил и создавал свои поэтические шедевры, наполненные любви к северной столице.
Кстати, наше общежитие располагалось на улице Халтурина (бывшей Миллионной) у Зимней канавки возле мостика, на котором состоялась роковая финальная встреча Лизы и Германа из пушкинской «Пиковой дамы».
Рукой подать отсюда — Мойка и тот дом, в котором была последняя обитель поэта.
Дом на Набережной Мойки, куда въехала семья Пушкиных за четыре месяца до гибели поэта, был связан с именем Марии Николаевны Волконской, жены декабриста. В черноглазую Машеньку Раевскую во время своей южной одиссеи был влюблен Пушкин и посвятил ей не одно стихотворение. Отголоски этой угасшей любви мы встречаем в «Кавказском пленнике», «Цыганах», в «Бахчисарайском фонтане»:
Твои пленительные очи
Яснее дня, чернее ночи...
...На фасаде дома 12 по Набережной Мойки мемориальная доска, надпись на которой гласит: «В этом доме 29 января 1837 года скончался Александр Сергеевич Пушкин».
Теперь здесь Пушкинский музей Академии наук.
Вот я вхожу в квартиру, пройдя через ворота. Парадного подъезда нет, его не было и при Пушкине. По небольшой лестнице поднимаюсь в вестибюль. Невольно думаю о том, что когда-то по ней взбегал Пушкин и по этой лестнице смертельно раненого поэта нес на руках после дуэли его верный слуга Никита Козлов.
На площадке вестибюля — бронзовый бюст поэта, на стене — старый Петербург в гравюрах. И здесь же договор Пушкина о найме этой квартиры и начертанный рукой Василия Андреевича Жуковского план расположения комнат с обстоятельными пояснениями.
Прохожу в переднюю. Диван, овальный стол, кресла, зеркало в простенке. У стены небольшая витрина. В ней гипсовая маска, которую снял скульптор Гальберг с лица поэта сразу после смерти и медаль¬он с волосами Пушкина.
Ивану Сергеевичу Тургеневу мы обязаны тем, что эта нетленная частичка поэта дошла до нас. Тургенев был тогда студентом филологического факультета Петербургского университета. В квартиру на Мойке он пришел поклониться погибшему поэту. Об этом свидетельствует записка под медальоном, написанная рукой шестидесятилетнего писателя: «Клочок волос Пушкина был срезан при мне с головы покойника его камердинером 30 января 1837 года, на другой день после кончины. Я заплатил камердинеру золотой. Иван Тургенев, Париж, август 1880 года».
И.С.Тургенев уложил волосы в наглухо запечатанный серебряный медальон и не расставался с ним до конца жизни. После смерти медальон перешел к Полине Виардо, от нее — в музей.
Помимо вестибюля в квартире семь комнат. И хотя помещения сохранили старые названия и в них размещена мебель пушкинского времени, они не носят бытового характера. Исключение составляет лишь кабинет, в котором сохраняются подлинные вещи поэта и его библиотека. В остальных комнатах — экспозиция музея, рассказывающая о последних месяцах жизни поэта.
Взволнованный, стою перед скромным, покрытым тяжелой кожей, письменным столом Пушкина. Быть может, вот этим гусиным пером, сидя в своем любимом кресле с откидной спинкой, Пушкин написал 19 октября 1836 года стихотворение, посвященное двадцать пятой лице¬йской годовщине «Была пора: наш праздник молодой...». За этим столом закончил «Капитанскую дочку», работал над «Историей Петра», редактировал «Современник».
На столе — принадлежащие Пушкину вещи: чернильница с бронзовой фигуркой арапа, разрезной нож слоновой кости, бисерный бумажник, колокольчик, ножницы, лампа-ночник из жести, подсвеч¬ник, печать поэта.
Чернильница была подарена поэту его близким другом П.В.Нащокиным. Он прислал ее в 1832 году с запиской: «Посылаю тебе твоего предка с чернильницей». Пушкин ответил: «Очень благо¬дарю тебя за арапа».
В кабинете висит всего лишь одна картина в старинной широкой раме «Дарьянское ущелье» художника Чернецова.
Над письменным столом портреты поэтов В.А.Жуковского, А.А.Дельвига, Е.А.Баратынского.
Портрет Василия Андреевича тот самый, который Жуковский подарил Пушкину с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высоко¬торжественный день, в который он окончил поэму «Руслан и Людмила». 1820, март 26, великая пятница».
Но особое восхищение в кабинете Пушкина вызывает библиотека. Книги, книги и книги... В старинных переплетах, они строго стоят на полках вдоль стен. Кабинет разделен еще одной высокой книжной полкой, возле которой диван из красного дерева. Тот самый, на котором смертельно раненый поэт провел последние 46 часов своей жизни. Здесь, в этом кабинете, в одночасье оборвались творческие замыслы и планы поэта.
Книги библиотеки, которые поэт читал запоем, свидетели его интересов и кругозора. В библиотеке 3560 томов по 22 разделам научных знаний. Больше половины книг — на 14 иностранных языках. Поэт владел французским, английским, немецким, итальянским, испанским, латинским, греческим языками и многими славянскими. Изучал даже древнееврейский. Одними языками владел в совершенстве, другие продолжал изучать в течение всей жизни. Так что круг его интересов был невероятно обширен, знания глубоки и блестящи.
Не случайно Николай Первый, который по-разному относился к поэту, узнав о кончине Пушкина, воскликнул: «Какой величайший ум России сегодня покинул нас!».
А в это время Набережная Мойки и все ближайшие улицы вплоть до Дворцовой площади были заполнены толпами народа. Люди шли поклониться народному поэту. Какой-то старичок, в передней пушкинской квартиры, воскликнул:
— Господи, боже мой! Я помню, как умер фельдмаршал, а этого не было!
И словно вторя бесхитростным словам старика, дипломат-француз произнес:
— Я только здесь первый раз узнал, что такое был Пушкин для России. До этого мы его встречали, разговаривали, и никто нам не сказал, что он — ваша национальная гордость.
Он был и остался нашей национальной гордостью.
Его душа, просившая покоя, обрела его. Но его мудрые поэтические рифмы беспокоят нас поныне...

ПОКЛОН ТЕБЕ, ПРИЮТ СВЯЩЕННЫЙ

Трепетное   волнение   охватило меня, когда я спускался по центральной улице Пушкинских Гор (старое название Святые Горы) к Святогорскому монастырю, взметнувшему над сенью деревьев луковичный купол и остроконечный шпиль колокольни Успенского собора.
Здесь, у двухметровых монастырских стен, выложенных из «дикого» камня, скрепленного известью и покрытого железом, улица почти под прямым углом переходит в дорогу на Михайловское.
На перекрестке пешеходов встречает бронзовый Пушкин. Он весь в порыве, обращенном в сторону его любимой сельской обители.
Через массивную дверь, сбитую коваными гвоздями, прохожу во двор монастыря. По крутому спуску старая каменная лестница ведет на вершину холма. Поднимаюсь по ней и мысленно считаю ступени. Их сорок шесть.
У восточной стены Успенского собора небольшая площадка, обнесенная белой мраморной оградкой. Посреди площадки скромный памятник. Пышные надгробья здесь неуместны, а это подстать окружающему — и строгому величию древнего собора, и милой простоте природы. Тонкий беломраморный обелиск стоит на мраморном своде, под сводом изваяна урна с наброшенным покрывалом. Свод покоится на массивном черном цоколе. На нем надпись: «Александр Сергеевич Пушкин, родился в Москве, 26 мая 1799 года, скончался в С. Петербурге, 29 января 1837 года».
Не знаю, сколько времени в забытьи я тогда простоял у священного для каждого россиянина приюта, но помню, что в памяти перебирал все, что знал о последних днях поэта.
Кстати, последнюю поездку в эти Михайловские заповедные места Пушкин совершил ранней весной 1836 года. Он привез в Святогорский монастырь тело своей матери, чтобы похоронить на родовом кладбище.
Грустно бродил поэт по этому скромному деревенскому кладбищу под шумящи¬ми липами. У стен древнего собора, рядом с гранитными плитами, под которыми покоились Осип Абрамович и Мария Алексеевна Ганнибал, — появилась тог¬да свежая могила матери.
Перед отъездом в Петербург поэт купил в Святогорском монастыре, рядом с могилой матери, место для себя.
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
Видно, предчувствие уже влекло его в вечный приют. Не пройдет и года и на этом месте Пушкина похоронят.
Удивительно, но везде тиранов хоронят пышно, а гении умирают в нищете. Не исключение и мой кумир.
После смерти поэт оставил сорокатысячный долг. А ведь Пушкин жил скромно. Единственную роскошь, которую он себе позволял, — покупку книг, которые были ему друзьями и советчиками. Во всех остальных расходах повинны нравы царского двора.
Николай Первый повелел, чтобы жена поэта, красавица Наталья Николаевна, танцевала на придворных балах в Аничковом дворце. А ему, знаменитому поэту, император «жаловал» звание камер-юнкера, которым Пушкин очень тяготился.
Камер-юнкер дворца его императорского величества обязан был жить как все. Иметь большую квартиру, прислугу, а жену обеспечивать дорогими туалетами, возить в свет и сопровождать на рауты, приемы, балы. Но средств не хватало, долги росли и достались в наследство семье. Правда, царь великодушно их погасил, но простить поэту известность выше царской, он  не мог. А поэтому, чтобы избежать поломничества к могиле, в случае захоронения в столичной лавре, с трогательной готовностью решил поступить «согласно желанию покойного» и похоронить в Святогорском монастыре.
Народ, который тысячами шел проститься с любимым поэтом, обманули. Сообщили, что отпевание состоится в Исаакиевском соборе, в Адмиралтействе, а отпевали в Конюшенной церкви и пускали по билетам аристократическую знать, ту, которая была повинна в гибели поэта, дурной молвой развратившая общественное мнение.
Второго февраля Александру Ивановичу Тургеневу, который когда-то отводил юного Сашу Пушкина в лицей, сообщили, что по воле царя он назначается сопровождать тело поэта на Псковщину.
Третьего февраля, в полночь, возле Конюшенной церкви остановилась крытая кибитка и простые крестьянские дроги. Вынесли гроб, погрузили на дроги. Сопровождающие уселись в кибитке и траурный кортеж двинул по ночному заснеженному Петербургу. Впереди ехал жандарм. За ним — дроги с гробом. Возле гроба на дрогах одинокая скорбная фигура старого дядьки Пушкина Никиты Козлова, пожелавшего проводить в последний путь своего любимого питомца. За дрогами, в кибитке, почтальон и А.И.Тургенев.
Приближаясь к Святым Горам, попали в метель и сбились с дороги. В три часа по полудни пятого февраля прибыли в Тригорское. Так распорядилась судьба. Поэт должен был проститься с милым краем и добрыми ему друзьями, которые вдохновили его на чудесные главы «Евгения Онегина».
Тело отправили в Святогорский мона¬стырь. А из Тригорского и Михайловского отрядили крестьян рыть могилу. Толстый слой промерзшей земли едва поддавался ломам и лишь наутро шестого февраля могила была готова.
После панихиды в Успенском соборе тело было предано земле.
В последний путь поэта провожали А.И.Тургенев, Никита Козлов, жандарм, Маша и Катя Осиповы, которых больная мать послала, чтобы был «кто-нибудь из близких», монахи и крестьяне из Михайловского и Тригорского.
На обратном пути А.И.Тургенев заехал во Псков. Отсюда он написал Василию Андреевичу Жуковскому: «Мы предали земле земное на рассвете. Я провел около суток в Тригорском у вдовы Осиповой, где искренне оплакивают поэта и человека в Пушкине. Везу вам сырой земли, сухих ветвей и только».
...Из оцепенения меня вывели тихие голоса. Мгновения тишины, взбудоражившие в памяти обрывки мемуаров о Пушкине, оборвал очередной людской поток. Он не прекращается к священному приюту. Поклон тебе, наш Пушкин, из глубины будущего поклон!