Неподвижность

Солнце лежало за облаками — быстрыми, рваными, суетливыми, пересекавшими полуденный небосклон ветреной и шумной последней субботой сентября. Балконы массивного жилого дома, построенного в начале прошлого столетия, сровненного с землей декабрьским утром 1943 года и позже восстановленного деловитыми фигурками в смешных котелках, выдавались в прохладный чистый воздух, нависали над неподвижной парковкой для жильцов, отбрасывая тень на пустые непритязательные легковые машины. В далеком апреле 1917-го Соединенные Штаты вступали в Первую мировую, муравьи тащили тростинку, умеренно накачанные велосипедные шины гэдээровского велосипеда соприкасались с условно плоским шоссе, все висело в бесцветной пустоте, не содержащей ничего, кроме невесомого мусора, случайных элементарных частиц и, возможно, все еще работающих советских спутников.  Было ни холодно, ни жарко. Мир был неподвижен. Вода казалась голубой кляксой.

Перемещение парусной яхты с Гретой Тунберг и ее родителями на борту через Атлантику оставалось незамеченным. Шумящие в островной растительности пассаты тропиков и скрежет ледников Патагонии были не слышны. В наполненной мягким солнечным светом кабине строительного крана на пересечении Pragerstra;e и Platostra;e широкоплечий рабочий в желтом жилете с довольной улыбкой разворачивал шоколадный батончик, чтобы в следующую минуту отправить его в окаймленный светлой щетиной рот. На столах больших правительственных шишек, уехавших играть в гольф с ультраправыми активистами, стояли, отражая видимые из кабинетов уголки неба, бездисковые телефоны и лежали неподписанные бумаги. В классе географии на пустые парты с торчащими вверх ножками стульев опускались, не встречая восходящих потоков воздуха от поднимаемых рук и спешно листаемых учебников, разносортные пылинки.

Сворачивались листы пространства и времени. Разлетались прочь звездные скопления и облака газа, меняя одну неподвижность на другую, пока чума выкашивала популяцию Европы, а стремительно сменявшие друг друга поколения художников учились натуралистично рисовать руки. Кто-то юный и сильно взволнованный переодевал часы с левого запястья на правое — без веской причины, просто потому что так хотелось и нужно было чем-то занять время. Светящиеся точки возникали из черноты, росли и приближались, расталкивая безразличие и невероятность, превращаясь то в желтых карликов и голубых гигантов, то в желтые окошки кухни и гостиной. За прозрачной занавеской двигался человеческий силуэт, снаружи было ни холодно, ни жарко. Большой горячий плазменный шар занимал место в безвоздушном пространстве, выплевывая жар и радиацию и роняя контрастный луч на участок линолеума между доской и первой партой в первое воскресенье мая последнего года XX века. В пространстве между створкой двери и дверной коробкой лежала спрессованная пыль, затвердевшие жвачки и клочки бумаги, оставшиеся от предыдущих поколений школьников. Коридор гудел лампами дневного света. Сквозняк гулял между лестничными пролетами в противоположных крыльях здания и попеременно захлопывал двери раздевалок.

Седовласый мужчина в жарком неудобном одеянии с очевидно давящим воротником и непрактичными полами камзола, в неосознанном инстаграмном жесте оголив шпагу, ступал на неисследованное побережье Северной Америки. Кучерявые быстрые облака проносились через чистое полушарие, на мгновение закрывая солнце и вызывая у матросов мимолетное уныние. Зеленоватая вода плескалась под килем облипших тиной гигантских парусных кораблей. Бледная аристократическая рука мяла записку, сжимала кухонный нож, дрожала, решалась. Пахло сыростью и грязным бельем. Продолжающая мыслить голова отделялась от тела и попадала в деревянную корзину. Из-под кисти художников неоклассической школы наконец уверенно выходили реалистичные пальцы и складки одежды. Мир был неподвижен. Вода казалась голубой кляксой.

Ветер катил ветошь по горячему песку Алжирской пустыни. Пустая тара с выгоревшими от долгого плавания этикетками причаливала к молчаливому убранистическому пейзажу, диалогизирующему с Луной и звездами верхними этажами стеклянных апартаментов и крепко сжимающему транспортными кольцами все десять миллионов одиночеств в мягкой тени у своего подножия.

Шипел телевизор. Выдыхалась газировка на журнальном столике. Трепетали жалюзи на незакрытой форточке. Дышал истекающий кровью юноша в тяжелых доспехах, лежа в виду синего каменного города и зеленой дали без проводов и телевышек и зачем-то шевеля слабой рукой на фоне стоящего в зените солнца, наблюдая, как свет сочится через его изуродованные пальцы, и словно желая стащить светило с небосклона — без веской причины, просто потому что больше ни на что не оставалось сил. На северном полюсе Сатурна закручивался гексагональный шторм. На поросшую травой растрескавшуюся брусчатку ложилась густая долговязая тень. На нагревшейся за день крыше легковой машины стояли несколько открытых бутылок пива и пластиковые стаканчики. Между желтыми стенами внутреннего двора гуляло эхо неразборчивого разговора, смешивавшегося с незатейливым хип-хопом. Из открывшегося окна на первом этаже кто-то просил сделать потише. Музыка обрывалась и голоса обиженно стихали. Мир был неподвижен. По бескрайним синим волнам расстилалась, не встречая на своем пути ни одной живой души, тихая атлантическая ночь.