Уничтожение психически больных в войну 8 Курск

                ПРОТИВЛЕНИЕ
Медсестры, осужденные за отравление больных в сорок первом, возвращались домой. Только у двоих из них оставались ждать дети, мужей – ни у кого. Одни в тюрьму уходили незамужними девушками, у других война отняла их кормильцев.
     Гладковых семилетнего Славика и пятилетнюю Галочку забрала к себе бабушка, отцова мать. Саманы, где они жили, разбомбило, но в морг идти отказались. Пока в больнице пустовали помещения, перешли жить в корпус, где размещался немецкий, а позже, советский клуб. Заняли комнатку, спали на стульях, на полу.
Тамара Павловна вложила всю свою любовь к внукам, вместе часто писали письма маме в Абаканский район Красноярского края, радовались немногим фотокарточкам из тюрьмы. Они в ответ тоже отсылали. Один мужчина изредка приезжал в Сапогово на лошади, фотографировал, а через месяц привозил карточки. Пришло известие, что отец детей, Пётр Иванович, пропал без вести. Бабушка тогда сильно разболелась, но лечь в больницу отказалась – детей не бросишь. В послевоенные годы боролась с голодом, детскими и своими болезнями, находила как-то одежонку, чтобы отправить детей в школу. А они жили мечтами о маме. Как часто слышалось:
– Вот приедет мама, и заживём хорошо.
– Да, внучатки мои, мамочка ваша вернётся, устроится на работу, будет получать зарплату и покупать вам много-много всего. А пока нужно прилежно учиться, чтобы ей не стыдно было за вас. 
На подхозе в кирпичном длинном бараке освободилась комнатушка, разделённая на две половины, и Гладковы перешли туда. Появилась возможность завести своё хозяйство. Купили козу, курей.
Дети подрастали. Однажды Галя стала свидетелем разговора бабушки с соседкой, которая говорила:
- Зачем было признаваться, что травила? Вон, Казначеиха отказалась от показаний и дома сидит.
- Шурке посулили скостить наказание за честное признание, она поверила, глупая. Но не надо было травить, убежала бы да спряталась…
С тех пор девочка мысленно стала винить маму в преступлении. Всё-таки комсомолкой была, а больных убивать согласилась. Об этом никому не говорила, но мысль её съедала. Тем более, знала о нелюбви бабушки к невестке.
Тамара Павловна, бывало, обиженно говорила:
- Кто она? Сын мой – король, а она ему - по пупок. Хоть бы, когда матерью назвала. У веника, и то имя есть – веник, а у меня нету. Так, что ли?
Слава повзрослел, стал дружить с девушкой. Но бабушка запротестовала:
 - Ты знаешь, что она страдает припадками? Психическая болезня! Пойдёте на танцы, а она при всех упадёт, биться начнёт, тебе приятно будет?
Отлучила. Слава потом долго не мог ни с кем знакомиться и за сестрёнкой строго следил, чтобы вечерами не загуливалась, греха не вышло.
Прошло время, и оставшиеся три года, когда мать находилась в колонии-поселении, казались особенно трудными, хотя бабушка продолжала работать, и с голодом было давно покончено. Шура писала, что устроилась работать в детском саду, ей там очень нравится, прислала даже карточку, где она сидит среди чужих детей. И добавила, мол, всё равно своих детей любит больше всех на свете и скоро возвратится с сюрпризом.
Слава к тому времени окончил школу, выучился на медбрата и работал в психбольнице. Галя заканчивала семилетку. Училась она средне, не хватало выдержки, усидчивости. Тамара Павловна любила внучат, строго дисциплину не спрашивала. Возможно, поважала их излишней жалостью.
В пятьдесят седьмом году в один прекрасный летний день шла Галя в общий коровник, подоить свою козу. Увидела, как по шоссейной дороге идут какие-то старики. Из писем она уже знала о скором возвращении мамы и присмотрелась к идущим. Нет, не мама. Села доить и вдруг услышала голос соседки:
- Шурка приехала! Радость какая!
Руки перестали слушаться, бросила подойник и домой побежала, не помня себя. В комнате обнимались мама и бабушка, обе громко плакали. Но, когда мать повернулась, Галя опешила: она ожидала увидеть красавицу, а эта старуха показалась старше её бабушки: страшная, с грубым, заветренным лицом. Руки еле поднялись обнять её, целовать себя лишь разрешала.
За столом уселся тот старик. Мать заметила встревоженный взгляд дочери и пояснила:
– Это Фёдор Карлович, будет с нами жить. Это и есть сюрприз, о котором я писала.
Воздушное настроение дочери как рукой сняло. При дядьке неудобно было возмущаться. Глодала обида, что мать там не о них, своих детях, думала да страдала, а шуры-муры с чужаком наводила. Ожидали сюрприз какой-нибудь хороший, например, платье красивое или пальто, а она даже кулька конфет не привезла, зато мужика притащила с собой. Глазки ему строит, ласково разговаривает.
Галя надулась. Бабушка хлопотала у стола и сказала, что к двум часам вернётся Славик, нужно подождать. Но и сын расстроился при виде чужого мужчины, хотя мать свою бурно целовал и обнимал. Она не понимала причину подавленного настроения ребят:
– Я сильно постарела, да? Стала некрасивая? – спрашивала тихонько Галю.
– Ты всегда красивая… и не старая.
Вечером следующего дня заявились нежданные гости: Сидорова Татьяна Матвеевна, Паша Сиротка и Жукова Нюся. До оккупации все вместе они работали в одном отделении.
- Разрешите пройти к вам? – осторожно, из-за обитой серой ватой двери, спросила Нюся.
 Шура вскинула руки к груди, затем все бросились обниматься и целоваться, умываясь слезами. Наконец, немного успокоились.
 – Не верится, ой, не верится! Входите, дорогие мои подруженьки, рада вам, не знаю, как, - приглашала хозяйка.
Гости вошли, бабушка захлопотала у печи, Фёдор Карлович отложил газету и стал убирать со стола лишнее. Дети ушли в другую комнату, перегороженную цветастым пологом. Слава устроился за столиком читать книгу. Галя лежала на кровати и прислушивалась к разговору взрослых. Мать представила сожителя, а затем слегка осипшим голосом спросила:
- Вот скажите честно, небось, осуждает вся деревня меня – тюремщицу?
Женщины наперебой отвечали, что ни один человек даже мысли такой не допустил и никогда никто не осудил их всех, отсидевших по тринадцать лет. Они снова шумно плакали, сморкались и каждой хотелось вставить своё слово, поделиться своей болью. Затем громко чокались стопками, выпивали. Мать рассказывала:
- Первый год, думала, сдохну. И деревья валили, и.. ой, да чего только не пришлось пережить. Туда ехали в товарняке, зима – лютый холод, некоторые поумирали прямо в вагонах. Доехали… - она судорожно вздохнула, - дальше пешком шли… ночью… мороз под пятьдесят… насилу дошли… увидели бревенчатый забор – обрадовались: думали согреться да в рот кинуть чего. Ить в тот день даже ихней баланды не давали. Конвоир пошёл докладывать, а ему в ответ: ночью не велено открывать ворота, ждите, мол, до утра. Как ждать, еле живые на ногах держимся? А им что? Конвоиры ушли, отсюда, говорят, вам не сбежать. И правда, сбежать хотелось, а куда? Стоим, околеваем… Кто-то подсказал, что в сугробы надо закапываться, снег теплее воздуха. Ну, кто поверил и залез в сугроб, тот остался жив… По двое, по трое и больше, наверное, закапывались. Нас, баб, тогда осталось живыми несколько десятков… а было – сотни.
- Ну, а утром… утром-то хоть согрелись? – жалостливо спросила Паша.
- Согреешься у них… Утром всех оставшихся погнали деревья рубить, не заводя в лагерь. Не то, что супу какого, даже чаю не дали… Я ту ночь и тот день век не забуду. Как выжила, не знаю. Бабы здоровые, крепкие на вид, дохли, как мухи. На меня там все удивлялись: сама с вершок, а цела. На второй год легче стало, меня перевели в санчасть медсестрой. Не то не сидела бы здесь с вами.
Галя за пологом слушала и давилась слезами. Мать ни разу не написала о страшных лагерных днях, всегда успокаивала, что живётся там нормально, и чтобы за неё не переживали. Оказывается…
- Шурочка, скажи, из сапоговских ты одна в том лагере сидела или все вместе? – поинтересовалась Нюся.
- Не, не знаю о них ничего. Где они, как... Живы ли…
- Все вернулись, только те, что из Горького девчата, не стали здесь оставаться. Уехали куда-то. А Варя Базова живёт с детьми. Мужа её убило.
Фёдор Карлович внимательно слушал, его поседевшие волосы с пролысиной надо лбом говорили о большом жизненном опыте. Он возмущался:
- Здесь виноватыми сделали десяток слабых женщин. Под страхом оружия их заставили, да, именно заставили, травить людей. И они должны нести наказание. А кто там понёс наказание за тысячи погибших? Откуда было указание морить нас голодом, холодом, непосильной работой?
Шура поднесла палец к его губам:
- Молчи.
- Да чего теперь молчать? Там боялись и здесь бояться? Он, главный зверь, умер, его давно уж прах ветром развеяло, а мы привыкли слова ни сказать.
- Если люди до сих пор там томятся, значит, политика та же, - Шура повернулась к Нюсе:
- Твой Миша не нашёлся?
Она отрицательно печально покачала головой:
- Недавно нашла ещё одну гадалку, говорит, живой. Пятнадцать лет, как сгинул, а я поверить не могу. Все ворожеи твердят, что жив и я всё жду, жду…
Стало тихо. Тишину нарушил Фёдор Карлович:
- Выпьем, гости, у вас налито. Помянем погибших. Мы их столько повидали, что за всю войну, наверное, меньше погибло. Ну, не чокаясь.
Они пили, а Галя сжимала кулаки от ненависти к этому дядьке, отнявшему, как казалось, маму.
- Паша, у тебя, хоть, всё сложилось? Пришёл твой? Живой?
Та не отвечала. Ответила Татьяна Матвеевна:
- Живой! Дюже живой, оболванил бабу – забрал денежки и был таков.
- Не поняла.
- Дак другую с войны припёр сюда, а опосля уехали за границу. Ишшо и сына, помнишь Лёнчика, не помнишь? И его тайком увёз. Они теперь с дочкой вдвоём осталися, во как.
- Он нормальный был, просто спился. А то, может, и вернулся бы сюда, - защищала Паша.
- Он вернулся, да денежек взял, умный гад, на квартирку себе. А эта солоха всё готова ему отдать. Увидала и обрадовалась! – ругалась Татьяна Матвеевна.
- А ты сама как? Все дети живы? Выходила?
Татьяна Матвеевна заулыбалась. Вытерла рукой запотевший лоб и умиротворённо произнесла:
- У меня всё хорошо. Слава Богу! Живём над старой кухней на третьем этаже, работаем. Дети женятся, внуки уже – семеро! Эх, как вспомню… не, девки, лучше не тормошить старое. Ну его!
Бабушка принесла откуда-то ещё бутылку самогонки и застолье продолжалось. Но песен не пели, как, бывало, в старые, допрежь, добрые времена.

Контакт с матерью не налаживался, хотя взрослый Слава поучал сестрёнку:
– Ты поласковей будь с дядькой. Он, вроде, интеллигент какой-то, умный, зараза. Может, тебе поможет поступить в институт или ещё куда.
– Не надо мне ничего от него. Я сама поступлю, куда надо.
 Фёдор Карлович немного пожил с ними и вынужден был покинуть негостеприимную семью. Шура уехала с ним на Кубань. Но там не прижилась, его дочь воспротивилась их связи. Они расстались.
На собранные в тюрьме деньги купила в станице дом и поселилась в нём. С семьёй почти не переписывались. Однако, спустя три года сын написал ей, пригласил приехать домой, мол, соскучился. Мать продала жильё и переехала в Сапогово. Купила хатку у Нюры Божковой, которая перешла жить в новый построенный дом своей дочери Марии. Второй муж Нюры к тому времени погиб под автомашиной.
Все, кроме бабушки, перешли жить на Выгон. Но столь ожидаемого чуда не случилось. Дети привыкли жить без матери, её строгий нрав пришёлся не по вкусу капризной и избалованной бабушкиной любовью дочери.
Шура переживала:
- Лучше б вас бабка сдала в детдом: вы были бы рады мне.
Дети снова вернулись в старую хату. Галя выучилась на медсестру. Мать взяла себе квартирантку, позже со Славой у них завязался роман, поженились. Жить стали у Ирины в городе.
Шура работала в больнице, там же работали её невестка – Ирина Васильевна, сын и дочь. Ни один человек никогда не посмотрел в сторону бывшей заключённой с презрением или отвращением. Её жалели, как и всех остальных, вернувшихся с тюрьмы.
В двадцать два года Галя вышла замуж. Мать убедительно попросила её поселиться с мужем у неё, надеялась помириться и на старости пожить в любви. Согласилась, молодожёны перешли жить на Выгон. И снова упрёки то со стороны матери, то со стороны дочери. Они стали чужими людьми. Кого за то винить? бабушку? дедушку? Войну надо винить всегда и во всём, случившемся тогда с людьми.
Галя, не выдержав, опять ушла. И снова мать продала дом и переехала жить в город к сыну и невестке, где и дожила до семидесяти шести лет.


Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.