На расстоянии

Женщина достала из ящика стола небольшой конверт, накрашенными ногтями разгладила марку в правом верхнем углу и слабо улыбнулась.

Она не читала эти письма ужа несколько лет. Новые, приходящие, так и оставались нераспечатанными, но эти... Эти она хранила, словно собственного ребёнка, словно самое дорогое сокровище в Мире.

Вытащив потертую бумагу, на которой были заметны капли вина, женщина склонила свою голову, золотые волосы упали ей на лицо, голубые глаза окрасились в лазурный цвет моря. Казалось, вся её хрупкая фигура задрожала от стекающих по щекам слёз.

Никогда ей не удалось ответить ни на одно его письмо. Характер не позволял. Слишком гордый, слишком непокорный, слишком свободолюбивый. Ей казалось, что, напиши она хоть слово, её жизнь испарится и станет принадлежать кому-то другому. Но сейчас она была уверена в одном: если кому её жизнь и могла принадлежать, то только ему одному.

Она в последний раз всхлипнула и раскрыла первую страницу.

"Дорогая Калифорния,

Как ты там? Прости, что пишу так редко. Ведь знаю, что средства есть, да и времени, вроде, хоть отбавляй, вот только огни слишком манят. Не могу противиться... Впрочем, ты ведь прекрасно знаешь.

А знаешь, вчера я встречался с Чикаго. Он совсем заработался, ходит целыми днями усталый и угрюмый, в баре даже пива не выпил. Ох, я ведь тебе ещё не рассказывал. Этот бар, он очень особенный, как будто только для нас. Там работают самые красивые и добрые официантки, каких мне когда-либо приходилось встречать. Кроме тебя, конечно. Он расположен в самом центре города, но стоит зайти внутрь, и попадёшь в помещение тишины и покоя. Здесь можно и смеяться, и плакать, и пить, никто даже не узнает, что ты здесь.

Мне нравится это место. Ты, наверное, сейчас недоверчиво улыбнёшься. Я знаю, ведь за это тебя и люблю. И, конечно же, ты права. Я — это я. Шумный, бессонный, светящийся огнями и прожекторами, сверкающий высотками. Но иногда и мне приходится отдыхать. И когда становится совсем тяжело, когда кажется, что вот-вот сорвусь, я прихожу сюда. Тебе бы понравилось, правда. Здесь подают отвратительный виски, зато компания у меня всегда хорошая.

На днях приезжал Орлеан, его почему-то прозвали Новым. Не знаю, может, из-за модернистского образа жизни. Мы тогда хорошо посидели, и когда алкоголь начал действовать, я заставил себя спросить у него:

— Так почему ты — Новый?

Он поднял на меня задумчивый взгляд, искра мелькнула где-то в глубине узорчатых глаз, он потянулся за спичками и медленно закурил. В тихом баре стало до невозможности душно, я даже устыдился своего вопроса.

— Да вот непонятно, — протянул Орлеан через некоторое время. Его раскрашенные волосы, скрученные в дреды, скользнули на лицо, он тряхнул головой. — Знаешь, людям, наверно, не хотелось придумывать названия. Они всегда так. Жаждут найти новое, но не могут им распорядиться. Я уже переполнен туристами, иногда от самого себя тошнит.

— Тогда почему ведёшь себя так же, как они? — в лоб спросил Чикаго.

— Так ведь я из людей состою, — весело усмехнулся Орлеан. — Что в них, то и во мне.

Чикаго только хмыкнул. Его кустистые брови сошлись над переносицей, серые глаза недоверчиво блестели. Он всегда презирал Орлеана и спрашивал, почему у меня не хватает смелости высказать ему все о правильном поведении. Но я лишь пожимал плечами. Этот бар — приют для всех, а те, кто сюда приходят, — мои друзья. А мои друзья рано или поздно становятся моей семьей. Не могу же я взять и члена семьи на улицу выгнать. Да и к тому же, я уже не тот, что раньше. Хоть Орлеан и молод, и наивен, он все равно один из нас. Ну и что, что мы с Чикаго уже постарели, у молодых ещё все впереди. И в Мире, что принадлежал нам, не было месту лжи.

После вечера мы никак не могли распрощаться, а когда вышли из бара, было около трёх часов утра. Чикаго поспешил домой спать, оправдываясь, что завтра ему рано вставать на работу. Глупый... Сейчас ведь красивее всего. Но Орлеан не поддержал мою идею прогуляться.

— Прости, друг, — он похлопал меня по плечу. — Мне пришло время возвращаться домой. Может, к завтраку успею.

— Жене привет, — подмигнул я.

Орлеан наигранно погрозил мне пальцем и, не оборачиваясь, быстро зашагал к стоянке автобусов. Каким бы шалапаем он не был, Миссисипи любила его нежно и верно, хоть иногда и устраивала скандалы, которые выливались в серьезные последствия.

Я проводил друга легкой улыбкой и вернулся к мыслям о прогулке. Сейчас, когда все спят, на улицах никого не встретишь. Три часа утра — это, наверное, рано. Или поздно. Смотря для кого из нас. Я медленно брел по тротуару, ожидая, что сейчас, как по "шоссе 66", полетят легковушки, пряча в себе водителей. Но Мир хранил молчание.

Я широко зевнул, прикрывая рот ладонью, а затем увидел его. Тихие шаги разносились в голове эхом, словно он двигался лишь в моих мыслях. Самый обыкновенный человек. Он прогуливался вдоль моста, с которого открывался вид на другой город, прямо за высокой аркой. Этот человек был одет в длинное пальто, шею его окольцовывал яркий полосатый шарф. В волосах уже показалась седина, а глаза все ещё горели серебристым пламенем. Я вспомнил свои глаза. Фиолетовые, голубые, желтые. Каждый день они менялись под влиянием настроения. Но как бы они не меняли цвет, они оставались ненастоящими, искусственными и светились только лишь из-за ламп, а не из-за огня. А этот человек... Он не замечал меня. Я долго шёл за ним, вытащив из кармана спички и закурив, не замечая, как летит время. Все потеряло своё осязание: место, часы, солнце, луна, темнота, рассвет. Все, что сейчас имело значение, сосредоточилось в одном маленьком человеке, который почему-то гулял по ночам в ярко-полосатом шарфе и улыбался.

Мне так хотелось подойти к нему, спросить, почему он ходит здесь так поздно... или рано. Потом я вдруг остановился, как вкопанный, даже сигарета полетела из пальцев, ударилась об асфальт и с шипением потухла в луже. Человек обернулся и посмотрел на расходящиеся круги по воде. Он недолго рассматривал упавший предмет, потом улыбнулся, поднял на меня глаза, словно мог видеть, и пошёл дальше. Я стоял, боясь пошевелиться, ощущая на себе теплоту таких живых глаз. Он быстро удалился, шаркая ногами в резиновых сапогах по лужам.

В то мгновение я понял, что видел собственное отражение. По крайней мере, таким мне хотелось бы себя видеть. Вот он я, настоящий, такой, каким только ты меня знаешь. И мне бы очень хотелось показать и другим такого меня, но я не могу. Имидж слишком глубоко укрепился в моих корнях, ведь "столице мира" и "большому яблоку" негоже ходить в ярко-полосатом шарфе, как деревенщине. Так что я спрятал свой шарф в шкафу, теперь он уже покрылся пылью, и надеваю я его только по редким ночам, когда гуляю один. Только тогда можно увидеть меня, а не превосходно выполненную маску, фальшивое прикрытие.

На следующий день полил дождь. Все утро мне приходилось слушать, как по крышам барабанят упрямые капли. Я сидел во французском кафе с незамысловатым названием, в котором совершенно не умели готовить круассаны. Зато кофе — горький и бодрящий. Я сидел там, раскрыв перед собой газету и глупо глядя на противоположную сторону улицы. Кофе уже давно остыл, круассан покрылся корочкой, а я все сидел и сидел, думая о том человеке. Мне представился его шарф, неудобный, колючий, но такой тёплый. Наверное, сейчас, в отличие от меня, он сидел в своей уютной квартире, на балконе, в окружении своих любимых ярких цветов и пил вкусный черный чай с мёдом и домашним печеньем. А потом этот человек отправился бы гулять, прихватив с собой большой зонт, и снова пропал бы до самого утра...

Прости, это, наверное, все моя бессонница. Никак не могу нормально думать, мысли разные в голову лезут, ненужные и путанные. Вот вчера чуть не заказал себе такси, когда позвонил в доставку пиццы. Точно, бессонница. Знаешь, она меня последнее время сильно мучает. Странная штука. И спать не даёт, и мыслей новых прибавляет. Тянет все время на улицу, в бар, хоть куда-нибудь, где есть люди и нет друзей. Тогда можно раствориться в толпе, как говорил Орлеан, стать её составляющей, одним целым.

Ты не переживай, у меня здесь все хорошо. Сегодня вечером снова с Чикаго пойдём в бар, он будет хмуриться, а я расскажу ему про человека в ярком шарфе. Он, конечно же, не поймёт, но хотя бы сделает вид. А на отпуск к нам обещал приехать Бостон. Жаль только, у тебя отпусков не бывает.

Но это ничего, когда-нибудь сам к тебе приеду, а пока я слишком мало спал. Или стал слишком старым, чтобы писать длинные письма. Передавай привет Майами, скажи, чтобы больше училась, а не на вечеринки ходила. Хотя, я и сам был таким до встречи с тобой. Не рассказывай мне о себе, мне приятнее думать, что ты где-то живёшь и думаешь обо мне.

С любовью,
Нью-Йорк."

Женщина отложила в сторону один лист бумаги и взяла другой. Он не был покрыт каплями вина, зато по нему проливали слезы.

"Дорогая Калифорния,

Пару дней назад случилось несчастье. Чикаго заболел. И не просто простудой, как всегда болеет, теперь у него в груди рана. Грязная, жестокая рана, он лежит теперь только дома, а я прихожу каждый вечер к нему и приношу свежих фруктов и хрустящий хлеб.

В нашем баре никто больше не сидит, опустел и мост, и человека в полосатом шарфе я больше не видел.

Чикаго хрипло кашлял, но, замечая мой взгляд, мягко улыбался, отчего в уголках его глаз рассыпались морщинки.

— Не волнуйся, — говорил он мне. — Чего только не переживал. И это переживу.

А я только гладил его сухую старческую ладонь, но в глазах у меня стояли слезы. Знаешь, мне страшно потерять его, ведь мы точно такие же смертные, как и все. И также страдаем, стоит людям запустить в нас снаряды.

Я представил разорванные тела, крики умирающих и стоны тех, кто выжил. Люди. Люди... Почему они так жаждут войны? Я вновь посмотрел на открытую рану Чикаго. Такие шрамы не заживают, сколько бы швов не накладывал доктор. А они не понимают, не осознают всей своей мощи. То, что построено, можно легко разрушить...

Но я не буду тебе надоедать такими скучными мыслями. Не волнуйся, и не такое переживали. Лучше напиши мне про себя. Сейчас мне особенно одиноко.

Навеки твой,
живой и мертвый,
Нью-Йорк."

Женщина прикрыла ладонью губы. Тяжелый всхлип вырвался из её горла. Кто же знал, что слова его окажутся пророческими? Ведь обыкновенных людей гораздо проще убить...

"Милая,

Только не говори мне, что не читаешь. Я сегодня слишком слаб, слишком устал.

Чикаго стало лучше, а мне вот — наоборот. С каждым днём, глядя в его серые глаза, я понимаю, что лучше уже не станет. Он отмахивается от меня, говорит, все нормально будет. Ещё неделя, и будет здоров, как всегда. Но я не верю. Ведь всему когда-то приходит конец. И даже нам с Чикаго придётся отдать себя закату. И даже тебе, любимая... Но нет, я не хочу это даже представлять себе. Пусть лучше ты останешься такой, как есть. Нежным цветком и ярким любящим воспоминанием.

Надеюсь, у тебя все хорошо, одевайся теплее. Наступает зима. Достал свой полосатый шарф (ношу его теперь, не стесняясь), намотал на шею, посмотрелся в зеркало и обнаружил в нем того обыкновенного человека, которого я встретил неделю назад. Это действительно был я, и глаза у меня ещё горели, и даже пальто было похожее. А шарф колол шею, но приятно согревал душу. Я улыбнулся своему отражению, взял зонт и пошёл бродить по городу до самого утра.

Твой обыкновенный человек,
Нью-Йорк."

На улице уже сгущалась темнота, женщина сложила последнюю страницу писем и убрала обратно в конверт. На её улице наступала пора празднований. Ни одна ночь здесь не обходилась без вечеринок. Чего она только не видела за эти последние годы.

Письма все продолжали приходить от него, а она уже, даже не вскрывая их, бросала в мусорку. Только эти три письма навсегда остались в её сердце. Она не смогла воспротивиться ему, ведь он так любил её и до сих продолжал любить.

Его верность никогда не подвергалась сомнению, хотя он так и не выполнил своего обещания приехать и навестить её. Поэтому и она не выполнила своих. Ни разу не ответила, ни разу не позвонила и никогда не думала о нём. Ну, почти никогда.

Кроме мгновений, когда, заглядывая в почтовый ящик, она чувствовала, как её сердце замирает, заметив заветный конверт. Бумага еще хранила запах его дорогого одеколона и легкого привкуса виски с добавлением свободы.

Эти мгновения — единственные, когда она знала, что он принадлежал ей. Её бездомный скиталец и неисправимый романтик, мечтающий изменить мир к лучшему и изменить его для неё. Её потерянный любимый. Её Нью-Йорк.