Больничные истории

Болезни и  больницы – это неотъемлемая часть жизни каждого человека. Нет людей, которые никогда не болели.  В разной степени, разумеется. Для каждого человека встречи с болезнями  - разные. В трех моих рассказах повествуется о нескольких моих встречах с болезнями. Происходили они в разные годы, и болела не только я, но и мои близкие.

Почему я не знаю таблицу умножения

В детстве я часто лежала в больницах. Болезненным была ребенком. Непонятно, почему, так как росла в очень благополучной семье. Уход и забота о детях в ней были на высоком уровне. В изобилии были продукты питания и деликатесы. Мама всегда готовила  вкусные блюда. Но ребенок, то есть я, была чахлой, худющей,  и выглядела временами «как из концлагеря». Под глазами у меня были огромные «синища». А по цвету лица, по гениальным выражениям моей мамы, я бывала либо «синяя», либо «зеленая», либо «желтая». Впрочем, эти оценки меня по цвету  выставлялись мне  всю  последующую жизнь.
1966 год. Мне 8, вот-вот будет 9 лет. Я ученица третьего класса.  Моя ужасающая бледность и абсолютное отсутствие аппетита вынудили моих родителей положить меня в больницу «на обследование».
Третья больница в Душанбе располагалась в огромном красивом здании сталинских времен постройки, недалеко от Оперного театра и рядом с политехническим институтом. Левое крыло здания  под прямым углом продолжалось и на улице  Бофанда. С этой улицы также были ворота. Там, на втором или третьем этаже, было детское терапевтическое отделение.
Этажом выше была кардиология взрослая. Запомнила хорошо, потому что в это же время там от второго инфаркта лечился мой дедушка. Я видела его в окне этажа выше,  у внутреннего  угла здания,   изнутри, со стороны внутреннего двора.
Когда приходили родители, они звали детей к окну. Также поступали все посетители больных. В те времена было строго  с дисциплиной посещений в больницах, и  особенно в детское отделение, вход был строго воспрещен. Принимались только «передачи», строго по утвержденному списку продуктов, с  записками.
Ко мне пришла мама, позвала меня к окну и одновременно позвала своего папу. Так я увиделась с дедушкой, и он бросил мне в открытое окно яблоко, а я его поймала. Дедушка выздоравливал и улыбался.
В детском терапевтическом отделении были огромные палаты с высокими потолками. В них было много коек. Палаты разделялись по возрасту детей,  мальчики и девочки  жили  в отдельных палатах. Был также большой коридор и столовая. Все дети были одеты в больничную одежду – преимущественно полосатые пижамы. Под пижамой – белая ночная рубашка. Всё из натуральных тканей.
В этой больнице я провела два месяца. В терапии, как правило, лежали подолгу, привыкали друг к другу и дружили потом, после больницы.  Дети, которые не лежали в больницах, имели всего два социума – класс и двор. А мы, кто часто и подолгу лежал в больницах – три.
В больнице и в палате складывались свои мирки, с дружбами и интригами, разговорами, творчеством. Каждый вечер мы рассказывали  страшные и веселые рассказы,  днем читали, пели песни. Какие у нас были «песенники»! Написанные рукой песни и стихи, в общих тетрадях, с наклеенными из журналов картинками.
Была и своя «дедовщинка». Новенькому устраивали стрессовое испытание. Кровати были панцирные. Под кровать ставился горшок, эмалированный, а над ним на веревочку, привязанную к сетке кровати, прикрепляли эмалированную кружку. Растерянный и испуганный новенький садился на кровать, она прогибалась, и раздавался страшный шум от удара кружки об горшок. Все смеялись. Когда я была новенькой, мне тоже сделали такое испытание. Мне было очень страшно.
За два месяца врачи никаких болезней у меня не нашли. Бесконечно брали анализы. Кровь и прочее. Но особенно страшно было сдавать желчь. Процедура называлась зондирование. Зонд  - это длинная тонкая рыжая резиновая трубка с металлическим наконечником с прорезями. Зонд кипятили, он пах резиной, был холодный и мерзкий, как змея, его силой впихивали через пищевод и переставали впихивать, когда металлический наконечник входил в желчный пузырь. Потом надо было несколько часов лежать на боку с  грелкой на область печени, чтобы она, то есть печень,  отдала порции желчи. Порции отмерялись пробирками. Штук 6 яркой желчи – и мучения заканчивались.
Меня прозондировали 8 раз. Что это ненормально, я узнала много позже из причитаний моей мамы. Она прочитала о зондированиях в таком количестве в выписке из истории болезни. Зондировать даже взрослого человека более 2 раз в год не рекомендуется. Поэтому мама очень сокрушалась, причитала и ругала  врачей.
Для меня эти процедуры  не прошли бесследно. Уже будучи взрослым человеком, я временами теряла аппетит, заболевала. Меня в 25-летнем возрасте обследовали в институте гастроэнтерологии, что недалеко от Таджикского медицинского института, и выявили внутриполостную мембрану в желчном пузыре механического происхождения. Как я  поняла, что-то типа мозоли от того самого наконечника зонда. Если желчь загустевает, то она теряет возможность из-за этой «мозоли» свободно вытекать. Я спросила профессора, как же мне лечиться. Он сказал, что как только у меня опять проявятся признаки недомогания, отсутствие аппетита, и прочее, мне нужно срочно  ехать в Варзобское ущелье, желательно с большой компанией друзей. Там, у горной реки, мне нужно выпить пол стакана коньяка, съесть косушку хорошей наваристой шурпы из баранины и две палочки шашлыка. Доктор пояснил, что от этого лечения желчь будет разжижаться, и сразу будет наступать выздоровление. Этим медицинским советом я успешно пользовалась всю последующую жизнь.
А в детской терапии в 1966 году мне так и не поставили диагноз. Но и не выписали.
Выписка в детской больнице всегда была целым ритуалом. Кому врачи объявляли, что «его готовят  к выписке», тот сразу становился «звездой» палаты, счастливчиком. Все дети ему завидовали. Потом  в одно утро ему говорили, что  к обеду будет подготовлена выписка из истории больницы, и родителям уже сообщили. Все ждали времени, когда за счастливчиком придут родители. Наконец в палату торжественно вплывала няня с пакетом – это родители передали  домашнюю одежду. Счастливчик переодевался, а  охапку больничной одежды няня тотчас уносила. Мы все вздыхали и завидовали. Затем приходила медсестра, объявляла, что за выписанным ребенком пришли, брала ребенка за руку и отводила вниз, в приемный покой, где передавала чадо родителям.
А мы все в этот день грустили.
Так вот мне в этот раз не пришлось пережить этого счастья – быть выписанной из этой больницы в полном соответствии с ритуалом. Меня и еще несколько детей посадили в санитарную машину  типа «газельки» с красным крестом на боку и отвезли в другую больницу. Мы все заболели острой дизентерией.
Инфекционная больница в Душанбе в народе именовалась «заразкой». Располагалась она на улице Айни, чуть не доезжая «поворота аэропорта». В ней лечили и взрослых, и детей. Была еще одна инфекционная больница, только детская, на улице Чапаева. Но она «заразкой» не называлась.
Через много лет, когда я была уже мамой двухлетней дочки, нас с ней «скорая» ночью привезла в эту инфекционную больницу – на Айни. У дочки был ложный круп, она задыхалась, я была сильно напугана, с перепугу вызвала «скорую» и они почему-то отвезли в «заразку». Я провела там с дочкой время до утра. Когда рассвело, дочке стало лучше, а мне стало страшно, где я нахожусь. Было впечатление, что с 1966 года в больнице не было ремонта, окна были забиты.  Ощущения порядка, дисциплины, контроля не было. У меня сложилось впечатление, что  больные  лежат без разделения по видам инфекции, все вперемешку. Врачи не появились даже  до полудня. Я с ребенком решила уйти. Попыталась выйти через главные ворота, но я была в больничном халате и меня не выпустили. Тогда я вернулась в палату, взяла простынь, привязала ею  ребенка к себе, и перелезла через забор. Иду по улице, выцветший больничный халат мне короток, машины притормаживают, все на меня смотрят. Стыдно так. Но тут остановился таксист и отвез меня домой. Пришла наша участковый врач Алевтина Сергеевна. Как она меня ругала! «Зачем поехала в «заразку»? Это же рассадник инфекции!» И она была права. Два месяца потом   мы лечили у моей дочки  жестокую корь. А больничный халат и простынь я вернула в обмен на свое красивое платье, бежевое, трикотиновое, импортное, в котором «поступила» в больницу ночью. Было это в 1982 году.
Но в 1966 году в инфекционной больнице был строжайший порядок и контроль. Забор был толстый и высокий, кирпичный, оштукатуренный и побелен чем-то грязно-розовым. Больница эта  выглядела совершенно по-другому, нежели третья, где меня мучили зондированием. Никакого академизма и величественности третьей больницы! Здесь были маленькие домики на значительном расстоянии друг от друга. Видимо для нераспространения инфекций. Внутри домиков все стены были стеклянные, он весь был поделен на маленькие помещения – боксы. Палаты делились не по возрасту и полу, как в третьей больнице, а, видимо, по стадии болезни. Так, в нашей палате была одна взрослая девочка лет 14-ти, мальчик моего возраста, пара малышей и даже мамаша с младенцем.
Без внимания медицинского персонала мы не были ни секунды -  анализы, кормления, лекарства – никакого покоя не было.
Главной особенностью этого времени для всех была непрерывная сдача анализа кала. Мы  всё время сидели на горшках. Все вместе и рядом, невзирая на детали. Горшки были огромные, холодные, эмалированные. Сидеть на них было трудно, затекали ноги. Мальчик из нашей палаты даже пытался усовершенствовать процесс и поставить горшок на табурет. Медсестра его поругала.
Медперсонал постоянно просматривал содержимое наших горшков. Мы  тоже интересовались тем, что сами и выкладывали в горшки. Сравнивали содержимое друг у друга, обсуждали. От качеств содержимого горшков зависело, как скоро нас отсюда выпишут. Из наших горшков медсестры постоянно выбирали порции в пронумерованные банки и уносили на анализ и «посев».
Важным действом также был приход медсестры с огромным фанерным ящиком с лекарствами. Мы становились в очередь. Каждому выдавались его порции лекарств, медсестра следила, чтобы всё проглотили, и давала запивать особым напитком – он казался мне вкуснейшим лакомством. Это был чай, холодный, черный, сладкий, в огромном алюминиевом больничном чайнике. Давали его чуть-чуть, только запить лекарство. Потом дома я пыталась сделать такой чай и напиться им вдоволь. Дома так вкусно не получилось.
В те времена многие лекарства были в виде порошков. Порция порошка была особым образом завернута вручную в аптеке в вощеную бумагу. Надо было этот пакетик развернуть, сложить   листик пополам, чтобы образовался желоб  и по нему  порошок вытряхивающим движением ссыпался на язык. Так пили поливитамины. Они были кисло-сладкие и вкусные. Но большинство порошков были горькие. Тогда медсестра ссыпала порошок в столовую ложку, добавляла тот самый холодный сладкий чай, размешивала кончиком другой ложки и вливала все это в рот ребенку.
Больничные «конвейеры» - очереди на процедуры, получение лекарств, я много раз в больницах видела, но сейчас вспомнила один необычный. Я была уже взрослая женщина и меня положили в септику (гинекологию) в Орджоникидзеабаде (город недалеко от Душанбе) – по знакомству, не по месту жительства, чтобы меня повнимательнее полечили - там зав. отделением была подруга моей подруги. Воспаления у всех женщин лечили одинаково – пенициллином. По уколу каждые три часа. А шприцы были стеклянные с металлическими ободками. Многоразового, порой многолетнего, использования. Иголки металлические, толстые, часто кривые. Все это  кипятили в металлических боксах – в форме параллелепипеда, с двумя ручками по бокам. Такие боксы постоянно кипели во всех процедурных кабинетах больниц и поликлиник страны. Дежурная медсестра – полная молодая ленинабадская таджичка, веселая и красивая, так усовершенствовала процесс. Она ставила  нас пятерых сразу голыми попами к ней. Доставала из кипящей воды на внутреннюю поверхность крышки от бокса шприц и пять иголок. В шприц набирала сразу пять порций пенициллина. Затем, обжигаясь, брала по одной иголке, зажимала ее утолщение между указательным  и средним пальцами и резким хлопком по попе вводила в мышцу. Очень быстро она осуществляла пять таких хлопков по пяти попам, а потом по очереди из одного шприца вводила пенициллин. Каждой по нужной порции.  После этих пяти поп она звонко выкрикивала в коридор: «Следующие!». Заходили следующие пять поп.
А в 1966 годув «заразке»  «посевы» у меня через две недели стали чище. Я,  как и все, стала предвкушать выписку. Перед выпиской всех детей тщательно обследовали, сделали энтероскопию, это такое научное название ужасной процедуры, когда трубкой с фонариком на конце просматривают прямую кишку через задний проход. Всех детей стали готовить к выписке. А меня в больничной пижаме,   уже одну, посадили в санитарную машину с красным крестом на боку  и отвезли в другую больницу. Оказывается, во время энтероскопии у меня обнаружили опухоль прямой кишки. И перевели в онкологическое отделение республиканской больницы Кара-Боло.
Республиканская больница Кара-Боло в Душанбе – это город в городе.  Это 16 корпусов с пристройками, инфраструктурой, парками, скверами, прилегающими территориями. Все это огорожено от всего города  забором, а по сторонам периметра имелись входы - ворота. Главный вход был с улицы Путовского. Там же располагался небольшой рынок, где можно было перед посещением больного купить фруктов и овощей. Вход был свободный. Размер больницы и количество людей – больных и посетителей - не дали бы возможность строго контролировать вход-выход, как это было в других больницах. Даже по рынку разгуливали люди в больничной одежде, и это никого не смущало.
Меня положили в этой  больнице почему-то во взрослую онкологию. Наверное, в то время мало детей болело онкологическими заболеваниями, детского отделения не было. В палате лежали женщины разного возраста. Их так же, как и меня, готовили к операциям. Народу в отделении было очень много, даже в коридорах стояли кровати.
Мне очень понравилось лежать в этом отделении. Меня никто не контролировал, не зондировал, не заставлял кушать и спать днем, не впихивал лекарств и не брал кровь на анализ. Еды там было вдоволь, ее приносили в столовую в эмалированных ведрах с огромными половниками. Такие картинки в столовых больниц я наблюдала все советское время – все вёдрами, сколько можешь, столько и съешь, тазы нарезанного хлеба, на завтрак таз кусочков масла сливочного порциями, залитых холодной водой, для добавления в кашу и на хлеб намазать. Это при том,  что почти всем больным постоянно приносили передачи, и некоторые вообще не ходили в столовую. Запомнилась картинка в орджоникидзеабадской септике: сидим втроем за столом в больничной столовой, а рядом ведро манной каши. Также тазы хлеба, масла и литров 10 сладкого чая. Я обожаю манную кашу. Еле съела три порции.  Конечно, еда в больницах была не особенно вкусная, «больничная», так ее называли. Но голодным никто не мог бы остаться. С началом перестройки эта картинка продовольственного изобилия в больницах резко исчезла.
Все время, которое мне довелось провести в онкологическом отделении больницы Кара-Боло, кроме ночи и времени приема пищи, я гуляла по территории больницы. Мое любимое занятие в детстве – это собирать гербарии, наблюдать за жизнью насекомых – бабочек, стрекоз, артузиков, кузнечиков, муравьев, пауков. Я это могла делать часами. А здесь было очень много растений, и пустующих, прилегающих к корпусам территорий, где росли травы и кусты и жили неисчислимые семейства насекомых. Такой свободы, как тогда, у меня никогда не было. После детских больниц с тотальным контролем, жизнью в «строю» - строем в туалет, строем в столовую, строем на горшки,  где почти никогда не выпускали на улицу – здесь, в онкологии, я была счастлива.
Я была маленьким ребенком, но уже ясно  понимала, что меня в определенный день подготовят, усыпят, разрежут и что-то внутри вырежут. Не помню, чтобы я расстраивалась или сильно боялась. Вечером я засыпала под монотонные разговоры взрослых в палате. Скорее всего, они рассказывали друг другу свои истории жизни и болезни. Я запомнила одну полноватую рыжеволосую женщину средних лет. У нее была опухоль под языком. От взрослых я узнала, что операции делает очень известный доктор, светило медицины, имя я не помню, грузин. Все мечтали попасть на операцию к нему.  Наверняка, и мои родители подключили свои связи, чтобы и я оперировалась именно у него.
Наступил день операции. Меня загодя основательно проклизмили. Надели белую пижаму, и медсестра за руку повела меня по длинному коридору. Идем мы с ней, и вдруг я вижу   своих родителей. Они стоят вдвоем, такие красивые-красивые и печально на меня смотрят. Мы с медсестрой прошли мимо, они проводили нас тревожными взглядами.
Все детство я очень расстраивалась, что я не похожа на своих родителей и младшую сестру. Они все яркие брюнеты, красивые, только я страшная, худая, белобрысая, нос картошкой на пол лица. Даже слышала от соседок сомнения, их ли я ребенок.  И даже рылась в бумагах отца в его письменном столе – искала документы на усыновление. Не нашла.
 Папа всю жизнь носил солидные костюмы, был высокий и красивый, выглядел всегда как «министр». А мама была красавицей с правильными чертами лица, идеальной фигурой. Очень красиво одевалась и причесывалась  в стиле Жаклин Кеннеди – костюмы с коротким жакетом, юбкой-карандашом по колено, туфельки-шпильки и сумочка с защелкой – все по моде 60-х годов.  Я, разумеется, чувствовала себя гадчайшим  на свете утенком.
Медсестра завела меня в комнату, где был белый кафель всюду и до потолка. На меня надели другие штанишки с прорезью сзади, я поняла, что это для нового обследования прямой кишки, и бахилы на ноги. А я все ждала, когда же меня начнут усыплять. Меня уложили на каталку и ввезли в другое помещение. Там было много людей в белых одеждах и с марлевыми повязками на лицах.  На столах, укутанные в тряпки, лежали больные. Они спали. Над столами горели огромные лампы. Я, лежа на каталке, повернула голову набок и успела увидеть необычную картину - среди слоев белой марли было видно лицо человека с открытым ртом, а язык вытянут и оттянут к носу. Под языком врачи орудовали инструментами, и вокруг была кровь. Я догадалась, что это была моя рыжеволосая соседка по палате.
Потом я увидела доктора. Грузина. Он внимательно смотрел на меня и слушал, что ему говорила женщина-врач, заглядывая в какой-то листочек. Он буравил меня глазами. Слушал и кивал. Когда он оттянул свою марлевую повязку вниз и повернулся к женщине, я увидела его профиль – орлиный нос на худощавом лице.
По знаку доктора меня переложили на операционный стол. Но усыплять опять не стали, а поставили на четвереньки, и накрыли сверху простынею с прорезью.  Я почувствовала  руки в перчатках, которые опять обследовали мою многострадальную прямую кишку. После обследования мне позволили сесть, свесив ноги. Я уже устала ждать, когда меня начнут усыплять, как возникло ощущение, что про меня забыли.
Доктор-грузин опять снял повязку  с лица и стал что-то громко говорить другим врачам. Они отвечали вполголоса. Потом доктор стал кричать на них. А меня в этот момент уложили на каталку и быстро вывезли вон из операционной.
Следующий момент этого дня, который я помню, это я в белой пижаме, завернутая в теплый взрослый больничный халат, сижу с мамой на заднем сиденье автомобиля, впереди сидят папа и водитель. Мы едем, и  всю дорогу все молчат.
А приехали мы домой. Был обычный рабочий день, мама с папой оставили меня дома, и ушли на работу. Я ходила по комнатам, трогала мебель, гладила домашние предметы. Я была счастлива. Несколько месяцев я не была дома. Наконец-то меня выписали. Это доктор-грузин выписал меня за одну минуту. Я очень радовалась. Позже мне объяснили, что произошло. Еще в инфекционной больнице при обследовании за опухоль приняли отек слизистой после дизентерии, поставили диагноз, по которому в онкологии готовили к операции, не проведя дополнительных обследований. Но за 2 недели покоя, прогулок, свободы, отсутствия медикаментов, зондирований и прочих воздействий, организм полностью восстановился. И не зря ведь тот грузин считался светилом медицины – ему хватило нескольких минут, чтобы понять, что ребенок здоров. И прямо с операционного стола он выписал меня домой – какое счастье.
В то время  как я три месяца провела в больницах, мои одноклассники «проходили» таблицу умножения. Учили ее наизусть. А с меня  это спросить после больниц никто не удосужился – ни учительница, ни родители. Поэтому я  до сих пор таблицу умножения наизусть не знаю.
Но я обязательно в ближайшее время ее  выучу! Обещаю! 
Сентябрь  2012 года

Как я свою дочку лечила

Июль 1980 года. Ташкентская жара. В Москве в самом разгаре олимпийские игры. А моей дочке еще нет и трех месяцев.
Дома, когда муж не на работе – мне нет покоя. Круглосуточно работает телевизор, и дом наполнен шумом спортивных состязаний. А мне на тот момент предстояло еще три месяца самостоятельно лечить свою маленькую дочку.
 Муж мой, большой поклонник спорта – но только по телевизору, и в процессе чтения любимой, прочитываемой до дыр, газете «ФУТБОЛ-ХОККЕЙ». А также он -  фанат узбекской футбольной команды Пахтакор, в полном составе разбившейся на самолете  в 1979 году. (В тот день, когда стало известно об этой авиакатастрофе, в Ташкенте, на улицах, футбольные фанаты лупили всех людей в синей форме – думали, что это летчики. Под раздачу попали и не летчики тоже).
Когда я еще находилась в  роддоме, выяснилось, что мой ребенок, родившийся здоровым, вдруг заболел. В роддоме дети в те времена часто заражались стафилококковой инфекцией.
Были подключены все связи моих родителей в мире медицины, поставлен диагноз, «достали по блату», с помощью самого известного в Душанбе гинеколога Нины Хачатуровны, очень редкое и дорогое лекарство.
Младенца мне  вылечили. Ребенок здоров, растет и развивается нормально, и ему уже  два с половиной месяца.
Помню это – как вчера было! В настоящее время, когда я пишу свои рассказы, я  вспоминаю дату, период времени,  выбираю определенную тему повествования, и у меня в голове просто начинает как бы крутиться пленка – «кино». Я вижу внутри себя – внутренним взором -  куски своего прошлого во всех подробностях – со звуками, запахами, даже температурой воздуха. Вижу всех участников событий, как в реальности, слышу их голоса. Я до августа 2012 года понятия не имела, что обладаю такой способностью. Если и вспоминала прошлое, то урывками, и сразу старалась отвлечься. А отвлечься мне никогда не составляло особого труда. Человек я  деятельный. Дел и забот у меня всегда было полно.
И вот вижу картинку из прошлого – июль 1980 года. Мы дома. Муж смотрит спортивную передачу, а я переодеваю ребенка. Запеленала его, и решила сменить чепчик. Надеваю хлопчатобумажный чепчик на головку, и  в этот момент левой рукой ощущаю на голове какой – то бугор. Снимаю чепчик, ничего не видно внешне – волосиков много – дочка родилась сразу с роскошной прической. Осторожно ощупываю шишку. На ощупь - огромный неровный бугор посередине правой части головки. Как горный хребет. Как тройной земляной орех  - размером и формой.
Я похолодела от ужаса. У меня  онемели  язык и губы. Они у меня всегда, в дальнейшем, когда  возникала опасность для моего ребенка, немели, теряли чувствительность.
Позвала мужа. Посмотрел. Говорит, может, ударилась и шишку набила? Она ведь у нас не хотела в пеленках лежать. Запеленаешь -  встает столбиком, пыжится, тужится, руки из пеленок вытаскивает. Уже не справлялись фактически с двухмесячным ребенком – сопротивлялась пеленанию яростно. Возможно, согласилась я с мужем, привстала девочка в кроватке  - столбиком, да и ударилась.
Стала наблюдать за шишкой. Прикладываю ладонь – горячо. Сбрила волосики. Смотрю – не похоже на синяк. Цвет другой. И размеры стали увеличиваться – шишки по величине  стали приближаться к грецким орехам. И тогда я поняла, что это фурункулы. Гнойники. К самому большому приложила ихтиоловую мазь, перевязала. Утром нарыв прорвало. Точно, фурункулы.
Страшно мне стало - ужас как. Я побоялась вызвать врача. Ребенка грудью я не кормила. Это означало, что малышку положат в больницу без меня. Я не могла на такое решиться.
А у ребенка на теле образовалось еще несколько уплотнений – похоже, что это будут новые фурункулы. Страшно стало еще больше.
Вышла во двор – там всегда у подъезда соседки сидели. Рассказала. Спросила совета у взрослых мудрых женщин.
На скамейке в тот момент сидели три  соседки – армянка, татарка и узбечка.
Над нашей квартирой, на втором этаже, жила армянская супружеская пара -  в годах. У подъезда, с наездом на газон, всегда стояла их машина – ГАЗ-21 бирюзового цвета. Я не уставала восторгаться красотой этой машины!
Армянка первая ответила на мой рассказ. Она сказала, что вырастила троих детей. Никого в больницу не носила, лечила сама. У ребенка нарывы? - лечи, говорит. Это организм освобождается от ненужного. Это -  хорошо.
Вторая соседка – узбечка, полноватая, добрая, улыбчивая, в национальном платье. Сказала, что вырастила шестерых детей. Тоже лечила сама.
Еще на скамеечке сидела  тетя Фая из соседнего подъезда. Полная пожилая татарка в национальном узбекском платье. Она сказала, что у нее никогда своих детей не было, но она всю жизнь няней работала. Сказала, лечи сама, если что – приноси ребенка – вместе полечим. А подрастет твоя дочка, нянчить ее буду, а ты  на работу пойдешь – так потом и было.
А еще к разговору подключилась соседка из нашего подъезда с пятого этажа. Она подошла и прислушалась к разговору. Это была высокая, худая, молодая женщина лет 35. Немного засиделась в девках, и вот, родила без мужа свою Иринку. Девчушке  два года, и она всегда сидит на руках у матери. Мне было странно, ведь нелегко таскать на руках такое подросшее дитя. Спрашивала я соседку, почему в коляску хотя бы не посадишь. Та отвечала, что девочка хочет сидеть только на руках.
Так вот, мама Иринки послушала наш разговор, стоя, с Иринкой на руках, молча развернула свою Иринку спинкой, задрала платьице, и показала ответ на мои вопросы. Вся спина у ребенка была в шрамах. Оказывается, тоже был фурункулез, и тоже после лечения стафилококка в роддоме. Легли в больницу, с матерью, так как она кормила ребенка грудью. Врачи кололи антибиотики, скальпелем вскрывали фурункулы, вставляли туда турунды. Врачи не ждут созревания нарыва. Они – режут. Так правильно, нечего разводить инфекцию. Да,  в целом они лечили правильно. Но ребенок синел от крика, боли  и страха.  И так продолжалось месяц. К тому же в летнюю жару -  представь детскую больницу  - республиканскую! Народу – тьма, со всей республики. Дышать от жары и пыли нечем, покоя никакого. Мама Иринки сказала, что очень жалеет, что легла тогда в больницу, ведь явно: ребенку был причинен огромный стресс. Да и матери – тоже. А уж если положить дитя в больницу без матери – это вообще неизвестно как закончится. Лечи сама, сказала мама Иринки. Если хочешь, чтобы без стрессов.
Выслушала я соседок и приняла решение: буду лечить сама. В больницу не отдам.
Сообщила мужу о своем решении. Он был согласен. Да я его мнение по этому вопросу особо и не спрашивала.
Позвали мы по телефону -  муж сходил к соседям позвонить -  наших бабушек  - на консультацию. Мою свекровь и маму свекрови.
Пришла моя свекровь Дамира.
Моя свекровь -  очень красивая женщина. Миниатюрная, натуральная блондинка с голубыми глазами. Полутатарка-полуузбечка. Моя дочь сейчас – копия она, только волосы на 2-3 тона потемнее - русые, а глаза  - темно-карие. И ростом в меня – повыше своей бабки.
Свекровь посмотрела на ребенка и шишку на его голове, а также на меня, очень встревоженную, и сказала очередную глупость: «Что, волнуешься, переживаешь? Любишь, что-ли, своего ребеночка?»
У меня не было слов. Это самое важное, что поняла она из ситуации? Что мать беспокоится за своего младенца и любит его? Наверное, она считала меня бездушной, если  удивилась моему отношению к ребенку.  Или просто женщина не была умной?
У меня не было взаимопонимания со свекровью. Потому что я с первых дней настроилась против нее и объявила ей войну. Мне не хватило ума и мудрости наладить с ней отношения изначально. А она, возможно, и не собиралась со мной воевать. Это я любое ее слово воспринимала в штыки, реагировала очень агрессивно. Напрасно. Только сейчас я это понимаю. Попробует сейчас мне какая-нибудь молодуха замечание некорректное сделать – просто соседка, не говоря уже о невестке… - выслушает такое, что будет пятый угол искать. А я имела неосторожность и глупость «одергивать» мать мужа. Вот, например, один эпизод с трусами. После свадьбы, через некоторое непродолжительное время, я случайно подслушала ее разговор с сыном. Случайно, как всегда в своей жизни, слышала то, что не нужно было бы слышать – такую способность имею с раннего детства. Мой муж Фархад собрался на работу, надел чистую, выглаженную мной рубашку. А мать его провожает, вижу, поглаживает сына, а сама явно рубашку оценивает: как постирана, как поглажена. Сын это тоже заметил и говорит ей: ну что ты, мама, все поглажено, у меня ведь теперь жена есть. А она ему отвечает: запомни, сынок, жена – это не мама, она так, как мать, не позаботится о тебе.
Возможно, свекровь это сказала не с целью принизить роль жены, а  с целью повысить свой материнский статус. Чтоб сын о матери не забывал. Но я-то не подумала так. Я все восприняла как  призыв к войне. Очень я  буйная была тогда, вспыльчивая. У меня все закипело внутри от злости! Особенно, когда я тут же вспомнила про трусы своего мужа, которые я увидела на нем после свадьбы. Во-первых, у него их было всего двое – заурядных сатиновых синих трусов семейного покроя – советского образца. Во-вторых, они были застиранные, без явных дырок, но ткань была уже как марлечка – просвечивала от ветхости. Уж советские мужские семейные трусы из черного и синего сатина не были дефицитом, продавались везде. Такая заботливая мать, могла бы перед свадьбой сыну купить новые трусы, или подсказать ему, чтобы купил,  и не показывался молодой жене в таком заношенном убожестве.
И у меня на фоне злости и воспоминаний о трусах мужа, возник план. Удивляюсь я себе. Такая молоденькая была, а такая злая, стервозная! Так вот. Я купила ТЮК небеленой бязи. Именно тюк, почти промышленный масштаб мести задумала! В те времена ткани хорошие тоже были в дефиците, ну уж эта обычная бязь была доступна. К тому же она была 100% натуральная, качественная, крепкая. Из точно такой же ткани в 1957 году моя бабушка понашила постельного белья в приданое своей дочери, то есть моей мамы. Так вот это белье не порвалось до 1992 года, то есть служило более 30 лет. Я его порвала   сама,  в 1992  году,  нашила из него мешков для вещей – во время подготовки переезда в Россию.
То есть по крепости и качеству эта бязь – «на века». Но я тогда не об этом думала, просто она была доступна по цене.
Из этого тюка я покроила и сшила ровно 45 штук мужских трусов такого же фасона, как и традиционные готовые трусы – в виде шортиков. Выкройку построила точно на мужа, с запасом. Не широко и не узко. Резинку сделала двойную. Швы обработала, как и на готовых трусах – двойной шов.  Машинка швейная  Чайка была подарена мне моей мамой на свадьбу. Шила машинка отлично – делала зигзаг-обметку. Муж был в восторге от новых трусов. Но недоумевал – зачем так много? Я ему ответила, что много – не мало. Знал бы он, что он мне про эти трусы через 25 лет скажет….
Теперь мне предстояло эти трусы отбелить. У меня был  бак для кипячения белья. Как у всех советских женщин. Представляете, как долго я вываривала 45 трусов? Постепенно, по нескольку раз. До яркой белизны, с персолью и без нее  – долго. Не ленивая я, это уж точно. А еще и злая.
Эти белые трусы  в дальнейшем стали неотъемлемой частью моего мужа. Он дома всегда ходил в трусах – и зимой и летом. Так он у меня в памяти и остался – всегда в ярко-белых трусах.
Через 25 лет, незадолго до смерти мужа, мы с ним целых пол года каждый день «висели» на телефоне по нескольку часов. Это было с  осени 2003 по весну 2004 года. Говорили мы  с ним, говорили, вспоминали всю нашу жизнь, просили друг у друга прощения за ошибки и просчеты, которые совершили. И вот тогда опять «всплыли» эти трусы. Сначала муж сразил меня информацией про полы в квартире, которые, оказывается, никто, с тех пор, как я их, с пузом, на 9-м месяце беременности, красила, не перекрашивал. А потом он сказал мне тихо и задумчиво: «Руфа, а я ведь до сих пор в твоих белых трусах хожу». Тут сердце мое чуть на куски не порвалось.
Конечно, я понимаю, я сшила трусов  слишком много, и ткань крепкая, но все равно, тот факт, что он до сих пор в них ходит –  25 лет  - это мне было услышать страшно. Бедный мужик! За всю жизнь никто ему нормального современного белья не купил, чтобы трикотажное было, красивое, в виде плавок, модное. Так и ходил в бязевых трусах и любовался все эти годы  на обшарпанные полы, покрашенные мною четверть века назад….Бедный мужик! И умер в моих трусах. Лучше бы я тогда их не шила.
А я тогда, в молодости, в 1979 году, сшила их, отбелила, сложила стрелочками, как брюки складывают,  и уложила в шкаф – белыми штабелечками. А когда  пришла свекровь, показала ей со словами: «Конечно, жена – это не мать, так же  не сможет позаботиться».
И после этого я удивлялась, что свекровь меня не любила?
Абикаечка – так звали маму моей свекрови. К сожалению, полного имени не помню – все звали ее  по-татарски:  абикаечка, что значит бабулечка. У нее было 5 детей. Моя свекровь – старшая. Всего три дочери и два сына. Мой муж – старший внук, а всего их было девять. Моя дочка была на тот момент первой правнучкой.
Абикаечка была самой очаровательной на свете татарской бабушкой. Одевалась в национальное узбекское платье, в платочек на татарский манер. Ей в то время было за 60 лет, но она была очень подвижной, миниатюрной, сухонькой, веселой. И очень симпатичной. Она  напоминала мне мою бабушку -  добрым приятным лицом, добрыми глазами, внутренней, просто сочащейся мудростью. Но только моя бабушка была домоседкой, не такой активной. Абикаечка же никогда не сидела на месте. Она постоянно курсировала от дома к дому, охватывая вниманием всех своих детей и внуков, оставаясь на несколько дней там, где была нужна помощь. Несколько раз она жила у нас, когда считала, что необходимо помочь именно нам.
Так вот, в июле 1980, свекровь и ее мама были приглашены мной и моим мужем, с целью посоветоваться по поводу фурункулов моего ребенка. Дамира сразу сказала мне: поступай, как считаешь нужным – или в больницу иди, или сама лечи. Я, сказала свекровь, не имею опыта воспитания младенца, так как моего единственного сына вырастила моя мама. Кстати, так свекровь сказала и после роддома, когда мы с мужем боялись купать ребенка, и попросили ее помочь. Она сказала, чтобы мы на ее помощь не рассчитывали - она ребенка боится купать. И убежала, звонко процокав каблучками-шпильками.
Абикаечка же, даже и не стала обсуждать мое решение по поводу самостоятельного, без врачей, лечения ребенка. Она сразу предложила свою помощь. И все. Чтобы я ни предпринимала – она будет рядом в трудную минуту.
Когда в 6-месячном возрасте у моего ребенка  было происшествие со здоровьем, Абикаечка тоже жила у нас. Спала на моем месте, я спала на месте мужа, а муж спал на диване. Так в эти дни была проблема уложить ребенка спать. У этой бабулечки было такое приятное, доброе лицо, розовое, всегда улыбающееся, что ребенок не хотел спать вообще. Вроде закроет глазки, опять посмотрит на бабулечку, и закатывается от смеха. Радостного и счастливого. Вот такую доброту, тепло и счастье излучала эта женщина.
В 2004 году я спросила мужа про эту добрейшую женщину, про это самое прекрасное существо на свете. Муж ответил, что Абикаечка умерла совсем недавно - в возрасте под 90 лет. И до последнего дня она сновала от дома к дому – помогала всем, кто нуждался в помощи.
Итак, было принято окончательное решение лечить ребенка самостоятельно. Я разработала технологию процесса. Подготовили два стола. Один оформили как пеленально-операционный. Второй – под медикаменты и септики-антисептики. Сделала я все как в настоящей больнице. Стерильные пеленки. Медикаменты и инструменты -   тоже все в стерильном виде, а сверху они закрывались стерильной простыней, с зажимами (это хирургические инструменты, похожие на ножницы, только вместо лезвия, закрепляющиеся металлические наконечники). Металлические боксы, иглы и скальпель у меня были. Все это постоянно кипело и жарилось на плите. Перчатки, бинты, тампоны. Марлевые повязки и очки для меня – как у всех хирургов. Процесс лечения предстоял долгий, так  как  уплотнения стали образовываться в еще нескольких местах на теле ребенка. Опять проконсультировалась с соседкой - мамой Иринки, которая болела такой же болезнью, уточнила, что и как делали ее ребенку. Как выглядели повязки, чем пахли. Выработала философию своего лечения, под впечатлением от рассказов соседки – как ребенок у нее криком исходил – никакой боли у младенца быть не должно. Конечно, пока фурункулы «созревали», видно было, что болят, причиняют страдания. Я делала прокладки ватные, чтобы снизить давление на гнойник, уменьшить боль. А главное:   мне нужно было достичь цели – полного отсутствия боли во время  вскрытия, очищения гнойников.
Конечно, я не была в медицине совсем профан. У меня даже был диплом медсестры запаса – трех годичный курс в университете на военной кафедре. За плечами были экзамены по всем основным сестринским предметам, основам болезней, оказанию помощи, перевязкам. Также в зачете у меня были настоящие дежурства в разных больницах. И вот я закупила в аптеке – в объемах, как для медпункта – следующие медикаменты и средства:
Ихтиоловая мазь;
спирт;
марганцовка;
йод;
стрептоцид в таблетках;
 р-р фурацилина;
 таблетки гидроперита;
мазь Вишневского (линимент бальзамический). Использовала я также народные средства – печеный лук и  отвар ромашки и череды.
Началось лечение без врачей.
Позднее на три месяца. Мне пришлось-таки обойти всех возможных врачей, сделать  все мыслимые медицинские анализы своему ребенку, когда в ее шестимесячном возрасте у нас случилось происшествие. Дело было так. Я на кухне готовила, и сварила ребенку кашку. Налила ее в бутылочку, прыснула кашку немного через соску на свою ладонь – не горячо ли. Так делали все мамы, кого я только видела, для своих малышей,  и пошла в комнату, где муж в одних трусах – белых, сшитых мною, смотрел телевизор, а ребенок играл, лежа в своей кроватке. Я отдала мужу бутылочку  и сказала: покорми. Он сказал: сейчас. Ребенок спокойно играл в своей кроватке игрушками на резинке. Так подвешивали погремушки – на резинке в висячем виде – в кроватках и в колясках. Наверное, так и сейчас делают. Потом я ушла на кухню.
Через несколько минут я услышала странный крик мужа. Даже не крик, а всхлипы -  не его голосом. Побежала в комнату. Картина была непонятной и страшной. Стоит муж посреди комнаты. На вытянутых вверх руках держит ребенка, а ребенок выглядит…неживым. (Именно так, потому что людей, упавших в обморок, но живых, я видела на практике в больницах. А тут какая-то непонятная скрюченность,  «застывшесть» была. Ужас - страшно вспомнить). Каша стоит на столе нетронутой. Я кинулась  взять ребенка, но муж стал с ребенком бегать по комнате, трясти его, кричать истошно, истерично. Потом резко остановился, посмотрел на меня дикими глазами и сказал: «Зови людей. Ребенок умер».
Во все очень стрессовые моменты запись в моей памяти -  «кино» -  выглядит, будто «оператор» снимает меня со стороны. Я вижу себя со стороны, но в тоже время чувствую то, что чувствовала тогда. Простые, обычные, рядовые события жизни  это так называемое «кино» «показывает», что «оператор» справа от меня. Себя я вижу боковым зрением, но не издалека, очень близко.
Так вот, после произнесения мужем таких страшных слов,  «камера» моей памяти резко отскочила в сторону  и стала «снимать», какая я стала в это мгновение обрушившегося на меня горя.  Это стала будто бы не я.
Я выскочила в подъезд и влетела к соседям рядом – мы всегда от них звонили – своего телефона у нас не было. Не своим голосом я сказала, что случилось. Соседи сразу стали звонить в Скорую. Потом я стала открывать двери всех соседей. Кстати, среднеазиатская манера прошлых времен – двери на ключ закрывали только на ночь. Днем у всех дверь была просто прикрыта. Было принято открыть дверь и кричать: «Соседка! Можно войти?» А соседка также криком из любого конца квартиры кричала: «Заходи!»
Все соседи ринулись к нам. Я же выбежала во двор, чтобы увидеть там  соседок, часто сидевших на скамейке. Но никого не было. И в это мгновение я как бы выпала из реальности. Все окружающие люди, прохожие, стали двигаться в замедленном темпе, звуки города стали уплывать куда-то, везде будто бы откуда-то взялся туман. Я стала поворачиваться в разные стороны, мне казалось, что я плыву, даже движения руками я стала делать слегка плавательные – будто воду раздвигаю. И зачем-то я зашла в палисадник посередине двора, с высокими азиатскими кустами. Такие кусты везде растут в Душанбе и Ташкенте, обрамляют все палисадники – их стригут по-разному – и высоко, и коротко.
Изнутри кустов я села в угол палисадника на землю, вся сжалась и притихла. Будто бы спряталась от страшной беды. Сердце мое стало стучать как набат. Мне казалось, что оно стучит на всю улицу. Я подумала, что надо сжаться посильнее, а то со стороны улицы люди услышат стук моего сердца, и найдут меня в кустах.
Я в детстве мечтала стать врачом. Наверное, хорошо, что я им не стала. Жизнь показала, что в стрессовых ситуациях я не умею сохранять хладнокровие. Мое состояние, когда я выпадаю из реальности, и не сразу восстанавливаю способность принимать решения, я называю малодушием. Ну, какой же я была бы доктор?
Через ветки кустов я увидела Скорую. Она приехала очень быстро – больница была в двух автобусных остановках от нас. Я вернулась в реальность. Реальность эта была страшна. Я осознала, что ребенка у меня больше нет. Страшное горе  придавило меня. Но я вышла из кустов и пошла вслед за врачами.
Входим в квартиру, соседи расступаются. А на диване сидит мой муж в белых трусах, лицо  в красных пятнах,  весь  почему-то мокрый. А на руках у него сидит наша дочка, агукает, машет ручками,  и очень  радуется такому количеству людей вокруг. Она всех знает, всех любит, всем улыбается. Будто бы ничего не случалось. Но я отметила про себя, что у ребенка глаза темнее и больше обычного – за счет синяков под и над глазами. В остальном – все нормально. Соседи шумели, радовались, наперебой мне что-то говорили. Врачи начали осматривать ребенка. А я села на стул и  молча  смотрела на дитя.
Когда все соседки на мой зов прибежали в нашу квартиру, они пытались взять ребенка у отца, чтобы попытаться оказать помощь. Он не давал, побежал в ванну. И встал вместе с дитем под душ. Холодный. Соседки кричали ему, нельзя, а он не слушал. Потом он снова тряс ребенка, переворачивал вниз головой, снова тряс. Ничего не помогало. Тогда он просто прижал ребенка к груди, обнял крепко и горько заплакал. И в тот момент ребенок шевельнулся и стал теплеть. Еще мгновение, и ребенок очнулся. И не понял, почему все кричат и плачут. И тут пришли врачи и я.
Муж потом рассказывал, что запомнил он: пошел взять ребенка из кроватки, чтобы покормить. За минуту до этого он слышал, как ребенок гулил и стучал погремушкой. Беру  дитя, говорил муж, а оно какое-то тяжелое и неподвижное, я даже не сразу понял, поднял,  посмотрел и обомлел. Застывшее и холодное тельце. Цвет кожи был землисто-желтый – это запомнила и я.
Оказывается, все это происшествие, было непродолжительным по времени. А мне показалось – вечность.
 Врачи, осмотрев ребенка, сказали, что он совершенно здоров. По описанию события, у ребенка была остановка дыхания, сердца (предположительно).
Я позже, в библиотеке - а в Ташкенте библиотека богатейшая, почти как Ленинская в Москве, искала медицинскую информацию о похожих случаях с младенцами. Нашла. Какой-то сидром внезапной остановки (сердца, дыхания) бывает, так  объяснялись похожие случаи. Происхождение неизвестно. Часть детей погибает.
Научная библиотека в Ташкенте располагалась на площади фонтанов, огромной и величественной. Город Ташкент вообще необычен своей архитектурой. Настоящие восточные дворцы, площади, фонтаны – и все таких размеров, как будто средний рост человека не 170 см, а семнадцать метров. Такое все огромное. Вся страна после землетрясения 1966 года город отстраивала – но строили,   будто бы это сказочный город восточных падишахов, а не советский город-труженик. С царским размахом.
И вот этот огромный город мне пришлось после этого происшествия с ребенком, пройти вдоль и поперек пешком, с ребенком в коляске. Ребенок у меня был крупный. Я не могла долго нести его на руках. То есть в автобусе не поедешь. От автобусов и до нужных пунктов -  идти и идти. Расстояния там  нешуточные. А мне по разным клиникам, научно-исследовательским институтам пришлось пройти, чтобы обследовать ребенка. Я требовала у врачей объяснить, что произошло в тот день. Врачи  не знали. Проверили все. Просветили, просмотрели, проконсультировались у всех светил медицины. Ничего. Ребенок здоров. Под вопросом - ставили два диагноза: «Воспаление вилочковой железы» и «Гемофилия».
Про гемофилию я знала, и сразу не поверила врачам – сказала, что в нашем роду не было никого из царских родов. Я знала из истории, что этой болезнью болели в основном представители европейских и русских царских фамилий. На эту болезнь врачи подумали, потому что на теле ребенка, после происшествия, было много синяков. Так ведь муж у меня здоровый был, как «стадо мамонтов» (так я говорила), весил «центнер, как хороший хряк», (это у меня тоже было любимое выражение) – 150 кг. И он в испуге сжимал и тряс ребенка. Конечно, пошли синяки. Гемофилия тут ни при чем. А вот про вилочковую железу я искала информацию в книгах. Ничего не нашла и не поняла.
Эти походы по врачам ничего не дали, можно было бы и не напрягаться. А я провела целый месяц прямо-таки в спортивных марш-бросках по городу. Едой, питьем и пеленками запасалась – будто бы в походы ходила. А ведь даже в районную поликлинику, которая относительно недалеко, и то было трудно идти. Располагалась она, если по проспекту  Максима Горького от нашего  78 дома ехать вправо (вправо, если стоять спиной к нашему подъезду),  3 остановки в сторону ТуркВО – административного здания Туркестанского военного округа. Потом надо было перейти дорогу, и потом по дороге, перпендикулярной проспекту, где ходит транспорт – пешком. Почти такое же расстояние идти надо было, как и ехали, но транспорта, кроме такси, там не было. Вот и возникала  всегда дилемма  - при необходимости посетить поликлинику: пройти с коляской туда - расстояние примерно в 6 остановок с ребенком в коляске, и обратно столько же. Или проехать туда три остановки и обратно, но зато туда три и обратно три остановки нести ребенка на руках. А это очень тяжело. Когда с соседками встречались в детской поликлинике – это была удача – кооперировались и брали такси вскладчину. Надо же, в те времена 1 рубль, что просил таксист – был приличной суммой. Не накатаешься.
Однажды  я шла в эту детскую районную поликлинику на плановый прием. Ребенку было уже девять месяцев. Девочка у меня  была крупная, упитанная – «щеки были из-за спины видны» - мое любимое выражение. Идти пешком с коляской было некогда, и я поехала на автобусе, а потом пошла пешком. Был январь, однако разгар зимы не означает для среднеазиатского климата наличия снега – это информация для читателей-россиян. Было прохладно, но асфальт был чистый и сухой. На мне были туфли – осенние. Я даже помню их фасон и форму – из трех цветов кожи - темно-зеленой, черной и коричневой. Красивая комбинация цветов и средний надежный каблук. Мы такие туфли называли «на микропоре». В них вполне можно было проходить всю зиму в Душанбе и в Ташкенте.
А ребенок был одет тепло, по - зимнему. То есть, нести мне его было очень трудно. Но шла я довольно быстро, не плелась. Хотелось быстрее дойти до цели.
Я уже подходила к поликлинике, запыхалась, устала, и во время пересаживания ребенка с одной руки на другую, подвернула ногу. И все это – в момент интенсивного движения. Опять «кино» мне показывает сейчас из памяти эту картинку  со стороны: я падаю.  Не сразу -  «бамс», и упала. Нет, траектория падения – почти как полет. А мысль у меня в голове была одна: «падаю». И все. Никаких мыслей, как спасать ребенка – не было.  О ребенке позаботилось мое «подсознательно-бессознательное». Во время «полета», руки с ребенком я подняла наверх. Обычно падающий человек подставляет руки вперед, чтобы смягчить удар. Но не сейчас, не  я. Я инстинктивно, без команды мозга, подняла руки с ребенком наверх. По закону всемирного тяготения мой полет долго продолжаться не мог, я пролетела дугу и жестко приземлилась на асфальт – на локти и колени. И даже мгновение проехалась по асфальту – тормозной путь совершила, так сказать. Удар был страшный. Но после мысли о падении, появилась следующая мысль – ребенок. Я стою на четвереньках, руки согнуты в локтях, а на  руках – на ладонях -  ребенок. Я осторожно ссадила дитя на асфальт и села сама. Много людей видели мой полет, подбежали, стали мне помогать. Но еще несколько мгновений я сидела, оглушенная ударом. Колени были окровавлены, чулки изодраны.  Про локти ничего, кроме боли, сказать было нельзя – я была в пальто. Очевидцы галдели и радовались моему удачному падению, ведь если неудачно упасть с ребенком на руках, можно  покалечить ребенка, уронив с  высоты роста взрослого человека, и даже придавить, если упасть на него. Но меня Бог миловал.
А ребенок и не заметил падения.  Ребенок не ощутил удара – ведь у него игрушка из рук даже не выпала.
Мне помогли встать, в поликлинике оказали помощь, перебинтовали колени, обработали ушибы и раны.
Однако вернемся в лето 1980. Во время прогулок с ребенком – а гуляла я по 6 часов в день (кто-то из врачей мне  брякнул: ребенок искусственник, если не гулять  - будет рахит. Вот я и гуляла с 6 утра до 8, потом с 14 до 16, и вечером с 18-20.  Во, ужас-то! Видать, с головой я не дружила всегда) – я познакомилась с соседкой из первого подъезда. Это была симпатичная еврейка лет 35 – правильная-правильная, брюнетка с короткой стрижкой. Стрижка у нее всегда была уложена – волосок к волоску – я восхищалась. Такие же правильные и «образцово-показательные» были ее родители и муж. Ребенок у них был двухлетний – девочка с золотыми кудряшками, но она все время находилась  в коляске. Девочка заболела в роддоме и с тех пор уже раза два лежала в реанимации. Золотистый стафилококк «расцвел» в легких. Соседка эта сказала мне, что  по возрасту, а ее мужу уже было за сорок, они больше не рассчитывают заиметь второго ребенка. А этот ребенок очень и очень слаб. Вот и поставили цель – во что бы то ни стало выходить эту девочку. Этой цели была подчинена жизнь  четверых взрослых людей. По граммам взвешивалась еда, витамины, ежедневно стерилизовалась квартира и т.п. Соседка мне сказала глупость, когда я пожаловалась на фурункулы моего ребенка: это, конечно страшно, ребенка жаль, но тебе 20 лет, есть шанс родить второго. Я ей ответила, хоть еще 10 детей, мне дорог этот ребенок и я тоже буду выхаживать его, так же как и она своего. Соседка меня успокоила: если нет температуры, а плохой анализ кровь и очень высокая температура были только  в роддоме, а потом все прошло, значит, у нас псевдофурункулез.  То есть фурункулы уже не стафилококковые, а лейкоцитные. Во время инфекции в крови вырабатываются тысячи лишних лейкоцитов, чтобы бороться. Потом, с помощью антибиотиков, когда организм выздоравливает, лейкоциты за ненадобностью погибают. Им надо куда-то деться, вот они и прорываются через кожу. Хорошо, что через кожу – лечить легче, чем, если бы они вышли во внутренних органах.
Вот так популярно соседка мне все растолковала. Я поверила, так как было видно: человек проштудировал всю имеющуюся на планете литературу по стафилококковой инфекции.
И еще мне эта соседка сказала, что в Ташкенте один роддом вообще снесли, сравняли с землей. Настолько не могли вывести в нем этот  золотистый микроб, а также еще синегнойную палочку. То есть заразы в больницах много. Поэтому она поддержала мое решение лечиться дома. Тоже привела в пример соседку из моего подъезда – девочка-то в два года не хочет ходить, играть, а только у матери сидит на руках – явно запугана. Это она с матерью лежала в больнице, мать ее утешала после больных процедур. И то явно нервы у девочки расшатаны. А уж если положить  в больницу без матери – вообще кошмар.
Больницы -  как рассадник инфекции -  плохо «укладывались» в моей голове. Однако воспоминания о времени, проведенном мною в родильном доме,  и даже не считая инфекции, далеки от радужных.
Ребенка мне принесли кормить только один раз – на второй день после родов. Прикатили длинную тележку. А там штук восемь свертков. Кто чей – не спутаешь! Моя лежала с краю – нежная девочка с ресничками. Остальные были бутузы-пацаны. Дни от роду, а уже грубые мужские мордовороты.
Кормление принесло мне тяжкие страдания. Теперь я поняла, что такое – пришло молоко!
Как хорошо, что сейчас с женщинами, ожидающими ребенка, проводят курсы подготовки. Также много литературы на эту тему, сведения в Интернете. А тогда... Ну, хоть бы кто-нибудь в общих чертах предупредил – что это такое. Потом, уже через несколько недель после родов,  мне нашли – именно нашли, так как это был дефицитный товар -  молокоотсос. И я не могла научиться им пользоваться сразу. Нет,  чтоб в женской консультации заранее научить!
Во время беременности мне дали почитать книжку «Мы ждем ребенка» чехословацкого автора. Книга была шикарной, с фото плода на всех стадиях. Европейское издание. Передавалась книга из рук в руки. Благодаря этой книге я понимала, как растет и развивается плод. Но в книге не было информации, как быть с грудью, когда пришло молоко. Позже, я нашла еще книги супругов Никитиных – « Мы и наши дети» и знаменитый бестселлер Бенджамина Спока  «Ребенок и уход за ним». Эти две книги очень многоинформативные.  Но нашла я их намного позже. У Никитиных было 10 детей. Никого они не рожали в роддоме – только дома, и лечили только сами. Многие их советы я апробировала. Как и советы Доктора Спока.
А пока же я держала на руках ребенка  - в его возрасте одного дня, и не знала, как его кормить.
На следующий день ребенка кормить не принесли. Я запаниковала и пошла искать ребенка в детское отделение. Не пускали. В детском отделении за семью дверями постоянно плакали дети. Было слышно. Но прорваться туда или узнать что-либо не представлялось возможным.
Через день ребенка тоже не принесли. Никто из медиков не счел нужным мне объяснить, что случилось. За это время у меня поднялась высокая температура, а грудь превратилась в огромные красные бугристые образования со страшной болью. Все говорили мне: сцеживай. Однако соски воспалились и ничего через них не проходило. Боль была невыносимая.
Опять я пыталась прорваться в детское отделение. И тут одна нянечка сказала мне: успокойся, иди сцеживай молоко. Твоего ребенка кормят без тебя. Ребенок «тяжелый».
Вот этот врачебный термин «тяжелый» - без пояснений –  производит оглушающий эффект. Тяжелый – значит конец? Даже сосать ребенок не может?
У меня началась страшная паника. Рассказала в палате – женщины посоветовали перетянуть грудь, чтобы облегчить свое положение. А дальше советовали просить  тех, кто за пределами больницы, искать информацию. Что с ребенком?
Женщины в палате взяли простынь, сложили ее косынкой и общими усилиями стянули мне грудь – обернули туго простынь вокруг  грудной клетки.
Вскоре пришел меня навестить мой папа и первым делом спросил – почему ты перетянула грудь. Я сказала, что три дня не приносят ребенка, ничего не объясняют.
Папа поднял тревогу, они с мамой обратились к Нине Хачатуровне, и выяснили, что с ребенком. Когда меня муж и ташкентская родня пилили, что я без их разрешения поехала рожать в Душанбе, я им отвечала, что вряд ли бы кто так волновался за ребенка, как мои родители. К тому же опасность потерять ребенка была достаточно реальной. Позднее я узнала, что примерно в это же время потеряли своих новорожденных  - моя подруга, и моя одноклассница.
Да, ребенок был очень тяжелый – выяснили мои родители. Температура высоченная. Обследовали, «достали» лекарства и начали лечить. Лечили неделю. Кормить мне не носили. Что со мной, с моей грудью и моей высокой температурой – никто не выяснял. Во время родов были открытые окна, я очень замерзла и простудилась. У меня  начался мой обычный бронхит. Лично я думала, что температура из-за бронхита. Грудь была туго стянута. Я боялась до нее дотронуться.
Все эти дни по три раза ко мне приходил мой муж. Он был молод, неопытен,  и совершенно не обращал внимания ни на стянутую грудь, ни на мое заплаканное лицо. Я сказала ему: «Ребенок тяжелый. Если с ним что-то случится, я умру». Муж на эти слова дал чисто мужской ответ: «А как же я?». Также мне родители сказали, что ребенок очень сильно похудел, на пол килограмма. При рождении 3 кг 200 г это катастрофически много. Я тоже сказала мужу, что ребенок похудел на 500 г. Муж также дал сокрушительный ответ: «И ты плачешь? Всего-то  500 г!». Я разозлилась на мужа и нагрубила ему: сказала, что для него, борова, 500 г ерунда, а для крошечного ребенка – беда.
Вообще-то с визитами мужа в роддом у меня осталось еще одно комичное воспоминание. В палате  со мной лежали только таджички и узбечки. Родили они, в основном, 2-го, 3-го, 4-го и далее - детей. Проблем с грудью и тяжестью ребенка ни у кого не было. Они целыми днями ели свои национальные блюда  для рожениц – особые, смеялись и болтали. На все отделение было 4 русские роженицы, в том числе и я. Две взрослые женщины – у них были  2-е  и 3-и  роды. Только  я и  девчонка  из  соседней палаты – первородки. У меня были проблемы, и у этой девчонки тоже – ее ребенок родился с желтухой. Тоже были проблемы с грудным кормлением. Вот мы с ней вдвоем и плакали у дверей детского отделения. Остальные все только радовались жизни.
Так вот эти мои соседки – веселые таджички и узбечки, ежедневно ждали прихода моего мужа. Очень было смешно, когда нянечка кричала: «Кариева, муж к тебе пришел!»,  а мои соседки вскакивали, одевались наспех, на ходу приглаживали волосы и бежали на балкон. И приговарили потом, качая головами, причмокивая и ахая: какой красивый мужчина…. Это они на балкон бегали смотреть на моего мужа. Одна узбечка сказала мне: Очень красивый у тебя муж, ах-ах-ах. А я отвечала им всем: « ….., вот кто вы. Еще только опростались, все в кровищах еще, а  уже о мужиках думаете. …..».
Однако вернемся в лето 1980 года, к моему самостоятельному лечению ребенка. Операционная на дому была полностью готова. Муж ассистировал – держал ребенка. Абикаечка морально поддерживала.
И вот так три месяца я непрерывно лечила нарывы. Сначала долго и тщательно  способствовала их созреванию – ихтиолка, печеный лук. Затем, когда я убеждалась, что нарыв созрел –  йодом точечно прожигала – несколько часов подряд – его верхушку. Потом вскрывала скальпелем тоненькую сожженную йодом кожицу. Ребенок вообще не проявлял беспокойства – значит, больно не было.
После открытия нарыва, я начинала его давить. Иной раз давила по три дня, время от времени, постепенно. От внешних краев фурункула – к отверстию.
Иногда гной шел просто ручейком, иногда – «выстреливал» мне в лицо. Потому я и стала надевать очки и марлевую лицевую повязку. После моих лечебных мероприятий у меня иной раз все лицо было в гное и крови.
Долго и тщательно, поглаживающими и надавливающими движениями, я способствовала освобождению полости фурункула от «отделяемого». Гной был разного цвета и густоты. Потом, после гноя,  шла сукровица. И только тогда, когда из полости начинала идти чистая кровь, а я это еще несколько дней проверяла, я начинала лечить рану, чтобы она затянулась и зажила.
Все это проводилось с соблюдением правил антисептики, точно по конспектам, которые я писала на занятиях по медицине в университете.
Я диву давалась, откуда у крошечного младенца бралось такое количество гноя. За три месяца вытекло килограммов пять, не меньше. Гноя было очень много  – несколько лет при воспоминании об этом времени меня начинало подташнивать.
Всего за эти месяца – постепенно, или в группе,  на теле младенца  вышло 33 фурункула. Размеры были разные – от земляного ореха до грецкого. Три фурункула были размером с хорошую сливу, и один – на пояснице – размером с яблоко. Два последних фурункула были самые маленькие – размером с вишню, но и одновременно они оказались самыми сложными – один был на спинке носа, ровно посередине, а второй на шее, ровно на горле. Чтобы лечить нарыв на горле, ребенка все время надо было держать лежа на животике, и отвлекать, чтобы смотрел наверх – муж выделывал «па», чтобы ребенок смотрел на него. А нарыв на носу не прошел бесследно – шрам держался до 12-летнего возраста.
Прошло время. Воспоминания о лечении нарывов стерлись из памяти. Исчез шрам на дочкином носике. Но все же я написала этот рассказ. Вдруг кому-то будет интересно почитать – как я когда-то сама лечила свою дочку.
Январь 2013

Моя тревога

У моего отца была страшная болезнь - Паркинсона (далее в тексте БП). Когда он уже ярко ею болел, я начала интересоваться, что это за напасть такая. Стала искать информацию в медицинской литературе, в журналах.
Я не врач. И, скорее всего, глубоко не усвоила всю медицинскую информацию по этому недугу. Но некоторые моменты я поняла и запомнила — они очень важны для меня.
Я не собираюсь особо комплексовать, что я не врач, и не могу профессионально понимать эту болезнь, и со знанием дела рассуждать о ней. Медицина современного человечества, несмотря на гигантский скачок в развитии за последние сто лет, все же еще очень недалеко ушла от средневекового уровня. Большинство болезней, особенно касающихся мозга и психики человека, еще вообще не изучили. Так что мой дилетантский подход к осмыслению серьезной болезни отца не так уж коряв, если учесть, что и сами медики знают о ней немного. И строят свое лечение на версиях, предположениях и догадках.
У болезни БП — предположительно — имеется три группы причин:
1. Наследственная предрасположенность, если болел ею кто-то из предков.
2. Травмы, в первую очередь головы и головного мозга, полученные в течение жизни.
3. Интоксикации, полученные в течение жизни: от злоупотребления алкоголем, отравляющими веществами, наркотиками, психотропными и седативными средствами.
Болезнь страшна тем, что развивается очень долго — она может внешне не проявляться в течение 25 (!) лет! А все это время идет процесс разрушения мозга — он превращается постепенно в дырчатую структуру, наподобие головки голландского сыра с огромными аппетитными дырками.
То, что болезнь внешне не проявляется, вовсе не означает, что ее не чувствует сам больной. Однако в связи с очень медленным нарастанием ощущений, и их странностью — это же не насморк во время простуды — человек не может ничего понять, распознать и забить тревогу.
Я предполагаю, что мой отец что-то чувствовал. Но уже не спросишь — он унес информацию в могилу.
Начнем анализировать возможные причины болезни папы с конца списка причин БП — с третьего пункта.
Яркие признаки БП у моего папы проявились примерно в 55 лет. Если взять классический инкубационный период болезни — то заболел папа (то есть когда началось разрушение мозга) примерно лет в 30.
Свою маму я помню с моего годовалого возраста  - обрывочно. С трехлетнего возраста я помню мать  уже ярко и осознанно. Отца помню только лет с пяти. Когда он начал со мной беседовать на разные темы.
Отец старше меня на 27 лет. То есть я помню его с его 32–33 лет. И я помню его в этом возрасте, и далее — как очень умного, доброго, великодушного человека, коллекционера книг и виниловых пластинок, веселого и общительного человека.
Однако, примерно к моему 6–8 летнему возрасту, у отца я стала замечать - и запомнила - эпизоды поведения, резко отличающиеся от его основного имиджа. Это были вспышки гнева, и проявления злобности - в голосе, мимике, жестах. Это было странно даже для меня -  ребенка. Такие полярные проявления я интуитивно признала неестественными.
И еще — вот что было для меня странным и страшным — вспышки гнева были непредсказуемыми и необъясняемыми. Просчитать их начало не представлялось возможным. Приходил папа — и я никогда не знала — начнет он со мной играть, затеяв веселую беготню, или злобно сверкнет глазами, заскрежещет зубами. Эта необычная способность была у него до начала полного проявления заболевания в 55 лет — только тогда у него прекратились вспышки злобности со скрипом зубов и страшным бурящим взглядом. Взгляда этого боялись многие и многие — он был какой-то змеиный, парализующий, металлический, холодный. В момент такого взгляда застывало лицо, губы становились узкими и тонкими, ноздри раздувались. И начинался скрежет зубов. Это было очень страшно.
В связи с непредсказуемостью поведения отца, я стала бояться его появления — так, на всякий случай. Когда он подходил к дому, он всегда вынимал из кармана ключи — у него была их огромная связка всегда. И пока подходил к двери — гремел ими.
Страх перед гремящими ключами и резким звуком вставляемого в замочную скважину ключа у меня сохранился на всю жизнь — и исчез только 4–5 лет назад, то есть примерно в моем 50-летнем возрасте.
Дальше — больше. Я помню эпизоды, в которых отец представал передо мной в образе монстра — то есть я реально его боялась. Его периодические приступы педагогической активности — когда он воспитывал меня или чему-то обучал, как правило, становились для моей детской психики серьезным испытанием.
И в то же время — в этот же период, и в дальнейшем, — такие агрессивные эпизоды сменялись прежними картинками — когда папа был умным, добрым, понимающим, отличным рассказчиком и участником детских игр. А если я все же что-то натворила — разобрала часы, утюг, нахватала двоек или принесла в дом жуков и лягушек — папа разбирался со всем этим спокойно и мудро.
У меня есть в памяти абсолютно, диаметрально противоположные реакции отца на похожие ситуации. От гнева с пеной у рта по незначительной причине — до вроде бы и воспитательной (я много хулиганила по-детски), но улыбки папы и при этом с добрыми глазами. Мой детский мозг лихорадочно искал какие-то закономерности в поведении отца и не находил их.
С этого же времени я стала часто видеть папу пьяным. Далее, с возрастом, я почти никогда не видела его трезвым. Он не валялся, не проявлял классического алкогольного психоза — типа лежать мордой в салате, или бубнить что-то невразумительное, или валяться в луже у дома. Нет, этого не было почти никогда. Но он всегда был «поддатым».
Я все это вспоминаю сейчас усиленно, подробно, чтобы понять, где и когда проявились признаки, что папа почувствовал: он заболел. И я думаю, что папа был болен уже в возрасте 32–33 лет.
Шли годы — болезнь развивалась. Приступы гнева учащались. Неадекватное поведение, шальные необдуманные решения, очень похожие на сверхценные  идеи — это я с ужасом наблюдала уже в своем отроческом возрасте.
Я могу сейчас сделать условную периодизацию своего отношения к отцу в течение моей жизни:
1. Раннее детство. Страх. Интерес.
2. Отрочество. Страх. Непонимание.
3. Юность. Страх. Раздражение.
4. Ранняя молодость. Обида. Недоумение.
5. Средняя молодость. Жалость. Напряжение.
6. Зрелость. Жалость. Горе.
7. После смерти отца и сей день. Жалость. Вина.
К сожалению, все детство я путала понятия «уважение» и «страх». Я думала, что уважаю отца, но оказывается, я его просто боялась. Мать я не боялась никогда.
Я перестала бояться отца в 22 года, когда, как я не без основания сочла, он меня предал. Неужели и уважать перестала тогда же?
Сегодня, анализируя свою жизнь, я могу подвести некоторые итоги — как я отношусь к отцу.
Человек этот сделал для меня очень много. Не каждый отец столько может дать своему ребенку! Он сам был необыкновенным человеком. У него было огромное доброе сердце, ум и природные таланты. Но папа был тяжело болен всю свою жизнь. Это сломало его судьбу. А возможно, это было его «спецзаданием» свыше — имея гигантский потенциал, как бы в противовес, быть тяжело больным человеком. И найти возможность реализоваться, несмотря на недуг. Не мне судить, насколько процентов папа выполнил задание судьбы. Но я бы определила, что неудовлетворительно. Грёб не в том направлении — это точно. И увлекся «обезболиванием» — алкоголем и медикаментами.
Люди за глаза говорили про моего отца «Великий Татарин». Настолько интересным, необычным и эффектным человеком он был. И в противовес этому Судьба дала ему болезнь, которая мучила и съедала его изнутри целых 70 (!) лет! Неужели для равновесия?
У моего отца в возрасте с 25 и до 55 лет (почти 30 лет) было прочное социальное положение, авторитет и уважение, много друзей. Он успешно занимался наукой, всесторонне заботился о семье, коллекционировал книги. У него были огромные планы в науке — он писал докторскую, основал научную школу по своей специальности, издавал учебники и монографии. Также он собирался писать книгу — не по науке, а по жизни вообще. У него был уютный дом и красавица-жена. Двое (позднее – трое) здоровых детей. Все отлично. Но.
Но… почему же тогда он пил с каждым годом все сильнее и сильнее? Какую беду он заливал алкоголем?
В его роду не было алкоголиков вообще. Почти все старшие мужчины, несмотря на государственное устройство тех времен, тайно оставались верными религии своих предков. В том числе, и мой отец. И все равно — папа наращивал темпы своей алкоголизации. Его девизом стало «Ни дня без рюмки!». Почему? Ответ на этот вопрос отец унес с собой в могилу.
Я уверена — была неосознанная и неосознаваемая тайна отца — у него разрушался мозг. Он это слышал. Чувствовал. Не понимал, что происходит. И заливал это коньяком. И водкой (вино и пиво он не пил, и не курил).
И НЕ правильно делал. Алкоголь, как вторая важная причина БП, только ухудшал его состояние.
Еще одной составляющей второй группы причин БП является медикаментозная интоксикация. И ее папа тоже «подключил», чтобы ухудшить состояние своего здоровья.
К моему подростковому возрасту  13–15 лет  у папы уже были серьезные запои (возраст папы 40–42 года). А так как ЭТО нужно было скрывать в условиях менталитета восточной страны (где население сохраняло приверженность к одной из великих мировых религий , запрещающей пьянство), и отцу нужно было не потерять свою работу, высокий пост, авторитет и социальный имидж, то следствия запоев снимались медикаментозно.
И он начал использовать успокаивающие, седативные, снотворные препараты, чтобы приглушить свои вспышки гнева, снять тремор, нормально высыпаться. В целом — сохраняя кажущуюся работоспособность.
Еще через несколько лет я увидела в шкафу ТАКИЕ препараты — почитала к ним инструкции — которые уже не были обычными успокаивающими. Это уже были тяжелые психотропные лекарства. Как он умудрялся их «доставать» в таких количествах и без рецепта врача?
Я помню название некоторых из них — страшно мне сегодня написать их в поисковике ПК — такое выскочит описание! Кому, и в каких случаях их выписывают…. Лучше не говорить об этом.
Так вот, использование — не по назначению, бесконтрольно, бессистемно и на фоне постоянного употребления крепких спиртных напитков — настолько серьезных медицинских препаратов не могло не вызвать интоксикацию и разрушительное воздействие на мозг. Болезнь папы прогрессировала.
Когда папа уже был серьезно болен, со всей внешней клиникой БП, имеющей описание в медицинских учебниках, его лечащий врач сказал, что, скорее всего, причиной БП именно у этого больного является алкогольная и медикаментозная интоксикация. Это звучало, вроде как облегчение для семьи — не наследственная форма, а приобретенная. (Первая версия болезни отца).
Но так ли это?
Признаки болезни были — внешняя неадекватность — в том возрасте, когда у папы еще не было серьезной алкоголизации и злоупотребления медикаментами. Значит, я считаю, причиной БП была не интоксикация и алкоголь. Они — были усилителями регресса, но не причиной.
Вторая версия болезни отца врачами не озвучивалась. Ее озвучиваю я и только теперь. Он был болен с детства. А растягивание инкубационного периода болезни с классических 25 лет до 30 — это, возможно индивидуальная особенность человека, или просто до 30-летнего возраста я отца наблюдать не могла — по причине своего малолетства. А у мамы что-то выяснить — в последние годы — не представлялось возможным. Она ничего не помнила. Все попытки напомнить ей об эпизодах необычного поведения отца в прошлом, и подвигнуть маму к анализу их причин, наталкивались на ее непонимание и ее суровый вердикт: «Да он всегда был придурок. Вообще, вся его порода — все чокнутые. Какие болезни, какие причины? Пил, гулял и танцевал всю жизнь. Дебил и пьяница». Все. Никакого анализа.
Второй группой причин БП, как изложено в медицинской литературе, были травмы головы. Да, БП встречается у боксеров и футболистов — от удара по голове. А у папы что? Есть что!
Я вспомнила, что кто-то когда-то мне рассказывал, когда я была очень маленькой, следующее.
Когда папе было два года, его старшая сестра нечаянно нанесла ему травму. Ребенок прыгал возле нее, когда она вязала. (Нельзя вязать в присутствии маленького ребенка! Никогда и никому, нигде и ни по какой-либо, якобы уважительной, причине!!!). Мальчик наткнулся на спицу правой глазницей. Спица — она была тонкая и острая, для вязания носков — воткнулась глубоко внутрь головы.
Результатом травмы было то, что ребенок потерял зрение правого глаза и слух правого уха. Навсегда. Папа не видел правым глазом и не слышал правым ухом. Вообще. Всю жизнь.
А разве это не есть травма головы и мозга, которая могла быть причиной БП?
Так я пришла к выводу, что причиной болезни папы была детская травма головного мозга. Его неадекватное поведение, вспышки гнева, употребление алкоголя и лекарств — это были проявления развивающейся болезни. Папа был болен со своего 2-х летнего возраста.
Эта моя версия болезни не согласуется с длительностью инкубационного периода и времени появления первых внешних проявлений БП (по медицинским справочникам). Но я не считаю, что она не реальна, эта моя версия. Более того — она многое объясняет. И поведение отца в том числе.
Моя убежденность в том, что отец был болен с 2-х лет, а не с 30–40 лет, приводит меня к опасным выводам. Тревожным. Для меня и моих сестер. Моя неосведомленность в вопросах анатомии, влияния болезни человека на его ДНК, гены и половые клетки — как, и в какой степени они могут разрушаться под воздействием болезни — не дают мне возможности делать однозначные выводы. Но ведь и повествование мое не есть научный труд. Моя цель — изложить на бумаге мои тревоги, опасения и предположения, осмыслить их. Понять. А не разработать новые научные теории.
Задуматься впервые — о возможном влиянии болезни отца на здоровье трех его детей — заставила меня моя мама. Вот как это было.
О том, что у мамы будет третий ребенок, я узнала в 14 летнем возрасте. Не сказать, что у меня было настроение по этому вопросу, характерное для эгоистичных подростков. Нет. Никаких возмущений и протестов у меня не было. В целом, к самому факту рождения ребенка я отнеслась нормально. Вокруг было много знакомых и соседей, и почти у всех было по нескольку детей в семьях. В том числе и с большой разницей в возрасте между старшими и младшими.
Тем не менее, я помню, что у меня, несмотря на юный возраст, возник один сложный вопрос к маме. Но задать его я не решилась. Тогда не решилась. Но когда она заговорила сама — а было это примерно в 2001 или 2002 году — об этом своем решении в 35-летнем возрасте родить третьего ребенка, я высказала свое отношение к этому факту.
Папа на момент этого разговора уж находился на пороге своей кончины. Картина его болезни была ужасной. Я и младшая сестра (она врач) — перечитывали горы литературы по этой болезни. Конечно, обсуждали причины болезни, симптомы, последствия — при маме.
Мама очень переживала. Ей пришлось пять лет нести на себе нелегкую ношу — ухаживать за больным отцом 5 лет в условиях деревни, а также принять страшное решение о его госпитализации.
И вот, когда папа уже умирал в больнице, видимо, обдумав все, что мы рассказывали про эту болезнь, мама сказала мне как-то:
Мама: Болезнь эта бывает наследственной, как написано в книжке. Значит, она может передаваться детям. Я родила ребенка в 36 лет. Отцу было 42. Значит, судя по сведениям об инкубационном периоде болезни, я родила ребенка от уже очень больного мужчины.  Мне тревожно — вдруг это передалось ребенку?
Честно говоря, я была настолько занята мыслями о самом отце и его болезни, что на тему наследственности еще не размышляла — только, когда оценивала папину родню — не было ли у кого признаков БП. И мамины слова напугали меня. Я задумалась и мгновенно поняла, что ее опасения небеспочвенны. И я ответила ей:
Я: Скорее всего, на момент зачатия младшей сестры папа был уже очень болен. Но я хотела тебя спросить еще в 14 лет вот о чем. Тогда, в то время мы не знали о болезни отца. Но ведь поведение твоего мужа было тогда, мягко говоря, не способствующим принятию решения о рождении нового ребенка. С таким поведением мужа женщины обычно подают на развод, а не рожают третье дитя. Ты ведь незадолго до беременности ходила в партком писать на папу жалобу — настолько он распоясался насчет пьянок и гулянок. Я в 14 лет, и то удивилась: собралась рожать. Разве ты не знала, что от пьяницы опасно рожать ребенка?
Мама:  Но ведь в целом он был хорошим мужем. Заботился о семье и приносил всю зарплату домой.
Я: Не прослеживается логическая цепочка в твоих суждениях. От алкоголика может родиться больной ребенок, вне зависимости от факта — приносит он жене зарплату или нет. Ребенок может оказаться больным по физиологическим причинам, его здоровье на момент рождения от зарплаты отца не очень-то зависит. О генетическом здоровье ребенка принято — в цивилизованном обществе — задумываться до его зачатия, а не через 30 лет после его рождения.
Мама: Да, я тогда не подумала об этом. Да и потом не думала. Ребенок родился здоровым. Сейчас ей 30 лет, она врач. Родила здорового ребенка. Все нормально. Но болезнь ее отца меня пугает. Ведь она может развиваться долгие годы. Поэтому я стала к младшей дочери внимательнее приглядываться — и увидела в ее поведении черты, похожие на поведение ее отца в том же возрасте. А что, если у нее тоже начнет развиваться эта же болезнь?
Я: Это возможно. И это страшно.
После этой беседы с мамой я крепко задумалась. Стала размышлять о сестре, вспоминать детали ее поведения, суждений. Сравнивать с отцом. И с каждым днем от этих размышлений мне становилось все страшнее и страшнее — похоже, что сестра  что-то унаследовала.
Сегодня мне страшнее — еще больше. Так как я пришла к выводу, что отец был болен не с 30 лет, а с 2-х, и на момент рождения старших детей, он тоже уже был болен.
Я не генетик, и я понятия не имею, как, в какой степени, каким образом, когда и как быстро болезнь в одном месте организма влияет на формирование уже искаженных клеток в другой сфере. Но я думаю, что это происходит. В нашем организме настолько все взаимосвязано, что начавшееся разрушение мозга не может не отразиться на программах всех других органов. И от этих мыслей мне страшно.
Я родилась — папе было 27. Сестра — средняя — родилась через четыре года.
Сегодня я пришла к неутешительному выводу, что ген, код, пароль, символ, информационный сбой — как угодно можно назвать то, что передается при наследственной передаче болезни — получили все трое детей моего отца. Третья сестра, возможно, получила отягощенный вариант, так отцу на момент ее зачатия был 41 год, и он был болен не только ПБ, но и алкоголизмом,  к этому времени.
Вероятность этого очень высока. Это — моя версия.
Теплится, однако, у меня надежда, что половые клетки человека как-то особым образом защищены, и не так быстро подвергаются болезненным изменениям. Ведь иначе человечество бы уже повымирало. Вдруг этот процесс более долгий, чем я думаю? И у нас, хотя бы у старших детей отца, ген болезни еще отсутствует.
Но все равно — эти мысли — моя тревога.
Ноябрь  2012 года