Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 46

      Глава 46

      329 год до н. э. был на исходе. Основав Александрию Эсхату и заселив её теми воинами, которые после казни Филоты в письмах родным выражали своё недовольство политикой царя Азии, Александр вернулся в Бактрию, в Бактрах, её столице, он решил провести зиму. Спитамен ещё не был пойман, и было ясно, что он не остановится, но кровавый рейд македонян по Согдиане и холодное время года ослабили его активность, он рассчитывал на весну, когда свободный дух оставшихся в живых согдийцев воспрянет и подвигнет их на новый мятеж.

      Армии Александра в преддверии зимы пришло большое пополнение с запада: шестнадцать с половиной тысяч пехотинцев и две с половиной тысячи всадников: несмотря на казнь Линкестида, Антипатр слал Александру солдат, пока царь Азии снабжал его золотом, хотя от участия в политике Македонии сын Зевса практически был отстранён, тут старый полководец распоряжался по своему разумению и на войну против этолийцев не выступил, нарушив приказ своего правителя; помимо посланных Антипатром воинов, в девятнадцать тысяч новобранцев вошло и множество наёмников из Фессалии, Греции и Ионии. Александр думал, что с такими силами он легко сломит гордый нрав восточных варваров и навсегда выбьет из них сопротивление новой власти.

      Сердце и ум требовали отдыха и отхода от тяжёлых испытаний и потерь последних месяцев — царь Азии нашёл успокоение в вине и в объятиях Багоя, по-прежнему искусного и незаменимого в разжигании животной похоти. Гефестион захандрил, поведение любимого его оскорбляло, но Александр предпочитал этого не замечать, ему доставляло большое удовольствие смотреть на изгибавшегося в танцах евнуха. Багой старался вовсю и дошёл до таких вершин в своём мастерстве, что смог восхитить даже недолюбливавших его македонян. «Целуй его, целуй!» — кричали распалённые вином сотрапезники — и Александр целовал восточного красавца, а Гефестион морщил нос и думал, на сколько месяцев войско застряло в северо-восточных сатрапиях. Он уже не мечтал о возвращении в Македонию — до Вавилона бы добраться, но путь к новой столице империи пролегал через Индию, и одним богам было ведомо, когда армия выберется из этих стран…

      Утром одного из этих невесёлых дней в шатёр к Гефестиону ворвался Неарх:

      — Разлепил очи, сокровище моё? А теперь снова закрой и пойдём, я тебе сюрприз приготовил.

      — Какой ещё сюрприз?

      — Большой и очень-очень… в общем, сам увидишь, а пока… — Критянин закрыл ладонью глаза сына Аминтора и повёл его на свет божий.

      Выйдя из шатра, флотоводец отнял руку. Гефестион проморгался — и онемел: в двух шагах от него стоял он, он же самый, Гефестион — юный, шестнадцатилетний, синеглазый, статный и длинноногий. Сходство было полным, вплоть до одинаковой длины причёсанных на обычный для Гефестиона манер волос.

      — Это невероятно! — Гефестион наконец обрёл дар речи и подошёл к юноше ближе. — Как тебя зовут?

      — Эксципин. — И двойник Гефестиона поклонился.

      — Ну что? Похож? — Неарх торжествовал.

      Гефестион в изумлении качал головой.

      — Из последнего пополнения?

      — Да.

      Новобранец сиял, он, конечно, знал, как походит на знаменитого Гефестиона, но на такое скорое знакомство и близость к двум столь важным персонам не рассчитывал. А сам Гефестион решил пойти ещё дальше, ознаменовав холодное утро горячим поцелуем. Эксципин ответил, Неарх удовлетворённо потёр руки, Гефестион пригласил всех к себе:

      — Идём, идём, а то губы обветришь.

      — Входи, входи, не стесняйся! — Неарх хлопнул юношу по плечу. «Сегодня ночью Багой в два счёта вылетит из опочивальни Александра», — мстительно подумал флотоводец, отношение к евнуху у него с Гефестионом было одинаковое.

      Сын Аминтора всё ещё пребывал под впечатлением:

      — Удивительно, я ни за что не подумал бы, что может существовать такое сходство. Словно время повернуло вспять, передо мной встала моя юность, а ты, — Гефестион ласково посмотрел на Эксципина, — познакомился со своей зрелостью.

      — И все остались друг другом довольны, — заключил Неарх.

      Неарх блаженствовал: испытывать интимные радости с двумя Гефестионами ему ещё не приходилось, шестнадцатилетнего он не знал вовсе; у Гефестиона тоже было прекрасное настроение: он словно заступил на место своего царственного возлюбленного и вкушал то, что Александру доставалось десять лет назад; Эксципин также пребывал на седьмом небе от счастья: два знаменитых полководца, красавца, храбреца ублажали его и ублажались им и, как можно было понять по кратким репликам, хотели представить своё неожиданное счастье пред очи третьего, самого главного — было от чего вскружиться юной голове.

      Неарх и Гефестион благополучно наплевали на военный совет и на вечернюю пирушку явились с такими довольными физиономиями, что любопытство сына Зевса сразу заставило его пропустить несколько великолепных пируэтов Багоя. Заинтригованный Александр подошёл к прекрасной парочке.

      — И где вы были утром?

      — Во всяком случае, не Спитамена ловили, — успокоил царя Азии сын Аминтора.

      — Ещё бы, когда у вас такие же заговорщицкие лица, как у дрянного бунтовщика. И в связи с чем?

      — О, это…

      Как Александр, вчистую позабыв о своём царском достоинстве, ни допытывался, почему друзья сияют, узнать он ничего не мог: Неарх с Гефестионом только переглядывались и посмеивались.

      — Знаешь пословицу «зрелище после обеда»? — хлеб потребен людям в первую очередь, а всё остальное пока терпит…

      Удалившись к себе после пира, Александр продолжил уделять мало внимания крутившемуся вокруг него и лепетавшему что-то льстивое и, должно быть, возбуждающее Багою. Мысли царя Азии были далеки от интрижек евнуха, Александр ждал, когда туманные намёки Гефестиона материализуются, — и скоро сын Аминтора вошёл к своему повелителю, ведя за собой Эксципина с накинутым на голову непрозрачным покрывалом, привычным «брысь!» изгнал Багоя и обратился к Александру:

      — Ну что, филе? Я думаю, знакомить вас не надо. — Артистическим жестом Гефестион сдёрнул с Эксципина покрывало — Александр подался вперёд и остался в напряжённой позе поражения увиденным.

      — Не может быть!

      Гефестион улыбнулся:

      — Такова же была и моя реакция.

      Только немного отойдя от первого потрясения, Александр встал, подошёл к юноше и взял его за руки, не в силах оторвать взгляд от синих глаз.

      — Ты не поверишь, я словно на десять лет назад вернулся — и ты, и Миеза… — царь Азии смотрел на Эксципина, но обращался к Гефестиону, и не как фараон, правитель, царь четырёх сторон света, гегемон и прочее и прочее — Александр стал в этот момент шестнадцатилетним царевичем. «Если бы я знал, если бы я только знал, в какой водоворот меня затянет неуёмная жажда завоёвывать и повелевать! А главное — вот здесь, вот они, эти синие глаза и то между нами, что безуспешно пытается вытравить Багой».

      Гефестион прижался щекой к плечу Александра, понимая, что происходит у любимого в душе.

      — Ну что, филе, хороший подарок я тебе приготовил?

      — Ты меня низложил. До простого смертного. И до чего же это прекрасно!

      Вся мерзость, в которую к двадцати семи годам выродился характер Александра, всё наносное, что пристало к нему на пути от Геллеспонта до Бактр: от мании величия, непомерных амбиций и требования беспрекословного подчинения до персидских одеяний и вертлявого Багоя — спало в один миг. Стратегические планы и тактические построения, жестоко карающая длань, признающая лишь одобрение своим действиям, пусть даже они и являли собой суд скорый и неправый, заискивающие взгляды и челобитие, метнувшись прочь, освободили ум, угомонили сердце и умиротворили душу. Александр чувствовал в себе необычайную лёгкость и единственное желание потонуть в синих глазах.

      Гефестион поцеловал его в шею.

      — Я думал, что уже никогда не увижу тебя просто влюблённым.

      — О боги, как мне этого не хватало! — Александр обнял обоих и привлёк их к своей груди.

      — Похоже, в ближайшее время здесь воцарится Афродита-Урания, — интонации Гефестиона стали немного игривыми.

      — И это так естественно…

      Подали лёгкие закуски; густое тягучее вино тоже разбавили водой; позвали Неарха — и славная троица предалась прекрасным воспоминаниям, блаженно посматривая на немного робеющего Эксципина.

      От злости Багой мог стереть свои зубы до корней, но, когда Афродита-Пандемос, как обычно это бывает, потеснила на подиуме пламенных страстей Афродиту-Уранию, её культ стал отправлять синеглазый жрец.



      Между тем саки пребывали в глубоких раздумьях. Они знали, что Спитамен своих попыток не оставит и будет и дальше подбивать на бунт Согдиану и вредить в ней Александру насколько это возможно, но царь Азии, раз выступив против кочевников и показав, как может воевать, на степи, леса и пустыни за границей бывшей империи Ахеменидов не претендовал, да и объясняя своё стремительное наступление после переправы через Яксарт, сказал, что не воевал с кочевниками, а состязался с ними в храбрости. Степняки сознавали, что, начав обстрелы первыми, сами были виноваты; конечно, они порицали сына Зевса и говорили ему, что он тем больше хочет, чем больше имеет, и война у него рождается из побед, но никаких воинственных намерений по отношению и к самим сакам, и к их бескрайним полям Александр не вынашивал, а торговал с ними, напротив, интенсивно — к обоюдной выгоде. Кочевники контролировали пути, пролегавшие из богатой Хорезмии на юг, а партизанская война, начатая Спитаменом, привела к тому, что по Согдиане рыскали отбившиеся от мятежников и не примкнувшие к македонянам банды. Они грабили всё, что им попадалось, — торговцы боялись, затаивались, отсиживались дома. Не было торговли и сбыта — и производство хирело, и золото не поступало, и люди озлоблялись.

      Привыкшие не бедствовать хорезмийцы после переговоров с саками добились возобновления беспрепятственного прохода через их территории своих караванов, и к Александру отправилось представительное посольство, в которое вошли и главы сакских племён, и знать северян, возглавляемая их царём Фарасманом.

      Прибыв в Бактрию, важные гости заверили царя Азии в неприсоединении к бунтовавшему Спитамену, в своём дружественном отношении к македонянам, в полной лояльности к ним и в готовности продолжать активную торговлю. Александр тоже был само очарование, сыпал комплиментами и убеждал кочевников и хорезмийцев в своих горячих чувствах к ним.

      Уладив дела с сыном Зевса, делегация отправилась восвояси, в качестве почётного эскорта Александр отрядил в сопровождение ей Эксципина — это было первое задание для юноши, пусть и не испытание в бою, но важное поручение — и обласканная царём Азии во всех смыслах копия молодого Гефестиона просто цвела от счастья и гордости и даже не тужила, на время расставаясь с интимными радостями в главной во всей Ойкумене опочивальне.

      Но Спитамен не унимался и не все кочевники были так разумны, как саки: оставались ещё скифы, массагеты, даки. С началом весны северные сатрапии накрыло второе восстание. Место убитых в прошлом году в ходе опустошительных рейдов македонян заняли авантюристы всех мастей, национальностей, набранные откуда только было возможно, и действовали они то врозь, то объединяясь, наступали внезапно — и исчезали в неизвестном направлении. Это была партизанская война, которой так боялся Парменион, от ввязывания в которую он предостерегал Александра: победа в ней, даже если и была бы одержана, никогда не стала бы полной и окончательной, и в целом контроль над обширными территориями и значительными ресурсами не стоил тех усилий, тягот, лишений и смертей, благодаря которым он мог быть достигнут.

      Александр столкнулся с абсолютно не знакомым ему ведением боёв; сражений как таковых не было вовсе, но внезапные точечно направленные выпады всегда ощущались очень болезненно и, как правило, сопровождались значительными людскими потерями. Наступавшие накатывали лавой и часто затевали коварные обманные отступления, они были вооружены, помимо обычных мечей, копий и стрел, кривыми акинаками, обоюдоострыми секирами — сагарисами и ременными арканами; привычного деления на пеших и конных не было: даки садились на лошадей парой, вступая в схватку, один спешивался и прекрасно взаимодействовал с оставшимся на коне товарищем.

      Александру надо было задействовать весь свой военный гений. Он намного облегчил фалангу, на первое по важности место выступили легковооружённые пехотинцы, расширил и более часто задействовал пращников и лучников, использовал всадников-копьеметателей. Армия была разделена на несколько мобильных отрядов, ими командовали Гефестион, Птолемей, Пердикка, Кен и Артабаз, по всей Согдиане раскинулась сеть военных укреплений и лагерей, её целью было ограничение передвижения врага. Сам сын Зевса оставил Бактры и перенёс свою резиденцию в Мараканду, чтобы быть ближе к театру военных действий.

      Но время шло, схватки, мелкие и крупные, не прекращались, ощутимого перевеса ни одна сторона не могла добиться. Сын Зевса был в отчаянии: миф о его непобедимости рухнул, люди гибли, снабжение резко ухудшилось, резня, устраиваемая в ещё оставшихся нетронутыми селениях, устрашала жителей и разряжала озлобленность македонян, но преимуществ не давала. У Александра опускались руки: поход в Индию откладывался, нечего было и думать об уходе из Бактрии и Согдианы и оставлении в тылу горевшей под ногами земли — надо было изыскивать другие методы борьбы.

      Надо было изыскивать другие методы борьбы — Александр решил взорвать сопротивление изнутри. Раньше, расправляясь с очередной бандой мятежников, он не щадил никого — теперь он сохранял жизни главарям — как правило, представителям знати. Одиночек легче было перетянуть на свою сторону, а дурной пример всегда заразителен. На оставшихся в живых могли посмотреть другие повстанцы — и призадуматься. Лояльных, колеблющихся и принявших его сторону Александр одаривал деньгами и имуществом истреблённых восставших: корыстные интересы всегда надо было учитывать. Согдийцы и бактрийцы были хорошими воинами, одна Бактрия поставляла Дарию тридцать тысяч солдат, а воевавшие под знамёнами Александра получали хорошее жалованье — пусть и медленно, путь и со скрипом, но в войско царя Азии стали вливаться люди из северо-восточных сатрапий. Терпение не относилось к добродетелям сына Зевса, но в этом случае приходилось им запастись — и Александр ждал, когда тонкие ручейки станут полноводным потоком.

      Спитамен ещё сопротивлялся, но обезлюдевшая Согдиана перестала быть исправно поставляющим бунтовщиков краем — всё больше времени главарю приходилось проводить за границей новой империи, всё чаще вербовать сторонников из кочевников, а на них нельзя было полагаться совершенно: у них были свои, местные, интересы.



      Шло лето 328 года до н. э. Александр мог наконец спокойно вздохнуть — это было не окончание, но хотя бы передышка и в чём-то переломный момент.

      Приближался праздник Диониса — сын Зевса принёс жертвы, но, вводя новый культ, посвятил их не весёлому богу пития, а Диоскурам. Затевался большой пир, Александр рассчитывал на то, что местная знать увидит, как чтут его персы из цивилизованных сатрапий, с запада империи, — и её посетит желание поскорее влиться в ряды его сторонников. Македоняне по-прежнему оставались глухи к призывам исполнять проскинезу, они не согласились даже на компромиссный вариант не падать ниц перед царём, а, войдя в его обитель, отдавать поклон домашнему очагу — что же, пусть новые гости посмотрят хотя бы на то, как простираются перед царём Вселенной их соотечественники.

      Пир начался, разливалось вино, развязывались языки. Молодёжь затянула шутливую песенку о незадачливых стариках-полководцах, проигрывающих варварам. Александр слушал песню с улыбкой, но Клит вспылил:

      — Не вам, молокососы, надсмехаться над старой гвардией: только ей вы обязаны всеми своими победами.

      С этим, конечно, не согласились льстецы, превозносившие деяния сына Зевса и ставившие его гений выше иных богов:

      — Тебе, Александр, мы обязаны всем! Твоя звезда — все наши великие свершения! Ты дошёл до тех пределов, куда даже нога Геракла не ступила.

      — Гераклу, разумеется, крайне необходимо было рыскать в диких степях, — огрызнулся Клит. — Мы торчим здесь два года и ничего не можем сделать — так где же наши «великие свершения»? Ты, Александр, предлагал мне Согдиану в управление. Большая честь, ничего не скажешь — стать сатрапом провинции, которую нельзя завоевать, которая никогда не будет покорена. Что мы забыли в этих краях? Два года прошло после смерти Дария, два года мы бьёмся не ради славы, а ради твоего ненасытного честолюбия и непомерных притязаний, кроме тебя, никому не нужных. Филипп создал эту армию, Парменион дрожал над каждым солдатом, а ты гнобишь их, посылая на погибель тысячи! Кому по душе такая власть? Кому по душе порядки, когда, чтобы добраться до тебя, македонянину надо испрашивать разрешения у персов? Кому по душе преклоняться перед твоим персидским поясом и мидийским хитоном?

      — Негодник! Ты думаешь, мне приятно, что ты постоянно говоришь об этом и мутишь македонян? — Лицо Александра покрылось красными пятнами.

      — А кто мне скажет, что я вру? Что ты без твоего отца и без павших в бою или умервщлённых тобой? — пустые перебрёхи мании величия. Я не позволю принижать дела древних героев и людей, с которыми воевал бок о бок. Ты не совершил ничего великого, только присвоил себе то, что сделали другие македоняне. Эту армию создал Филипп — ты взял себе готовое. Победами при Гранике, Иссе и Гавгамелах мы обязаны Пармениону, а ты убил его, чтобы и их приписать себе. Македоняне вознесли тебя своими подвигами, и ты воспарил так высоко, что забыл своего отца, выдаёшь себя за сына Зевса и требуешь от нас простирания перед тобой ниц — вот твоя благодарность за кровь и пот, которые мы проливали!

      Поднялся невообразимый шум, возражения Клита становились тем резче, чем громче звучали восхваления величию сына Зевса сторонников царя Азии.

      Глаза Александра метали молнии.

      — Как ты смеешь!

      — Смею, мои слова честнее оракула Амона! Любой полководец — ничто без своих солдат, не эта ли десница спасла тебя при Гранике? — И Клит вскинул правую руку.

      Александр вскипел ещё яростнее, бросил в Клита яблоко — первое, что оказалось под рукой, и стал искать меч, но его уже предусмотрительно кто-то убрал. Оскорблённый сын Зевса выхватил у стражника копьё — Леоннат и Лисимах вырвали его из рук, Александр стал звать на помощь щитоносцев — никто не явился, велел трубачу играть тревогу, но трубач ослушался, боясь, что сигнал переполошит всё войско. На Александра наседали друзья, уговаривая не слушать Клита и угомониться, Клиту тоже советовали уйти. Гефестион заметался от любимого к брату его кормилицы и попросил Птолемея увести дерзкого воина — Птолемей потащил Клита к выходу.

      — Успокойся, проспись, протрезвей — завтра доспорите, сегодня уже было сказано достаточно.

      Александра усадили, Клита увели — казалось, инцидент исчерпан и спокойствие скоро восстановится, но вино и упрямый характер Клита сделали своё чёрное дело: выйдя в одни двери, Клит нашёл другие и вошёл, цитируя «Андромаху» Еврипида:

      — «Как ложен суд толпы! Когда трофей
            У эллинов победный ставит войско
            Между врагов лежащих, то не те
            Прославлены, которые трудились,
            А вождь один хвалу себе берёт.
            И пусть одно из мириада копий
            Он потрясал и делал то, что все,
            Но на устах его лишь имя…»

      Обернувшись на вернувшегося и возобновившего свою речь оратора, все на несколько мгновений оставили без внимания порицаемого — этого хватило для того, чтобы Александр выхватил копьё у другого стражника.

      — Так отправляйся к Филиппу и Пармениону!

      Царь Азии метнул копьё, оно пронзило грудь Клита, и он упал со сдавленным стоном. Последний выдох качнул торчавшее из тела орудие преступления, оно замерло, тишина воцарилась гробовая.

      Александр протрезвел в мгновение ока, сначала оцепенел, потом подошёл к убитому. Клит не подавал признаков жизни — царь Азии побледнел смертельно, вытащил копьё из пронзённого им тела и установил, уперев его остриём в своё горло, — Гефестиону едва хватило своего роста, чтобы успеть и в диком прыжке выбить копьё из рук любимого.

      Александр вздрогнул, всхлипнул и закрыл лицо руками. Сгорбленный, абсолютно потерянный и несчастный — это был уже не сын Зевса, а жалкий страдалец. Он отказывался верить в то, что произошло; никто не понимал, как эта вмиг ставшая такой невзрачной и маленькой фигура могла совершить такое страшное преступление.

      Александра увели, Гефестион устало опустился у дверей опочивальни снаружи. Он не хотел видеть любимого; сам царь Азии ещё более чурался любого. Он никого не пускал к себе, из спальни неслись только глухие рыдания:

      — Я убил… я убил… друга… убил… убил…

      Содеянное было страшно. Да, Клит был заносчив и слишком дерзок, да, гнев и пьянство трагическим вечером многократно умножили это, но, по сути дела, он выкладывал то, что накипело у всех. Достаточно нарезвившаяся в насилии, восполнившая сожжённое по приказу Александра имущество новыми трофеями, армия не хотела воевать. Все нахлебались досыта и боёв, и ран, и льда заснеженных вершин, и песка раскалённых пустынь, обморожений от жестоких холодов, волдырей, вздувавшихся на теле от обезвоживания, новых, вечно неприветливых земель и засад из-за угла. Воля Александра ещё толкала вперёд войско, но она слабела, а сопротивление росло — как и Филота ранее, Клит высказал то, о чём молчали остальные. Добывать очередными лишениями и страданиями собственных шкур лавры для сына Зевса не хотел никто; кто помнил, а кто и узнавал от старших товарищей, что в доброе старое время славный царь Филипп ничего такого для себя не требовал и не бросал тысячи своих людей на смерть в неведомых краях, а его сын в ослеплении своей мании величия, уверовав в то, что призван для небывалой миссии, пёр вперёд, не обращая внимания на нескончаемые испытания. Претерпевая их сам, он полагал, что подаёт благой пример, — до известного времени это срабатывало, но никто не видел конца скитаниям — и все падали духом. Сын Зевса уже никого не очаровывал; порядки, им заводимые, отвращали, впихиваемые в ряды гордых македонян персы были ненавистны, мания величия Александра смешила: разве не текла из раненой ноги царя обыкновенная кровь, разве не говорили ему даже дикие кочевники, что, будь его тело равно его жадности, оно простёрлось бы на всю Ойкумену, разве не он уже второй год не мог справиться с неуловимым Спитаменом?

      Клит не сдержался, высказал правду и за свободу слова заплатил самую высокую цену. Но для палача тоже пришла расплата.

      Муки совести не отпускали Александра. Он убил Клита — больше, чем друга, больше, чем родственника, — светлого проводника в беззаботном детстве, надёжного поводыря, верного спутника, поверенного первых тайн четырёхлетнего царевича, брата его милой Ланики, кормилицы. Клит первый показывал маленькому Александру красоты пригородов Пеллы, водил его в первые «походы» по окрестностям, а, возвращавшись, держал на руках так много узнавшего, так много увидевшего, притомившегося и заснувшего доверчиво в родных объятиях царевича. Товарищ детских игр, отыскивавший прятавшегося за щитами стражников мальчика, строгавший из куска дерева потешных зверюшек, таскавший Александру сладости, рассказывавший сказки, потакавший многим капризам… Связь с кормилицей в иных случаях не менее значима, чем с матерью, тем более когда родительница отталкивает ребёнка своим пристрастием к змеям, также и Клит был не менее важен для царевича, чем родной отец. И Ланике, и её брату можно было довериться без риска быть осмеянным и непонятым, они не гробили своё время на серпентарий и семейные свары и любили златокудрого мальчика всем сердцем, а что сделал он для них, когда вырос? Два сына Ланики были убиты в сражениях, в которые вёл их Александр! После этих потрясений у доброй старой женщины оставался родной брат, но тот же Александр заколол его в пьяном угаре, оскорбившись его словами! Его, Клита, спасшего жизнь царю, когда рука Спитридата уже была занесена над головой владыки Македонии! На своё второе рождение, на своё спасение он ответил смертью! Как он теперь оправдается перед сестрой убитого, что скажет, как посмотрит в глаза? Утешало лишь то, что, может быть, и не посмотрит, потому что не вернётся, но успокоение этим было очень сомнительно, и Александр рыдал и рыдал, содрогаясь и от совершённого, и от своей мерзости.

      Продолжение выложено.