Голоса. Анатомия индеанизма

ДВУХТОМНИК  "ГОЛОСА" https://ridero.ru/books/golosa_4/freeText
https://ridero.ru/books/golosa_5/




                ТОМ 1.  От составителя.

                АНДРЕЙ НЕФЁДОВ (ВЕТЕР)

Я давно хотел прочитать книгу о людях, которых в нашей стране называют словом «индеанисты». Мне не нравится это слово, но другого не нашлось. И за эту книгу должен был взяться не я, а кто-нибудь ещё, потому что я никогда не причислял себя к индеанистом. До определённого времени я вообще ничего не знал о них. Мне нравилось изучать историю колонизации американского континента, интересовали некоторые индейские племена и отдельные личности. Чем глубже я проникал в их историю и культуру, тем крепче становились мои «пристрастия». Одно огорчало: у меня не было единомышленников, а мне очень хотелось обмениваться впечатлениями и делиться знаниями. Знания нуждаются в том, чтобы их разделяли с кем-то. В школе на меня смотрели как на чудака, ведь у всех имелись общие увлечения, а я был один-одинёшенек. Впрочем, некоторые мои одноклассники пытались порадовать меня и пару раз своровали для меня библиотечные книги про индейцев. Так на моей книжной полке появилась сначала «Последняя граница» Ховарда Фаста, затем «Песнь о Гайавате» Лонгфеллоу. Обе с дарственными надписями от моих закадычных тринадцатилетних друзей и с отрезанными уголками страниц, на которых прежде красовались библиотечные печати.
Когда же я стал собирать материал для этой книги, то оказалось, что в детстве делал то же, что и многие другие, кого позже стали называть индеанистами.

Мы оказались чертовски похожи: жадно накапливали газетные и журнальные статьи об индейцах, вырезали картинки из журналов и книг. Всё это вклеивалось в альбомы и тетради. Девочки вклеивали в свои альбомы цветочки и бантики, а мы — всё, что имело отношение к «краснокожим».
Однажды я вырезал из энциклопедии страницу с фотографиями к статье «Индейцы». То была не библиотечная энциклопедия, а наша собственная, она до сих пор никуда не делась, и полки шкафа прогибаются под её тяжестью. Но ведь всякий раз, чтобы полюбоваться той фотографией, надо было лезть в шкаф, листать тяжеленный том, искать, а мне хотелось взять книгу, где собрано сразу всё желаемое. И я составлял свою «энциклопедию». Для этого приходилось бессовестно портить журналы и книги, коим не повезло только потому, что там присутствовали фотографии или рисунки с индейцами, и добытые «ценности» перекочёвывали в альбом, где всё собиралось в единое целое, в единый мир, который можно неторопливо листать и всматриваться в лица и фигуры, сливаясь с ними… В одном из присланных мне для этой книге писем я обнаружил ту самую страницу из Большой Советской Энциклопедии, и это означает, что не только я покусился на тяжёлый том с буквой «И», не только на мне лежит грех этого подросткового преступления…
Сколько раз пытался я выхватить из прошлого тот самый момент, когда в меня проникла бацилла любви к индейцам. Это была именно любовь, а не увлечение перьями и томагавками. Копаясь в муравейнике моих чувств, я склоняюсь к тому, что зараза проникла в мою душу после просмотра фильма «Белые волки». Помню, как в пионерском лагере мальчишки обсуждали какие-то фильмы про индейцев, а я понятия не имел, о чём речь. Кто-то восторженно повторял имя Зоркого Сокола и название фильма. Вернувшись домой, я помчался искать афишу со списком кинотеатров Москвы (стояли такие огромные стенды на улицах — алфавитный перечень всех кинотеатров с указанием всех сеансов на ближайшую неделю) и там — о чудо! — обнаружилось, что в «Ангаре», ближайшем от нас кинотеатре, показывают «Белых волков». До кинотеатра ехать минут двадцать на трамвае, затем пешком петлять по каким-то проулкам. Я был домашним ребёнком, и для меня, десятилетнего мальчугана, такая поездка превращалась чуть ли не в поход на край света. И там, на краю света, я шагнул в мир, который поглотил меня. Бойня в форте Робинсон произвела на меня неизгладимое впечатление. А Зоркий Сокол — отважный, честный, сильный, красивый и справедливый, был настоящим героем. В первую очередь потому, что был справедлив. Хотелось ему подражать… Нет, это совсем не то! Не подражать, а быть как он…
Однако жило во мне, вероятно, что-то и до Зоркого Сокола (он же Гойко Митич), потому что я обнаружил старые кинокадры с моим участием, где я скачу по двору с «индейским» топориком в руке (палка, увенчанная на одном конце картонным лезвием) и перьями голубя, воткнутыми над лбом за ленточку, обвязанную вокруг моей головы. Откуда это? Что это? Ни одного фильма про индейцев ещё не отсмотрено, ни одной книги про них не прочитано, а игры в индейцев уже начались.
В 1969 году, когда я учился во втором классе, отец подарил мне пластмассовых индейцев и ковбоев и форт. Я был влюблён в них, хранил их много лет. Сначала этими пластмассовыми индейцами играли мои одноклассники, затем ими пользовались дети моих коллег, а теперь в них играет неведомый мне ребёнок, родителям которого я подарил этих индейцев совсем недавно… Может, эти пластмассовые фигурки и были той первой каплей, «отравившей» меня, а кино подоспело следом?

Как бы то ни было, но после «Белых волков» я стал бегать на все фильмы, если кто-то из школьных друзей сообщал, что там есть индейцы. Когда денег на билеты не было, мы бродили возле магазинов и выискивали мелкие монетки (за день-два набиралось на утренний сеанс). Мы беспрестанно играли в индейцев, носились по окрестным строительным площадкам, уверенные, что это не щебень и бетонные плиты, а красивейшие горы, увиденные нами в фильме «След Сокола», — Блэк Хилс (в фильме произносилось Блек Хилс — через «е»). В руках мы держали обычные палки, но для нас это были «винчестеры». Мы кричали куда-то в пространство: «Зоркий Сокол, иди скорее сюда, там проклятые бледнолицые!» И мне кажется, что Зоркий Сокол что-то отвечал нам, укрепляя нас в нашей борьбе за справедливость. Мы ведь следовали за ним, верили ему… Или в него?
В пятом классе я прочитал первую книгу, ошеломившую меня. Она называлась «Харка — сын вождя», написала её Лизелотта Вельскопф-Генрих. Всё в ней восхищало меня, увлекало, наполняло нетерпением и подталкивало вновь окунуться в ту атмосферу. Я упоённо прочитал «Харку» три раза подряд и даже написал школьное сочинение про эту книгу и схлопотал жирную двойку, так как написал не по предложенной учительницей теме. Мир приключений, индейцев и романтики слился в единое целое, одно стало неотделимо от другого. Принципиально иной была книга «Мой народ Сиу», не имевшая никакого отношения к приключенческой литературе; в ней для меня открылось «закулисье» народа, о котором так бойко повествовала Вельскопф-Генрих, и с того дня в меня словно вселился какой-то дух. Индейцы стали важнейшей частью моей мальчишеской жизни. Казалось бы, любая литература «про индейцев» должна была нравиться мне, но Фенимор Купер, которым многие восторгались, не оставил во мне такого яркого следа, как «Харка». Разумеется, я прочитал все книги про Кожаного Чулка (могло ли быть иначе?), но не увлёкся ни Ункасом, ни Соколиным Глазом. А вот Сат-Ок оказался мне ближе, журналы с его «Таинственными следами» долго жили у меня дома, и я свято верил, что в жилах этого польского писателя течёт настоящая индейская кровь. Лет через десять я узнал, что Сат-Ок Суплатович не имеет никакого отношения к коренным американцам. Меня это удивило, но не огорчило. Сат-Ок — замечательный, как бы сейчас сказали, проект с прекрасным маркетинговым ходом, а правду он написал или выдумал всё от первого слова до последнего, не имело для меня ни малейшего значения.
Сат-Ок и Гойко Митич, Фенимор Купер и Пьер Брис — это столпы советского индеанизма. Несколько лет я кормился с руки литературы и кино именно такого сорта, почти ничего не зная о подлинной истории. И вот в седьмом классе я получил в подарок книгу на английском языке — «Маленький Большой Человек»; было трудновато, но я справился. После этого романа мой взгляд на индейцев изменился в корне, однако Сат-Ок и Гойко Митич остались во мне, как память о первой сильной влюблённости, которую невозможно вычеркнуть, какой бы наивной она ни казалась позже, потому что эта влюблённость отворила самую первую важную дверь.

В пятом классе у меня очень недолго (может быть, полгода) был старший друг Андрей Сухих. Именно он принёс мне книги «Харка — сын вождя» и «Мой народ Сиу». Он называл себя Ункасом. С ним мы выискивали в кустарнике перья коршунов, с ним метали томагавк и стреляли из луков. Мы жили в Дели, столице Индии, в городке при посольстве СССР. Когда началась пакистано-индийская война, многих сотрудников посольства и торгпредства эвакуировали. В первую очередь это коснулось женщин с маленькими детьми. У Андрея Сухих только-только родилась сестричка, поэтому их семья попала в первую волну эвакуации, и мы расстались на долгие годы. Поначалу мы активно сочиняли друг другу письма с историями об индейцах и приправляли их многочисленными рисунками, затем наш энтузиазм иссяк, общение прекратилось. Встретились мы только в конце 1990-х. Я пригласил его на семинар «Гайавата», он с готовностью приехал и удивился, обнаружив там множество людей, глубоко погружённых в индейскую тему. «Ты помнишь, как привил мне страсть к индейцам?» — спросил я его. «Нет», — ответил он, и на лице его появилось недоумение. «Неужели не помнишь? А наши игры в индейцев? Помнишь, как ты мне палец рассёк томагавком?» — «Не помню», — сказал он. Я не мог поверить: он ничего не помнил, всё забыл! Как это возможно? Он, можно сказать, «подсадил» меня на одно из самых странных и неискоренимых моих увлечений и тем самым обрёк на долгое одиночество, но не помнил об этом ровным счётом ничего!

Повторюсь: я считал себя одиночкой, после Андрея Сухих до тридцати лет я не встретил никого, кто хотя бы частично разделял мою тягу к индейцам. Но летом 1992 года я внезапно обнаружил, что таких людей много. И не просто «таких», а гораздо более «повёрнутых на индейцах». На экране телевизора я увидел молодых ребят, одетых в настоящие индейские костюмы: кожаные рубахи, ноговицы с длинной бахромой, головные уборы из великолепных орлиных перьев! И всё это не где-то за океаном, а в Москве! Возможно, кто-то из них жил в соседнем доме, а я понятия не имел об этом…

Этой книги ещё не было, она только в мыслях бродила, а я уже сел за предисловие, чтобы как-то подтолкнуть её к рождению. Возьмись за дело, и дело пойдёт… «Расскажи о том, что думал и как изменялись твои мысли с годами, — твердил себе я. — Быть может, к тебе присоединятся другие — те, которые начинали так же, как начинал ты. Они расскажут об удивительном мире мечты, которую каждому удалось воплотить по-своему. Или расскажут о том, как эта мечта превратилась в прах».

Письма, письма, письма… Я слышал, что на раннем этапе становления Движения письма индеанистов являли собой настоящий культурный пласт. Говорят, это была эпоха писем. Но сегодня писем не дождаться. Я потратил немало сил, чтобы вызвать людей на разговор. В первую очередь меня интересовали «старики», то есть те, кто стоял у истоков Движения. Некоторые пытались уклониться от моих вопросов, ссылаясь на то, что ничего не помнят. Может, и впрямь не помнят, забыли… Память — очень ненадёжный спутник. Однажды можно оглянуться и с удивлением обнаружить, что многое забылось, превратилось в сон, который, кажется, только что здесь присутствовал, но воспроизвести его невозможно, он не нащупывается, от него осталось только ощущение — вот-вот вспомнится, вот-вот откроется, но не вспоминается, остаётся где-то рядом, однако в недосягаемости. Память нередко подсовывает нам не факты, а наши размышления об этих фактах, перекрашивая их в новый цвет.


Взявшись за это дело, я понимал, что оно интересно мне, но не был уверен, что оно будет интересно другим людям. Далеко не все согласились принять участие в этой книге, многие упорно не отвечали на мои вопросы, словно не замечая моих писем. Таких людей оказалось большинство. Их молчание угнетало и раздражало. Я называю такую реакцию пассивной агрессивностью. В этой пассивности люди трусливо прячут свою внутреннюю пустоту. Несколько человек высказались против появления этой книги, высказались злобно, и причину их злобности я не понимаю до сих пор. Возможно, всё дело в том, что я спросил их о прошлом, о мире, из которого они давно ушли и от которого у них не осталось ничего, кроме расшитых бисером вещей; меня же интересовала их душа, их чувства, их мысли. В их прошлом осталось то, чего они теперь лишены, то, что они, возможно, предали, но не готовы признаться в этом.

Когда основной материал был уже собран, я вдруг получил письмо, автор которого просил меня удалить из книги его воспоминания, испугавшись того, что могут сказать о нём индеанисты. Меня сильно огорчила его просьба, потому что он написал правдивую историю о себе, полную мыслей и чувств… Другой мой корреспондент решил помочь мне в сборе материалов по истории Движения индеанистов и принялся самостоятельно задавать вопросы своим товарищам по далёкой индейской юности. Они насторожились: «Зачем тебе это? Что ты вынюхиваешь?» И он перестал расспрашивать…

По этой причине в книге будут пробелы, возможно, даже серьёзные пробелы. И всё же меня греет мысль, что я положу начало, а кто-нибудь однажды продолжит. Мы должны рассказать, потому что мы — уже история. Индеанистов, появившихся в советскую пору, никогда больше не будет, и новое поколение, вышедшее из чрева интернет-цивилизации, не сможет понять того, что происходило с нами.

Мне всегда хотелось почувствовать чужую душу. Почему мы все разные, живя в одном обществе? Почему мы не похожи друг на друга даже в наших совместных играх? Почему мы не можем понять друг друга? Почему мы занимаемся похожими делами, но хотим добиться разных результатов? Мы незаметно вливаемся в новые условия, привыкаем к ним. Мы понимаем то, что происходит с новым поколением, однако новое поколение не понимает нас, ведь мы продолжаем ценить то, что им кажется ерундой. 

Индеанистика советских времён — это детский идеализм. Индеанистика двадцать первого века — это взрослый прагматизм. Родившиеся на двадцать лет позже меня уже не способны понять, о каких материях я говорю. Заинтересовавшись индейцами сегодня, они никогда не увидят в них то, что видели мы. Они разглядят в них что-то своё, но никогда не станут теми, кем были мы. В нашем увлечении мы были настоящими богачами, ибо сокровища, которыми мы обладали, хранились внутри нас, это сокровища души. С расстояния прожитых лет говорить об этом можно уверенно.

История советских индеанистов — это рассказ о людях, которые чувствовали себя одинокими и долго не знали, что есть ещё кто-то, разделяющий их взгляды. Они долго искали друг друга, строили своё сообщество, примеряли на себя разные образы жизни, сходились и расходились. Одни исчезли, другие остались, некоторые стали легендой, кто-то живёт одиноко, кто-то предпочитает общину. История индеанистов полна мифов, как всякая другая история, но у меня нет желания выискивать истину, делать какие-либо умозаключения, оспаривать чью-то точку зрения. Я лишь попытался собрать воспоминания разных людей о разных событиях — значительных и малозначительных.

Кто-то захотел поделиться своими воспоминаниями и мыслями для этой книги, кто-то отказался. Индеанисты обладают всеми известными человеческими слабостями, среди которых лень занимает не последнее место. Это просто срез общества. В этой книге собраны также публикации советской прессы об индеанистах, о Пау-Вау, об алтайской общине; эти публикации сыграли важную роль в жизни некоторых людей, поменяли их судьбу.

Я не «прилизывал» присланные мне тексты — у каждого автора своё лицо, своя степень открытости, свои неповторимые чувства к прошлому и своя вера в будущее. Я позволил себе сделать лишь несколько принципиальных редакторских правок: во-первых, исправил написание индейских племён, всюду поставив заглавную букву, поскольку для меня любое индейское племя является живым организмом, со своим характером и своими традициями, поэтому название племени — это имя собственное, во-вторых, привёл к единой форме слово «Пау-Вау», ибо кто-то пишет его слитно, кто-то — раздельно, кто-то — с маленькой буквы, кто-то — с большой. Надеюсь, авторы размещённых здесь текстов простят мне эту мою давнюю прихоть.




                ТОМ 2. От составителя

                АНДРЕЙ НЕФЁДОВ (ВЕТЕР)

Вторая книга «Голосов» слегка отличается от первой, здесь представлено гораздо меньше переписки с индеанистами, я почти перестал задавать им вопросы, решив, что основное мне удалось выяснить и пора углубиться в историю жизни отдельных людей.

Не странно ли, что история человечества в действительности безлика? У человечества нет лица, имени, голоса, формы. Сколько ни смотри вокруг, не удастся увидеть никакого человечества. Есть лица отдельных людей, мы видим эти лица, но не знаем этих людей. Вокруг столько жизней, столько судеб, столько похожего и непохожего в них, но мы не знаем их. Это просто люди, слившиеся в огромную массу, в которой они теряются и превращаются в необъятный организм, о котором можно судить только по данным статистики, но судить лишь в общих чертах. Человечество не есть человек. Человечество необъяснимо. Оно эволюционирует внешне, но не изменяется внутри. Сегодня в нас кипят те же страсти, что кипели в людях тысячи лет назад. Нас разделяют крепчайшие барьеры традиций, языки, вековые устои, государственные законы, но все эти барьеры построены на одних и тех же базовых чувствах — любовь, ненависть, голод, страх, жажда власти и т. д. Всюду есть преступники, и природа всех преступлений одинакова, несмотря на так называемую культурную среду, а поэты всюду воспевают одни и те же добродетели: честность, щедрость, смелость, верность. Но изучая традиции и копаясь в чуланах истории, мы всё равно не сможем понять поступки отдельно взятого человека, если не познакомимся с ним лично, с его жизнью, убеждениями и заблуждениями. Только открывая людей, погружаясь в их судьбы, мы по-настоящему познаём жизнь.

Мне очень хотелось, чтобы в «Голосах» прозвучали мелодии разных жизней — они ведь уникальны, даже если кажутся похожими. То, что принято называть Движением индеанистов, вобрало в себя самых разных людей: от художников до бандитов. Их, таких разных, не могло объединять, кажется, ничто, потому что таким людям не о чем говорить друг с другом. Но они говорят! И они радуются друг другу — научные работники, скульпторы, таксисты, офицеры и «отмотавшие срок» блатные! Кого там только нет! И они легко находят общий язык, собираясь вместе.

Что представляло собой Движение индеанистов? Мальчики и девочки, по какой-то причине очаровавшиеся индейцами (никто так и не сумел объяснить, что именно привлекло их), стали искать себе подобных. Говорят, что первая группа индеанистов сформировалась в Литве в конце 1960-х или начале 1970-х под руководством Кагаги, но о той группе никто ничего не знает. Я сомневаюсь, что тех ребят следует называть индеаниствами. Они поиграли в индейцев, и племя «рассосалось». В индейцев играли многие, но индеанистами можно называть только тех, у кого это увлечение держалось долгие годы.

В советское время поиски себе подобных затягивались иногда на десятилетия. В этом проявилась особая природа индеанистов Советского Союза, особый их дух. Сегодня не нужно ни терпения, ни усилий, чтобы найти людей, разделяющих ваши интересы, интернет-поисковик найдёт их за несколько минут. А в прошлом поиски информации и людей придавали нашему увлечению особую ценность и неповторимость…

Найдя друг друга, ребята начали встречаться, стали устраивать ежегодные Пау-Вау (в моих телевизионных программах я говорил, что Пау-Вау — это Праздник Людей, потому что не смог подобрать более подходящего «перевода»). Так возникло Движение, хотя никаким Движением оно на самом деле не было — ни устава, ни программы. С 1982 года Пау-Вау проводились регулярно, сначала только под Ленинградом, затем по всей стране (правда, в других городах Пау всегда были малочисленнее), а после распада СССР — ещё и на просторах «ближнего зарубежья», то есть в бывших республиках Советского Союза. Численность индеанистов неуклонно росла, Движение набирало силу, но затем что-то случилось, приток людей прекратился, наступил застой. По крайней мере, некоторым казалось, что наступил застой, и эти некоторые начали борьбу против застоя. Внутренние раздоры привели к расколу. Под Питером почти параллельно проводились два Пау-Вау, одно из которых называлось «Возрождение». Возродился ли на том Пау-Вау индеанизм в России? Возродился ли тот дух, который заставлял мальчишек и девчонок искать друг друга? Нет, не возродился. И не мог возродиться, потому что с годами юношеский идеализм ушёл, и вместе с ним ушло то отличительное, что лежало в основе сообщества первых индеанистов.
Движение индеанистов, возникшее в Советском Союзе, начало умирать вместе с крушением СССР. Во-первых, мальчишки повзрослели. Во-вторых, изменилось всё вокруг: политическая система, экономическая, мораль. Советские индеанисты не могли оставаться советскими в капиталистическом мире. Исчезла советская идеология, с множеством присущих ей ограничений, против которых восставала душа каждого индеаниста. Одновременно с идеологическими ограничениями исчезла материальная база социалистического мироустройства, гарантировавшая каждому хоть какую-то стабильность. Исчезло всё то, на что мы привыкли опираться. Дети, игравшие в индейцев, жили жаждой свободы, но под свободой подразумевали право свободно играть в индейцев, свободу от кураторов, наблюдавших за этой непонятной игрой в индейцев. Об изменении политического строя никто не думал, индеанистов это не интересовало. Я слышал от многих, что индеанистами интересовалась милиция, присматривался КГБ, кое-кто рассказывал мне о том, как с ними проводились беседы «с пристрастием». Сергей Иванов (Вапити) написал в своей «Краткой истории индеанистов»: «Вскоре после Большого Совета всех участников по местам их жительства прихватили гэбешники, правда, они не особо злобствовали, а потребовали подробного отчёта о Совете и согласия стать информатором и сообщать о всех индеанистских делах. Почти все отказались. Овасес тогда учился в художественном училище имени Серова, и там ему прозрачно намекнули, что если он не будет информировать органы, то он под тем или иным предлогом будет отчислен. Овасес пришёл понурый на сбор Клуба. Так и так, говорит, я попал в засаду. Посовещавшись, народ решил — стучи на нас, дорогой Овасес, но на сборах мы всё будем говорить тебе: что стучать и как стучать. Так появился в клубе „штатный стукач“…» Про Вапити все в один голос говорят, что он, мягко выражаясь, любит преувеличить и рассказывает любую историю, вывернув её наизнанку, но я лично отношусь к его словам о «штатном стукаче» с большим сомнением. Овасес написал: «Было мне 28 лет, и меня никто не вызывал на Литейный, а пошёл я выручать Серёгу Иванова и вовремя: его сразу закружили, и он позвал меня с улицы. Я вошёл и давай возмущаться, сказал что-то, среди прочего, о наших правах, и это товарищам майорам понравилось, а когда я сказал, что оба мои дедушки были чекистами — больше они Иванова не вызывали».

Прекрасно понимаю, что истории о допросах в казематах КГБ — красивая выдумка более поздних времён, ибо допрашивать мальчишек было не о чем, индеанисты не состояли в тайных антисоветских группировках. За ними приглядывали так же, как за всеми остальными неформальными организациями, и призывали к сотрудничеству. Но никто из тех мальчишек не являлся сексотом, то есть секретным сотрудником спецслужб. Был, правда, СоД ПИА (Союз Джосакидов Поддержка индейцев Америки), провозгласивший себя «боевой группой прогрессивно настроенной молодёжи», а боевая группа в Советском Союзе не могла не вызывать вопросов. Но дело в том, что самое «боевое» действие СоД ПИА — это сбор денег для покупки школьных тетрадей, которые предполагалось отправить в резервации… Так что рассказы о проникновении тайных агентов госбезопасности в ряды индеанистов — сказка.
В переписке с Орлиным Пером, основателем алтайской Голубой Скалы, я поинтересовался, сильно ли досаждали ему спецслужбы. Он ответил: «Бывало, домогались. Меня вообще два раза чуть не посадили. Один раз даже сидел пять суток в КПЗ, потом даже был суд, Мне сформировали липовое обвинение и сказали: „Община была восемь лет, вот ты и сядешь на восемь“. Но это уже отдельная история и к индейцам не имеет отношения»…

Я наблюдал за Движением в основном со стороны. Впервые приехав на Пау, я был очарован и разочарован одновременно. Я оценивал всё трезво: внутренние противоречия, недовольство, высокомерие «стариков», обиды — всё было очевидно. Несмотря на длиннющие минусы, торчавшие из всех швов Движения индеанистов, мне нравилось их общество. Несмотря на разность наших взглядов, среди них я ощущал себя в родной стихии, ни в каком другом сообществе (телевизионщики, киношники, литераторы) я не чувствовал столь глубинных связей. И это по сей день не перестаёт удивлять меня.

Я познакомился с индеанистами в «славные» 1990-е, когда страна стала жить по-новому. Москву чуть ли не в одночасье наводнили бездомные собаки, проститутки и нищие. Пустые вчера дворы заполнились подержанными автомобилями, которые гудели, ревели и тарахтели глохнущими двигателями. На перекрёстки выплеснулись толпы детей, спешившие вымыть грязные стёкла машин и получить за это вознаграждение. Эти же дети предлагали водителями газированную воду, газеты, сигареты. В самом центре Москвы, на Манежной площади раскинулся гигантский лагерь беженцев, горели костры, пахло гнилью. Повсеместно так называемые «бригады» вершили свой бандитский суд. Их легко было узнать по безразмерным кожаным курткам, тренировочным штанам, коротким стрижкам, многие носили на шее золотые цепи толщиной в палец, чуть позже в моду вошли малиновые пиджаки (это уже у тех, кто выбился из рядовой «братвы» в бизнесмены). По ночам слышались выстрелы… В те годы, работая на телевидении, я с моей съёмочной группой не раз попадал в облаву (то в дневное время, то ночью), нас держали под прицелом, обыскивали, искали оружие и наркотики. Такое было время. Иногда на журналистов нападали и отнимали съёмочную технику (цена профессиональной видеокамеры в то время достигала двадцати тысяч долларов, и на этих разбоях быстро расплодились фирмы, сдававшие телевизионную аппаратуру в аренду).
Мне посчастливилось попасть на государственный телевизионный канал, на штатную должность режиссёра. Удача несказанная! Нам никогда не задерживали зарплату, её регулярно индексировали по мере роста инфляции. У меня был бессрочный пропуск, с правом вноса и выноса кассет и документов во все учреждения, имеющие отношения к государственному телевидению. Вплоть до 1997 года я жил беззаботно (если говорить о финансовой стороне, а не об условиях работы и не о физическом здоровье). Но у подавляющего большинства людей жизнь сложилась иначе, многие едва сводили концы с концами. Москва была похожа на гигантскую помойную яму, посреди которой бесстыдно перемигивались разноцветные лампочки многочисленных казино.

Что же касается индеанистов в те годы, то нужно отметить их удивительную стойкость; они не расстались со своей страстью, несмотря на давление обстоятельств. Они отказывали себе во многом, но только не в том, что касалось индейцев: покупали книги, бисер, кожу, ездили на Пау, тратя на это последние деньги… Впрочем, «не сломили» — это лишь об увлечении индейцами. Люди-то пошли каждый своим путём: и бизнесмены выросли из них, и бандиты, и отшельники. Разные судьбы. Ничего общего меж ними, если не считать их индейства.

Именно тогда, в девяностые, я начал цикл телевизионных программ «Голоса». Руководство долго отказывалось ставить «Голоса» в эфир, потому что наше творческое объединение занималось только политическими и экономическими вопросами, и для индеанистов просто не было места в сетке телевещания. Пока я пытался хоть куда-нибудь приткнуть моё «индейское» детище, на Первом канале кто-то запустил другой цикл под названием «Голоса», поэтому я срочно переименовал мою программу в «Голоса и крылья», поскольку где-то у меня в закадровом тексте мелькнуло что-то про «расправленные крылья души». К тому моменту, когда мой опус вышел в эфир, чужие «Голоса» загнулись. В те годы многое стремительно рождалось и так же быстро умирало. Поскольку я создавал мою программу в полулегальных условиях, отщипывая время от других моих официальных монтажных смен, у меня не осталось возможности вернуть первоначальное название моей программы, и она появилась как «Голоса и крылья», хотя я называю её просто «Голоса».

Книга «Голоса» стала естественным продолжением той телепрограммы, но с другим уклоном. Теперь я собираю вспоминания индеанистов, уделяя внимание в первую очередь советскому периоду Движения и тому, что происходило в 1990-е. Основная масса индеанистов по-прежнему отказывается участвовать в создании «Голосов». Один из моих корреспондентов объяснил это так: «Мне не жалко поделиться тем, что было, просто за все эти десятилетия многое в восприятии и эмоциях изменилось и потускнело. И ещё каждый хочет быть „вождём“, желает делать только „своё“ и не участвовать в „чужом“. Индивидуализм и эгоцентризм. Кто-то способен перешагнуть через эгоцентризм и быть проще, кто-то не умеет сделать этого, а кому-то вообще по фигу. Есть люди, реализовавшие свои амбиции в чём-то другом, от таких вряд ли дождёшься развёрнутого рассказа. Я сам где-то посередине этих характеристик. И придерживаю что-то для своих „мемуаров“, хотя они могут и не случиться». Другой мой давний знакомый сказал при встрече: «Подумаешь! Да что они там тебе рассказали! Я бы рассказал куда больше». Но дальше этих слов дело у него не двинулось. Поругивать других очень легко, это не обязывает ни к чему, а вот сделать что-то — это труд. В том числе и воспоминания — большой труд, поэтому я признателен всем, кто внёс посильный вклад в создание книги «Голоса». Во второй том включены воспоминания тех индеанистов, которые решились поделиться своим личным опытом и взглядами на жизнь. Здесь гораздо больше откровений, больше судеб, больше печали, больше горечи. Теперь эти голоса вписаны в историю.


АНДРЕЙ  ВЕТЕР   http://www.proza.ru/avtor/windveter