1-ый класс ГДР. Беларусь Осиповичи 2-ая школа

Как и всякому значительному событию моей жизни, школе предшествовал подготовительный период. Уже в начале 1959 года, после того, как мне исполнилось 7 лет, родители стали говорить, что скоро я пойду в школу, что я уже почти взрослый, что учиться – это просто замечательно, и я должен стать примерным учеником. У меня не было оснований не верить отцу и матери, и я стал с нетерпением ждать этого момента, чтобы осуществить родительские ожидания и надежды. 
   
Хотелось бы заметить, что психологически я не был готов к обучению в школе. Это подготовка обычно начинается в детском саду, где ребёнок приучается трудиться сообща и получает первые навыки приспособления к воспитателям и коллективу сверстников. Трудиться я ещё не научился, а среди других людей и сверстников тем более. Перед школой у меня такого жизненного опыта не было совершенно. 
   
Я был маленький эгоист, который хотел только одного, чтобы его все любили. Однако для учителя в школе я был одним из многих сверстников и ничем среди них выдающимся не выделялся. Я ещё не знал, что доброе отношение учителя необходимо было заслужить, по крайней мере, в то время так думали и из этого исходили многие школьные преподаватели. Как это можно было сделать, я ещё не знал. 
   
Перед началом учебного года, когда мои родители были в отпуске в Союзе, они купили мне школьную форму популярного в то время военного покроя. Школьная форма мне очень понравилась. Моё детское воображение представляло себе, как я – на голове фуражка с кокардой в виде раскрытой книги, на мне гимнастерка, подпоясанная ремнём – появлюсь в школе. Посмотрите! К вам пришёл принц в военной форме. Как это прекрасно! 
   
Но вот наступил этот момент. 1 сентября 1959 года меня разбудили утром раньше, чем я привык вставать, так как надо было ещё успеть на автобус. Он свозил школьников из разных городков войсковых частей в школу в центральную часть немецкого города Ратенова. 
   
И тут оказалось: моя чудесная гимнастёрка несколько мешковата и сидит на мне не так, как хотелось бы. Брюки на выпуск по тогдашней моде, слишком широки, да и бляха на ремне, на которой красовалась всё та же символика «книга-источник знаний», всё время съезжала на бок. Надо прямо сказать, почувствовал я себя в этой форме очень неуютно. Но кто меня спрашивал: как я себя чувствую? 
   
Это чувство напряжения усугублялось ещё и тем, что вокруг меня было много незнакомых людей и сверстников, одетых совсем ни так, как я. На этих счастливцах была надета праздничная одежда обычных фасонов, к которым мы все привыкли. И тогда я понял: мои мечты не сбылись.    

Нас стали фотографировать, и я пристроился с краю, чтобы никто не видел моей мешковатой формы, и вообще мне хотелось провалиться сквозь землю. Это фотография сохранилась в нашей семье, и она немой свидетель моих слов (на фото я справа, сбоку припёку). 
   
Во время урока мне хотелось смотреть не на учителя, а в окно, снаружи был настоящий теплый день лета, – у немцев лето заканчивается позже. Во время перерыва я чувствовал себя очень одиноко, друзей у меня в школе не было. Запомнил, как во дворе за школой мальчишки выжигали увеличительными стеклами что-то на деревянной скамейке. Мне тоже очень хотелось этим заняться, но увеличительного стекла у меня не было, а было только ощущение полного провала. 
   
Ты спросишь у меня: «Запомнил ли я первые слова своего первого учителя?» Отвечу: «Нет, не запомнил». Я даже сомневаюсь, был ли он, и вообще, умел ли он говорить. Или это была она? Проучился я в Ратенове немного, можно сказать, я только начал учиться в школе, когда родителям сообщили, что мы возвращаемся на Родину. Как правило, офицеры служили за границей не более пяти лет. За это время, как считали в Министерстве Обороны, они не успевали отвыкнуть от той самой Родины, которая с нетерпением ждала, когда они возвратятся. 
   
Учился я не блестяще. Наверное, это не моё – корпеть над чистым листом тетради, чтобы он заполнился ровными палочками и закорючками и при этом не пролить ни капли чернил. Я не никак не мог понять, почему я должен был повторять из азбуки слова о том, что мама мыла раму, тогда как мама этого не делала, и почему именно раму?

Всё в школе, как мне тогда казалось, было пропитано фальшью, чего стоила только одна задача: у Вовы было пять яблок, сколько яблок у него осталось, после того, как три яблока он отдал Маше, хотя я точно знал – Вова яблоки не отдаст, тем более три. Чаще всего дети в младших классах, где я учился, не любили делиться. Даже придумана была соответствующая рифмовка, иначе эту скудность детской мысли не назовёшь: «сорок один ем один». 
   
В начальных классах я не различал и путал звуки, образующие пары: д-т, п-б, з-с и т.д. Читал я медленно и с ошибками, допускал много ошибок в диктантах. Если объявляли диктант и, не было возможности списать, я знал – это верная двойка, как бы я не старался, поэтому я и не старался. Мне ничего не стоило написать: «лотка», вместо «лодка»; «лёт», вместо «лёд». Короче был я в этом деле «дуп- тубом». Теперь то я понимаю, что страдал я в детстве дислексией или, как её иначе называют, легастенией. Она признана Всемирной организацией здравоохранения нарушением способности читать и писать, которые нельзя объяснить общей задержкой умственного развития ребёнка или неадекватным обучением. А может, в моём случае имело место задержка? Или меня неправильно учили? 
   
Русский язык особенно в начальных классах был мой крест, нести который, я был обречен. Это уж потом я научился ловчить, списывать с единственной только целью, чтобы получить положительную оценку по русскому. Уже в Союзе учёба в 2-ом и 3-ом классах в Осиповичах прошла как во сне. Я практически ничего не помню. Это ж надо было довести пацана до такого состояния беспамятства. Помню, сначала учился в какой-то избе?
   
В 3-тий класс пошёл во 2-ю школу, которая называлась «железнодорожная». Железнодорожной она называлась, вероятно, потому, что рядом находилось депо станции, а может потому, что там училось много детей железнодорожников. Хотя последнее предположение – сомнительное, так как треть нашего класса составляли дети офицеров из северного и южного военных городков Осипович. У меня появились друзья из северного городка, где жила наша семья. 
   
Надо сказать, что среди одноклассников я был не самый слабый физически, а можно сказать, совсем наоборот. Это позволяло мне чувствовать себя довольно уверенно в классе. Хотя я помню, что сначала, я привлёк внимание ребят из старших классов своей одеждой, одет я был в германские шмотки, выделялся среди сверстников, и они часто прихватывали меня за кожаный ранец, который был в то время редкостью. Это было неприятно, но потом: толи я с остервенением бросался на обидчиков; толи к моему ранцу привыкли, и моя персона вышла из-под внимания старшеклассников; и на меня перестали обращать внимания. 
   
Школа представляла собой одноэтажное здание с центральным входом через коридор в большой зал в центре здания, а из этого зала двери уже вели в классы. Мой класс, в котором я проучился 4 года, располагался сразу налево. В классе были деревянные, старого образца парты, с пологой поверхностью и откидными крышками и общей на двоих скамейкой. В течение учебного года парты, выкрашенные в светло-зеленоватые тона, пачкались чернилами, на них делались всевозможные записи, но к новому учебному году они покрывались очередным слоем новой краски. 
   
Тогда ещё писали чернильными ручками с перьями. Каждый должен был принести с собой чернильницу-непроливайку, ручку и перья. Позже нам разрешили писать чернильными авторучками. Сначала появились пипеточные, а затем поршневые авторучки. Впервые маленькая, кажется американская, шариковая авторучка появилась у меня в классе 7-ом – вот это была диковинка. 
   
В классе слева от входа за печкой стояла вешалка, где мы все снимали верхнюю одежду. За вешалкой, когда на ней висели наши вещи, образовывалось «мертвое пространство», где можно было спрятаться, подраться или обнять одноклассницу. В железнодорожной школе я учился до 7-го класса. Особенно мне нравились предметы: история, география, математика. С русским языком я продолжал не дружить, несколько лучше обстояло дело с литературой. 
   
Кажется, с 4-го класса по разным предметам у нас появились разные учителя. Вспоминается случай, который произошёл со мной на уроке химии. В нашем классе учился один еврейский мальчик по имени Ефим, но мы называли его Химка. Так вот, я нарисовал его на уроке в карикатурном стиле и подписал: «Химка», но рисунок попал в руки учительницы, за что я получил от неё по уху, и она ударила меня головой об парту. Надо думать, рисунок ей что-то напомнил. 
   
А может быть, всё было совсем не так? На самом деле я нарисовал её, нашу учительницу по химии, подписал рисунок, и она его увидела, после чего возбудилась. А уж потом была придумана история с Ефимом Хайкиным для родителей. Сейчас спустя столько лет обе версии, с моей точки зрения, имеют права на жизнь, хотя тогда первая – была спасительная.