Служебная история
«Макарон»
Макарон – сержант (слэнг).
Кто не был, тот будет,
Кто был, не забудет,
730 дней в сапогах…
(Из записной книжки «микродембеля»)
- Д-уу-хи!!!
Вместе с угасающим звуком собственного голоса ловлю себя на новых ощущениях. Я неожиданно поднимаюсь над этими стрижеными людьми на недосягаемую высоту, с радостью осознавая своё полугодовое превосходство. Мне даже кажется, что разводящий смотрит на меня по-другому. Теперь я из его стаи, теперь вся боль, страх, унижения, переходит на этих зелёных, весело спрыгивающих с откинутых бортов грузовиков на пыльный асфальт у здания штаба. В памяти всплывает сумрачный октябрьский вечер и собственные ощущения, но у них преимущество, на улице тепло, утро, в полку полно офицеров, ими занимаются. Поднимаемся на второй этаж к знамени. На вопросительный взгляд часового, озадаченного уличной суетой, коротко бросаю: «Духи приехали…» и лицо его озаряется счастливой улыбкой.
Два часа тянутся бесконечно, наконец, смена, и мы выходим из здания штаба. Мне не очень уютно в мешковатой парадке, обгоняющей меня на пару размеров. Новоиспечённые духи, похоже, пройдя через санчасть, толпятся у барака вещевого склада. Некоторые весело переговариваются, другие молчат, страшась грядущей неизвестности. Они ещё не знают, что через пару часов будут окончательно обезличены единой униформой, а ещё через пару дней полностью сольются в единую, серо-зеленую, испуганно-подобострастную массу.
Среди них, с чувством пренебрежительного превосходства бродит часовой, охраняющий склад с боеприпасами и стрелковым оружием. Деловито интересуюсь:
- Откуда зелень?
- Шланги московские… - презрительно отвечает он. Москвичей в армии не любят априори.
В караулке жарко, мы ходим через день на ремень, поэтому на принятый порядок всем плевать. Кто дрыхнет, кто в шашки играет, кто просто базарит. Начкар смотрит на это сквозь пальцы, т.к. службу несём в форс-мажорном режиме.
Бросаю автомат в пирамиду, рядом на «фишке» сидит эстонец Крейсберг. Как он умудрился выжить за эти полгода? Сейчас «сопли» на погонах поднимают его в собственных глазах. Но всё та же сгорбленная, дистрофичная фигура, большая, как у гидроцефала голова, с громадным, не пропорциональным клювом, тонкая, безвольная шея, с трудом удерживающая тяжёлый череп, из-за чего он постоянно валится на бок, как у двухмесячного младенца. Своим жалким видом и скорбно-испуганным выражением лица он напоминает вылупившегося птенца, который через пролом в скорлупе со страхом взирает на ужасающую жизненную перспективу. Висящий на плече АКМ гнет его к земле своей тяжестью. Вспоминаю, как зимой в сводном гарнизонном карауле Крейсберг сидел «фишкарём» на пирамиде с оружием. Бычков посылает его поднять отдыхающую смену. Крейсберг с тяжким вздохом встаёт и, вытягивая из гнезда шинельного воротника чахлую шею, просовывает тут же завалившуюся на бок голову в спальное помещение.
- Сммеена, ссаступающая нна посты, потъёмм…- блеет он противным бабьим голосом и тут же получает по шнобелю метко брошенной шапкой.
- Ну, чтто яа ммокку стелат? Ссаччем ффы так?- огорчается Крейсберг. После чего в спалку заходит Бычков и отдыхающую смену сдувает с дерматиновых топчанов.
С улицы доносится знакомое: «Духи вешайтесь!», и выдёргивает меня из воспоминаний. С этого дня пополнение стало пребывать регулярно и уже на следующие сутки наши ряды пополнились крупной партией из Белоруссии. Карантин делили поровну по дивизионам, но нам в батарею духов не давали, очевидно, опасаясь нанести им преждевременную психологическую травму. Молодые уезжали в войска, служить становилось тяжелей и, вечерами мы отлавливали бесхозных новобранцев или выпрашивали их в первой батарее у знакомых сержантов. Они уже успели слиться в единую безликую массу что, как ни странно, имело и свои положительные стороны, я по себе помнил как это важно. В самом начале службы к нам по странным армейским превратностям попали несколько человек, переведенных из Ковровской учебки. Не знаю, чем они не устроили эту воинскую часть, где их уже успели переодеть, но на нашем чёрном фоне они стали резко выделяться своими малиновыми погонами. Их замучили, только и было слышно:
- Эй, краснопёрый, сюда иди…
Первым причину просёк Васька Гонтарь и где-то правдами и неправдами раздобыл себе чёрные аксессуары, после чего интерес к нему нивелировался до общей отметки. Как он там сейчас в Афгане?
Пойманные же черепа, окончательно запутавшись в хитросплетениях внутриармейских отношений, покорно подчинялись очередному начальнику. И если в первой батарее поддерживался относительный порядок, то во второй творился традиционный беспредел.
Сидя на табуретке, я с непривычной для себя радостью наблюдаю, как шуршат новые рабы. Они, не поднимая глаз, трут, моют, подметают, стараясь при этом оставаться незамеченными. А молодые сержанты отрываются в бессознательной мести за загубленную армейскую юность. Я уже реально начинаю ощущать беспредельную и бесконтрольную власть над другим человеком. Происходящая метаморфоза немного пугает и одновременно притягивая, завораживает.
На гражданке, в политике, производстве и даже в уголовной среде люди идут к этому состоянию какое-то время, утверждаясь и закрепляясь на каждой очередной ступени. Путь этот тернист и сопряжён с определёнными опасностями. Здесь же такое право получаешь автоматически, по истечении полугода. Нужно только суметь им воспользоваться и утвердившись, постараться удержать, если ты конечно не последний чмошник, но таких в учебках не оставляют.
Духи вкалывали, затравленно озираясь по сторонам в поисках хоть какой-то поддержки, искали глазами хотя бы равнодушное, не злое лицо. Но учебный сержант должен быть жесток и беспощаден. В этих словах горькая истина специфики службы в учебке, которая как нельзя лучше иллюстрируется тем, что произошло с добрым философом, младшим сержантом Зотовым, который увлёкшись психологическими экспериментами, безвозвратно утратил авторитет. Ещё неделю назад эти пацаны были равными среди равных. Сегодня же они представляют собой унылое зрелище - лысые, грязные, испуганные, готовые повиноваться. Действительно уроды, думаю я, вспоминая как полгода назад был в точности таким же.
В центральном проходе унылый квартет из четырёх бойцов, под ленивое дирижирование младшего сержанта Бычкова, исполняет нехитрые куплеты, придавая развернувшемуся в казарме трагифарсу неповторимый колорит:
- По реке по речке плыли две дощечки,
- Эх, ёб твою мать плыли две дощечки…
Из курилки «грохочет», срывающийся на фальцет, голос младшего сержанта Повара:
- Упор лёжа принять!!!
- Отставить! Упор лёжа принять…
- Раз, два, полтора, держать, держать я сказал, прибью урода…
Повар – хохол, мой однопризывник, тощий и все еще злой после полугодовой суходрочки, вечно сутулый, ходит, втянув голову в костлявые плечи, острые углы которых доходят до уровня ушей. Он тяжело таскает за собой громадные сапоги 45-ого размера с нелепо болтающимися на худых икрах голенищами. Похоже, у него серьезное плоскостопие, и совершенно не понятно как с таким недугом он умудрился угодить в строевую часть. Повару, как и всем нам, здорово досталось по духанке и теперь, выбрав самого толстого и большого бойца, он невольно мстил очередному призыву за то, что творилось с ним полгода назад. Новоиспечённый курсант Яцекович, сотрясая могучие телеса, извивался как среднеазиатская гюрза, пытаясь в очередной раз отжаться от пола, поочерёдно перенося вес большого, рыхлого тела с одной руки на другую. Образовавшаяся на полу лужица, интенсивно пополнялась срывающимися с пунцовых щёк прозрачными каплями, берущими своё начало в складках стриженого затылка, что явно свидетельствовало о приложении феноменальных усилий. Наконец окончательно обессилив, Яцекович ткнулся пухлым лицом в замызганный кафель.
- Товарыш сыржант, больше нэ можу…- канючил он, мягким выговором выдавая свою принадлежность к братскому белорусскому народу.
- Что??? Молчать сука! Встать! Смирно!!!
И закованная в кирзу конечность сержанта приводит желеобразную задницу истязаемого в состояние лёгкой вибрации, демонстрируя тем самым нерушимость дружбы между славянскими народами.
Повар болтался в батарее за штатом, скоро его заберут в автовзвод и через месяц он сядет на полковую хлебовозку. Хохлятская водительская диаспора в очередной раз подтвердит свой статус. А вечерами, ответственные за карантин, выручали из рабства отсутствующих на поверке невольников.
Припахиваем духов на пилораме. Постепенно приобщаюсь к мероприятиям по выколачиванию из них гражданской пыли, не без удовольствия ощущая собственное превосходство. В заброшенном сарае на металлических решётках отжимается курсант Смоленский. Серёга Зыков, тоже «вышак», с упоением считает, а ведь взрослый, семейный человек, уже дети есть.
- А теперь на кулачки встань,- усложняет задачу Серёга.
Маленький, щуплый Смоленский сжимает ладошки, и витая арматура решётки врезается в нежную кожу.
- Посчитай ему, - просит Зыков и идёт на улицу.
- Раз, два! Раз, два! – начинаю счёт и вижу, как глазные впадины невольника наполняются влагой. В душу заползает непозволительная жалость.
- Встать!
Смоленский распрямляется, кровоточит лопнувшая на костяшках кожа, из уголков глаз выкатываются две крупные капли и исчезают в ротовой складке. Малорослый, тщедушный, физически не развитый, совсем ещё ребёнок, окончивший вчера десятилетку, похоже из культурной, интеллигентной семьи, он явно не понимает, что тут происходит. Видимо исполнение почётного долга он представлял по-другому. Где ж тебя откопали сынок? Что ж ты в институт не подался? Опять шевельнулось придавленное сострадание и я вспомнил, как разъезжаясь на столовском кафеле тащил дедам кипяток в металлических кружках и как потом с костяшек суставов на глазах сползала сгоревшая шкура.
- Вали отсюда, - грубо командую ему, опасаясь, не выдержав посочувствовать. В жестокости надо заматереть.
На улице духи бегом таскают неприподъёмные, шестиметровые доски. Вечером случайно слышу разговор двух недавно прибывших москвичей. Один уже наслужился и опасается, как бы при таком режиме не склеить ласты раньше времени, поэтому ведёт тайные переговоры с музыкантами. К своему удивлению, через месяц вижу его в рядах полкового оркестра с малым барабаном на шее, в очередной раз, поражаясь способности столичной братвы без мыла просачиваться на тёплые места.
Через два дня из Благовещенска вернулся Арапов. Сменившись с караула, иду по расположению, навстречу «замок».
- Здравия желаю, товарищ сержант!
- Да какой я тебе сержант? Просто Вася.
Язык не поворачивается назвать сержанта по имени, ещё одна метаморфоза. Полгода назад я с трудом привыкал обращаться к нему по званию и на «вы». Но жизнь идёт, и ещё не став равным, я вышел на следующий уровень. Приближался день Победы и с 8-о на 9-е я опять попал в караул.
Минуя ворота КТП, тентованный «Зил» шипит тормозами возле полковой заправки. Прыгаю с заднего борта на раскалённый асфальт автопарка и машинально заправляю в складку расползшуюся сзади гимнастёрку.
- К машине!
Из кузова сыпет пилорамная команда. В районе боксов новые духи уныло метут превратившийся в пыль прошлогодний песок, ещё в ноябре насыпанный нами перед показом поверх снега. Морит, идём в столовую, и после обеда я предпочитаю посещению чайной, часовой сон перед нарядом.
В шесть вечера суточный наряд под звуки большого барабана и трубы выползает на плац, на развод. Дежурным по части сегодня заместитель командира дивизиона майор Петров и это не сулит нам ничего хорошего. Майор личность неординарная. Среднего роста, смуглый, сухой, очень подвижный, с живыми, карими глазами и жёсткой щеточкой чёрных усов над верхней губой. Ходили слухи, что, будучи комбатом, он был уличён в хищениях, старшину посадили, а его исключили из партии. Путь в академию был заказан, и на военной карьере можно было ставить крест. Майора он ещё получил, но нынешняя должность была потолком, и поэтому Петров по-чёрному пил. Однако, не смотря не на что, оставался в хорошей физической форме, и то, что требовал от подчинённых, способен был демонстрировать лично. Когда мы не укладывались в норматив, забираясь в БРДМ по сигналу тревоги, он лично показывал как надо. Его боялись, т.к. встреча с ним могла с одинаковым успехом закончиться как неожиданным поощрением, так и наказанием. Он был вспыльчив и непредсказуем в перепадах собственного настроения, а в моменты сильного огорчения мог и врезать.
Неделю назад, Петров удивил всех устроенным на полковом плацу автородео, на собственных «Жигулях». Его с трудом остановили и пьяного в хлам отправили домой в сопровождении двух бойцов. Говорили, что, заступая по части, он не берет патроны, т.к. однажды перебрав, передёрнул затвор и, упёршись сержанту - помдежу в затылок табельным стволом, стал выяснять его отношение к существующей власти. Не найдя быстрого ответа, сержант заработал несколько седых волос, влажные кальсоны и икоту до самого утра.
А сейчас замкомдив подходит к строю нетвёрдой походкой, похоже, праздник уже начался. Осмотр внутреннего наряда не занимает много времени и пара человек традиционно отправляется в казарму стричься и гладиться. Наконец майор добирается до караула и в его тёмных глазах читается недобрый азарт. Он делает шаг назад и резко командует:
- Внимание караул!
Мы подбираемся и принимаем стойку «смирно».
- Вспышка сзади! – орёт он во всю глотку.
Караул в смятении качнулся вперёд.
- Что??? – наливается Петров малиновой яростью.
- Команда не ясна??? Вспышка сзади!!!
Тяжёлый взгляд командира парализует волю, и караул как подкошенный валится на пыльный асфальт вниз лицом, грохоча многочисленной амуницией. Как и положено, мы закрываем головы руками, максимально обезопасив себя от ядерного взрыва. Старлей-начкар остолбенело переводит взгляд с распластавшегося караула на дежурного по части. Лицо Петрова выражает абсолютное удовлетворение и, развернувшись, он направляется в сторону чайной. Ещё минуту начальник караула представляет собой гоголевского городничего но, наконец, очнувшись, бросается следом.
- Товарищ майор! Товарищ май-о-о-ор!!!
Приученные к дисциплине, 25 сержантов лежат на плацу, не решаясь подняться без команды. Внутренний наряд подыхает со смеху.
Петров отошёл уже на приличное расстояние. Догнав его, старлей оживлённо жестикулирует, показывая рукой на полёгших бойцов. Майор внимательно слушает, иногда поглядывая в сторону чудом уцелевшего после атомного взрыва караула и, наконец, устало махнув рукой, уходит. Вернувшись, начкар командует «отставить», мы поднимаемся, отряхиваемся и понимаем, что праздник действительно начался.
До середины ночи дежурство протекает спокойно, а где-то часа в три, Петров вновь осчастливил нас своим визитом. Подняв караул в «ружьё», строит его в коридоре и лично поздравляет с праздником. Спросонья, не разобравшись в ситуации, вместо троекратного «ура» мы орём «служим Советскому Союзу», после чего, в качестве голосового тренинга, получаем возможность ещё минут 15 орать то, что положено. Днём майор спит, предоставляя нам возможность спокойно нести службу.
Наконец, сменившись, устало тащимся в казарму. Я захожу в расположение и тихо хренею. По центральному проходу, засунув руки в карманы, идут два незнакомых бойца ярко выраженной кавказской национальности. Не подшитые куртки расстёгнуты до пупа, бляхи ниже пояса, а из умывалки с полотенцем на шее выруливает Горелый. Из Тбилиси вернулась командировка.Шедший впереди меня хохол Вашишин, из «молодых», рывком за ремень подтягивает к себе одного из них.
- Я не понял, это что за ***ня?
Через пять секунд вокруг него смыкается кольцо грузин-земляков.
Впоследствии я неоднократно убеждался в необыкновенной сплочённости национальных меньшинств с Кавказа. Русские в этом плане разобщены и очень терпеливы, но уж если достанут… Что может быть страшней русского бунта.
Между тем, в разобщённом состоянии в подобных ситуациях, кавказцы существенно утрачивали свои позиции, сливаясь с общей массой, и даже сильно проигрывали из-за плохого знания языка. Исключение, пожалуй, составляли чеченцы, с ними мне ещё придётся столкнуться.
А сейчас, обступив сержанта, они что-то возбуждённо кричали на родном языке, хватая его за руки. Вовремя вмешался старшина, а мы тупо смотрели на всё это, совершенно обалдев от такой наглости. За ужином старшина объяснил, что в батарею дали карантин из 30 грузин, держатся они дружно, по русски почти никто не понимает и наезжать на них пока не стоит, учитывая национальные особенности и курс правительства на борьбу с неуставными взаимоотношениями. А то, как бы ни кончилось кровопролитием. Надо к ним приглядеться, пусть пооботрутся, через неделю-другую их раскидают по подразделениям, в батарее останется человек пять и тогда можно будет заняться конкретно.
Весь вечер Горелый травил о поездке. Все остались довольны, да и понятно, на десять дней вырваться из-за забора. До Тбилиси добрались без происшествий, потом два дня гуляли, пока формировался эшелон, 1500 человек на Московский округ. Проводы были такими грандиозными, и на вокзале собралось столько родни, что сопровождающие сами чуть не потерялись. Сержант назначался старшим вагона. Грузины оказались заводными, денежными и щедрыми. Чача лилась рекой, в вагонах вылетали стёкла. Новоиспечённые призывники не жаловали сухой паёк в консервах, и из идущего по Черноморскому побережью поезда в отдыхающих летели банки с кашей и тушёнкой. Когда кончились домашние запасы, пристанционные продмаги стали перевыполнять производственный план. Они нахально пролезали без очереди, швыряли деньги и не брали сдачу. Вино хватали ящиками, сигареты блоками, жратву коробками. Для наших это была другая, заграничная жизнь. Горелый рассказывал, как на станциях представители союза нерушимых, грузили в вагоны коробки с шампанским и мороженным, а за пачку «Космоса» стоимостью 70 копеек, оставляли в киоске трёху. К сержантам относились как к родным, кормили и поили на убой, демонстрируя знаменитое кавказское гостеприимство. Из молодых, кроме Горелого ездили ещё двое, Бурый – здоровенный, мордастый парень из подмосковной Железки, служивший со мной в одном взводе и ставропольский казачёк Фикса, из второго взвода, прозванный так за наличие во рту золотого зуба. Как-то сержанты решили посидеть узким кругом и Фиксе нужно было пройти через свой вагон до места назначенной встречи. Выполнение простой, на первый взгляд, задачи, заняло более часа, после чего он предстал перед истомившимися товарищами уже совершенно кривой, с коробкой мороженного в руках. Из бессвязного объяснения удалось понять, что во время движения по вагону, он был вынужден посетить почти каждое гостеприимное купе, где отказ выпить с хозяевами мог послужить поводом для смертельной обиды. Все попытки уклонения отвергались на корню, томившиеся в ожидании товарищи, в расчёт не брались, попытка радикального отказа пресекалась тостом: «За родителей!» - предложение, которое на Кавказе не оставляет выбора. В последнем купе Фиксе чуть было не стало плохо и, пожалев, его отпустили, нагрузив коробкой мороженного. И теперь он еле стоял перед ними, своим мотанием из стороны в сторону, постепенно входя в резонанс с колебаниями вагона, а из разваливающейся коробки на пол шлёпались стаканчики с полурастаявшим пломбиром.
На одной из станций, охренев от бардака в вагонах, проверяющий майор, пытался пресечь беспорядок громким окриком:
- Это что за ёб твою мать???
Полминуты спустя он уже сидел в проходе на полу, с распухающей под глазом багровой гематомой. На Кавказе подобное выражение считается страшным оскорблением. У нас же напротив, это одно из самых любимых ругательств, с его помощью можно выразить практически любое чувство – удивление, восхищение, возмущение, возбуждение, непонимание и др., но над его смысловым содержанием никто, никогда не задумывался.
По дороге слиняли несколько человек, но приказ был никого не задерживать, присягу они ещё не приняли. В Москве эшелон, говорят, отправили в ремонт, а грузин равномерно распределили по округу. Сотню привезли в дивизию, 30 досталось нашему полку.
До армии мне уже приходилось сталкиваться с кавказцами. С одними учился в институте, где они удивляли нас своим желанием и возможностью вместо учёбы купить у кого-нибудь диплом за любые деньги. Пару раз был в стройотряде на юге. Мы приезжали на виноград за экзотикой, теплом и морем, а местных студентов гоняли на уборку как нас на картошку. А после окончания института, я на пару недель летал к школьному другу в Азербайджан, где после лётного училища, он уже почти год служил недалеко от Баку. Воспитанный в духе интернационализма, и являясь таковым по сути своей, я всегда испытывал неподдельный интерес к представителям других наций.
С грузинами предстояло много мороки. Принятых в армии правил, они не понимали и не признавали. Из 30 человек карантина по русски кое-как говорили человек пять. В подобных группах всегда выкристаллизовывается неформальный лидер-предводитель. Таким стал Гоча. Был он высок, широк и очень толст, внешне напоминая восточного духанщика из старых фильмов, для полного сходства не хватало только бурдюка с вином. Гоча неплохо говорил по русски и земляки его слушались. По команде «подъём» грузины неторопливо одевались и никак не могли взять в толк, почему это надо делать за 45 секунд. На попытки что-либо объяснить, реагировали темпераментно и громко кричали активно жестикулируя. В такие моменты я подходил к Гоче, и по возможности спокойно, и на равных объяснял, что в армии принят определённый порядок, что по утрам положено убираться и надо бы организовать парней. Гоча внимал с важным видом, после чего издавал гортанный клич и, вокруг него тут же собиралась толпа.
С минуту он объяснял ситуацию, яростно размахивая руками, затем аудитория согласно кивая головами, разбирала инструмент и приступала к работе. Гоча успел завести в полку обширные связи. В приватной беседе он как-то посетовал, что из взятых в дорогу 3000 рублей, осталось совсем немного, и я тут же вспомнил о своих двадцати. Но оставшиеся деньги делали своё дело, притягивая к нему случайных людей. В чайную Гоча не ходил, и говорил, что в случае необходимости купит её вместе со всеми продуктами, мебелью и буфетчицей.
В столовой грузины никак не могли понять, что выставленное на стол делится поровну. В первый день за завтраком, севшие с краю, сожрали всё масло и сахар, остальные же в недоумении озирались, ожидая, когда принесут ещё. После обеда, новоиспечённые воины шумной бараньей толпой сбивались в бесформенную отару, с натяжкой именуемую строем и, засунув руки в карманы, топали в казарму. Строевой шаг явно не клеился, но их пока и не напрягали, они ещё не понимали куда попали. В казарме они рассаживались отдохнуть по кроватям, некоторые забирались прилечь на второй ярус. Гоча брал в руки привезённую с собой гитару и красивым, мелодичным голосом пел «Чито брито» из «Мимино», подражая Вахтангу Кикабидзе. Получалось неплохо, и мы слушали с удовольствием. На попытки объяснить, что сидеть и тем более лежать на кроватях запрещено, реагировали удивлённо и бурно, наивно полагая, что кровати только для этого и предназначены, а также ссылаясь на лежащих в любое время старослужащих. Поведение их раздражало, но мы терпеливо ожидали, тем более что основное время приходилось проводить в нарядах. Времена стояли строгие, андроповские, в случае чего, грузины заложат не раздумывая. До присяги оставались считанные дни, она была назначена на 15 мая, мой день рождения. После присяги их раскидают по дивизионам, а оставшиеся в батарее 5 человек, растащат по одному на взвод.
С духами начнут плотно работать. Гонор в первый же день существенно поубавится и вскоре совсем исчезнет. Национальная гордость в считанные дни будет затоптана сержантскими сапогами, ярко иллюстрируя строку из микродембельского тоста, и каждый из них, став обычным черепом, сольётся с безликой и голодной, серо-зелёной духовской массой. Положение их к тому же усугубится тем, что в первые дни службы, не обременяя себя запоминанием элементарных русских слов, они, в отсутствие переводчика, начнут сильно страдать от незнания языка, пытаясь понимать команды по ответным действиям окружающих. Хотя уже через пару недель незнакомые слова наполнятся конкретным содержанием, а через месяц-другой большинство нацменов будут вполне сносно изъясняться на государственном языке, а уж материться-то… Впоследствии, я даже немного завидовал им, после службы они уезжали домой, владея как минимум двумя языками. Куда уж там Илоне Давыдовой до простого учебного сержанта.
15-ого принимали присягу прибывшие в первых партиях. Накануне мы заступили в последний сержантский караул, сменят нас уже духи. В этот день мне стукнуло 23. Приехали мать с отцом, последний раз, больше они не приедут, да в этом уже и не будет необходимости. Но как не просился я из наряда, меня так и не заменили, было не кем. Всех свободных задействовали на присяге.
Я сидел в отдыхающей смене, когда примчавшийся с КПП дневальный сообщил о родительском приезде. Иду в казарму и предпринимаю очередную безуспешную попытку найти себе замену. Но караул на ходу не меняют.
На плацу полным ходом идёт приём присяги. Недалеко толпятся приехавшие к новобранцам родственники. Через час на пост. Мать с отцом огорчаются такому раскладу, но я излагаю созревший у меня план. Пост, который я охраняю, находится на отшибе и тремя сторонами обширного периметра примыкает к лесу. Дожидаюсь, когда разводящий со сменой скроется из виду и, не спеша бреду вдоль колючки. Вот и родители. Обойдя в/ч по забору снаружи, они точно вышли в заданный район. Предлагаю им пока готовить поляну, а сам обхожу периметр поста и убеждаюсь что всё в порядке. Возвращаясь, ныряю под проволоку, стол уже накрыт, автомат и подсумок прячем под расстеленный материн плащ. Дело это конечно подсудное, но во время подобных запарок не до проверок, тем более днём, да и с занятой позиции пост хорошо просматривается. В случае неожиданного появления посторонних, нужно быстро проскочить вперёд вдоль ограждения и под прикрытием хранилища подлезть под проволоку, затем, не торопясь появиться из-за него, демонстрируя очередной обход. Мать, правда, всё равно нервничала и постоянно оглядывалась. Отец, прослуживший в армии 30 лет, действий этих явно не одобрял, но советовать взрослому сыну, похоже, не считал нужным, ибо всем известно, что советы дают тем, кто не может ими воспользоваться, а кто может, тот в советах не нуждается. По моей просьбе родители привезли фотоаппарат, часы и институтский «поплавок». Часы сразу надеваю и, провертев в куртке дырку, рядом с классностью прикручиваю красивый ромбик с белой окантовкой и маленькими золотыми молоточками под гербом СССР на фоне синей выпуклой эмали. Значки в армии ценятся, чем их больше, тем престижней.
В дальнейшем мне не раз предлагали различные варианты обмена и выкупа, особенно подобные знаки котировались у народов ближнего зарубежья южного направления, но я не поддался, вспоминая, как обмывали их, бросая в стакан с водкой, как ордена на войне, это была память о беззаботной, пятилетней студенческой жизни.
Сфотографировавшись, начинаю неудержимо поглощать цивильные продукты питания, одновременно что-то рассказывая. Произношу непривычно длинную фразу, и вдруг между слов проскакивает матерное выражение. И хотя я никогда не был ханжой, вращаясь преимущественно в мужских коллективах, но за последние полгода совершенно разучился разговаривать по-человечески. Порой ловлю себя на мысли, что из двух десятков слов очередной командирской вводной, под категорию приличных подходила пара связующих междометий, но самым поразительным было то, что всё было абсолютно понятно. На память навернулся старый анекдот: «В Союз приехали иностранцы и, оказавшись с экскурсией на стройке, стали свидетелями разговора прораба с крановщиком, ведущих диалог на повышенных тонах. Иностранцы просят перевести, что говорит прораб. Переводчик выкручивается:
- Прораб говорит, что если крановщик и впредь не будет выполнять его распоряжений, он будет вынужден вступить с ним в половую связь противоестественным образом.
- А что отвечает крановщик? – не унимаются дотошные супостаты.
- А крановщик отвечает, что он уже неоднократно вступал в подобную связь с прорабом, подъёмным краном, железобетонными плитами и т.п. и поэтому прораб может идти куда подальше, - снова выходит из положения переводчик, окончательно ставя иностранцев в тупик».
Ругательство вылетело у меня неожиданно, и я, надеясь всё-таки, что мать не заметила, быстро что-то затараторил, но увидел, как она помрачнела. У матери было смутное дворянское происхождение и, прожив нелёгкую трудовую жизнь, она так и не научилась выражаться. За 23 прожитых года я ни разу не слышал от родителей не то что матерного слова, а даже самых простых, которыми пользуются обитатели детских садов. И она искренне верила, что, унаследовав эти качества, я не владею подобным лексиконом, хотя лексику эту мне пришлось освоить где-то в середине средней школы. Концентрация дворянской крови в моем организме, видимо, была существенно снижена.
- Ты думаешь, мы не заметили? – огорчённо спросила мать, а я виновато потупился, слово не воробей.
Гляжу на часы, скоро смена. Убедившись, что всё спокойно, быстро вытаскиваю «калаш» из-под плаща. Поднырнув под ограждением, не торопясь иду вдоль колючки в сторону входа на пост. Отец фотографирует меня во время несения службы на секретном объекте. Вернувшись со смены, бросаю автомат в пирамиду и спокойно покидаю территорию части, возвращаясь на прежнее место. На всякий случай предупреждаю начкара где меня искать. До следующей смены четыре часа, времени вагон и можно спокойно расслабиться.
Меня сменил Саня Молодцов, но что-то его не видно, похоже отбился на вышке. Через час, прихватив фотоаппарат, пролезаю под проволокой, и действительно нахожу его там. Вышка уже обросла элементами комфорта, кто-то приволок туда матрац. Делаем несколько снимков, родители собираются уезжать, надо добить плёнку и отправить её домой. Они идут в обход на КПП, а я рву в караулку. Уже иду вдоль ограждения, когда оттуда выходит майор Немальцин - начальник штаба второго дивизиона. Он внимательно смотрит на меня, рука рефлекторно разжимается, выпуская ремешок футляра, и фотик выскальзывает на землю. Поравнявшись со мной, майор хитро щурится:
- Ничего не потерял?
- Никак нет, - формирую на лице искреннее удивление.
Майор выходит за забор и поднимает аппарат. Похоже, кранты. Если проявят …снимки на секретном посту и т.д. Но майор, улыбаясь, возвращает машинку, предупреждая, чтобы не увлекались. Караул вываливает на улицу, добиваю плёнку групповыми снимками. Проявлю её только через год, дома. Прощаюсь с матерью и отцом, будущее не определённо.
На КПП и за забором приехавшие родственники откармливают служивых чад. Уже после армии, один знакомый, закончивший учебку в Борисовских Печах, рассказал мне о трагическом случае, который произошел в похожей ситуации, в родительский день. Тогда, по дебильному стечению обстоятельств, утопили в танковой яме с водой 8 салажат.
Возвращавшийся с обеда высокий чин заметил покинувших территорию части бойцов, которые сидели с родителями недалеко от забора, видимо просто не умещались на КПП. Он вызвал ротного и накатил ему по полной программе. Ротный поставил раком сержантов, и цепь замкнулась на попавших под раздачу духах. Собранные в колонну и вооружённые противогазами, они выдвинулись в сторону полигона под руководством трёх младших командиров. Пару дней назад прошли обильные дожди, а потом наступила страшная жара. По команде «газы», бойцы надели средства защиты. Когда силы нетренированных организмов были на пределе, и они почти задыхались, перед ними возникла большая лужа, которую начали сходу форсировать. Бежали в колонну по четыре, а лужа оказалась раскатанной танковой ямой глубиной до двух метров. Первые 8 человек ухнулись с головой, следующих четверых успели вытащить. Хватанув через клапан вместо воздуха порцию воды, измученные лёгкие сразу сдались, и бойцы захлебнулись, быстро вытащить и оказать помощь не сумели.
Выходной закончился, вечером нас меняют. Сдаю оружие и после ужина бесцельно болтаюсь по расположению, неопределённость угнетает. Мои однопризывники, зачисленные в штат командирами отделений на место уволенных в запас, начинают плотно работать с принявшими присягу, их уже распределили по взводам.
Прошло несколько дней. Я за штатом и мною затыкают дыры. Утром, во время развода, наблюдаем непонятную картину. На плац выходит младший сержант в парадке, с чемоданом. Необычная полнота и неестественно белый цвет рыхлой кожи, выдают в нём явно не здорового человека. Ползёт слух, что он вернулся из Вьетнама, и я вспоминаю его. Замерзая на этом же плацу полгода назад, мы с завистью слушали, что он удостоен исключительного права исполнять почётный долг в братской республике. Там его вскоре шарахнул энцефалитный клещ, против которого видимо не было прививки. Пару месяцев он провалялся в госпитале и был комиссован. Узнать его можно было с трудом, знакомство с экзотикой оказалось неудачным. Говорили, что для него теперь не доступны многие радости жизни. Родом он из Белоруссии и настолько болен, что не в состоянии самостоятельно добраться домой. Сопровождать его поедет «дедушка» с нашей батареи, который примерно из тех же мест. Ему повезло, очередной отпуск, чего явно нельзя было сказать о «вьетнамце», как тут же окрестили в полку рыхлого.
Мне под начало дают несколько духов и отправляют на комплекс усиливать наряд. Местная постоянка снисходительно ставит мне задачу, я для них пока никто, чуть повыше духов. Развожу бойцов по работам и, проигнорировав наставления животноводов о строжайшем контроле, лезу в коровнике на сеновал, расположенный на чердаке, где и отбиваюсь до обеда. В обед меня ждут большие перемены.
После трапезы возвращаюсь на комплекс, но меня перехватывает Новак, дедушка с нашей батареи, которому выломился неожиданный отпуск, сопровождение вьетнамца.
- Стой Ерёмин! Бросай на хрен комплекс, через час едешь в командировку.
Вот те на. Неожиданный расклад. Командировка предстоит в ближайший райцентр, в 30 километрах от нас. Довольно крупный современный город, разросшийся вокруг градообразующих предприятий химической промышленности.
- Жить будете в танковом полку, не афишируй что молодой, микродембелей в войсках не уважают, говори, что весной черпанулся, попробуй достать «кожак», а то сразу вычислят, ещё чушковать начнут, а в общем, по обстановке…
Долго собираться не приходится, всё моё со мной, я ещё не оброс бытом, духи тем более. Получаю под начало 11 человек. На КПП нас ждёт 52-ой «газон», кузов тентованный, с высокими бортами, в заднем борту калитка, лесенка, номера гражданские, водила и сопровождающий тоже гражданские, странно.
Лезем в кузов, там капитальные лавки, духи вопросительно поглядывают на меня, но я не комментирую. Машина трогается, и мы слышим истошные крики:
- Стой! Сто-о-ой!!!
В кузов почти на ходу вваливается морпех из второго дивизиона. Один из двух десятков, присланных осенью для обучения на войсковые комплексы «Конкурс» с Северного и Балтийского флотов. Мореман переводит дух и протягивает мне руку:
- Саня.
Знакомимся, после чего он объясняет, что в городе у него баба и надо с оказией доехать, повидаться. Треплемся по дороге, духи напряжённо молчат, их тревожат перемены и пугает неизвестность. Едем около часа, наконец, машина останавливается, спрыгиваю на землю. Вопреки ожиданиям, передо мной не ворота со звёздами и КПП, а силикатная девятиэтажка, табличка, над входом которой извещает, что это общежитие местного химзавода. Коротко командую:
- К машине!
Вывалившиеся бойцы с любопытством оглядываются по сторонам. Морпех машет мне рукой и уверенно скрывается за дверями подъезда. Заходим с сопровождающим внутрь, и нас быстро расселяют. Вот это удача. Жить будем в гражданской общаге, блочная система, комнаты на двоих - троих, душ, туалет, питание в заводской столовой, а в выходные, в ближайшей городской, по талонам. На прощание сопровождающий жмёт мне руку, отвозить на завод и привозить будет та же машина. Весело подмигнув, он в полголоса сообщает, что контингент, населяющий общагу, преимущественно женский.
Предлагаю духам самим распределиться по комнатам. Забираю апартаменты на двоих, мне в сожители достаётся угрюмо - туповатый боец, выделяющийся из общей массы отсутствием мизинца на левой руке. Через полчаса в комнату вваливается Сашок:
- Пошли со мной.
- Куда ещё?
- Пошли, говорю…
Поднимаемся на четвёртый этаж, в комнате три девчонки. На столе салат, макароны, колбаса, сыр, две бутылки водки, одна почти пустая. Саня берёт за руку одну из дам:
- Это моя Валюха.
Валюха ничего, в моём вкусе. Небольшого роста, худенькая, с объёмным, волнующим бюстом. Следом представляются подруги, и я тут же забываю, как их зовут. Саня наливает сразу по 150, пьём за братство между родами войск. Я полгода не пил, и мир вокруг быстро меняется к лучшему. Валюха наклоняется над столом, верхняя пуговица халата расстёгнута. Качнувшиеся в разрезе полушария намекают на отсутствие бюстгальтера. Воображение дорисовывает картину, и мозг взрывается давно забытыми ощущениями. Мысли мощным цунами проносятся по извилинам куда-то вниз, где в синих сатиновых трусах несмелым импульсом отзывается старый товарищ. Пока я занимаюсь созерцанием, куда-то исчезает одна из соседок. Бросаю взгляд на моремана и понимаю, что его извилины заняты тем же. Валюха с подругой вспоминают, как неделю назад к ним привязалась местная шпана, и как неожиданно приехавший Саня распугал её одним своим видом. Да, форма у морпехов знатная, не то, что у нас. Чёрная, удобная, укороченные сапоги, китель на распашку, тельник, берет на бок. Саня высок и широк в плечах, не захочешь, испугаешься. Добиваем водку и, тихо испаряется вторая товарка. Понимаю, что мне тоже пора валить, но сапоги, будто к полу приросли. После очередных ста грамм, наступает гармония с окружающим миром. Вижу что Саня на пределе, он опрокидывает Валюху на кровать, похоже моё присутствие его не особенно беспокоит. Вот оно, настоящее солдатское братство, и я окончательно понимаю, что флот и армия едины. Рука морпеха уверенно выталкивает верхние пуговицы халата из петель и соскальзывает вниз по округлому бедру. С трудом отрываю от пола свинцовые кирзачи, и покидаю пристанище чужого счастья. Что это, любовь? Наверное, нет, скорее эпизод из боевой жизни. Через неделю у него отправка, вряд ли он вернётся после дембеля. Хотя, как знать…
Выхожу на улицу, голова кружится от водки, дурманящего духа разнотравья и непривычной свободы. Срываю венчик цыплячьей пижмы вместе с верхушкой полыни, растираю в ладони, горьковато-терпкий запах гасит закипевший тестостерон. Плюхаюсь в комнате на койку, и на пару часов вырубаюсь.
Сегодня пятница, после ужина играем в волейбол, рядом с общагой площадка. На следующий день в столовой выбираю из духов (чисто по экстерьеру) самого большого и коммуникабельного, отдаю ему талоны и оставляю за старшего. Вряд ли мы кому - то понадобимся в выходные, и я решаю смотаться домой, в первый сержантский самоход. На вокзале патруль, и я еду несколько остановок на трамвае, до следующей станции. Прыгаю в электричку, в родном городе по старой схеме – с поезда по путям к Ленке. Её нет дома, но меня встречают как родного, традиционно откармливают и в ожидании, я клею на погоны третью сержантскую лычку. Встреча проходит бурно, и насыщена бесконечными армейскими рассказами, вечером на автобусе добираюсь домой. Друзей в выходной никого не застаю и просто гуляю по городу, покупая обещанные бойцам туалетные принадлежности, это, кстати, официальная причина моего отсутствия, хотя конечно не обязательно ехать для этого в другой город.
В понедельник утром меня отвозит назад школьный друг Серёга, на ушастом отцовском «запоре». Я вооружён мылом, «поморином», зубными щётками и гитарой.
Приходит машина, грузимся, моё место в кабине. Дороги настолько разбиты, что водитель рулит в перчатках. После завтрака в заводской столовой, бойцов распределяют на чёрные работы, а я вызван к директору завода.
Здание заводоуправления впечатляет своими размерами и архитектурой. Вхожу в огромный кабинет, обшитый полированными деревянными панелями. Директор раздражён, оказывается это первый заезд солдат в гражданское общежитие. Раньше подобные команды расквартировывали в танковом полку, о котором меня предупреждал Новак. В выходной, заводское руководство решило проверить, как разместились гости. Не обнаружив старшего, начальство было очень удивлено и чудом удержалось, чтобы не сообщить по месту службы. Этого бы мне только не хватало. Директор добросовестно промывает мне мозги. В ответ, я возмущённо гоню какую-то лажу про заботу о молодом пополнении. При этом в душе я ему благодарен за то, что не позвонил в полк. Выйдя из кабинета, облегчённо вздыхаю и, автоматически поправляя сзади складку на гимнастёрке, с радостью ощущаю мягкую податливость кожаного ремня, который в выходной выпросил у своего одноклассника Вовки, отслужившего на границе ещё три года назад. Теперь этот ремень существенно поднимает мой статус, пока что в собственных глазах, духи ещё не понимают разницы, а гражданским всё равно, за исключением может быть отслуживших. Проникаю на территорию завода, на улице жара. Бойцов моих используют на самых поганых работах, типа зачистки цементных вагонов после разгрузки, не обременяя себя выдачей средств индивидуальной защиты. И всё равно это лучше чем в казарме. Их уже начали подкармливать местные сердобольные женщины, таскают им бутерброды, свои такие же где-то служат. Маюсь от безделья и, наконец, выбрав укромное место на мягком песочке за бетонными блоками, отбиваюсь, наказав разбудить к обеду. Завод производит оргстекло, и я уже озабочен мыслью о строгом наказе дедушек, привезти в полк побольше разноцветных отходов. Они идут на производство фирменных дембельских наборов – тюльпанов, скоростных автомобильных ручек и стёкол для часов.
Наборные набалдашники для ручек коробок передач были тогда в моде. Стёкла для часов тоже ничего, я потом сделаю себе на память. Обычное стекло из часов вынималось и вместо него вставлялось новое, из толстого оргстекла, отполированное и волнообразно сформованное по краям. Изнутри специальным сверлом вырезалась розочка и красилась в нужный цвет, смотрелось необычно, как голограмма. Также практиковались покрытые лаком доски, с выжженным изображением писающего брюссельского мальчика, брелки и те же ручки с залитыми эпоксидкой тарантулами, которые в изобилии водились в местных песках, правда, не такие крупные как в Азии. Ходили слухи об их смертельной ядовитости, хотя мне не довелось видеть ни одного пострадавшего. Ловили пауков на привязанные к нитке пластилиновые шарики, которые опускались в нору, тарантул кусал его и прилипал. Также из оргстекла делали специальные шарики, которые закатывали в пенис для качественного изменения мужского достоинства. Правда, для этого с успехом использовались ручки от зубных щёток, но об этом позже. А вот тюльпаны, это было нечто. С точки зрения функционала или эстетики, они не представляли большого интереса, но отдавая дань традиции, дед не мог полноценно ощущать себя, если не занимался последние полгода производством дембельского букета.
Для основания брался толстый кусок белого или прозрачного оргстекла (2-3 см), из которого вырезался асимметричный треугольник, края его волнообразно формировались, после чего он полировался до зеркального блеска. Для придания подставке цвета девственной нежности, снизу приклеивалось тонкое перламутровое стекло. В плоскости высверливались три отверстия для будущих тюльпанов, затем из белого оргстекла вырезались тонкие стебельки, из зелёного листья, из красного и жёлтого пропеллеры с отверстием в середине. Всё это шлифовалось нулёвкой специально назначенными бойцами, после чего с помощью паяльника, стеблям и листьям придавалась более естественная, изогнутая форма, а пропеллеры превращались в разноцветные бутоны. Потом, всё великолепие склеивалось специальным клеем, или ацетоном. А окончательно собиралось уже дома, и какое-то время пылилось на фамильных секретерах. Когда пришёл мой срок, я не смог себя заставить этим заняться.
Вечером следующего дня, отыграв в волейбол, сижу у входа в общагу и тихонько тревожу струны привезённой гитары, наблюдая за снующим женским контингентом. Ко мне подходят два наиболее продвинутых бойца из моей команды, Иващенко и Карманов, оба как на подбор гвардейского роста.
- Товарищ сержант, Вы приглашаетесь на праздничный ужин…- похоже, время в выходные зря не теряли.
- Через 15 минут, - добавляет Иващенко.
- Разрешите, - протягивает он руку к гитаре.
Отдаю инструмент и, он играет цыганочку мягким, красивым перебором. Классический ловелас – высокий, чернявый, смазливый, фактурный, да ещё гитарист.
- Пора, - объявляет Карманов и берётся за ручку двери.
Поднимаемся на седьмой этаж. В уютной комнате, на столе, знакомый натюрморт. Дымится картошечка, котлеты, салат, овощи, масло без ограничений, колбаса, лимонад, две бутылки водки. Нас ждут, девчонок две и один из нас явно лишний, но думаю что это не я, у меня как у сержанта льготы. Знакомимся. Рыжая, глазастая Люська, довольно симпатичная, крашеная брюнетка Лариска, страшна как судный день, но на безрыбье… Передавая друг другу инструмент, создаём с Иващенко непринуждённую обстановку. После первого стакана и неожиданно приглушенного света, Лариска неожиданно притягательно преображается. Водка хорошо идёт под огурчик, девки пьют наравне с нами.
Вторая бутылка подходит к концу, когда между леди возникают неожиданные разногласия. Люська, явно насмехаясь, что-то говорит подруге, и та резко, наотмашь бьёт её по лицу, после чего Люська запускает пятерни в воронёные кудри оппонента. Нет, наверное, ничего страшнее и омерзительнее женской драки. Мы забиваемся в углы, и я еле успеваю убирать гитару с линии очередной атаки. Представители слабого пола дерутся насмерть, являя собой классический пример бесстрашия, спровоцированного состоянием аффекта. От неожиданности даже не пытаемся их разнять. Драка заканчивается также спонтанно, как и началась, и они уже ревут в голос, каждая на своей кровати. Подсаживаюсь к Люське, успокаиваю, поглаживая по огненным, растрёпанным в потасовке волосам. На соседней кровати сюсюкает с Лариской Иващенко. Карманов обречённо вздыхает и тихо испаряется.
Люська тихонько всхлипывает и быстро слабеет от ласки. Рука же моя, скользнув по шее и спине, неожиданно ныряет под футболку на выпуск с надписью «Москва-80». Трепещущая плоть взрывает мозг ослепительной вспышкой адреналина. Где-то в закоулке на секунду возникает образ армянина Миши с нашего призыва. Миша уже устроился на блатную должность в столовке, но измученный недостатком эндорфина, связанного с отсутствием физиологических радостей, всё же посетил финский домик на окраине военного городка, где проживали печально известные всему гарнизону сёстры. В довесок к долгожданному удовольствию, Миша заполучил классический триппер и загремел в госпиталь, откуда после благополучного исцеления, сгинул в войсках на бескрайних просторах, объединённых союзом братских республик.
Люська отдаётся без энтузиазма и страсти, в отличие от стенающей на соседней койке Лариски. По моим наблюдениям вырисовывается странная закономерность – чем страшнее мадемуазель, тем мощнее её темперамент (что в миру называется злоебучестью). То ли это заложено природой, то ли связано с изменениями в мозгу, стимулируемыми созерцанием в зеркале собственной бесперспективности. Но я не в претензии. После полугодового воздержания, а также небогатого опыта плотских утех и этого за глаза. И вообще, похоже, всё произошедшее входит в традиционную программу общаговских вечеров дружбы.
На следующий день, на заводе, они мелькнули за обедом в столовой. Люська прячет за рыжим локоном закамуфлированный фингал. У Лариски густо напомажена разбитая губа, а из под слоя пудры, дерзко алеет на щеке глубокая царапина. Больше я к ним не ходил.
В выходной в городе праздник, день химика. На улице жара и я вывожу команду на пляж, где мы насыщаемся созерцанием полуобнажённой натуры и шокируем окружающих стрижеными черепами, синими сатиновыми трусами и нездоровой бледностью тел с загорелыми шеями и кистями рук.
В конце следующей недели лафа неожиданно заканчивается. По возвращении с работы, захожу в свой блок, где меня встречает испуганный Медведев. На немой вопрос, он дрожащим голосом шепчет:
- Вам замену прислали.
За столом два младших сержанта из 4-ого взвода, как и я, выведенных за штат - Большой и Явтушок. Я не люблю их за наглость и показную шумность. На столе водка и нехитрая закуска, отмечают заезд.
- Медведь! - орёт Большой дурным голосом и в проёме возникает кислая физиономия бойца.
- Съебал за водой, и прибери тут. Припухли уроды, ну ничего, будет чем заняться. Мысленно представляю дальнейшее духовское существование.
Большой, это Вовка Большов, он местный и комбат решает направить его в свой город, где тот, используя старые связи, должен достать ему тонированное заднее стекло для «Жигулей». На это дело комбат выделил 25 рублей, которые они успешно пропили. Обратно они прибудут без стекла, пообещав капитану долг вернуть. Большой продинамит «любимого» комбата до самого дембеля, по причине чего уйдет 31 декабря под бой курантов. Хохла Явтушка через неделю отправят в войска, а Вова застрянет за штатом. В дивизии у него покровители, он профессиональный футболист и там на него возлагают серьёзные надежды. А сейчас они сидят за столом расхристанные и пьяные, называют друг друга Волохами, т.к. являются тёзками, наводя ужас на расслабившихся со мной духов. Я с грустью думаю, что сегодня проведу здесь последнюю ночь. Но ещё не знаю о том, что уже через месяц, мы станем с Большим и Горелым лучшими друзьями до конца службы.
Несколько слов о Медведе. За полгода он станет одним из лучших, и осенью мы будем пытаться оставить его в учебке, но его отправят в ДальВО, за Амур. А ещё через год он трагически погибнет. Ночью, по пьянке, поднимут молодого, посадят за руль БРДМа и рванут за водкой. Старики залезут на броню, молодой не справится с управлением, БРДМ перевернётся и Медведя раздавит боевой машиной.
Утром добираюсь в полк на рейсовом автобусе. Вот и родная казарма. Иду по центральному проходу, батарея почти укомплектована. Пока меня не было, уволились все дембеля, за исключением залётчиков, Шадрина и Карайона. Комбат так и не простил им грехов, они уйдут 30 июня. У каптёрки стоит Толик Андреев, теперь он старшина, хотя формально числится ЗКВ5.
Дедов в батарее осталось пятеро. Толик Андреев – старшина и ЗКВ5, Вася Арапов – ЗКВ1, Шура Новак – ЗКВ2 и два водителя – тренажериста, бульбаш Кукся и хохол Струт. Протягиваю Толику руку, но он больно бьёт меня в плечо. Морщусь и настороженно смотрю на него, но Толик улыбается, этим жестом он ставит меня на место и возвращает в реальность.
- Стекло привёз?
- Нет.
Толик хмурится.
- Слишком неожиданно заменили, не успел собрать. Сменщики привезут, - вру я экспромтом.
- Ладно, - машет рукой Толик.
Днём подходит комбат и интересуется, есть ли у меня автомобильные права. Говорю что есть, но не открыта грузовая категория. Комбат уходит задумчивым. Батарея пестрит непривычным интернационалом, кого здесь только нет. Через пару дней меня вводят в штат, «комодом» в пятый взвод. Т.к. «замок» в пятом исполняет обязанности старшины, я фактически становлюсь ЗКВ. Работы наваливается столько, что спать некогда. Мой взвод представлен практически всеми обитателями нерушимого союза. Хохлы, бульбаши, грузины, азербайджанцы, армяне, узбеки, таджики, туркмены, молдаване, немцы… Представителей РФ, таких как татар, чувашей, мордву, марийцев, удмуртов и других, априори считаем русскими. Встречаются такие национальности, о которых раньше и не слышал. Один из них с гордостью называет себя гагаузом, напрочь отрицая принадлежность к молдавской нации.
В полночь, отбив наконец взвод, иду по центральному проходу. Из полумрака наплывают гитарные звуки, на фоне оконного проёма маячит стриженый силуэт. Подхожу ближе и столбенею, на подоконнике сидит череп и извлекает звуки из привезённой мной гитары, он нашёл её в ленкомнате. Отбираю инструмент, разглядывая этот экземпляр с любопытством антарктического пингвина.
- Ты чё дядя, совсем рехнулся?
Ему еще повезло, что он нарвался на меня. Сидит надув губы, детский сад. Похоже, искренне не врубается, куда попал, насмотрелся «Служу Советскому Союзу», оказывается, только вчера приехал.
- Ещё раз увижу, сгниёшь на очках. Вали спать, придурок…
Он ещё не понимает, что скоро лишится этого удовольствия. Почему всё-таки одни врубаются в ситуацию мгновенно, другие доходят месяцами? Через пару недель вижу в наряде по столовой его залитое слезами лицо. После команды «съебались на счёт три», он не торопясь, хромает за мгновенно испарившимися духами, и прапорщик Кондратьев достаёт его своей знаменитой тростью. Скривившись от боли, он держится за отбитую руку.
- Как же так можно с человеком, он что, не видит, что у меня нога стёрта??? – выдавливает он перехваченные рыданиями фразы.
Насчёт человека он сильно заблуждается, его ждёт длительный процесс эволюции. Упав ниже плинтуса, в человека надо превратиться заново. У меня нет слов, как же ты собираешься здесь выживать, сынок? В общем, без комментариев…
На дворе начало июня, но погода глумится над нами непривычными холодами , 10-12 градусов. Говорят, что в Индии при такой температуре умирают от переохлаждения. Но мы русские солдаты, этим нас не возьмёшь, и я с тоской вспоминаю об уехавшей в войска шинели, хотя всё равно не по форме.
Десятого батарея заступает в наряд, но я, каким-то чудом, туда не попадаю. На следующий день, после завтрака, сижу перед телевизором в непривычной для себя компании - два дембеля-залётчика, болтающиеся за штатом, два старика, двое черпаков и я. Ситуация не предвещает грядущего апокалипсиса, который одновременно уронив в глазах батарейного руководства, существенно укрепит мои позиции среди ветеранов. Громко хлопает входная дверь.
- Дежурный по батарее на выход! – рвёт голосовые связки дневальный и по центральному проходу вихрем проносится дежурный.
Срабатывает рефлекс, и я первым отрываюсь от табурета. Остальные не торопясь, оборачиваются. В казарме появляется взводный Круглов, мы с ним ещё толком и не столкнулись. Его не любят, не уважают и не боятся, он раздражает своим пижонством и высокомерием. Поэтому все продолжают сидеть, а я, так и не успев подняться полностью, плюхаюсь обратно. Круглов густо розовеет от такой наглости, сзади раздаются шаги, и я спиной чувствую его взгляд.
- Клава, я ***ю, оборзели в конец, до ****ы дверца всем, да??? - сыпет старлей жаргонизмами, пытаясь придать голосу брутальный оттенок.
Его продолжают игнорировать, и он швыряет в нашу сторону ближайшую табуретку, которая почему-то никого не задевает. После чего все, не торопясь поднимаются, за исключением дембелей, им-то уж точно терять нечего. Считая, что достаточно самоутвердился, Круглов кривит рот в презрительной ухмылке и валит в канцелярию.
Через двадцать минут батарейный порог переступает комбат, дежурный кукарекает:
- Встать! Смирно!
Тут уж не до выпендрёжа, даже «дембеля» поднимаются. Дежурный докладывает, капитан обводит нас угрюмым взглядом.
- Всем свободным от наряда, срочная командировка, надо стекло на полк получить и доставить.
Ехать далеко, за 50 километров. Старшая машины - гражданская тётка, завскладом. Идёт тентованный 131-ый. Т.к. на улице холодрыга, ветераны утепляются - бушлаты, вшивники, подштанники, а у меня ни хрена нет, и я понимаю, что моя песенка спета.
Через полчаса сбор на пилораме, а я мечусь по расположению в поисках хоть чего- нибудь. В одной из тумбочек попадается подменка - галифе с ушами 50-ых годов, напяливаю поверх своих штанов, всё теплее. В дальнем шкафу нахожу старую шинель. Погоны, петлицы и пуговицы полностью отсутствуют, передние полы отсутствуют тоже, видимо, изрезаны на «пидараски», задние же болтаются как фрачные фалды. Надеваю, смотрюсь в зеркало, впечатляет - суконный фрак и открытое во всей красе ушастое галифе послевоенного образца. Ну да ничего, мне только в кузове перемочься.
Едем в соседнюю область, дорога занимает пару часов. По пути останавливаемся в довольно крупном райцентре, где посещаем туалет и покупаем пожрать. Стекло получаем на железнодорожной станции, и погрузка проходит для меня безболезненно, я даже почти не участвую в ней. Отъехав, останавливаемся у ближайшего магазина, Шадрин с Карайоном уходят. Сидеть теперь неудобно, ноги некуда деть, в середине кузова сложены ящики со стеклом. Появляются дембеля, в руках четыре бомбы с бормотухой, плавленые сырки, хлеб. Все спрыгивают на землю, они угощают, я вежливо отказываюсь, мне не по рангу, но отказ не принимается. Водила врезает стакан и извиняется за то, что больше не может принимать участия в празднике жизни, все понимающе кивают, ему за руль. Женщина испуганно смотрит, как по кругу идёт вторая порция, после которой срок службы нивелируется, и наш интернационал в очередной раз сливается в нерушимый братский союз – молдован, бульбаш, хохол, западный бандера и трое русских. С непривычки быстро хмелею, по телу разливается приятная теплота, и я расстёгиваю крючки на фраке. Остатки волшебного нектара добиваем на ходу, и я с наслаждением жую батон и гражданский сырок. Настроение поднимается, я сливаюсь с коллективом в полную гармонию и после дембеля всех приглашаю к себе в гости. Опять останавливаемся в знакомом городке на центральной площади. Посередине растёт могучий дуб, наверное, местная достопримечательность. Окружаем его и дружно ссым на глазах у всего города, в полной уверенности, что каждый спрятался за деревом, подрывая т.о. авторитет младшего комсостава вооружённых сил в глазах гражданского населения. Дембеля опять отправляются в шопинг до ближайшего гастронома, просаживая присланные на дорогу деньги. Четыре флакона бормотухи и сырки практически приводят стекольную команду к групповому оргазму. Водила смотрит с завистью, но держит себя в руках.
Сопровождающая женщина серьёзно напугана и просит нас скорее залезть в кузов. Из-за ящиков со стеклом, сижу на лавке боком, лицом к кабине и не вижу, что происходит сзади. Черпаки и Новак ещё соображают и перестают пить, но, не желая огорчать дембелей отказом, стаканы с зельем передают нам с Араповым. Меня тыкают в спину, и я через плечо получаю очередной сосуд, мне уже всё равно, поэтому заливаю не считая. После следующей порции сознание покидает меня.
Минуя КПП, машина въезжает на пилораму и замирает возле склада. Встречает нас, лично зам. по тылу полка майор Никишин. Женщина докладывает, что стекло доставлено. Никишин озадаченно вглядывается внутрь кузова.
- Почему они не выходят?
- Укачало, наверное, - женщина озабоченно рассматривает собственную обувь.
- А кто там? - майор строго смотрит на водителя.
- Вторая батарея, - «руль» поспешно вводит шейный крючок в зацепление с петелькой, да так сильно, что золотистые бабочки в петлицах вступают в кратковременное соитие.
- Опять вторая, ну Пургин… - визжит зампотыл своим бабьим голосом.
Водила откидывает борт, и на холодный песок вываливается первая бездыханная субстанция.
Я ничего этого не помнил, и хронология событий была впоследствии восстановлена по рассказам очевидцев. Они же и поведали, что появление из тентованного чрева грузовика персонажа в суконной фрачной двойке, временно ввело зампотыла в состояние лёгкого недомогания. Из семи человек более-менее адекватными остаются трое, это Новак, Башкиров и Наконечный. Кто-то бежит в батарею за выручкой, кто-то остаётся при машине, а майор, приказав вызвать караул, лично конвоирует меня в штаб полка. Мы проходим вдоль забора (оказывается, я ещё мог передвигаться), когда через пролом на территорию части проникает комсомольский секретарь нашего дивизиона, прапорщик Соловьёв, когда-то в детстве мой одноклассник. Никишин подзывает его:
- Твой, Соловьёв?
- Так точно.
-Давай его в дивизион, вызывай караул и на губу прохвостов, - истерит зампотыл.
Майор уходит, а Соловьёв сажает меня на лежащее рядом бревно и пытается выяснить, что случилось, и с какого карнавала я тут нарисовался, его тоже смущает мой внешний вид. В этот момент внимание прапорщика привлекает группа бойцов, с трудом волочащих плащ-палатку с каким-то тяжёлым предметом. При ближайшем рассмотрении предмет оказывается бездыханным телом уже почти гражданского человека, Юры Шадрина. Из батареи пребывает подмога, и Соловьёв передаёт меня нашим каптёрам. Подхватив под руки, они волокут меня дальше, на песке остаются две глубокие борозды от сапог. В войсках каптёр, как правило, старослужащий. В учебке же, в каптёрке командует старшина, а кандидатов выбирают из вновь прибывших, кто поздоровей, понаглей, да пошустрей. Справа меня держит Рома, шебутной, крупный пацан из Иркутска. Слева Саня Белов, москвич. Я ещё раньше заприметил этого громадного духа. В нём 120 кг, он КМС по классической борьбе, двукратный чемпион Москвы, а первенство Москвы приравнивалось к республиканским соревнованиям. Попал он к нам недавно. Из первой батареи пришёл старшина, и предложил нашему, в каптёры, борзого «духа». Им, при их показательности, такой не нужен. Андреев взял. Однажды, на подъёме, Саня не уложился в 45 секунд и встал в строй в тапочках. Сержант отвёл его в сушилку и заставил поднимать двухпудовую гирю. Белов мослал пока мог, наконец, устав, поставил на пол.
- Тебе кто разрешил? - удивился сержант.
- Я больше не могу…
- Меня ****, схватил и вперёд!
Саня упёрся, и сержант попытался пробить ему фанеру, после чего был опрокинут на пол могучей дланью. Вернулся он с серьёзной подмогой и Белова как следует отметелили, восстановив тем самым статус-кво, после чего старшина поспешил от него избавится. Прилепилось к нему, погоняло «Малыш».
Сзади волокут Васю Арапова, в авангарде, как разведка идёт Новак. Мы были уже почти у цели, когда наша компания привлекла внимание полкового парторга майора Петькина, который как на грех стригся в бытовке на первом этаже. Я даже фрагментарно запомнил этот момент, когда, выскочив на улицу, он кричал:
- Курсанты, ко мне!!!
Но верные курсы уже уносили командирские тела в обратном направлении. Новак же, перейдя в категорию арьергарда, в нерешительности топтался посередине громадной лужи. Петькин уставился на него:
- Кто такой?
- Сержант Новак…
- Какая батарея?
- Сержант Новак…
- Чьи бойцы умотали?
- Сержант Новак… - боясь сбиться, Шура упрямо гнул свою линию.
Майор выматерился и пошёл к телефону.
Дембелей в итоге закопали в дровах на пилораме, а нас с Васей через запасной вход затащили в казарму и бросили в каптёрке на кучу бушлатов, где я и очнулся поздним вечером. В ногах стоял старшина и, глядя на меня с нескрываемым интересом, протягивал пол-литровую банку с молоком, местный деликатес, с комплекса прислали.
- Ну, ты даёшь. Такого у нас ещё не было, чтобы молодой нажрался с дембелями, да ещё нарисовался на весь полк…
Я смущённо жму плечами и пытаюсь вернуть банку.
- Пей всё! – командует Толик.
Слух быстро распространяется по части. Оказывается, комбат уже был, и изрядно обработал наши тела яловыми сапогами, после чего мы очнулись, и нам с Васей удалось привести торсы в вертикальное положение. Потом Пургин совал под нос кружку, заставляя дышать - знаменитый тест на алкоголь, хотя ситуация была и так очевидной. Комбат был старым капитаном, который из-за обилия взысканий никак не мог превратиться в майора и теперь, долгожданное событие могло снова отодвинуться на неопределённый срок. Как не странно, происшествие это не имело серьёзных последствий. Проступок был настолько массовым, что решили сор из избы не выносить.
Утром комбат подошёл ко мне за завтраком и зловещим тоном произнёс:
- За ворота до дембеля не выйдешь, кто бы к тебе не приехал…
Перспектива неутешительная, до дембеля ещё далеко, хоть он и неизбежен, как крах империализма. Погода резко пошла на потепление, а я, по превратности судьбы, через два дня оказался дома.
На следующий день с химзавода вернулись духи. На замену едет другая партия, машина стоит на КПП. Сопровождение команды поручается старшему лейтенанту Круглову. Убедившись, что в кабине нет места, взводный отправляет вместо себя попавшегося на глаза Струта. Струт дедушка, у него нет никакого желания трястись в кузове вместе с духами, и он находит меня:
- Знаешь куда везти?
- Знаю.
- Тогда давай, вперёд.
- А старшина?
- Со старшиной договорюсь.
Через полчаса сижу вместе с бойцами под душным тентом. В кабине уже знакомые по первой ходке мужики. На полпути останавливаемся у придорожного «бистро» с романтическим названием «закусочная». Гражданские зовут обедать, я не хочу, и денег нет, но они берут мне порцию и предлагают по 150. Отказываюсь, но после недолгих уговоров опрокидываем по дозе за родную армию. Вкратце рассказываю о недавних событиях. Сорокаградусный эликсир разбегается по сосудам, насыщая эритроциты с лейкоцитами гормоном радости и мрачная ситуация с выездной пьянкой приобретает более светлые оттенки. Водила хлопает меня по плечу:
- Не дрейфь, сержант, прорвёшься, мы тоже это проходили…
Сегодня у Валентины день рождения и в пути у меня зарождается дерзкий план очередного самохода. Расползающийся же по организму эндорфин, способствует его окончательному утверждению в повеселевших извилинах. Делюсь соображениями с мужиками. Лица их светлеют:
- Ты чё сержант? И думать нечего. Сейчас добросим тебя до ближайшей станции, за солобонов не беспокойся, доставим в лучшем виде.
Я сильно рискую, но процесс уже пошёл. На станции выпрыгиваю из кузова, мне жмут руку и желают удачи. Минут через двадцать подходит электричка. В городе по привычному маршруту, сначала по путям, но не к Ленке, просто обхожу вокзал. Дома час на родителей, потом звоню Серёге. Рисую ситуацию, он свободен и через полчаса мы уже пилим на «ушастом» на другой конец города. По дороге берём цветы. Моё появление радует, но не производит ожидаемого эффекта. В глубине души я понимаю, что ничего у меня здесь не будет и, пожалуй, пора завязывать. Вручаю букет, мехового чебурашку, поздравляю с рождением и присуждённой недавно всесоюзной премией Ленинского комсомола.
Утром Серёга доставляет меня обратно. Проникаю на территорию части через знакомое отверстие, у казармы меня отлавливает Струт.
- Ты куда делся? Обыскались вечером.
Думаю, что бы получше наврать, но Струт обрубает меня превентивным вопросом:
- Домой, что ли мотал?
Киваю в ответ, Струт обалдело крутит головой.
А через два дня батарею сотрясает новое происшествие. В обед с пилорамы вернулась рабочая команда, но бесследно исчезли два сопровождающих сержанта. Их ждут до вечера, следующий день, после чего полк поднимают по тревоге. Духи из рабочей команды толком ничего не знают. Дезертировать им нет никакого смысла. Беликов черпак, Килин моего призыва, за штатом. Все начинают думать о плохом. Или пристукнул кто по пьянке, или в болоте утонули.
Полк прочёсывает окрестности, но сержанты как сквозь землю провалились. На четвёртые сутки, когда надежда почти умерла, ночью помдеж по части принял странный звонок, пропащие объявились.
Ситуация оказалась до ужаса тривиальной. Пока духи горбатились на деревянном производстве, сержанты посетили местное сельпо, где через гражданского, заполучили бутылку портвейна. Употребление ее за ближайшим углом, породило забытое ощущение праздника жизни, и они решили продолжить его в ближайшем райцентре, в тридцати километрах, куда их и доставил рейсовый автобус. Там они догнались, и нагулявшись, собрались до дома, но дезориентированные количеством употреблённого алкоголя, сели в электричку, идущую в обратном направлении. Примерно через час, они вывалились на перрон областного центра в совершенно непотребном виде, тут же напоровшись на группу старших офицеров, встречающих на соседнем пути высокое начальство. Оно выразило суровое недоумение по поводу странного прецедента, после чего мои сослуживцы оказали ожесточенное сопротивление вызванному патрулю, мотивируя тем, что противотанкисты не сдаются. Так они оказались на гарнизонной гауптвахте, где, очнувшись утром, осознали всю гнусность своего положения. В часть никто не сообщил. Возможно, в отместку за неприличное поведение на вокзале, а может быть, просто забыли. Время шло, караулы менялись, а за ними никто не приезжал. Т.к. они числились временно задержанными, и кормить их, было не положено, то перебивались тем, что пошлёт бог, выводной и соседи губари. На четвёртые сутки, через земляка выводного, удалось уговорить дежурного сделать звонок в часть.
В батарее они появились через неделю после пропажи, исхудавшие и наголо обритые. Мы дружно осудили этот проступок на внеочередном комсомольском собрании и уже на следующий день они стали бойцами стройроты, расквартированной в соседнем артполку. Рота формировалась из залётчиков, свозимых сюда со всего Мукашинского гарнизона, а по полку поползло зловещее: «Опять вторая».
На стройроту никак не могли найти командира, ни один из назначаемых не мог справиться с её контингентом. Командование дивизии, в отсутствие постоянного руководства ротой, стало направлять туда, как в командировку, разных офицеров, на неделю. Попал туда и мой взводный Круглов, который по рассказам очевидцев проявил себя далеко не с лучшей стороны. Батарейные понты в стройроте не пролезали, т.к. народ, там был на подбор, отвязный, терять им было особо нечего. Оттерпев неделю, старлей сбежал в полк, хотя желающим предлагали остаться на этой должности, что для взводных было резким повышением. Из нашего полка со стройротой справлялись только два офицера, капитан Горкин и старший лейтенант Мажара, оба из второго дивизиона. Горкина я почти не знал, а с Мажарой как-то пришлось столкнуться и прочувствовать на себе его внутреннюю силу.
Как-то он случайно зашёл в нашу батарею вместе со взводным Тимохой. Я шёл по расположению, засунув руки в карманы, с расстегнутым воротником. Мы уже начинали борзеть, постепенно выдавливая из себя духовское подобострастие. Жёстский окрик вывел меня из благодушного состояния.
- Сержант, ко мне!
Два узких зрачка в сером, холодном ореоле, проткнули мозг до внутренней стенки затылка. Взгляд вводил в оцепенение и одновременно притягивал. Под коленками слегка захолодело и ноги, теряя привычную упругость, сами три раза шагнули в сторону старлея. Глаза Мажары наливались бешенством. Душа же моя, переместилась этажом ниже, оставив на своём месте неприятный вакуум, рука при этом торопливо шарила по вороту в поисках ненавистного крючка. В полк он пришёл год назад, из Афгана. Впечатление к тому же значительно усиливалось почти двухметровым ростом, центнером мышечной массы без примесей и значком мастера спорта на кителе.
- А ну, встал смирно! Ни хрена себе, опухли солобоны…
- Ну ладно, кончай, хватит… - попытался вступиться Тимоха.
- Чего хватит? Чего хватит? Распустили сержантов…
Где-то в глубине у меня мерцала мысль, что надо бы маленько поборзеть, слишком много зрителей, но тело и язык не подчинялись.
Выручило появление Малыша. При виде себе подобного громилы, со значком КМСа на груди, лицо старлея просветлело. Безошибочно угадав в нём коллегу, а Мажара оказался мастером по вольной борьбе, он даже улыбнулся:
- У тебя за что?
- Классика, - коротко бросает Малыш.
- Чего имеем?
- Два раза Москву выигрывал, - Саня смущённо улыбается, пожимая протянутую руку, и я пытаюсь под это дело слинять.
- Стоять! Никто не отпускал! - сквозь зубы выдавливает Мажара, не поворачивая головы, и лицо его снова светлеет при обращении к Малышу. Обидно, я ведь тоже их коллега, хоть и не столь титулованный со своим первым разрядом, к тому же существенно проигрываю в размерах.
Короткий диалог скоро закончился. Это был разговор двух супертяжей, после чего, Мажара даже не взглянув на меня, вместе с Тимохой направился к выходу. Самым стрёмным было то, что меня, сержанта, дрючили при всех, а с духом Малышом говорили на равных. Я, как обосраный, торчал посреди центрального прохода, ощущая на себе сочувствующие взгляды однопризывников. Изо всех сил делаю вид, что ничего не произошло. Рядом остановился подошедший к финалу Фикса:
- Чего он тебя?
- Да делать не хера, вот и доебался, - отвечаю, стараясь придать голосу независимую развязность.
Дни стояли жаркие и однообразные. Работы навалом, паршивая должность у ЗКВ. Что ж мне так не везёт? Взводный мутный, учебного класса своего нет, вместо него убогий встроенный шкафчик у входа в канцелярию, в котором хранится всё взводное хозяйство. Андреев за старшину и ему не до нас, в результате я за него, и на взвод нас всего двое. С утра до середины ночи занимаемся всякой бестолковой работой, вдвоём тяжко, да ещё при таком командире. Весенний призыв, конечно, не страдает как мы от постоянного холода, бесконечной чистки снега и лыжных гонок. И голод летом не так ощутим, в жару организм не требует бесконечной энергетической подпитки. Опять же подножный корм и прикорнуть можно где угодно, не то что на морозе. Не говоря уже о том, что минимизировано личное имущество, за которым надо постоянно следить, чтобы не спёрли ( шинель, шапка, рукавицы и т.д.). Но у них свои прелести.
Утром батарея строится на зарядку. У бойца из третьего взвода такой объём икр, что ему не могут подобрать сапоги, и он почти всё лето проходит в тапочках. Потом, ему где-то найдут пару кирзачей. Еле втиснувшись в голенища, он будет вынужден носить их гармонью, на дембельский манер, раздражая своим видом старослужащих.
Батарея вытягивается за ворота КПП. Отсутствие сугробов позволяет нам погонять духов по местной пересечёнке. Я бегу позади взвода, пинками подгоняя отстающих. Гордые грузины, после распределения по батареям и взводам, очень быстро растворились в общей массе, превратившись в забитых нытиков. У меня во взводе их двое, жгучий брюнет Гоцадзе и классический, рыжий Якобидзе. Они страдают от незнания языка, не понимают команд и на зарядке постоянно вертят головой, копируя движения окружающих. В каждой воинской части есть своя «ебун-гора», была такая и у нас, длинная, крутая песчаная сопка. Колонна приближается к отрогам, звучит команда: «Вперёд марш!».
Бойцы, гусиным шагом, ползут в сорокаградусный, стометровый подъём. Рыхлый песок, проваливаясь, осыпается под сапогами, затрудняя движение, и я не без удовольствия наблюдаю, как на золотистом грунте обездвиживаются первые гомо сапиенс. До верха добираются единицы, самые крепкие, пугая нас ужасными гримасами. Те, кто не смог, в качестве «поощрения» отжимаются до изнеможения. А по вечерам, после ужина, взвод встаёт на плацу по команде «смирно» и мы с садистским удовольствием наблюдаем, как на беззащитную плоть с пронзительным писком пикируют голодные москиты, в громадных количествах обитающие в местных болотах. Они почти сплошняком облепляют открытые участки тела, заставляя бойцов корчить страшные рожи, пытаясь движением лицевых мышц облегчить свои страдания. Этот театр мимики приводит нас в неописуемый восторг, и мы, обмахиваясь ветками, периодически напоминаем актёрам, что команды «вольно» не было, стараясь растянуть удовольствие подольше. На следующий день в не меньший восторг нас будут приводить распухшие духовские фасады.
В родной казарме очередное построение перед отбоем. Прошлая ночь была убита на оформление противогазов именными фанерными бирками, а сегодня утром Круглов дрючил меня за внешний вид бойцов, и я поклялся себе за ночь привести все 30 единиц личного состава в божеский вид, дабы умыть старлея на утреннем осмотре.
Ставлю духам задачу: форма постирана, поглажена, подворотнички белые, сапоги чёрные, бляха-зеркало. Контроль личный, по исполнению отбой. Опасения вызывает только Саша Баваров, он и сейчас выделяется из общей массы своей нескладной, тщедушной фигурой, тонкой, гусиной шеей, нелепо торчащей из широкого ворота, птичьим выражением лица и большими, вечно ищущими сострадания, по-детски беззащитными глазами. Я заглядываю в них, и в памяти всплывает образ соседской овчарки, с виноватой мордой какающей во дворе во время утренних прогулок. Саша москвич, и на гражданке работал в издательстве журнала «Огонёк», плотником. Отец-алкоголик давно бросил их, и Саша был старшим из троих детей. Соображал туго, память работала плохо, и поэтому он постоянно порол дело. Вызывал Саша всегда два желания, ему хотелось или врезать, или прижать к груди и приласкать. Вот и сейчас, кто пошустрее, уже заняли мойки под стирку. Саша как всегда не успел, и теперь томился в ожидании в конце очереди.
Около двух ночи, предъявив неоспоримые доказательства своей полной готовности, отбился предпоследний боец, остался один Саша. Утомившись ждать, в третьем часу я посетил бытовку, где Александр утюгом досушивал отстиранную форму. Оставалось пришить погоны с петлицами и подворотничок. Не в силах больше бороться со сном, ещё раз инструктирую Баварова и иду спать.
Выхожу из бытовки и, вдруг замираю в центре расположения, вслушиваясь в ночную музыку казармы. В дальнем углу смех под перебор гитары, в мятном свете дежурного освещения мерцают бока алюминиевых кружек - дедушки скрашивают очередной дозой последние месяцы службы. Через проход, напротив, омертвевший первый взвод. Как всё-таки забавно духи спят, один тарахтит на всю казарму воронкой кверху, этот, раскинувшись, что-то бормочет во сне, а другой свернулся детским калачиком, подсунув под щеку две ладошки. А вот короткая суета под одеялом заканчивается тихим блаженным стоном. Это в полудрёме, озабоченный боец сводит счёты с виртуальным противоположным полом, распестрив клеймёную простынь белково-крахмальными звёздами.
И я, вдруг абстрагируясь от собственного тела, вижу себя со стороны. Неужели этот гоминид в упаковке цвета хаки и есть я, и как это можно видеть себя со стороны, я же прожжённый материалист. В голове высвечивается определение материи из школьного учебника обществоведения - окружающая действительность, данная нам в ощущениях. Оно тут же трансформируется в лаконичное троестишие:
Что есть материя сегодня,
Это действительность, она
Нам в ощущениях дана…
Рифма помогает вновь соединиться телу с сознанием. Подхожу к окошку, светает. В предрассветной голубизне неровные верхушки сосен ломают линию горизонта, и вдруг только что увиденное укладывается в короткое, нехитрое четверостишие:
Сосновый лес в окне чернеет,
Дежурный свет в ночи горит,
Сержант от водки ****еет,
Замкнув на массу, дух сопит…
В лирику родившегося произведения вкрадываются неприятные, скребущие звуки. Очередные залётчики доводят до ума батарейный фаянс, если так можно назвать чугунные эмалированные рундуки. И последние две строки тут же меняются:
Сержант дневального ****,
В сортире дух очко скребёт…
Из темноты выплывает дневальный, интенсивно натирая пол батарейной «машкой» и предыдущий вариант сменяется третьим:
Дневальный с «машкою» ****ся,
В толчке на очках дух скребётся…
Но, немного подумав, я оставляю первоначальный.
Вот и родная шконка, быстро раздеваюсь, отбрасываю одеяло, и одновременно с мыслью, что надо бы помыть ноги, голова вдавливается в обтянутую казённой наволочкой вату. Бог сновидений Морфей стискивает ЗКВ5 в своих объятиях, из которых уже через три часа его бесцеремонно - жестоко выдёргивают децибелы любимой мелодии:
Союз нерушимый республик свободных…
Не торопясь, одеваюсь и строю взвод в центральном проходе. Иду вдоль шеренги, с удовольствием отмечая порядок во внешнем виде. А вот и Саша, радостно лучится улыбкой человека с чистой совестью. Я улыбаюсь в ответ, и почти одновременно, что-то неуловимое в его внешнем виде, приводит меня в легкое замешательство. Саша пострижен, поглажен, белеет подворотничок, бляха режет золотом, цвету сапог позавидует любой африканский папуас. Но что это? Петлицы пришиты вверх ногами, в результате чего золотистые мослы пушек переместились вниз, устремляясь вверх казённой частью орудий, но это полбеды. Погоны пришиты наоборот, буквами СА к воротнику. Форма погона не является прямоугольной, со стороны воротника он имеет косой срез, и т.к. Саша чётко выдержал край этого среза по рукавному шву, буквы СА сместились на грудь. Пришиты погоны очень аккуратно, ниток не видно, но при всех достоинствах Саша представляет собой редкостное чучело. Из груди моей вырывается брачный крик истомлённого марала, и карающая длань впечатывается в тщедушную грудную клетку, опрокидывая рядового Баварова на натёртый малиновый пол. С детским недоумением, Саша лёжа взирает на окружающий мир. Я сгребаю в кулак его ворот и волоку Сашу в бытовку к зеркалу, демонстрируя по ходу коллегам сержантам. Закончив ночью белошвейные дела, он не удосужился обозреть в зеркало своё отражение. В результате Саша лишается завтрака, во время которого должен устранить ночные косяки. Это очень жестоко при духовской голодухе, большинство предпочло бы экзекуцию.
После завтрака Круглов все равно придрался, цвет рантов подошв не соответствует радикально-чёрному. Объяснение, что бойцы уже перемещались по территории до столовой и обратно, восприняты не были. И я, окончательно поняв, что со старлеем не сработаемся, взял курс на похуизм.
Дни проходили в занятиях, нелепых комсомольских собраниях, где мы дружно клеймили очередного нерадивого бойца, и в бесконечных работах на строительстве студенческого палаточного городка. Здесь старшекурсники, закончившие военную кафедру, будут проходить свою нелёгкую, сорокапятидневную службу.
30-ого июня домой ушли два последних дембеля - Шадрин и Карайон. Комбат сдержал свое слово, промурыжив их до самого конца. И теперь лично сопроводил на КПП, чтоб не дай бог не вернулись. Они уезжали домой в обычных, задрипанных парадках с рядовыми погонами, т.к. два месяца назад их прилюдно разжаловали. Мы обнялись, теперь мы тоже сержанты. За церемонией с завистью наблюдал наряд по КПП из свежих духов. Но сейчас они рванут к Фане, который уже два месяца как дома. Там у них и дембельская парадка со старшинскими погонами, и чемоданы, и в военниках у них тоже все в порядке. Прощайте, ребята!
Захожу в умывалку, и слышу разговор на повышенных тонах. В курилке один из черпаков пытается вместо себя зарядить в наряд моего «комода», хохла Витю Горлова. Витя уже почти сдался, всё-таки над нами сильно довлеет вбитое с духовских времён преимущество в сроке службы. Но за него впрягся оказавшийся рядом Шура Молодцов, Бычков же, а это был он, резонно советовал ему не лезть не в своё дело. Моё появление решило дело в нашу пользу, т.к. превосходство стало троекратным и, к тому же Горлов был моим «комодом», я его не отпустил и пусть Бычков сам не лезет в дела чужого взвода. Он ещё что-то покричал, помахал руками, но вступить в открытый конфликт не решился. После отправки Беликова в стойроту, и так хилая черпаковская команда ослабла. Вскоре они практически совсем устранились от службы, имея, в общем - то на это полное право. Коля Бычков всё лето скитался по окрестным лесам, рыбачил на озёрах и ловил диковинных насекомых для сувенирной заливки в эпоксидку. Куркуль-бульбаш Гаврилович зарылся в учебном корпусе и сделал из своего класса конфетку, в результате чего уйдёт на дембель в первой партии, старшим сержантом. А уже у штаба, проникнувшийся благодарностью комбат, будет выпрашивать для него у Горелова старшинские погоны. Москвичу Башкирову, как батарейному писарю, всё будет просто по хрену. А ненавистный бандера Наконечный, с которым мы подружимся, с головой окунётся в шоферские дела.
Вечером стою у входа в казарму. В десяти метрах с визгом тормозит полковой «козёл», единственный оставшийся в части ГАЗ-69, машина майора Бурова, начальника штаба полка. Из-за руля вылезает мой «комод» Витя, это он проходит ходовые испытания. Хохлятская водительская диаспора всё-таки пропихнула его в командирские шофёры. Через три месяца Витя черпанётся, отрастит «мамон», настоящие хохлятские щёки, пересядет на 131-ый, и служба его потечёт равномерно и с удовольствием.
Каждое утро взводный с тупым командирским апломбом дрючит меня за то, что в нашем утлом шифоньере, кроме положенных по уставу тетрадей, конспектов, ручек, журналов, и прочей канцелярии, хранится молоток, гвоздодёр, гвозди и другие, необходимые в хозяйстве вещи. Он монотонно нудит, что всё это должно находиться в каптёрке. На мои увещевания о том, что оттуда всё бесследно исчезнет на следующий день, старлей одаривает меня снисходительным взглядом. Так смотрит старый психиатр на закоренелого олигофрена. Мы ровесники, и я пытаюсь по-человечески объяснить взводному (в тайне рассчитывая на заложенный высшим образованием рационализм), что за нашим взводом, как впрочем, и за другими, закреплён определённый участок полковой территории, на котором мы ежедневно наводим образцовый порядок. На этом же участке находится отрезок огибающего территорию забора. Место глухое, поэтому именно здесь предпочитают выезжать на ****ки представители взвода вооружения, просто вышибая боевой техникой, раскреплённый между бетонными столбами деревянный пролёт. Этой же дорогой они, как правило, возвращаются обратно, но т.к. происходит всё по ночам и не регулярно, установить виновных проблематично. Сначала мы пытались восстановить забор капитально, но потом, изменив тактику, предпочитали только легонько наживлять пролёт, чтобы в случае необходимости он легко ложился под колёса БРДМа, а не разлетался на фрагменты. Для реанимации забора нам очевидно необходим инструмент и крепёжный материал. Но взводный только презрительно улыбался, упиваясь своим офицерским превосходством, хотя регулярно получал от комбата ****юлей, не забывая при этом свалить вину на меня. Его бестолковая суходрочка начинала раздражать, назревал конфликт.
На следующий день произошёл случай несколько разнообразивший серо-зелёные армейские будни, изрядно повеселивший как очевидцев, так и последующих слушателей. В середине дня к полковому КПП подкатил командирский «бобик». Из его недр, не дожидаясь пока водитель откроет дверцу, поспешно вытряхнулся незнакомый генерал-майор. Быстро расстегнув наломпасенные галифе, он с непередаваемым блаженством на лице, приступил к омовению заднего колеса УАЗика. Мощная струя оставляла на сером баллоне и ступице автомобиля криволинейные разводы, превращающие колесо в произведение искусства, способное составить конкуренцию полотнам великих абстракционистов. Тяжёлые капли, ударяясь о пыльный асфальт, разлетались на мелкие брызги, оставляя на зеркальных генеральских прохорях грязноватые звёздочки причудливой формы. Не понятно, почему генерал не сделал этого раньше, в лесу, у обочины. Возможно, производя интимные манипуляции на глазах наряда по КПП, он подчёркивал значимость визита и собственной персоны.
Маячивший у въездных ворот дневальный по КПП действовал чётко по вколоченной за месяц службы инструкции. Весь подобравшись, он неумело-старательным строевым, затопал в сторону гостя. Каждый удар сапога об асфальт, вместе с поднятием облачка мелкодисперсной пыли, всё ниже загонял на стриженый череп не по размеру подобранную фуру, ещё больше раздвигая черным околышем в стороны, изрядно оттопыренные уши.
Не дав гостю закончить, боец замер в метре от него по стойке «смирно» и чётко следуя наставлениям, звонким солобоновским фальцетом проорал:
- Товарищ генерал-майор, разрешите узнать цель Вашего визита?
Вздрогнув, генерал испуганно обернулся, продолжая машинально стряхивать комсоставский пенис и, багровея на глазах, гаркнул:
- ****ь вас приехал!!! Командира ко мне!!!
Звук был настолько сильным, что дежурному по КПП не пришлось звонить в штаб, там услышали. Уже через минуту командир, который своим голосом ломал в коленях подчинённых, семенил на полусогнутых в сторону грозового источника. Не доходя до него нескольких метров, подполковник перешёл на чёткий строевой. Напряженная ладонь метнулась к козырьку:
- Товарищ генерал…
Перебив на полуслове, тот пролаял:
- Это что за ***ня? - мощными децибелами колеруя лицо и шею командира в малиновый цвет.
А ***ня застыла рядом в состоянии столбняка, являя собой восковую фигуру музея мадам Тюссо, одетую в парадную форму рядового Советской Армии. Цвет лица фигуры говорил о том, что кровь в верхней части тела временно отсутствует.
- Наряд на губу!!! Да я вас всех на кукан… - и генерал по хозяйски шагнул за полковые ворота.
Ходили упорные слухи, что в конце лета в дивизию приедет сам командующий округом, генерал армии Лушев, которому в скором времени предстоит стать командующим объединёнными силами стран Варшавского договора, и визит генерал-майора видимо был разведкой. О его приезде знали. Но, как всегда, из цепочки посвященных выпало одно из звеньев, и наряд по КПП остался в неведении.
Лето перевалило на июль. Днём Горелый откуда-то притащил фотоаппарат, и мы решили наделать памятных эпатажных снимков. Был написан липовый конспект о дополнительных занятиях по боевой подготовке, подстраховка. После обеда Горелый взял своё отделение, и мы, набрав оружия, отправились в лес. Отделение строем прошло через КПП, зафиксировав официальность мероприятия, и растворилось в поросших сосняком сопках. После выбора подходящего места, театральное действо развернулось во всей красе. Мы закатали рукава на манер американских наёмников, подвернули внутрь голенища сапог, воротники нараспашку, пилотки поперёк, отвернув боковину на лоб, получилось подобие кепи. Производилась съёмка различных эпизодов, имитирующих сцены насилия. Вот мы расстреливаем группу несчастных, замерших в подобострастных позах. А вот Горелый широко расставив ноги, тычет стволом автомата, в затылок сидящего на коленях доходяги, потом мы якобы бьём прикладами допрашиваемого. А вот я штык-ножом перерезаю горло одному из пленных, задирая за подбородок голову сидящего передо мной пленного. Выражение лица при этом отвечает всем требованиям современного западного вестерна. Трудней всего далась сцена повешения. На эту роль вызвался доброволец, татарин Бареев - круглолицый, с чугунными плечами и мощными бицепсами солдат, который в редкие часы досуга творил чудеса на турнике. Подхватив его поясными ремнями под мышки, привязали за руки к толстой сосновой ветке над землёй, а наброшенную на шею петлю, привязали веткой выше. Имитируя болезненную асфиксию, Бареев страшно выпучил глаза и, вывалив язык, скосил голову на бок, получилось довольно натурально. К счастью плёнку мы потом испортили, и фотографий этих на память не осталось. Почему-то подобными постановками и памятными картинками грешил каждый очередной призыв. Это была странная игра, очевидно получившие оружие, и облачённые в военную форму молодые парни компенсировали т.о. отсутствие реального дела. Остаётся только предполагать, что бы было, попади эти кадры к особисту или замполиту.
Вместо подавшегося в «рули» Вити, на взвод ко мне пришёл новый «комод». Андрюха Бадаев – невзрачный вологодский паренёк, невысокий, белобрысый, коренастый, молчаливый, работящий, как потом оказалось щедрой, широкой души человек. Их в батарее было два земляка. Второй, Гоша Колосов, полный антипод - высокий, кареглазый брюнет, будучи водителем, претендовал на роль тренажериста. Скоро, по странному стечению обстоятельств, эту должность займу я, а Гошу отправят «замком» во взвод вооружения, командовать отмороженными БРДМщиками, т.к. у них дефицит сержантов. Но об этом позже. Так они и остались на фотографии в моём армейском альбоме - земляки, стоящие у полкового памятника, знаменитой противотанковой пушки ЗИС-3. Гоша и Андрюха, едва достающий пилоткой до его плеча.
Взвод наш раздербанили по хозработам. 18 человек уехали на сенокос в подшефный совхоз, шестеро охраняют и обслуживают развёрнутый на полковом стадионе полевой ППЛС (пункт приёма личного состава). Бойцы красят серебрянкой металлоконструкции, ремонтируют палатки, посыпают дорожки и т.д. ППЛС занимает почти весь стадион, в случае объявления мобилизации, гражданский резервист заходил в первую палатку на одном краю стадиона, а на другом краю выходил полностью экипированным, имея на руках необходимый пакет документов.
Двое моих бойцов лежали в санчасти. Один с какой-то ерундой, а второй, Ульев, высокий сероглазый блондин, с Сахалина, своей интеллигентной внешностью напоминающий земского врача или сельского учителя, страдал самой распространённой духовской болячкой. У него гнила нога, и я с искренним сочувствием наблюдал, как он ковыляет вокруг санчасти, с трудом втиснув распухшую багровую ступню в громадную кирзовую тапочку. Скоро его отправят в гарнизонный госпиталь, а оттуда в окружной, в Подольск, где после недельной реанимации, врачи чудом сохранят ему запущенную конечность. Он вернётся только в декабре. Возвращаясь в это время из командировки, я с трудом узнаю его в долговязом парне в стройбатовской шинели и несезонной фуражке, случайно столкнувшись с ним на Ярославском вокзале в Москве.
В результате, во взводе у меня осталось четыре бойца, об остальных я толком не имел никаких данных, т.к. документы у них были при себе. Круглов упорно требовал заполнить журнал по боевой подготовке, куда нужно заносить всевозможные подробности о подчинённых – номер оружия, противогаз, год и место рождения, членство в ВЛКСМ и т.д. Мои объяснения, что почти весь личный состав находится на расстоянии 50 км, он не считал убедительными.
Как-то вечером он подошёл ко мне и, предложив поговорить по душам, опять завёл волынку о журнале.
- Товарищ старший лейтенант, я физически не могу получить на них данные, договоритесь с комбатом, пусть на два часа дадут дежурную машину…
- Мне насрать, как ты это сделаешь, хоть пешком иди, я тебе приказываю.
- Вы предлагаете самовольно оставить часть? Я не понимаю Ваших приказов.
- А тебе не надо понимать, я прикажу зарыться и ты должен зарыться!
Душевный разговор не получился, и конфликт вошёл в свою последнюю фазу.
Выспаться опять толком не удается. После завтрака комбат ставит задачу. Формируется сводная команда с нашего дивизиона, на прополку железной дороги, по которой ездят мишени. Я, и еще один сержант из первой батареи, едем старшими. У караульного городка уже стоит тентованый Зил, и я руковожу посадкой, рядом с машиной вездесущий комбат. Наконец духи расселись и Пургин машет мне, чтобы отправлялись. Хватаюсь руками за задний борт и смело задираю ногу, собираясь встать на форкоп, но не тут-то было. С особым фанатизмом, два месяца назад ушитое х/б, не оставляет мне шансов. Я сам серьезно озадачен. Вторая попытка тоже не увенчалась успехом и только привлекла внимание уже собравшегося уходить комбата. Третья попытка предпринимается с прыжка, но ноги, как ржавый циркуль, совершенно не раздвигаются, и оптимистично дотянувшийся до форкопа сапог, отчаянно соскальзывает вниз. Я почему-то вспоминаю кадры из старого фильма, где Алексей Маресьев в исполнении актера Кадочникова, пытается забраться в самолет, после того как комиссия допустила его к полетам. Но у него протезы… Рефлекторно оборачиваюсь, капитан, глядя исподлобья, молча, манит меня пальцем. Подхожу, он берется за штанину, стараясь разорвать шов. Мужик он крепкий, но сшито на совесть. Пургин оборачивается, и пытавшийся незаметно проскочить, торопящийся мимо дух, вытаращив глаза, бросает к пилотке пятерню, с нелепо оттопыренным большим пальцем, после чего начинает дурью лупить сапогами об асфальт.
- Курсант, ко мне! - обрывает капитан неумелую строевую показуху.
- Лезвие есть?
У духа есть все. Пургин аккуратно надрезает шов и уже без труда разрывает расползающиеся нитки. Потом все повторяется на другой штанине. За два месяца форму изрядно выбелило солнце, и теперь я выделяюсь из окружающего однообразия широкими ярко-зелеными лампасами. Ну не сержант СА, а старший урядник, Георгия только не хватает рядом с комсомольским значком. Интересно, были ли у какого из казачьих войск зеленые лампасы? Зато в кузов теперь проникаю без проблем. Машина трогается, и комбат делает мне ручкой, сдвинув улыбку на одну сторону.
Стоит страшная жара. Зилок замирает у смотровой вышки, я прыгаю прямо через борт (теперь мне ничего не мешает) и под сапогами хрустит золотистый песок танковой директрисы.
- К машине!
Борт откидывают и на бархатную поверхность сыплются из кузова духи.
- Становись!
Толпа обретает геометрические очертания.
- Вперед марш!
Колонна беззвучно двигается, тяжело меся зыбкий грунт. До железки топать километра три, по пескам, а у нас даже воды нет, никто не позаботился.
Если бы вдалеке не виднелся лес, местность бы смахивала на пустыню - бесконечные белые барханы. Говорят, что миллионы лет назад, прошедший здесь ледник, сморщил, таким образом, окружающую поверхность в невысокие пологие дюны. Наконец выходим на грунтовую дорогу и углубляемся в небольшой хвойный массив, заросший густым лиственным подлеском. Вскоре натыкаемся на родник, а метрах в пятидесяти, сквозь стволы, просвечивает небольшое лесное озеро. Надо будет сходить, разведать. Где-то в окрестных болотах тонула Лиза Бричкина из фильма «А зори здесь тихие…». Духи жадно пьют, можно было конечно немного поиздеваться, что не преминули бы сделать ярые сторонники иерархического разделения, но обезвоживание опасно для организма, да и нет пока лично для меня повода и мотивации.
Выходим из перелеска, перед нами искомая насыпь. Забираемся. Шпалы, ржавые рельсы, на них тележка, на которую крепятся мишени. Духи толкают ее, и она отвратительно визжит несмазанными колесами, цепляясь ржавыми ребордами за край рельса. Железка действительно сильно заросла, кое-где рельсы еле проглядывают. Ставим духам задачу. Солнце неумолимо катит к зениту. Бойцы начинают с энтузиазмом рвать траву и стаскивать ее к подножью насыпи. Полигон пытаются привести в порядок к приезду командующего округом.
Мы с сержантом откровенно пекёмся, делать нечего, жара нарастает, взгляд туманится, сказываются бессонные ночи. Вскоре нам надоедает бороться с соблазном, заваливаемся спать прямо на насыпь и мгновенно отключаемся. Не знаю, сколько мы в итоге отсутствовали, очнулся я так же резко, как и отключился. Сижу на песке, недоуменно таращась по сторонам. Одна рука машинально старается оторвать от тела влипшую в него гимнастерку, другая, соскабливает со щеки склеенный набежавшей испариной песчаный абразив. Вокруг никого. Толкаю в сапог застывшего рядом, в неестественной позе, своего коллегу. Он резко вскидывается, глядя на меня чумовыми, бешеными глазами. Из угла рта, к густой лужице на подложенной под голову пилотке, тянется тягучая слюнявая нить.
- Духи где? - бросаю ему и поднимаюсь на ноги.
Взору открывается картина невиданной катастрофы. Вокруг, на насыпи, рельсах, шпалах, траве, в самых разнообразных позах застыли новоиспеченные защитники Родины, как будто пораженные ядерным взрывом или невидимым газом мгновенного действия. Нет в русском языке слов для выражения моего возмущения.
- Встать!!! - ору я в бешенстве.
Судя по выражению лица сержанта из первой батареи, он полностью со мной согласен. Просто спросонья не может подобрать своим чувствам словесного эквивалента.
Духи беспорядочно вскакивают и еще больше чумеют от страха. Уже через минуту два десятка ландшафтных дизайнеров, интенсивно вдавливают ладонями шпалы в земную поверхность. Я зверски считаю, постепенно успокаиваясь. Когда духи практически перестают чувствовать руки, за счет принимается мой коллега, и первые индивидуумы обессилено заваливаются лицом в песок.
Прямо передо мной Леша Михальчик. Год назад он окончил университет Патриса Лумумбы в Москве и был призван, как и я, на полтора года. Он мой ровесник, знает два языка, французский и испанский. На тумбочке частенько стоит с портативным словариком и бормочет непонятные слова, дабы окончательно не утратить накопленные за пять лет знания. Мы смотрим на это сквозь пальцы, при всем его мизерном статусе, знание языков вызывает уважение. Леша сейчас страдает больше других, из-за собственной неспортивности. А главное, наличие излишнего интеллекта мешает ему воспринимать происходящее единственно правильно. Руки больше не в состоянии разогнуться, и он входит в полный тактильный контакт со шпалами, не в силах более оттолкнуть отяжелевшее тело от поверхности планеты. Где-то в глубине его насыщенного знаниями мозга мелькает шальная мысль, что не плохо бы сейчас сдохнуть, по себе знаю.
- Михальчик, встать! В чем дело? Уж не устал ли ты?
- Я больше не могу, товарищ сержант. Нельзя же так с людьми.
- Что??? Это кто здесь люди?
Бедолага, похоже, он искренне верит в то, что говорит. Полгода назад я тоже так думал, правда, мысли свои озвучивать не торопился. Но мои сопливые командиры сумели внушить мне веру в безграничность собственных возможностей, а также силу своего педагогического дара. А у Леши уже подкашиваются ослабевшие от жары и общего физического истощения ноги, и пока он не свалился окончательно, я успеваю жестко скомандовать:
- Упор лежа принять!
Говорят, глаза единственный открытый участок мозга. У меня не хватит слов, чтобы перенести на бумагу то, что я прочитал в его взгляде.
- Как это…? - по инерции переспросил он, еще, на что-то надеясь.
Неужели Леша, ты еще не усвоил: если тебе так плохо, что дальше казалось бы некуда, то чтобы стало легче, надо сделать еще хуже, чтобы предыдущее состояние воспринималось как нереализованная удача.
- Упор лежа!!! - ору я уже профессионально поставленным голосом, добавляя пару тонов вверх. Это хорошо прочищает заплывший усталостью мозг. Страх великая штука, слегка парализуя, он в то же время помогает живому существу преодолеть физическую немощь и выжить в экстремальной ситуации. Духов в десять раз больше, вокруг девственная природа и при желании они могли бы соорудить нам уютное надгробье у основания насыпи. Но они уже грохнулись на врытые в песок шпалы.
- Раз! Два! Раз! Два! - я в очередной раз убеждаюсь в верности армейской педагогической доктрины и безграничных возможностях организма советского солдата. Все это для их же пользы. Я просто помогаю подчиненным открыть чакры для высвобождения скрытого потенциала.
После того, как они доходят до состояния «хоть убивай, больше все равно не сможем», которое тоже знакомо мне не понаслышке, я еще раз напоминаю им о причине наказания, особо акцентируя внимание на том, что для подобного проступка оно является необыкновенно гуманным. Затем объявляю, что им предстоит еще час ударной работы и, если служебное рвение будет достаточно очевидным, группа будет поощрена походом к обнаруженному в лесу озеру. В противном случае, поощрение будет заменено так полюбившимися физическими упражнениями. Звучит команда, и духи равномерно распределяются по двум сторонам объекта.
Пекло стоит нестерпимое. Работают бойцы не столь ударно, сколько старательно, и я держу слово. К тому же сам не люблю бестолковой и бесполезной работы, вряд ли командующий округом оценит сей трудовой подвиг.
Проходит час, я строю группу в колонну по три, и мы погружаемся в лесную прохладу. Сначала к роднику, а вот и озеро. Места здесь заповедные, почти не хоженые. Редкие местные, да солдатики во время учений. Полно зверья, навалом грибов и ягод - земляника, черника, брусника, клюква… К тому же много болот, родников, и прямо посреди малопроходимого леса можно наткнуться на подобное озеро. Его мерцающее за деревьями овальное зеркало открывается нам во всей своей красе. Ну, просто местная Рица. В середине спокойной глади рваный аквамариновый круг неба, стиснутый перевернутым отражением окруживших водоем деревьев. К озеру практически нет подхода, по крайней мере, с нашей стороны. Растительность приближается вплотную. Но вскоре находим кусок песчаной отмели, шириной всего пару метров, зато заход хороший. Показывая пример, скидываю одежду, под ногами приятно рассыпаются невысокие гребни морщинистого бархатного дна. Вода теплая, но только сверху, озеро имеет родниковое происхождение. Плыву аккуратно, могут быть коряги. Проплыв метров двадцать, опускаю ноги, и ступни скручивает бьющий из-под земли холод.
Духи обессилили настолько, что, похоже, не имеют ни сил, ни желания раздеваться, плавать и как подкошенные валятся на пружинящий мох. В воду лезет всего пара бойцов. Я выхожу из воды и опять пугаю их своими громогласными командами, для их же пользы. Результат впечатляет, вот она мечта проктолога - скопление голых задниц на локальном участке. Черные лица, черные шеи и кисти рук, не здоровой белизны тела. Красивых тел мало, но ничего, к выпуску преобразятся, толстые похудеют, тощие поправятся, поднакачают мышцу, и пацаны начнут превращаться в мужиков.
После купания группа явно приободрилась. Строимся, выбираемся на грунтовку, а с нее вновь углубляемся в пески. Обратно тащимся по самой жаре, время к обеду. Проходим половину пути, под сапогами осыпается склон очередного бархана, отчего кажется, что группа топчется на месте. По песку хорошо после дождя ходить. С противоположной стороны сопки слышится знакомое урчание и на вершине появляется дежурная «шишига», за рулем Тимоха.
Водила уже давно приехал за нами, но у него нет желания пилить по пескам нам на встречу, а взводному за радость прокатиться. Я сажусь в кабину, остальные лезут в кузов, радуясь неожиданному везению. Наша бестолковая миссия окончена, едем в полк, на обед.
После обеда, комсомольский секретарь второго дивизиона, прапорщик, рассказывал в курилке, как получил медаль «За отвагу на пожаре». Года три назад, горели окрестные леса, и личный состав принимал участие в ликвидации. Самому ему тушить не пришлось, его дело комсомольское - юных на бой зовет, и нету других забот. В начале осени с пожарами, наконец, справились. Герои, вскоре окончив учебку, разъехались по войскам, старослужащие уволились. А уже позже пришли на дивизион две медали, и встал вопрос, кому давать. Кто реально заслужил, были уже далеко.
- Я и знать не знал, что подвиг совершил, - весело повествовал «кусок комсомола», как он сам порой себя называл. Прапорщиков в армии называют кусками.
- На плацу торжественное построение, сижу себе мирно в ленкомнате, готовлю очередную политинформацию, тут прибегает боец. Товарищ прапорщик, Вас срочно на плац. Я ему - что случилось? А он - командир приказал. Я ходу, выскакиваю к своим, а тут с трибуны: «За мужество и отвагу, проявленные при тушении лесных пожаров…». Короче, не заморачиваясь, дали старшине, который кормежку возил, да идеологическому сектору. Да, забавно, даже ему самому, а ведь у медали конкретный статут.
Вечером с караула вернулся психованный Горелый.
- Чего с тобой? - пытаю его.
- Да чуть духу из калаша пол башки не снес.
- Как это?
После заряжания, построив смену, сержанты имели привычку проверять постановку оружия на предохранитель совершенно драконовским методом. Разводящий шел позади строя и дурью дергал затвор висящего на плече автомата. Процедура болезненная, хоть и направленная на укрепление памяти и выработку автоматической привычки, от которой зависит безопасность окружающих. Казалось, что ремень оторвется вместе с плечом. Оружие всегда должно быть на предохранителе. Горелый прошел почти всех, когда увидел сдвинутый флажок у одного из бойцов. Для чего он нажал на спуск, сам до сих пор не мог понять. В бездонную синеву улетели две по 7,62, чуть не подпалив отросший новобранский ежик. Дух как стоял столбом, так и закостенел, оглохшие соседи шарахнулись в стороны, а у Горелова, по его словам, все ослабло сзади, ниже пояса. Из караулки вылетел охреневший начкар. Когда боец успел дослать патрон, никто не заметил, видимо порядок заряжания перепутал.
Начкару такой залет был не нужен, как впрочем, и остальным. К вечеру достали два патрона караульной серии, с зелеными гильзами, искусственно состарили их наждачкой, дабы не выделялись из общей массы и возместили ущерб. А бойцу тому ближайшие пару дней никто не завидовал.
Строю взвод перед отбоем. Среди родных лиц незнакомый боец, не бритый, форма грязная, как подменка после наряда, сапоги убитые. Это Любимов, он почти два месяца у меня в списках, но я его еще не видел. Сразу после присяги, двоих человек отправили на дальний полигон, в охранение. Второй, Субботин, приписан к первому взводу. Сегодня их заменили. Жили они там автономно и вольготно, за жратвой в полк ходили и о службе никакого представления не имели. К тому же командовал ими Зотов, мой бывший «комод», известный своими либеральными взглядами, по причине чего так и не прижившийся в собственном подразделении. После того как черпанулся, его сослали руководить дальними постами и работами.
Любимов смотрит напряженно, но без подобострастия. А я знаю одно, что завтра утром он никак не должен испортить общевзводную картину. Подхожу вплотную и жестко спрашиваю:
- Фамилия?
- Любимов.
- Значит так Любимов. На подъеме вижу постиранным, поглаженным, побритым, подворотничёк, сапоги, бляха, в общем, все как у людей. Понял?
- Так точно! - вытягивается тот и облегченно вздыхает.
Похоже, ожидал чего-то большего, просветили наверное. Ладно, посмотрим, на что ты способен.
Как не странно, утром Любимов совершенно не отличался от своих сослуживцев, когда только успел? Потом я узнал, что он детдомовский и армейские порядки, похоже, не явились для него чем-то принципиально новым. Чего кстати нельзя было сказать о его бывшем напарнике Субботине. Тот оказался экземпляром ярчайшим, таких я потом больше не встречал. Он отказывался понимать и принимать казарменные законы и жил какой-то своей, мало кому понятной жизнью. Били его страшно, причем свои.
Субботин постоянно порол дело, и из-за него наказывали взвод. При этом возникало ощущение, что он поступает так не потому что не может, не успевает или у него что-то не получается, а потому что не хочет, не считает нужным. В итоге перед строем объявлялось, что по вине Субботина взвод в очередной раз лишается какого-либо поощрения, а какое-то приятное событие опять обходит коллектив стороной. А таких событий в солобоновской жизни и так жестокий дефицит. Учитывая, не на шутку, развернувшуюся в тот год борьбу с неуставными взаимоотношениями, сержанты старались по возможности лично не участвовать в физических расправах. «Комод» после вечерней поверки просто командовал:
- Субботину отбой, остальным подъем - отбой!
Тот лежал под одеялом, а остальные еще полчаса скакали туда - обратно, одеваясь и раздеваясь. Потом взвод, наконец, отбивался, свет выключался, а утром Субботин выглядел неважно.
Как-то вечером я забрел в курилку, куда первый взвод как раз затащил Субботина на очередную разборку - экзекуцию. «Замок» молча наблюдал, а товарищи виновного, в который раз разжевывали ему правила поведения в коллективе. Он стоял ссутулившись, и покорно опустив плечи, глядел в пол. Мимо, взад - вперед, челноком маячил здоровенный Бареев и, поигрывая могучими бицепсами, монотонно что-то втолковывал. По Субботину было не понятно, слышит он, или нет, да и слушает ли вообще, или полностью абстрагировался от происходящего. Дойдя до окна, Бареев развернулся, и вновь поравнявшись с жертвой, вдруг резко, крюком, ударил его в живот. Мелькнув в воздухе, кулак провалился в солнечное сплетение бойца и я невольно сместил голову в сторону, чтобы посмотреть, не появился ли он со стороны спины. Субботин как тростинка переломился в поясе и, зажав «пробоину» руками, уткнулся головой в немытый, разноцветный кафель. Потом двое сослуживцев прошлись сапогами по его бокам. После паузы, начавшее дышать тело сгреб в охапку долговязый Леха и поволок в умывалку, где уже до краев наполнилась заткнутая подменкой раковина. Леха издевался более изощренно. Он топил несчастного в грязном корыте, а когда переставали идти пузыри, выдергивал из воды бритую голову и, засовывая палец в судорожно хватающее воздух отверстие, с наслаждением растягивал его до разрывов в углах рта. Субботин тихо стонал и слабо покрикивал в особо болезненные моменты. До армии Леха вроде бы успел окончить медучилище и ему уже намекали на возможность остаться после «микродембеля» служить в санчасти. Но Леха рвался в Афган, и осенью все-таки туда уехал.
Мне становится тошно, и я ухожу. За этот год конечно много к чему привык, но подобные мероприятия не особо жаловал. Когда по трезвому, осознанно, кучей бьют одного и не просто для профилактического устрашения, а с особой жестокостью, если даже с точки зрения неписанных законов и за дело. Но в дела чужого взвода вмешиваться не принято.
Однажды за Субботина попытался вступиться Зотов, у которого он начинал службу еще на полигоне. Его каким-то ветром задуло в батарею, и он случайно стал свидетелем подобного мероприятия. Но хоть и был он черпаком, его не уважали и с молчаливого согласия сержантов, он чуть сам не огреб по полной программе. Зотов, наверное, был хорошим парнем, но не в этой жизни.
На следующий день на полевых занятиях, я наблюдал за Субботиным во время перекура. Во взводе с ним никто не общался, одни откровенно презирали, другие боялись запятнать свою репутацию контактами с изгоем. Он отсел в сторону на поваленную сосну и, зажав между коленей АКМ, сощурившись на июльское солнце, тихо улыбался своим потаенным мыслям, рефлекторно-болезненно, дергая рваным ртом, аккуратно вдыхая вкусный сосновый воздух, стараясь не тревожить отбитые накануне ребра. Я не понимал, как после вчерашнего, в его измученной душе, еще оставалось место для положительных эмоций, какая внутренняя сила сидела в этом мальчике.
Во всех взводах уже непроизвольно выкристаллизовывались определенные локальные группы. В тяжелые времена в них объединяются физически сильные, наглые и умные, которые на гражданке, возможно, не стали бы даже приятелями.
В третьем взводе лидером такой группы стал «фишкарь» Кремнёв. Он уверенно и быстро пробился на эту должность, и теперь пять человек держали в страхе почти весь взвод. Смуглый, черноволосый, с крючковатым носом и немного бешеными глазами, он сильно походил на Мефистофеля. Провинившихся и чмошников мучил не торопясь и утонченно, со знанием дела, используя массу болевых и уязвимых точек в человеческом организме. Он то давил несчастным на глазные яблоки, то крутил ушные раковины и выворачивал ноздри, залезал пальцами за ключицу, под челюсть, или болезненно защемлял какую-нибудь мышцу. Нам же, сержантам, демонстрировал фокусы по усыплению. Брал тонкий поясной ремешок и, набросив на шею, пережимал в нужном месте сонную артерию, после чего подопытный отключался. В общем-то, ничего особенного, классическое кровяное удушение из дзюдо. На себе я, правда, до этого не испытывал, а здесь попробовал. Все произошло быстро, но от ремня осталось неприятное послевкусие..
Впоследствии он усовершенствовал этот способ. Большой, пройдя эксперимент, предложил и мне испытать новые ощущения. Я встал у стенки, Кремнёв подошел, пронзил своим дурным взглядом и, чуть касаясь моей шеи двумя пальцами, невесомо нащупал искомую точку. Лишенный кровотока разум покинул меня, и Большой с Горелым еле успели подхватить мгновенно обмякшее тело. Я даже не понял когда отключился. Возвращение в сознание было связано с тошнотворно - неприятными ощущениями и больше я судьбу не испытывал. А когда Кремнёв немного заигрывался, Горелый для профилактики пробивал ему фанеру, возвращая колдуна в положенную ему по статусу реальность.
В моем взводе собрался мощный интернационал: грузины, татары, узбеки, азербайджанцы, немцы, хохлы, белорусы, русские… Выделяется небольшая группа во главе с Казачковым. Веселый парень, шутит умело, но порой опасно для себя и часто этого не осознает. Службу тащит исправно, и с этой стороны к нему претензий нет, поэтому не хочется гасить его жестко. Хороший пацан, жалко на взлете обламывать. Пытаюсь гуманными методами донести до него, что базар надо фильтровать, а то не ровен час… Вроде начинает понимать, значит не безнадежен.
Но самый примечательный экземпляр - это Саня Аскерко. После присяги он сразу попал в гарнизонный караул, выводным. И как часто бывает с начинающими выводными, из караула не вернулся, присоединившись к славной когорте «губарей». А там в чем-то провинился еще раз, в результате чего проторчал на губе почти две недели. В строю, передо мной предстал исхудавший и наголо обритый, в то время как у его товарищей отрос приличный ворс. Саша относился к категории оптимистично-неунывающих индивидуумов. Он даже оказался моим земляком по рождению, из-под Оренбурга. Боксер-перворазрядник, легковес, после восьмого класса рванул на дальний Восток, в мореходку и, окончив ее, до армии успел поработать на гражданском флоте. Призывали его из Владика, и вечерами он травил нам о вольной флотской жизни, больших деньгах, бабах и бесконечных драках в кабаках Находки и Владивостока. Он классно танцевал, и как только из телевизора или радио раздавалась хорошая музыка, ноги и руки его начинали непроизвольно двигаться. Мне он в эти моменты напоминал Труфальдино из Бергамо в исполнении молодого Кости Райкина. Первое время он частенько получал за это по шее, дабы утихомиритть неуместную бурость, а впоследствии мы уже сами просили Сашу что-нибудь исполнить, откровенно завидуя его способности к импровизации. Как бывший боксер он был отлично скоординирован и прекрасно двигался.
После отбоя дедушки зовут нас к себе. Они прочухали, что мы с Горелым неплохо лабаем на гитарах. Мы уже не в том статусе, когда нас можно тупо заставить, но еще и не в том, когда можем им отказать. Еще на гитаре хорошо играет Буров и есть парочка интересных духов, но сегодня позвали нас. Когда надоедает попса, а также армейская и тюремная тематика, они с удовольствием слушают мой студенческий и бардовский репертуар. Скоро из столовки им притаскивают отборного вареного мяса, а каптер уже заваривает крепкий, сладкий чай. У нас свой интерес. Сейчас деды наедятся, напьются и быстро уснут под хорошую музыку. Тогда мы сможем переместиться в каптерку. Деды засыпают наглухо, как дети, и мы отваливаем в дальнее расположение. За каптера Малыш. Горелый стучит в дверь условным стуком и на пороге прорисовывается его мощный силуэт.
- Босс, мы пришли пить чай!
Малыш улыбается во всю ширину своего необъятного лица. Он ставит кипяток и достает заныканный сахар. Стрелки часов подгребают к часу ночи, но это наше время. Поем с Горелым, по очереди. Малыш рассказывает, что сегодня на него настучал замполиту прапорщик - завскладом, за то, что обозвал его «куском». Так в армии за глаза, обидно, но в точку прозвали представителей героической профессии. Но Малышу удается-таки вывернуться:
- А я объясняю замполиту, что подошел к нему и попросил: « дай подшивки кусок», а чего уж он там про себя надумал…
Горелый наконец добирается до Джо Досена. Мелодию он подобрал успешно, но текст что-то не клеится.
- Слушай, может Михальчика сюда, он же французский знает, - вдруг посещает Большова своевременная мысль.
Притащили сонного Михальчика, он стоит и испуганно хлопает глазами. Но поняв, чего от него хотят, тут же успокаивается. Он конечно до смерти хочет спать, но ему льстит неожиданная востребованность в нашей компании. И песни нужные, на французском, он, оказывается, знает. Попытки, правда, оканчиваются полным фиаско. Минут десять он забавляет нас своим французским прононсом, но все это сводит на нет абсолютное отсутствие слуха и голоса. Вскоре за ненадобностью отправляем его во взвод. Пора и нам расходится. Горелый стоит по батарее, и через свою агентуру до него дошли слухи, что старики пронюхали про наши ночные посиделки. Им это сильно не нравится, рановато нам еще так жить. На место нас должны бы поставить черпаки, не царское это дело, с молодыми возиться, но они свой шанс по взятию власти упустили, и годами налаженный в батарее баланс, нарушился.
Вечером следующего дня Серега сдает мне наряд. Мы сидим в оружейке на низкой спортивной скамейке и заполняем журнал. Автоматы, штык-ножи, противогазы, посчитаны, и даже гранатомет на месте. Горелый чешет мне о событии, очевидцем которого стал три дня назад. Метрах в трех столбом торчит узбек Хусанов, дневальный из его наряда.
- Короче, был я тут в ремроте. Перетер там с «рулем» одним с автовзвода, и уж в батарею подался, а он вдруг машет мне рукой, хочешь поглядеть, говорит, и повел в дальний угол. Там народ столпился, ну я сбоку протиснулся, гляжу, а водила с полкового заправщика, аккумуляторщику шары катать готовится.
Шары изготавливались из оргстекла, из ручек, отслуживших свое зубных щеток. Разноцветные, в основном неправильной эллипсовидной формы, они вытачивались, грубо шлифовались шкуркой, потом нулевкой или газетой, после чего отдавались салобонам на ювелирную обработку, и те неделю - другую катали их во рту, доводя поверхность до изумительной гладкости. Еще требовался пузырек одеколона для дезинфекции, полотенце, бинт с ватой, прищепка и собственно главный инструмент - небольшое пластиковое зубило, тоже, как правило, сделанное из зубных щеток или алюминиевая ложка, конец ручки которой слегка затачивался, а также пинцет.
- Ну, в общем, этот достает елду, протирает одеколоном, зубило тоже, пинцет прокаливает на свечке. Потом кожу на конце берет и натягивает, сколько сможет… - продолжает интриговать меня Горелый.
- Крайнюю плоть, - вставляю я свои три копейки, блеснув почерпнутыми из медицинской энциклопедии знаниями.
Горелый смотрит озадаченно - восхищенно, сраженный моей эрудицией.
- Ну, наверное, - реагирует он, наконец, на мое уточнение.
Кожа у головки прихватывалась прищепкой, дабы обезопасить этот важнейший членоэлемент от предстоящей процедуры. На твердую поверхность подкладывалось полотенце, на него собственно реконструируемый орган, вновь натягивалась кожа, приставлялось орудие, верхний конец которого тоже обмотан полотенцем или тряпкой и наносился короткий, несильный удар. Кожа в этом месте двойная и искусство мастера заключалось в том, чтобы точно рассчитав силу удара, пробить только первый слой, после чего в образовавшееся отверстие пинцетом запихивался шарик. Конец инструмента затачивался так, чтобы рана получалась рваной, так потом быстрее заживало. Количество шаров не регламентировалось, зависело от желания и уровня терпения оперируемого. Кто-то ограничивался одним шариком, а кто-то делал себе кукурузный початок, надеясь в дальнейшем стать сексуально-неподражаемым.
- Короче, оттягивает, приставляет зубило и хлоп рукой, резко так. Получилась пробоина, сантиметровой длины. Крови мало, он туда один шарик зарядил, потом второй, быстро так и они уже внутри, а аккумуляторщик побелел и завалился на бок, его давай по щекам… Потом вату одеколоном смочил и забинтовал конец, через неделю зажить должно. А у некоторых, говорят, загнивает, если грязь затащат, и я вспомнил про свой палец, указательный.
- Себе тоже, что ли хочешь сделать? - интересуюсь я.
- Нет уж на хер, я сам чуть было не отключился. Вот слышал, усики делают, это говорят вещь.
- Как это?
- Уздечку под «шляпой» прокалывают, просовывают леску и концы оплавляют. А как не надо станет, отрезал с одного края, да вытащил. Фикса еще говорил, что у него после первого раза уздечка лопнула.
- Это бывает, когда она в головку врастает, - в очередной раз поражаю я собеседника своими познаниями.
- А Большой рассказывал, как ходил к одной, гандон импортный достал где-то. Когда стал вынимать, она взяла, да зажала, ну резина растянулась, а она как отпустит, а ему как щёлкнет…
- Да ****ит он все…
Подобные темы не редко муссируются в однородной мужской среде, а информация подается в более примитивно - доступной форме.
Все это время Хусанов с неподдельным интересом прислушивался к нашему разговору и даже что-то тихонько блеял на родном наречии, перемежая свой монолог русскими междометиями и предлогами. А Горелый продолжал тему:
- У нас, на гражданке еще, тюремщик откинулся, так он рассказывал, что у них там один головку как-то хитро надрезал, и короче, когда встает, она розочкой раскрывается. Для бабы кайф вооще…
- Да ладно!
Хусанов при этом, улыбаясь, одобрительно закивал головой и что-то радостно чирикнул.
- Чего это он? - озадачился в очередной раз Серега.
Служил Хусанов уже второй месяц и по русски кое что должен был соображать.
- А может у него розочкой? - попытался я пошутить.
- А хрен его знает? Эй, урюк, сюда иди!
Узбек делает три шага в нашу сторону.
- Трщ сржнт, крст Хусанов по ваш прикзан прибл!
- Ну ладно, ладно… - обрывает Горелый его служебное рвение.
- У тебя что, розочкой что ли?
Хусанов радостно кивает.
- Ну не хера себе! Покажи.
Тот начинает мяться и опять что-то булькает на своем синтезированном языке, из которого я с трудом разобрал исковерканное слово «нельзя» и еще что-то в этом роде.
- Чего? Чё ты ломаешься как целка? Показывай, давай! - мгновенно утратил терпение Серега и уже более миролюбиво добавил:
- Здесь все свои…
Вздрогнув, Хусанов закатил к потолку глаза, видимо позиционируя, таким образом, свое отсутствие при данной процедуре и стал неуверенно расстегивать ширинку. В душе моей на мгновение поселилось сомнение, в том, что ему удалось до конца разобраться в теме нашего разговора, но любопытство взяло верх и два крепких сержантских затылка сблизились в томительном ожидании.
Через несколько секунд взору нашему явился небольшого размера пенис, отличающийся от среднестатистического славянского варианта, пожалуй, лишь непривычной смуглостью, да традиционным мусульманским обрезанием. Два исследователя, пораженные вирусом рецидивирующего естествознания, склонились перед разверзшимся солдатским гульфиком для более детального изучения редчайшего экспоната. Прошло секунд пять, и Горелый, уже в который раз за сегодняшний вечер, озадаченно констатировал:
- Хер как хер…
А низ моего живота, сковал подкативший приступ неудержимого хохота. Хусанов же, опустив руки по швам и предоставив нам полную свободу осмотра своей реликвии, продолжал смотреть в потолок, демонстрируя всем своим видом целомудренную покорность. Интересно, что он думал в этот момент о двух странных русских сержантах, проявивших вдруг неожиданно - глубокий интерес к его скромному азиатскому достоинству. Со стороны мы, возможно, напоминали добрых военных урологов, проявляющих трогательную заботу о подчиненном. Прошло несколько мгновений, надежда на чудо улетучивалась, а Серега уже наливался малиновым гневом.
- Ах ты, гнида! Ты что же гад, наобещал, а теперь нам с сержантом Ереминым своим хреном копченым в лицо тычешь?
И так и не распознав до конца загадочной русской души, Хусанов с тихим стоном стек на пол по наклонной дверце оружейного шкафа. Я же, уже заваливался с лавки на пол, не в силах больше сдерживать рвущиеся наружу рыдания, краем слезящегося глаза заметив, как присоединяется ко мне согнувшийся пополам Серега, загоняя приходящего в себя узбека в полную прострацию.
Через два дня в дивизию приехал командующий округом. Казармы надраили, полы натерли, в санчасти выдали новую робу. В столовой на один день заменили посуду новой, невиданной доселе, пластмассовой. Наряд же обрядили в фартуки и колпаки. В первой показательной батарее все выровняли по нитке, отбили кромки и подушки, и спали на табуретках и полу, на случай внезапного появления высоких гостей. После завтрака личный состав разогнали по окрестным лесам, дабы бедолаги курсанты не шокировали своим видом пекущееся об их счастливой службе начальство. Оставили только подготовленный и соответственно снаряженный минимум. Генерал заехал днем и пробыл совсем не долго, получив заверения, что личный состав усиленно занимается в поле, согласно плану мероприятий.
А еще через день, около двенадцати ночи, когда я как всегда возился со своим взводом, ко мне подбежал дневальный:
- Товарищ сержант, Вас старший лейтенант Круглов требует.
- Где он?
- В ленкомнате сидит.
Захожу в ленкомнату.
- Вызывали, товарищ старший лейтенант?
Круглов вальяжно развалился на табурете, из-под стола торчат надраенные хромачи, фура сдвинута по дембельски, на затылок.
- Ты журнал по боевой подготовке заполнил?
- Я уже докладывал, больше половины взвода в командировке на сенокосе, шестеро на развертывании, двое в санчасти…
Заполнение журнала требует точных личных данных по каждому бойцу, взятых из документов, которые у них на руках. Т.е. номера военных и комсомольских билетов, оружия, противогаза и т.д.
- Слушай, Еремин, - прерывает меня Круглов.
- Ты что думаешь, я не вырублю тебя с двух ударов?
Вопрос конечно интересный. Честно говоря, я об этом совершенно не думал. На секунду мелькает мысль - почему именно с двух, откуда такая цифра, чего ж не с одного? Круглов довольно ухмыляется, наслаждаясь собственным превосходством. Я же держу паузу, старательно наливая лицо откровенной тупостью, напоминая в этот момент приветливого дегенерата.
- Думаю, что нет, товарищ старший лейтенант, - старательно выговариваю я каждое слово, придавая интонации дебильноватый оттенок.
- Согласно приказам министра обороны 025 и 0100, доведенным до нас начальником политотдела дивизии, в стране, в настоящее время, развернулась бескомпромиссная борьба с неуставными отношениями среди военнослужащих…
Круглов, классический белокожий, голубоглазый блондин, начинает розоветь бесформенными, многочисленными пятнами от шеи до ушей.
- Пошел на *** отсюда… - растягивает он слова, с трудом сдерживая закипающую ярость.
На ***, так на хуй, меня уговаривать не надо. Как с ним дальше служить? Что теперь будет?
На следующий день неожиданно уехал Малыш. Он отыскал меня в курилке.
- Леха, у тебя деньги есть?
- Тебе зачем?
- В Москву еду.
Кто-то за него конкретно похлопотал, и его забирают служить в спортроту, в Лефортово. Будет бороться за ЦСКА. Отдаю ему последний трояк, мы обнимаемся. Жалко, хороший парень, единственный приличный москвич, шпана арбатская. Где мы теперь чай пить будем? Тогда я еще не знал, что с Малышом мне предстоит пересечься еще не раз.
А еще через день меня вызвали к командиру дивизиона. Вернее командир был в отпуске и за него сейчас его заместитель, майор Петров. Я спускался по лестнице на первый этаж, где располагался штаб дивизиона и мучительно ломал голову, по кой хрен я ему понадобился? Коротко стучу в дверь.
- Разрешите, товарищ майор?
- Заходи.
Петров сидит за столом и что-то пишет. Ожидать от него можно все что угодно.
- Сержант Еремин по Вашему приказанию прибыл.
- Как служба, Еремин?
- Да не жалуюсь.
Петров отрывается от бумаг и строго смотрит своими пронзительными, черными глазами. Я невольно съеживаюсь.
- А вот на тебя жалуются. Что у тебя там с Кругловым?
Вот оно что. Взводный, исчерпав все ресурсы, просто тупо настучал.
- Да не понимаем мы друг друга, товарищ майор. Психологическая несовместимость, в общем.
Майор смотрит с интересом, и совсем не враждебно.
- А сколько тебе лет, сержант?
К чему бы это он? Отвечаю настороженно:
- Двадцать три, товарищ майор.
- Ну, так ты уже старый. Тебе уж служить не положено.
Я неуверенно жму плечами, не зная как комментировать данное умозаключение. В общем-то я не против.
- Слушай, может тебя в тренажеристы перевести?
Совершенно неожиданное предложение. Взвод тренажеристов состоял из восьми человек, под командованием прапорщика Шикова, раздолбая и пьяницы. Тренажер - набор аппаратуры, имитирующей пульт управления реактивным противотанковым снарядом, который монтировался в КУНГе на базе ЗИЛ-157. Тренажерист – специалист, способный подключить, настроить, развернуть в поле, отремонтировать тренажер, обучить на нем курсантов, и к тому же водитель категории «С». Я не обладал ни одним из этих достоинств, хотя теоретически подходил, имея все-таки высшее техническое образование и реальные водительские права, хоть и категории «В». А вообще, настоящих специалистов во взводе было двое - трое, остальные блатные, оставленные здесь служить по чьей-то высокой просьбе, а также нужные люди, занимающие должности, не предусмотренные батарейным штатом. Т.е. писарь - делопроизводитель, командирский водила, тот же Большой, как перспективный спортсмен и другие. Я даже растерялся, т.к. плохо представлял, что нужно будет делать, и поэтому сомневался, справлюсь ли.
- Ладно, иди, думай, – вполне дружелюбно закончил беседу майор.
Метнув руку к пилотке и крутанувшись на каблуках, я в задумчиивости покинул территорию штаба дивизиона. Уже оказавшись в расположении первой батареи, где собственно и базировался штаб, краем уха уловил, как в канцелярии, замполит дивизиона майор Мизин, лишал очередного молодого сержанта иллюзий по поводу изворотливости его микродембельского ума:
- Я старый, лысый майор, и вы хотите меня наебать?
Поднимаюсь к себе, на третий этаж, меня ждут.
- Ну, чего вызывал? – кидается ко мне Большой.
- Круглов, сука, заложил.
- Во, гад. И чего?
- Петров предлагает в тренажеристы перевестись.
Я уже упоминал, что Круглова в дивизионе не любили, ни начальство, ни подчиненные. А уж неспособность справиться со своим сержантом, или найти с ним общий язык, априори не вызывала уважения. Возможно, поэтому Петров так и отреагировал.
- Ну а ты чего? – не унимается Большой.
- Да я даже не знаю.
- Ты чё, дурак что ли? И думать нечего, - вступает в разговор Богдан Наконечный.
Богдан кстати реальный тренажерист, и водила классный.
- Да я тебя научу. Ты представь - свобода, личного состава нет, Шикова днем с огнем не найдешь.
Как люто мы ненавидели Наконечного полгода назад. Именно его, больше всех из молодых сержантов. Вот переодеть, напялить кепи с трезубцем на тулье, настоящий боец УПА получится, полицай - оуновец. А какой клевый пацан оказался, из нынешних черпаков самый нормальный.
Но долго думать мне не пришлось. На следующее утро объявили, что с этого дня я продолжу службу во взводе тренажеристов. И в связи с моим новым назначением в батарее произошли некоторые кадровые перестановки.
Мое место занял Саня Молодцов, бывший на тот момент «комодом» в третьем взводе. На его место перевели Горелого, т.к. в первый взвод вернулся опальный либерал Зотов. А я даже как-то несколько опешил от неожиданно свалившейся на меня бездеятельности. После завтрака, со своими новыми коллегами, отваливаю в сторону учебного поля, где базируется половина вверенной нам материальной части. Минуя стадион, под началом Богдана мы углубляемся в окрестный сосняк, с нами еще Большой и Вова Макаров.
Вова блатной. Его отец главный инженер одного из богатейших в области совхозов - миллионеров. Говорят, что он по-братски помогает родной армии, в лице командира полка, стройматериалами. В любой воинской части идет бесконечная стройка. Результатом этих трогательных отношений явилось то, что Вова служит почти на родине и имеет возможность периодически посещать отчий дом. Иногда, по пятницам, в районе КПП прорисовывалась папина «Нива» и Вова исчезал на выходные. Парнем он был застенчивым, закомплексованным и малообщительным. Над ним подсмеивались и по- доброму издевались. Но его уважали за то, что своим привилегированным положением он никогда не кичился, а порой, даже тяготился и стеснялся, когда его в очередной раз забирали домой. При встречах же с командиром полка, тот персонально жал ему руку.
Однажды, будучи в наряде по столовой, мы стали невольными свидетелями папиного приезда. В большой зал вихрем ворвался командир:
- Макарова ко мне!
Через минуту, облаченный в грязную подменку сержант, уже черепешил на полусогнутых в сторону громогласного источника, неистребимой походкой неуверенного в себе человека.
- Воллодя! – растянул подполковник рупор в радостной улыбке.
И Вова неуверенно сунул вялую ладошку в протянутую на встречу широкую командирскую пятерню, легким движением которой решались сотни сгрудившихся в этом периметре судеб.
- Ну, где же ты ходишь? Давай бегом в батарею, переодевайся и на КПП.
Володя тихо вздыхал, виновато глядя на окружающих товарищей, и понуро плелся в сторону выхода. Мы даже подбадривали его:
- Чего ты? Выломилось, так пользуйся. Любой бы на твоем месте пользовался.
В понедельник его возвращали.
А сейчас мы брели по горячему песку и умирали от желания спать. Я вообще не помнил уже, когда высыпался.
- Богдан, давай уже на массу где-нибудь, хоть сколько… - ныл Большой.
- Ладно, хер с вами.
Мы валимся прямо на раскаленный склон ближайшей сопки и тут же отключаемся. Проходит около часа:
- Подъем! Хорош дрыхнуть, - расталкивает нас Богдан на правах старшего, а то так бы и спали до обеда.
Я сажусь на песке, башка гудит от перегрева, около ее отпечатка на песке, традиционная слюнная лужа. Пропитанное потом хабэ прилипло к телу, половина лица, как кусок наждачной бумаги, склеено мельчайшим абразивом. Ощущение полного отсутствия воли к каким-либо действиям, но час глубокого сна неплохо восстановил организм.
В боксах, на учебном поле, стояли две наши машины. Богдан вскрыл КУНГ, и я приступил к освоению новой специальности. Сегодня он ограничился тем, что показал, как тренажер включается, а в дальнейшем я довольно быстро освоил и способы его настройки.
Вечером заступаем в караул, слава богу, иду первым разводящим. В прошлый раз меня, как ЗКВ, поставили помощником, а начкар достался - дурной взводный из первой батареи, отличавшийся от своих собратьев холерическим характером, повышенной криклиостью, и шитыми звездами на старлейских погонах, входившими тогда в моду. У офицеров свои примочки, чтобы выделиться. Помначкаром с одной стороны хорошо, посты разводить не надо, но если начальник мудак, целые сутки тяжко находится с ним в тесном контакте. Поспать толком не даст, да еще мозг вынесет. Единственный положительный момент – рассказал он забавный случай, произошедший в соседнем полку.
В офицерской камере, на гарнизонной губе сидели майор с капитаном. Капитан недавно получил майора и решил это дело обмыть. Майор же был на тот момент подполковником. В разгар праздника, подполковник вдруг заметил новоиспеченному майору:
- А ты все-таки еще не старший офицер.
- Как это не старший офицер? Извини, два просвета, большая звезда…
- Нет, пока еще не старший… - продолжал гнуть свою линию собеседник.
- Да как не старший? – заводился оппонент.
В общем, слово за слово, алкоголь, повышенная чувствительность, возбужденность… Дело закончилось дракой, после чего оба были понижены в звании. И теперь, сидя на губе, уже другой новоиспеченный майор, с чувством непоколебимой правоты, вещал вернувшемуся в капитанство товарищу:
- Я же говорил, что ты не старший офицер…
Вот и родная караулка. Меняем третью батарею. Помощник, с теми, кто сразу не заступает на посты, принимает помещение, территорию, имущество. В который раз не хватает ножей, которыми никто не пользуется, и в который раз воруем их в столовой, где ими тоже никто никогда не пользуется. Заколдованный круг какой-то.
Я отправляюсь с их первым разводящим менять посты. Подходим к штабу, я еще не знаю, какая неприятность постигнет меня здесь завтра вечером. Ну вот, посты разведены, старый караул свалил, команда ушла за жратвой, можно расслабиться.
Часа в три ночи мирно играем с Горелым в шашки, когда комната начальника караула взрывается тревожным зуммером. Сигнал идет с первого поста.
- Еремин, твой пост, сгоняй, проверь. Опять супостаты знамя ёбнули… - традиционно непритязательно шутит старлей Серебров.
- Похоже, часовой завалился, - констатирует Серега.
- Что, теперь полк расформируют, товарищ старший лейтенант? – демонстрирует Серега глубокое знание устава. Старлей лениво хихикает.
Я захожу в здание штаба. Помдеж и дежурный по штабу сержант хитро переглядываются и начинают демонстративно ржать. Поднимаюсь на второй этаж, с «квадрата», натянув как тетиву автоматный ремень (того гляди лопнет), на меня преданно таращится часовой. На лбу багровеет здоровенный рубец, уже начиная трансформироваться в фиолетовую гематому. Все ясно, уснул и, завалившись с «квадрата», шарахнулся лбом об ограждение поста. Все поле вокруг «квадрата» под сигнализацией.
- Спал?
- Никак нет.
- А сигнализация почему сработала?
На лице бойца отображается напряженная работа мысли.
- Сама что ли? – прихожу ему на помощь.
- Так точно! – радостно децибелит часовой.
- Не ори, я не глухой. А шишка на лбу откуда?
- Не могу знать! – необыкновенно удачно выкручивается страж полковой святыни.
Спросонья он не в состоянии придумать ничего правдоподобного. Я в его пору, чтобы не рухнуть, садился на пирамиду, которая имеет небольшой удобный выступ. Ноги при этом оставались на «квадрате», а тело принимало довольно устойчивое положение. Разглядываю бедолагу, это тот, который был со мной в командировке, у которого на левой руке сантиметровый обрубок вместо мизинца. Шустрые «комоды» с его взвода уже нашли применение его недостатку. Таскают бойца в другие подразделения и спорят там с сержантами, что он может мизинец полностью в ноздрю засунуть, или в ухо. Говорят, уже бритвенный станок выиграли. Ладно, ты у меня ночью отработаешь. Сообщаю по переговорнику, что тревога ложная, знамена на месте и расформирование нашей части в очередной раз откладывается.
Днем, в бодрствующей смене, со скуки наблюдаю, как «фишка» у пирамиды с автоматами упорно борется со сном. Вот тело, слишком неестественно для сидящего на табуретке, вытягивается, потом в разрезе глаз проявляются страшные белки, какое-то время еще сохраняется неглубокий прищур и, наконец, веки окончательно смежаются. В этот момент сон еще очень чуток и я выдерживаю необходимую паузу. Затем подхожу и несколько раз окликаю горе-охранника по фамилии. Реакция нулевая, в этот короткий период сон достигает максимальной глубины. Я не торопясь выгребаю из пирамиды автоматы и складываю их под топчан в спальном помещении, после чего занимаю прежнюю позицию. Теперь ждать. Долго в таком натянутом положении «дух» спать не может. Минут через пять он теряет равновесие и, мотнувшись в сторону, все-таки успевает в последний момент удержаться на табуретке. Глаза резко открываются, через несколько секунд взгляд принимает осмысленное выражение. Он воровато стреляет зрачками по сторонам и, убедившись, что никто ничего не заметил, продолжает нести свою нелегкую службу. Минут через десять я решаю сообщить ему, что данное мероприятие не имеет уже столь глубокого смысла. Отсутствие в пирамиде оружия является для него полным откровением и из состояния шока его выводит мощный, отрезвляющий «фофан».
Теперь ближайшие полчаса его службы будет посвящено углубленному изучению, совмещенному с чтением вслух, статьи УК о мерах наказания за утерю холодного и огнестрельного оружия. Кстати, за огнестрел там до семи лет. После чего я великодушно сообщаю ему о месте нахождения пропажи.
Прошлый выходной на КПП приходил Олег, мой друг детства, у которого мне уже довелось бывать здесь в гостях. Он приехал в очередной отпуск, собирался жениться и хотел видеть меня в роли свидетеля на празднике жизни. Сказал, что свадьба должна состояться через неделю, подробности он сообщит. Решаю подойти к комбату, чтобы сославшись на родственные связи, отпроситься на такое желанное для любого солдата мероприятие.
Я разводил последнюю смену. Мы вышли из здания штаба и привычно свернули за угол, когда меня окликнули. Это был прапорщик Соловьев, тоже одноклассник, комсомольский секретарь нашего дивизиона. В нескольких метрах, на скамейке, сидели три офицера, чему я не придал особого значения. Чтобы не светиться толпой, я отправил своих караульных вперед, а сам задержался с прапорщиком. Он сообщил день и время свадьбы. В этот момент в нашу сторону обернулся сидящий с краю капитан Лебедев, начальник секретной части. Это он прошлой осенью забирал нас с пересыльного пункта.
- Сержант, ко мне!!! – неприятно резануло слух.
По сути, он прав. Перемещение караульных по территории без сопровождения разводящего, является грубым нарушением устава. Я получаю по полной программе, а заодно и прапорщик, и вдогонку слышу до боли родное: «Опять вторая».
Перспектива свадебной гулянки начинает выглядеть весьма туманно. На следующее утро я все же подхожу к комбату со своей просьбой, понимая, что вероятность положительного ответа даже не нулевая, а практически отрицательная, если такая бывает. Ему уже доложили и продули дымоход, и поэтому взгляд, которым он меня одарил, не оставил сомнений, что с этого дня я больше не принадлежу к славной когорте гомо сапиенс. Попытка Соловьева объяснить ситуацию и взять вину на себя тоже не увенчалась успехом. Погоны представителей героической профессии катят против капитанских лишь в том случае, если прапорщик занимает материально-ценностную должность, типа заведующий продовольственным, вещевым, ГСМ складом, начальник столовой и т.п. Идеологический сектор не тянет, в силу малоуважаемости профессии и маломерности в данном случае самой должности.
Я уже окончательно распростился с надеждой и мне искренне сочувствовали близкие сослуживцы. Однако накануне свадьбы, в пятницу, я увидел на территории полка гражданского, который направлялся к зданию штаба. Это был отец Олега, директор местной школы, уважаемый в гарнизоне человек, бывший фронтовик, через руки которого проходили все офицерские дети. Пришел просить за меня. Я вспомнил, как в детстве, бывая у Олега в гостях, страшно завидовал ему, когда вставая у отца за спиной, он нащупывал под ребром, оставшийся с войны осколок. Иногда он доставал отцовские награды: орден Славы, тяжелую, огромную медаль «За отвагу» с силуэтом танка Т-28, «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина». Он каждый день мог играть ими.
Вопрос по поводу моего присутствия на свадьбе решился в итоге положительно. Меня вызвал комбат и, не скрывая досады, сообщил:
- Завтра идешь на свадьбу. Но попробуй там хоть рюмку выпить. Сгною…
« Как же», - подумал я про себя, но вслух произнес:
- Так точно!
Теперь уже капитанские погоны не тянули против подполковничьих.
Мне подобрали парадку по размеру и в субботу, после завтрака, я отчалил. Свидетелем на свадьбе я был впервые. Свидетельницей же была одноклассница Олега, Светлана, которую я правда не помнил. Очень даже интересная девушка, новоиспеченный доктор, и я, по долгу свидетеля, а также из личного интереса, начал оказывать ей знаки внимания. Наверное, очень неуклюже, т.к. за последний год совсем отвык от женского общества. И вообще, окунулся в совершенно непривычную для меня атмосферу гражданского праздника.
Сначала ездили в соседний поселок, в ЗАГС, где мы со Светланой засвидетельствовали своими подписями состоявшийся брак. Затем в ближайший райцентр погулять, и как тогда было принято возложить цветы великому кормчему и погибшим солдатам. Затем вернулись в гарнизон, где свадьба продолжилась в местной школе. За столом я даже произнес короткую пламенную речь, хотя в ту пору испытывал некоторые трудности с длинными монологами, но уже принятый допинг помог мне справиться с непростой задачей. Памятуя о наказе командира батареи, крепкими напитками я не увлекался, но и особо себя не ограничивал.
Но праздник закончился. Света вызвалась меня проводить. Мы не торопясь шли по городку, и я узнавал знакомые с детства места. Детская память хваткая, под ногами до боли знакомые выбоины на асфальте, переходящие в посыпанные шлаком дорожки. Все только как-то уменьшилось и сузилось. А вот горка, срываясь с вершины которой, мы неслись сломя голову на первых велосипедах - трансформерах, которые переделывались из трехколесных на двух. Литые узкие шины, полное отсутствие тормозов и никакой амортизации. Выпученные глаза, бешено вращающиеся педали и жесткая отдача каждой выбоины в незакаленный жизнью организм, делали этот спуск умопомрачительно опасным и захватывающим. Теперь она сгладилась так, что и горкой-то не назовешь. А вот местная достопримечательность - памятник великому Володе, выкрашенный серебрянкой. В легкой поступи он указывает рукой в сторону стадиона, как бы приглашая прохожих вести здоровый образ жизни. В памятном 67-ом, мы как-то шли мимо него гомонящей гурьбой. Кто-то нашел в песке юбилейный рубль с его изображением, и остальные пухли от зависти до самого вечера. Напротив небольшой сосняк, теперь уже изрядно подросший, а тринадцать лет назад, пушистый метровый подлесок среди зарослей дикой вишни, которую в незрелом виде мы использовали в качестве боеприпасов для плевательной трубки. А в спелом, потребляли в огромных количествах, не смотря на ее мелкий, непрезентабельный вид. И не было ничего вкуснее. В сосняк же мы по партизански заползали, когда темнело, подслушивали разговоры проходящих мимо взрослых и шпионили за целующимися парочками. А иногда, не выдержав, смеялись, или что-то выкрикивали, пугая прохожих.
Мы шли, окутанные теплом летнего вечера и разговаривали обо всем - дружбе, любви, детстве, жизни. Она нравилась мне - умная, красивая, милая. К тому же, почти год зазаборной жизни будоражил молодой организм. Но настоящий солдат не должен показывать своего состояния, так мне почему-то тогда казалось. С Валентиной, которую я какое-то время считал своей девушкой, мы почти не переписывались. Света держала мою пятерню в своих маленьких ладошках, нежно массируя осторожными докторскими движениями покалеченный палец, рассказывая о каких-то приспособлениях, резиновых колечках, позволяющих разработать не гнущуюся фалангу. Я не очень понимал, как можно заставить гнуться то, чего практически нет, но слушал с удовольствием. Порой, задерживая в своей огрубевшей лапе ее легкие пальчики немного дольше, чем требовала ситуация, я испытывал уже забытое удовольствие, с радостью отмечая, что в голове моей совершенно не возникает крамольно-похотливых мыслей. Мы расстались у местного ДО, и хоть «вольная» у меня до двенадцати ночи, я не пошел по трассе к КПП, а тайными проулками пробрался к пролому в заборе со стороны автопарка. Проломом пользовались все, это был самый короткий путь, прямо от ДОСов, дабы не обходить бесконечный забор. Просочившись мимо крайнего дома, подсветившего мой путь окошками потусторонней жизни, я на минуту остановился у чернеющего проема, чутко вслушиваясь в темноту. Ничего не выдавало чужого присутствия. Я, конечно, не думал, что Пургин такой идиот, чтобы торчать в казарме до ночи с целью уличить меня, но береженого бог бережет. Достаю из кармана предложенное Светланой ноу-хау. Маленькая, плоская, круглая баночка красного цвета, с золотой звездой на крышке. Меновазин, или попросту вьетнамская звездочка. Отковыряв крышку, черпаю мизинцем, густо намазываю в глубине носа и несколько раз глубоко вдыхаю. Теперь наличие алкоголя в организме может определить только медэкспертиза, легкие впитывают резкий аромат бальзама и на выходе невозможно понять происхождение запаха. Стою еще пару минут, наслаждаюсь свободой, не отрывая взгляда от мерцающего огнями ближайшего ДОСа. Наконец решительно проваливаюсь в черную дыру, мгновенно растворяясь во мраке полковой территории.
Судьба моей неожиданной знакомой сложилась трагически. Она вышла замуж за офицера, у которого после афганской контузии развилась серьезная эпилепсия, а сама через несколько лет неожиданно умерла от острого лейкоза, после рождения второго ребенка.
Я без труда проник в казарму, дневальный на тумбочке подтвердил предположения об отсутствии комбата. Горелый с Большим не спали, ждали меня. Я высыпал из кармана несколько шоколадных конфет.
- Пил? – спросил Серега, с любопытством наблюдая за моими неуверенными движениями.
- Вообще ни грамма, - честно соврал я.
- Да ладно, мотаешься как шланг, и глаза… - вступил в диалог Большой.
- А ну, дыхни!
Я с готовностью дунул в каждое лицо загадочным выхлопом.
- Слушай, ни хрена не пойму, чем пахнет, - констатировал Горелый.
Ноу-хау работало.
Пришло утро. Под гомон пробуждающейся казармы я продрал опухшие глаза. Мимо, по центральному проходу, с полотенцем на шее шел Шура Молодцов.
- Леха, день минус! – радостно сообщил он, отбросив в прошлое еще одни сутки нашей постылой службы.
Последнее время он, таким образом, держал меня в курсе. Срок нашего долга Отчизне неумолимо сокращался. Вскоре к нему прилепилось его же выражение, и в историю второй батареи он вошел как «Шура-минус».
После завтрака мы с Колосовым отправляемся в автопарк. На следующей неделе на плацу показ боевой техники и мы должны достойно представить два тренажера. В боксах стоят четыре наших машины. Две совсем убитые, а две ничего, одна вообще почти новая. ЗИЛ-157 до сих пор выпускают где-то на Урале. Машина хоть и устаревшая, но очень хорошая. Всего два советских автомобиля получили в свое время гран-при на выставке в Париже - это «Волга» Газ-21 и Зил-157. Из действующих машин две в автопарке, и две на учебном поле. Новый и старый «захары» стоят друг за другом. Старый еще с отдельной педалью для стартера. Целый день мы возимся с ремонтом. Я хоть и дипломированный механик, слабо разбираюсь в машинах, практики не хватает. Поэтому Гоша доверяет мне только снимать и промывать агрегаты и заклеивать камеры. Собирает, подгоняет и налаживает он все сам. Через две недели его окончательно переведут во взвод вооружения, «замком», там совсем командовать некому.
Новый «бемс» заводится с полпинка, со старым пришлось повозиться, но к воскресению все было готово. В понедельник мы должны в общей колонне бронетехники перегнать тренажеры на полковой плац. Ехать, в общем-то, не далеко. Колонна должна выйти с автопарка через КТП на трассу, проехать 500 метров и заехать в полк через другие ворота. Т.к. мой водительский опыт оставляет желать лучшего, а на подобных машинах я и вовсе не ездил, мы решили, что Гоша перегонит их сам, по очереди. Но не тут-то было…
Комбат уехал в командировку и за него остался мой бывший взводный Круглов. В понедельник, после развода, мы с Колосовым доложили ему о необходимости нашего присутствия в автопарке, но так как по расписанию планировались политзанятия, а это святое, он нас не отпустил. Как мы не объясняли, как не доказывали, на кого не ссылались, он, как всегда проявил свою баранью натуру. Уже в течение сорока минут мы с тупым интересом слушали очередную идеологическую муру, когда Круглова вызвали к телефону. Через пару минут он появился в ленкомнате уже в бело-розовой, мраморной раскраске и как-то потерянно скомандовал:
- Колосов, Еремин, бегом в автопарк!
Оказывается там, в ожидании наших тренажеров, уже почти час томилась колонна БРДМов. Без нас ее не выпускали. Мы бежали, злорадствуя на ходу, что теперь взводный огребет мама не горюй. Удачно проскочили мимо КТП, где нас с нетерпением ожидал начальник автопарка майор Поцелуев. Личная встреча с ним не сулила ничего хорошего. И только вдогонку мы услышали несколько хриплоголосых фраз, из которых стало ясно, что наша внешность совершенно не соответствует собственным иллюзорным представлениям.
Но вот и родной бокс, распечатываем. Я растаскиваю в стороны тяжелые створки, а Гоша уже заводит стоящую впереди машину. «Бемс» не подвел и мой напарник, погоняв на холостых, перебирается в следующий тренажер. Но старушка капризничает. В этот момент в боксах появляется зам командира дивизиона, майор Петров.
- Я не понял…
Внешнее спокойствие Петрова настораживает, и пока невнятно тревожит. В правой руке у него длинный, стальной пруток пятимиллиметрового диаметра. Он тихонько постукивает им по зеркальному голенищу. Меня, как кролика перед удавом, завораживает этот процесс кратковременного контакта стали и сверкающей кожи. Я не могу оторвать взгляд от командирского сапога, а в памяти вдруг прорисовываются кинокадры, где дореволюционных солдат наказывают за провинности шомполами. Я сразу, без всякого сожаления закладываю Круглова, он не входит в число командиров, которых мы прикрываем. Петров же озадаченно смотрит на работающую машину, затем переводит взгляд на Колосова. Гошу, похоже, тоже впечатлил вид упругой стали, и он в очередной раз всем телом наваливается на педаль стартера, как будто весовое усилие может повлиять на восприимчивость двигателя.
- А где водитель с этой машины? – гибкая железяка вытягивается в сторону пустой кабины.
Я в надежде кручу головой по сторонам, и снова встречаюсь с карими глазами майора, которые начинают принимать медно-металлический оттенок.
- А ну бегом за руль!
- Да я товарищ майор…
- Пятнадцать секунд! – и пруток врезается в голенище с удвоенной силой.
Через пять я уже в кабине. Лязгает захлопнувшаяся дверь. Я для чего-то глушу двигатель и, вытащив ключ, тут же нервно начинаю тыкать им мимо прорези в замке зажигания. Петров теряет последнее терпение и ключ, наконец, встает на свое место. Слава богу, у новых машин стартер не отдельно, «бемс» схватывает мгновенно. Я мощно газую и втыкаю первую передачу. У ЗИЛов хорошая, легкая коробка. Плавно отпускаю сцепление, но машина скрежещет и идет с трудом. «Ручник», - мелькает запоздалая мысль. Бросаю рычаг вниз, а вместе с ним и истомившееся сцепление. Машина прыгает вперед на пару метров, но я успеваю не дать ей заглохнуть. Открытые ворота летят на меня со скоростью реактивного истребителя. Руль на «захарах» без усилителя, как на «студерах», хрен свернешь. Как только кабина высовывается за ворота, я наваливаюсь на громадную баранку, выворачивая вправо, совершенно не чувствуя габарита машины, и уже краем уха успеваю услышать, как скрежесчет КУНГ о стальную створку. Переключаюсь на вторую, даю круг по обширному автопарку и, выкатившись на КТП, успешно пристраиваюсь в хвост к БТРу связистов. С брони кричат, чтобы дул быстрее за путевкой. Мой заполошный вид озадачивает столпившихся на КТП прапорщиков, и мне выписывают путевку без лишних комментариев. Уже возвращаясь к машине, вижу, как сзади подкатывает Гоша, завелся все-таки. Ко мне в кабину залезает Бадуков, из взвода вооружения, осенью он начинал в батарее вместе с нами.
- Садись за руль, - с готовностью уступаю я.
- Нельзя.
- Да я ездить не умею.
- Ничего, доедешь как-нибудь.
Гоша возвращается с путевкой, БРДМы взрезают атмосферу черными струями выхлопа, и колонна начинает движение. Выезжаем на трассу, и я немного успокаиваюсь. Только бы полковые ворота не своротить. Ну, вот и родной плац. Останавливаюсь посередине и глушу двигатель.
- Ты чего? Вон наше место, - протягивает руку Бадуков.
- Давай сам теперь…
Надо запятиться задом между двух БРДМов. Это мне пока не под силу, хватит с меня на сегодня. Стою на плацу и смотрю, как ловко маневрирует мой напарник. Но, в общем, я доволен, обошлось, хотя колени все еще вибрируют. Так с подачи майора Петрова я стал шофером. И, наверное, не я один.
Ночью травим «дедам», как «бемсы» перегоняли и как я чуть боксы без ворот не оставил. Хлопает входная дверь, дневальный на тумбочке рефлекторно подбирается и на пороге прорисовывается Кирилов, черпак с первой батареи, сын дипломата, службой с которым в одном подразделении мы должны гордиться. Да он, похоже, бухой. Чего его к нам принесло? Его не уважают у себя, а уж у нас он вообще никто. Дежурным стоит молодой и Кирилов начинает цепляться к нему. Решил в ветерана поиграть. Мы вопросительно смотрим на стариков, все-таки они в батарее хозяева. Прочитав в глазах вопрос, Арапов чуть кивает, тем самым давая добро на любые ответные действия. Через несколько секунд перед Кириловым вырастает Большой.
- Тебе чего надо?
- Съебался на счет три! - блатует потомственный дипломат.
- Сам съебался! – борзеет Большой.
- Что??? Ты чё дядя, припух? Я черпак…
- Ну и пошел на ***, черпак.
- Ни хера себе, салобоны оборзели. Да я тебя…
Кирилов поднимает свою чахлую клешню и рядом с Большим возникаем мы с Горелым.
Из темноты одобрительно блестят глазами ветераны. Большой резко толкает дипломата своими мощными вратарскими руками и тот сильно бьётся спиной о стену.
- Ах вы суки. Да я сейчас черпаков подниму… - и он быстро испаряется за дверью.
- Не ссыте, - успокаивает нас Новак, хотя мы, в общем-то, и не ссым.
Ночью так никто и не появился. Не поднялись почему-то черпаки.
На следующий день, в автопарке, мы застали леденящую картину. Водитель с автовзвода, сержант Малиновский, решил помочь Вове Макарову обрести уверенность в себе. Малина был уже дедушкой, когда-то начинал свой солдатский путь в нашей батарее, поэтому до сих пор питал добрые чувства к этому подразделению и часто бывал у нас в гостях, как в казарме, так и в батарейных боксах. Давно обратив внимание на Вовину непомерную скромность, Малина решил заняться им лично, при этом в воспитании храбрости и уверенности в завтрашнем дне придерживался методов крайне ортодоксальных. С утра он зазвал Вову в автопарк под предлогом необходимой ему помощи и, воспользовавшись отсутствием в боксах техники, ушедшей на показ, загнал туда свою машину. Закупорив ворота, он гонял Володю своим 131-м по огромному помещению. Вова отчаянно метался вдоль серой штукатурки стен, а Малина, разгоняя на форсаже свой трехмостовый агрегат, выхватывал слепящими фарами мятущийся силуэт из полумрака бокса и несся на съежившуюся у стены субстанцию, успевая остановить машину в сантиметрах от обреченного тела. Упираясь мокрыми ладошками в могучий бампер, Вова испускал очередной вздох облегчения, пока сержант втыкал заднюю передачу. В очередной раз, прижимая жертву к стене, Малина был абсолютно уверен, что именно в этот момент Вовина душа наполняется существенной порцией храбрости, и он наконец-то приобретает уверенность в собственных силах. Хотя наполнению в эти моменты подвергались совсем другие места и совсем другими порциями. Бульбаш Малиновский, будучи водилой от бога, слыл еще и выдающимся коммерсантом и, имея возможность свободного выезда за территорию части, являлся ценным кадром. Недавно мы задумали печатать фотографии, и обратились к нему с просьбой о закупке необходимых реактивов. Он тут же согласился, но потребовал за это пачку фиксажа и проявителя.
- Зачем тебе? Ты же ни хрена в этом не понимаешь? – задал я резонный вопрос.
- Пригодится, - коротко резюмировал Малина.
Потом он выменял на реактивы комплект дембельских аксессуаров в виде вышкуренных до белого блеска пушек и дефицитных металлических «СА». Их, в свою очередь, на редкий ВСК первой степени и «отличника СА», а уже их на «Гвардию», которая нам, в общем-то, не полагалась, но из-за своей эстетической привлекательности добывалась любыми путями. Иногда он брал за услуги деньгами, от 20 до 50 копеек, сильно не грубил. Потом он куда-то пропал. Осенью его ожидал дембель, и мы думали, что Малина уехал в командировку. Но поговаривали, что он спёр прицел от пушки для какой-то серьезной сделки, на этом спалился и загремел, то ли на «дизель», то ли на зону.
Лето подкатывало к августу. На полковом стадионе уже почти месяц торчал развернутый ППЛС, где дежурил круглосуточный наряд, который осуществлял охрану, а также занимался текущим ремонтом – чинил палатки, красил серебрянкой металлоконструкции и т.п. Пару недель назад от замполита поступила оперативная информация о наличии в подразделениях диковинных тогда наркоманов. Я уже слышал об этом, и знал, что из Средней Азии и с Кавказа в письмах присылают порой небольшие порции плана, которые заинтересованные лица курили потом втихаря, но лично пока с этим явлением не сталкивался. Теперь же мы узнали, что в нашем подразделении могут присутствовать подобные фигуранты, призванные с Дальнего Востока, и что их отличительным признаком является татуировка - наколотая на плече куриная лапа. На очередной вечерней поверке духов раздели и внимательно осмотрели под видом проверки на вшивость. Было выявлено два человека, оба с дальневосточной Находки – портовый город. У обоих на правом плече куриная лапа, причем не в примитивном исполнении, а с подробно выписанными коготками и чешуйками. Но, ни в чем предосудительном они до сих пор замечены не были.
Сегодня утром Горелый отправился проверить наряд на ППЛС, и мы с Большим увязались за ним, за компанию. Наряд круглосуточный, и по уставу хотя бы кто-то должен сейчас не спать. Но вокруг тишина, Большой отдергивает полу палатки, где кантуется личный состав, и взору нашему представляется необычная картина. «Духи» дрыхнут вповалку, как свиньи на зверокомплексе. С самого края, у входа, в необычной позе распластался боец Бокарев, один из тех, которые с Находки. Вид его приводит в замешательство. Лицо и форма в каких-то подтеках и грубых мазках.
- Наряд, подъем!!! – Горелый кричит так, что обезумевшие от страха бойцы в панике расползаются в разные стороны.
Одновременно Большой коротко бьет не реагирующего на команду Бокарева сапогом в бок. Тот, очнувшись, таращит на нас сумасшедшие глаза и начинает подниматься на ноги, при этом оглашая округу страшным ревом. Такие крики я слышал здесь однажды, полгода назад, когда в санчасти возвращался с того света реанимированный фельдшерами, полчаса назад вытащенный из петли боец. Поднявшись на ноги, глядя на нас прозрачными, лишенными мысли глазами, Бокарев прет напролом, растопырив ладони со скрюченными пальцами. Мы неожиданно для себя расступаемся и солдат, выбравшись на солнечный свет, как зомби бредет к главной, самой большой палатке. Он отодвигает полог и падает на колени перед вымазанной серебрянкой флягой. Откидывает крышку и, засунув туда голову, начинает блаженно стонать. Серебрянка – нитрокраска, и в такой концентрации, валит с ног даже не искушенных. Мы замираем в оцепенении, не зная, что предпринять. Я хватаю его за ворот и отбрасываю от волшебного сосуда. Бокарев, страшно завывая, катается по земле и, поднявшись на ноги, начинает кидаться на нас, демонстрируя абсолютное бесстрашие, после чего вновь припадает к открытой фляге. Нам не по себе и немного страшно, но мы советские солдаты и через несколько минут, не без труда, нам удается его скрутить. Духи из наряда сообщают, что он в течение дня периодически присасывался к серебряной емкости. А под утро был поднят дежурить, согласно установленной очереди, и видимо, потеряв контроль, оторвался по полной. Опрокинув на себя часть объема, дополз до палатки, где мы его и застали через пару часов. Бойца связали, а когда успокоился, отвели к замполиту, где с ним потом проводили профилактические беседы. Мы в ту пору искренне были готовы бороться с таким враждебным и чуждым для советского человека явлением. А нюхача - токсикомана я увидел в своей жизни впервые.
Вечером нас осчастливил своим визитом мой бывший «комод», Витя Горлов. Пересев за руль, Витя сильно изменился внешне. Гимнастерка характерно натянулась на объемном мамоне, сильно задвинув бляху в сторону ширинки. Щеки порозовели, залоснились, и тоже существенно скорректировали лицевые пропорции.
- Цэ хтож такий? Побачте хромодяне. Цэ ж харный украинский хлопэц Вита! - приветствовал его Большой, ломая родной язык на хохлятскую мову.
- Цэ вже нэ Вита, цэ ж цвях вахидний! - продолжал блистать Большой познаниями славянских наречий.
Сравнение с беременным гвоздем Вите не очень нравилось, и он начинал злиться, но не сильно. Витя относился к категории людей добродушных, но любил кого-нибудь мучить, т.е. обниматься, крутить руки, шею и т.д. Большого он не трогал, т.к. тот сам всегда кого-то мучил. Говорят, таким людям постоянно не хватает тактильного контакта. Потом мы сидели в каптерке, и я рассказывал Вите о диковинном нарике. А когда вышли, он по привычке повис на мне, обхватив за шею, и начал тискать. Меня всегда это раздражало, и я, по возможности, подобные поползновения пресекал. Но от него не так просто было отделаться, он весил килограммов на пятнадцать больше. Я, правда, в ту пору тоже хорошо набрал вес и сам был за восемьдесят. Пару раз я предпринял попытку выскользнуть, но Витя держал крепко, упиваясь своим весовым преимуществом. И тогда я, вспомнив свое борцовское прошлое, улучив нужный момент, аккуратно подсел под него бедром и неожиданно легко перебросил Витю через себя, в результате чего он грохнулся всем своим ростом и весом о жесткий, досчатый пол. Витя явно не обладал навыками грамотного приземления, был откровенно озадачен и даже шокирован. Раньше для подобного действия мне бы элементарно не хватило собственной массы, теперь же я удивил сам себя и как покажет дальнейшая жизнь, удивлю еще не раз. Обалдевший Витя суетливо поднялся, кровь ударила в округлые щеки.
- Ты чего?
- А ты чего?- ловко парировал я.
Больше Витя меня не мучил.
В это время, в ближнем к каптерке сортире, раздался страшный взрыв, мы аж присели от неожиданности. Оттуда, как ошпаренный выскочил Гера - яркий представитель духовской коломенской диаспоры, в основном сконцентрированной в первом взводе. В тот вечер он заступил дневальным по батарее и получил в свое распоряжение дальний толчёк с забитым по центру очком. Природное отвращение к фекалиям, стимулировало герин мозг в рационализаторском направлении. Он где-то раздобыл взрывпакет, искренне надеясь с его помощью, без особых трудозатрат избавится от проклятой говенной пробки. Взрывпакет был активирован, и помещен в узкую клоаку чугунного рундука. Надо отдать должное изобретательности и проявленной смекалке молодого воина. Пробка была ликвидирована мгновенно, снизу только примчались перепуганные до смерти «рули». А Гера, похоже, уже жалел о своем ноу-хау, озадаченно разглядывая обезображенные солдатскими экскрементами стены и потолок.
С сортирной темой нам последнее время что-то не везло. Неделю назад очко забилось в ближнем туалете, но не у нас, а этажом выше, в школе прапорщиков. Не утруждая себя какими-либо ухищрениями, будущий представитель героической профессии, действовал по-военному просто и прямолинейно. Видимо, будучи не искушенным в конструкции сантехнических агрегатов, он просто взял лом, и бил им в очко до тех пор, пока фекалии не ушли в неизвестном направлении. Он просто пробил чугунный сифон, и отходы будущих героев элементарно слились на нижний этаж. Целую неделю, пока до нас добирался гражданский сантехник, наряд был вынужден ставить ведро на трубы под потолком. Потому как, не смотря на предупреждение, будущие прапорщики упорно продолжали гадить в неисправной кабине. Не без основания полагая, что подобные испытания только закалят зеленую половину контингента нашей славной воинской части. И если установка пустого ведра на трубы не вызывала особых затруднений, то по наполнению, возникали серьезные проблемы с изъятием его с большой высоты. В один из этих дней, дневальный, при утилизации содержимого волшебного сосуда не справился с весом и, не удержав, опрокинул его на себя, чем вызвал оживленно-радостную реакцию окружающих. Оскорбленный и униженный до глубины души, он, оказывается, проплакал всю ночь, отстирывая обмундирование, а наутро пошел прямо к замполиту полка и написал заявление с просьбой продолжить дальнейшую службу в демократической республике Афганистан. После чего сержантский состав батареи был обвинен в сегрегации, т.к. потерпевший являлся ярким представителем братского узбекского народа. И нам три дня промывали мозги по поводу дискриминации личного состава по национальному признаку. Узбеку же, в его начинании, было отказано, разумно рассудив, что он еще не готов к решению серьезных задач даже в родном СССР, и не сможет представлять великую державу за рубежом.
Мы, я имею в виду молодых сержантов, уже начали конкретно припухать, что очень не нравилось старослужащим. Промежуточное звено - черпаки, с нами не работало, в казарме поползли слухи о готовящейся расправе.
Ситуация в батарее сложилась не типичная. Т.к. черпакам своевременно не удалось нас прижать, мы в основном вышли у них из подчинения, но сильно не бурели, практически освободив их от нарядов и работ, в результате чего постепенно наладились достаточно терпимые, а порой и дружеские отношения. Дедам же уже сложно было влиять на прослуживших год, а возиться с нами напрямую не больно хотелось, т.к. до заветного приказа оставалась пара месяцев, порядок в батарее держался, да и было их по количеству существенно меньше, чем нас, не говоря уже о том, что не царское это дело. Нам же не очень нравилось, что некоторые представители нашего призыва начали водить подхалимную дружбу со старшим призывом в ущерб отношениям с однопризывниками. У нас назревала своя разборка.
Горелый настоял, чтобы я, наконец, перестал подшиваться сам, и из его взвода был выделен боец, который делал это за меня, а также заправлял по утрам мою койку. С вечерней отброской мы пока не борзели. Стирались же централизованно. Когда батарея заступала в наряд, отдавали шмотки туда скопом, и дежурный по столовой выделял человека, который за ночь приводил все в надлежащий вид. Отдельно выделялся человек для стирки ветеранского обмундирования. Духи, задействованные в этом мероприятии, были даже рады такому раскладу, т.к. на всю ночь освобождались от грязных и тяжелых работ. В свое распоряжение они получали хозяйственное мыло, специальные щетки и металлические столы в лифтовой, плюс горячая вода не ограниченно. Это не в казарме, под ледяной водой, в раковине полоскаться.
«Фишкарем» у Горелого в классе теперь был Яцекович, толстый, дородный бульбаш с бабской фигурой и очень румяными щеками, но при этом очень хозяйственный (предыдущего уволили за садизм). Служить при таких телесах ему было не просто, и он искренне радовался своей холуйской должности, разумно рассуждая, что лучше прислуживать двоим-троим, чем всем сразу, или не пойми кому. С легкой руки Большого, его прозвали Оксаной. И правда, своей статью он напоминал девушек с кустодиевских полотен. Но класс содержал в образцовом порядке, следил за чистотой нашей формы, вечерами добывал дополнительный хавчик, и не забывал отстригать деньки от висящего в углу портняжного сантиметра, хотя по сроку службы иметь нам его пока не полагалось. А так же, как любой «фишкарь», являлся ценным кадром на определенном уровне, имел нужные связи в хозяйственных кругах, и пользовался во взводе авторитетом.
- Открой Оксана! Открой скорей, милая! - слащаво причитал Большой под дверью учебного класса третьего взвода, изображая бандита Осадчего из художественного фильма «Адъютант его превосходительства», когда мы собирались к Горелому на ночные посиделки.
Яцекович открывал, и смущенно улыбаясь, частил своим мягким говором:
- Та шож Вы, товарыш сыржант? Так проходьте, всехда ж рады…
Такая у них была игра.
Разборку со своими запланировали на завтра. Вечером, после отбоя, собрались в классе третьего взвода. Как всегда я, Горелый, Большой, пришел Саня Молодцов, Фикса и Бурый, практически представители всех взводов. Основные претензии были к Трифону, напарнику Горелого, такому же «комоду». Трифон откровенно заигрывал с черпачьем, и последней каплей стала полученная им из дома посылка, которой он поделился с ними, а про нас даже не вспомнил. Такое откровенное пренебрежение своим призывом, не лезло уже ни в какие ворота. Пора было действовать. «Фишкарь» вызвал опального «комода» и Жеку Калиткина. Трифон был рослый, здоровый блондин, призывался из Риги, а Жека невысокий, чернявый, добродушный парень из местных, областных, которому явно помогли здесь остаться. На учебного сержанта он совершенно не тянул, а в чем была его вина, я пока еще не знал. Они вошли, ничего не подозревая. Калитыч устроился на табуретке напротив сидящего на столе Молодцова, и стал беззаботно выстукивать по дереву какой-то ритм. До армии он играл на ударных в школьном ансамбле.
- Ну что? Как дальше жить будем, Андрюша? – повернулся Горелый к Трифону.
- А в чем дело? - нагло ответил тот, и я сразу заметил, как сильно это Сереге не понравилось.
- Смотрю, с черпачьем дружбу завел, информацию сливаешь, посылку закрысятничал, даже товарищей не угостил?
- А что такого? С кем хочу, с тем и делюсь, - уже не так бодро проблеял Трифон.
- Ни хера себе, товарищи по призыву! - вдруг вмешался в разговор Шура Минус и неожиданно, не слезая со стола, пробил сидящему напротив Калитычу сапогом в грудь. Женек, тихо охнув, заломился к собственным коленям. Оказывается у него та же проблема. Недавно комбат отпустил его домой на день, но он не счел нужным поставить в известность хозяев батареи, а когда вернулся, еще и не проставился. Старики его в каптерке отметелили, объяснив кто и где главный, после чего он стал контактировать с ними слишком активно и верноподданно.
- Так что скажешь, Андрюша? - Горелый презрительно взглянул на Трифона, а Шура, спрыгнув со стола, решительно шагнул в его сторону.
Но предыдущая картинка уже сломала «комода». Плечи его безвольно повисли, кровь отлила от лица, и он как-то сразу стал меньше ростом и сократился в объеме.
- Бейте, если хотите… - сухо треснул в тишине его надломленный голос, но бить его почему-то сразу расхотелось.
- Ты все понял? - подвел итог Горелый.
- Я понял, - выдавил Трифон.
- Надеюсь, - резюмировал Серега.
- А теперь валите отсюда.
Они не заставили себя упрашивать. У Калитыча потом все наладилось, а Трифон так и не прижился, уважения не заработал и, впоследствии откровенно лебезил перед Горелым.
Через неделю к нему приедет его девчонка, и он будет отпрашиваться у Сереги, чтобы тот отпустил его на выходные, хотя казалось, были начальники и посерьезней. В воскресение, когда мы вышли из фойе любимого МуДО (Мукашинский дом офицеров) на улицу, то сразу застыли в изумлении. По центральной аллее, по направлению к нам, шел Андрюша, неумело робко, но показательно небрежно обнимая за плечо невысокую брюнетку в брюках и черной блузке.
- Серега, идите сюда! - радостно закричал Трифон и замахал нам рукой.
Мы подошли, растянувшись перед ними в импровизированный полукруг.
- Это моя Ленка! - лицо его светилось неподдельной радостью.
- А это мои друзья, - представил он нас даме.
Мы вежливо кивнули, и по выражению лица Большого я догадался, что он с трудом удерживается от комментариев. При ближайшем рассмотрении Ленка оказалась на редкость некрасивым представителем лучшей половины человечества, и на редкость нескладным. Выдающиеся вперед резцы, вносили существенный диссонанс в ее лучезарную улыбку, и казалось, что даже когда рот закрыт, они не могут исчезнуть с лицевого фасада. Диспропорционально короткий торс, по отношению к длине совершенно не длинных ног, слишком большой станок, при минимальном размере груди. Кривоватые ноги неплотно обтекали явно короткие брюки, открывающие дурацкие, похожие на башмаки босоножки с нелепым, громоздким каблуком, из переднего отверстия которых на асфальт свисали длинные, собранные в пучок пальцы.
Но наше поведение по отношению к этой странной паре отличалось в этот момент глубочайшим тактом, т.к. выбор партнера это все-таки дело вкуса, а приезд женского пола к служивому человеку - это святое. И только простившись, и отойдя уже на приличное расстояние, Большой взорвался, как бутылка с карбидом.
- Ну что ты хочешь? - подвел я итог, намекая на то, что каков поп, таков и приход.
Осенью Трифона отправят в войска, как бесперспективного учебного сержанта, но поедет он туда уже черпаком, а это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
Перед очередной поверкой Горелый идет вдоль строя сомкнувшей ряды батареи. Опытным взглядом безошибочно выцепляет из толпы особей с явными нарушениями формы одежды. Занимаясь обычной профилактикой, беззлобно пробивает нерадивым фанеру. Очередной боец с расстегнутой пуговицей вдруг болезненно сгибается, закрывшись от него руками.
- Что еще за херня? А ну раскрылся! - нависает над ним «комод».
- Меня нельзя в грудь бить, товарищ сержант, - жалостливое лицо воина выражает неподдельный испуг.
- Что значит нельзя?
- У меня грудь прострелена.
- Да вас послушать, так вы все раненые.
Он расстегивает гимнастерку и оттягивает майку. На впалой груди отчетливый, зарубцевавшийся след входного отверстия.
- У меня легкое пробито.
- Где же тебя угораздило?
- В деревне, по пьянке, картечью влепили.
Горелый не стал связываться. А вот и первый взвод, борзая коломенская диаспора в полном составе. Они конечно молодцы, шустрые ребята. С такими служить легче, только забываться начали. Сегодня днем, как бы в шутку, повозили их по полу. Вроде поняли кое-что. Только их негласный предводитель залупился и вместо того, чтобы его жестко обломать, мы купились на гражданский пацанский базар. Что, дескать, кучей мы орлы, а вот бы один на один…
Разборку назначили после отбоя. От нас пойдет Большой, он, в общем-то, из нас самый здоровый. Батарею отбили и отчаянного духа привели в курилку. Они с Большим сняли ремни, расстегнули куртки, мы же с Горелым отошли в сторону. Волоха мог свалить этого героя одним ударом, но тому удалось навязать свою тактику, что-то между борьбой и возней, пожалуй, наиболее рациональную в тесном помещении. Он не давал сержанту себя ударить, входя в плотный контакт, цеплялся за одежду, вязал руки. В итоге даже завалил на пол и, оказавшись ненадолго сверху, настучал по затылку. Большой, видимо немного растерявшись от неожиданного напора, выглядел довольно бледно. Они поднялись и тяжело дыша, замерли друг против друга. По всем армейским понятиям, мы должны были его сейчас похоронить прямо здесь, просто сделать это немного более уважительно, чем с другими. И судя по выражению его лица, он это понимал. Но в данной ситуации получалось слишком уж западло.
- Ладно, хорош. Иди пока, – угрюмо произнес Горелый.
- Вы чё, на хера отпустили? – зло процедил Большой.
- Я бы его сейчас ушатал.
- Чё,чё? Сам виноват, надо было сразу ушатывать. Посмотрим, что дальше будет. Надо было тебе Лёха идти.
Пожалуй, он прав. Я хоть в борьбе чего-то понимаю, это была бы моя площадка. Но парень оказался не дурак. Грамотно оценив наше неожиданное благородство, вести себя стал вполне прилично, претензий к нему больше не было. Потом мы узнали, что в детстве у него погибли в автокатастрофе родители и воспитывался он с теткой, достаточно вольно. Он рвался в Афган, и осенью туда уехал.
Опять стою по батарее, сегодня со мной духи из третьего взвода. На тумбочке, у оружейки, татарин Яруллин. Довольно шустрый и смекалистый парень, это-то его порой и губит. Я иду по проходу и вижу, что на тумбочке пусто. Батарея вернулась с ужина и его коллеги по наряду надраивают «машкой» полы. На мой немой вопрос один из них указывает головой на дверь. Спускаюсь вниз. У подъезда стоит 131-ый, искомый боец сидит в кабине, и о чем-то увлеченно чешет с водилой. Я машу ему рукой, он прощается, подбегает ко мне и радостно сообщает, что встретил земляка. Он так возбужден встречей, что не думает ни о тяжести своего проступка, ни о возможных последствиях. Пробитая печень заставляет его, затаив дыхание, присесть на корточки.
- В батарею бегом марш!
Преодолевая острую боль, беглый дневальный на полусогнутых карабкается на третий этаж. За это время ему удается немного отдышаться. Я ставлю залетчика по стойке смирно, и диким голосом ору в оттопыренные духовские уши, окончательно подавляя его волю.
- Это залёт, воин!!! Кто разрешил съебаться??? Если к тебе относятся лучше, чем к другим, это не дает тебе права самовольно покидать вверенный тебе пост, тем более у оружейной комнаты, тем самым подставляя своего командира. И вообще, отлучаться куда-либо без моего разрешения!!!
Моя активная жестикуляция заставляет его рефлекторно прикрывать ладонью правый бок.
- А ну встал смирно! Руки по швам!
В глазах Яруллина полное осознание собственной ничтожности и щенячья мольба. Он опасается повторного удара. Но в данном случае вполне достаточно одного. И ведь иначе никак нельзя, ибо чревато такой анархией…
Днем мы таскаем за собой по боксам курсанта, к которому уже успела прилепиться кличка «Старый». Он даже старше меня, ему 27 лет и он женат. Год не дотерпел, или решил спрятаться в армии от неурядиц семейной жизни, отдохнуть, так сказать. Отдых получился сомнительным, и он уже это понял. «Старый» классный рассказчик, и поэтому мы стараемся забрать его с собой на весь день. Он травит нам о своих похождениях на гражданке, сексуальных приключениях с подругами жены и ее сестрой. Если даже врет, то очень правдоподобно, а главное интересно. Слушаем, открыв рты, иногда даже испытывая легкое возбуждение от работы собственного воображения. Хоть записывай за ним.
Недавно Большой зажал в углу КУНГа Вовку Макарова и пытал его пассатижами, требуя подробностей о первой интимной связи. Под пытками тот признался, что однажды все-таки было, и потенциальная партнерша даже держала уже его за причинное место, но в последний момент произошел какой-то сбой, и Вова так и не смог. После чего Большой, выронив инквизиторский инструмент, проникся к нему глубочайшим сочувствием.
Вечером батарея в бане. Провозившись в раздевалке, захожу в моечный зал. Коля Бычков шайкой выгоняет из-под душа группу малорослых якутов, которые, как небольшие обезьянки, сгрудились впятером под одной лейкой. Он выстраивает их в шеренгу и пытается втолковать законы армейской иерархии. Душ, это только для сержантов. Наши заполярные братья, плохо понимая по русски, испуганно моргают, вжимая бритые головы в плечи, пытаясь прикрыть маленькими смуглыми ладошками свой якутский срам. Коля шлепает их по рукам, заставляя встать по стойке смирно и, поочередно бьет шайкой по голове, закрепляя, таким образом, простые солдатские истины. Наблюдая эту картину я, вслушиваюсь в наполняющий банную атмосферу глуховатый шаечный звон. Пытаюсь представить, что думают сейчас эти северные человечки о заставившем их покинуть родную тундру, таком странном, почетном долге перед Родиной. Коля пытается выжать из них подтверждение, что они понимают, о чем он говорит, но они только мелко трясут блестящими черепами, опасливо улыбаясь, и робко глядят исподлобья добрыми, раскосыми глазами. Сержант безнадежно машет рукой. Якуты радостно рассыпаются по разноцветному кафелю, усвоив самое важное - держаться от него подальше.
Бычков, не успокоившись, ищет глазами еще какую-нибудь забаву. Рядом, над шайкой склонился невысокий узбек из третьего взвода. Коля подмигивает нам и, незаметно подкравшись, быстро отбирает у его соседа тонкий, округлый обмылок. Приставив его к заднему проходу согбенного брата по разуму, резко хлопает по нему согнутой лодочкой ладошкой, чик-трак и он в домике. Старая армейская шутка. Тут же возникает послеклизмовый эффект. Обмылок рвется на свободу, а удержать его практически не возможно. Несчастный мечется по залу в поисках укромного места, не без причины опасаясь, как бы вслед за скользким шустриком, в прорыв не втянулись арьергардные массы, сосредоточившиеся в длинном кишечнике после ужина. Мы, снимая накопившееся за службу напряжение, заливаемся радостным противотанковым смехом.
Горелый стоял дежурным, и вяло пошугивая наряд, слонялся днем по расположению. Дневальный подобострастно проорал:
- Смирно! Дежурный по батарее на выход!
Серега активно загрохотал сапогами в сторону тумбочки. На пороге возник маленький, похожий в своей огромной фуре на небольшой боровичок, зам. командира полка, подполковник Каменюк.
- Товарищ подполковник, младший сержант Горелый…
- Вольно, - не стал дослушивать доклад Каменюк.
- Комбат где?
- В канцелярии.
- Давай его сюда.
Стоявший сбоку дневальный тут же мелькнул в дальнем расположении. Капитан молодцевато прошел по центральному проходу и, вколотив три последних шага в густо намастиченный пол, бросил правую руку к козырьку.
- Товарищ подполковник, командир батареи капитан Пургин…
Тот раздраженно дал отмашку, после чего они уединились в канцелярии. Через двадцать минут, покидая расположение, Каменюк окинул взглядом вытянувшегося перед ним сержанта.
- Дежурный, почему спина грязная?
Стояла страшная жара, и гимнастерка на спине Сереги была черная от пота.
- Она не грязная, товарищ подполковник, она мокрая. Жарко, - добавил Горелый для большей убедительности.
Каменюк, удовлетворенно кивнув, скрылся в дверном проеме. Комбат же недобро воззрился на сержанта.
- У тебя почему спина грязная?
- Да она не грязная, товарищ капитан, она мокрая.
- А почему она мокрая?
- Так жарко же. Я что, виноват, что ли?
- А кто, я виноват? – перешел капитан в более высокую тональность.
Выражение его лица не допускало даже мысли о сопричастности к этому страшному нарушению.
- Никак нет, - вздохнул Серега, исчерпав последние аргументы.
- Ну, комбат дает, - продолжал возмущаться он, сдавая мне вечером наряд.
Головной болью многих воинских частей, является постоянная нехватка главного солдатского оружия - ложек. Наш полк положительно в этом плане не выделялся, и служба тыла здесь была не причем. Куда девались эти ложки в таком количестве, оставалось загадкой. Спросить кого, никому они не нужны, но не хватало их катастрофически. Конечно, кто в теме, понимали, что по ночам старослужащим таскают жратву прямо в казарму, обратно столовые принадлежности никто возвращать не утруждался, просто выбрасывали. Поэтому в последнее время каждое подразделение приватизировало ложки в собственность.
Хранились они в специальном переносном ящике, который находился под круглосуточной охраной в шкафу около тумбочки дневального. Выдавался ящик идущему на заготовку, представителю внутреннего наряда. Ложки распределялись по столам, а после приема пищи собирались, мылись и доставлялись обратно в казарму. Но в последнее время из-за сильной жары, участились случаи инфекционных заболеваний. Ложки строго настрого запретили держать в казарме, и они сдавались на хранение старшине столовой в тех же запертых ящиках.
В тот день, я, будучи дежурным, успешно накормил батарею ужином, и за завтраком все обошлось. Дедам с черпаками было нарисовано как положено, и мы в накладе не остались. Осмотрев опустевшие столы, оставляю в столовой одного бойца с матчастью, чтобы дождался старшину. Сам же отправляюсь домой, у меня сейчас по распорядку «масса», с девяти до тринадцати.
С наслаждением скидываю сапоги и, блаженно вытянувшись на кровати, мгновенно вырубаюсь. Но уже через час расталкивает дневальный.
- Товарищ сержант, Вас комбат, срочно, в автопарк.
- Причина?
- Не сказал.
Кидаю на лицо горсть воды и метусь по обозначенному маршруту. Пургин перехватывает меня по дороге, его напряженное лицо не сулит ничего хорошего.
- Ты приказ знаешь, чтоб ложки в казарму не таскали?
- Так точно.
- В чем дело тогда?
- Так я ж дневального оставил, чтоб сдал…
В общем, хотел как лучше, а получилось как всегда. Боец, просидев в столовой битый час, старшину так и не дождался. В казарме полно работы, и он решил на свой страх и риск прихватить ящик с собой. И все бы ничего, на обед обратно бы принесли, если бы не полковой развод. Он шел по дороге мимо казарм, а за казармами, с тыльной их стороны, на плацу, на развод выстроился полк. В промежутке между казармами, ближе к ним, располагалась трибуна, на которой в этот момент как раз находился командир со всей своей камарильей. Но стояли они естественно лицом к личному составу и спиной к той дороге, по которой не думая о последствиях, тащил злополучный ящик дневальный. И надо было командиру обернуться именно в тот момент, когда воин преодолевал этот короткий просматриваемый промежуток.
- Это еще что за явление? Курсант, ко мне! Что в ящике?
На солнце тускло блеснул матовый алюминий запрещенной контрабанды.
- Какая батарея? - забагровел подполковник.
- Вторая, - надломился в тишине голос потенциального смертника.
- Пургин! Ко мне!
И в дрожащем мареве перегретой атмосферы повисло зловещее: «Опять вторая…».
Высказавшись, комбат продолжал угрюмо изучать мою бравую внешность, пытаясь видимо вычленить изъян, позволивший допустить такую непростительную оплошность.
- Ты хоть понял, что произошло? Меня, на глазах у всего полка… - капитан не стал вдаваться в подробности, я и так догадался. Воображение нарисовало страшную картину глумления.
Пургин приосанился и опустил руки по швам, подчеркивая официальную значимость ситуации.
- Товарищ сержант!
Я профессионально застолбенел, выражая полную готовность к расправе.
- За проявленную халатность, во время исполнения служебных обязанностей… - он выдержал необходимую паузу, натягивая невидимыми колками на внутреннем грифе моего организма истонченные нервы. Казалось, применить ко мне крайнюю меру социальной защиты, мешает только отсутствие законов военного времени.
- Объявляю Вам… - вытянув меня до предела, заскрипел невидимый колок, сделав еще пол-оборота, и воображение явило решетку из толстой витой арматуры в камере гарнизонной гауптвахты.
- Замечание! - выдохнул Пургин.
Колок, сорвавшись, провернулся, и на моем внутреннем грифе ослабла струна центрального нерва. Капитан крутанулся на яловых сапогах и зашагал в сторону автопарка. С выправкой у него было все нормально. Но майорские погоны вновь приобрели оттенок некоторой виртуальности.
Я вернулся в казарму. Убитый совестью дневальный, стоял, упершись зрачками в пол, готовый провалиться во взвод вооружения и претерпевать любые издевательства до конца службы. Курсант настолько искренне переживал, что карающая десница моя сама собой поникла.
- Сортир твой, до конца наряда, и чтоб я тебя не видел.
Парень как-то радостно сдулся, и исчез за дверью клозета.
Вечером комбат созвал в канцелярию сержантский состав. Все вошли, один я виновато щемился у порога.
- Ну, ты даешь, Еремин!
- Да я-то чем виноват, товарищ капитан?
- Ни хера себе, а чей боец интересно? Да меня командир полка перед всем личным составом… - и Пургин произнес неприличное слово, из чего можно было сделать вывод, что подполковник вступил с комбатом в близкие отношения против его воли.
Но как не странно, настроение у капитана было уже хорошее, и я позволил себе поучаствовать в диалоге.
- Но жизнь так устроена, товарищ капитан, все по кругу. Командир Вас, Вы меня, я дневального, а он теперь на очках отыгрывается, зеркала из рундуков делает.
Комбат ненадолго задумался.
- Ну, ты сравнил диаметр, - нашелся, наконец, Пургин.
- Тебя капитан поимел, а меня подполковник. Чуешь разницу?
Разницу я иногда чуял, когда сталкивался с большими звездами лично. Конечно, не так часто, как он. Но меня уже распирало, и я опять позволил себе заметить.
- Я, конечно, извиняюсь, товарищ капитан, но у меня и диаметр ответной части (тут пригодились знания о системе вал-отверстие, полученные в институте) все-таки сержантский, еще даже не ремонтный, а у Вас капитанский, подразношенный, т.ч. ощущения по логике должны быть эквивалентными.
Переварив информацию, Пургин не сдержал усмешку.
- Вывернулся-таки. Еще скажи, что ты прав.
- Никак нет. Виноват, - подобострастно рявкнул я.
- То-то и оно, - вздохнул он, наверное, в очередной раз, подумав о майорских погонах.
Сержантский состав сдержанно хихикал, уронив лица в пол.
- Ладно. Цели наши ясны, задачи определены, - резюмировал комбат.
- Все свободны. Разойдись!
При всех своих недостатках, Пургин обладал неплохим чувством юмора. В определенной обстановке, с ним можно было довольно дерзко пошутить, и он не обижался, а часто вступая в игру, пытался одолеть оппонента в честном поединке, что у него не редко получалось.
Студенческий городок за учебным полем, который мы строили несколько месяцев, две недели назад наполнился обитателями. Здесь, старшекурсники ВУЗов, окончив военную кафедру, будут отбывать свою нелёгкую 45-дневную службу, в максимально приближенных к реалиям условиях, а также присягнут на верность Родине. Они жили в смонтированных на фундаментах палатках. За жратвой приходили к нам в полк, нелепые, в своих мешковатых, форменных одеждах. По виду обычные духи, только не пуганные. Видно было, как они с гордостью ощущают свою принадлежность к славной когорте защитников Отечества. Мы же посмеивались над ними с высоты своего служивого опыта, но все равно общались, подсознательно тянулись к знаниям и интеллекту. Они были из той, уже слегка подзабытой, прошлой цивильной жизни.
Нас с Большим отрядили на переговоры по поводу товарищеского футбольного матча. Вовку как профессионала, а меня как бывшего их соплеменника. Недавно приезжала с таким же матчем команда из ближайшего райцентра. Пацаны 16-17-и лет вышли на поле в форме с номерами, гетрах, бутсах. Рядом топталась наша цыганская ватага. У меня не очень получался футбол на большом поле. Мне всегда нравилось играть на маленьких площадках, пришкольных и дворовых коробках. И вроде там у меня неплохо выходило. А большого поля я просто не чувствовал, часто растрачивая силы на бесполезную, непродуктивную беготню. Несколько тренировок, проведенных на полковом стадионе, убедили меня в этом окончательно. Поэтому в матче я участия не принимал.
Парни снисходительно взирали на клоунскую разодетую команду. Спортивная одежда набиралась из самого лучшего, того худшего, во что обычно было одето прибывавшее в полк пополнение. И обновлялась раз в полгода, с очередным новым призывом. Вот и сейчас, цивильных профессионалов развеселил наш карнавальный наряд. Номера надели лыжные, на завязках, форму можно описывать долго. Один Большой чего стоил – растянутые треники с коленями пузырями, малиново-красные кеды, которые конечно же помнит любой представитель того поколения и партизанская свободная гимнастерка пятидесятых годов, которые мы обычно использовали как подменки в столовский наряд. Это даже считалось особым шиком. Обтягивающее икры галифе с ушами, завернутая в складку на спине гимнастерка - воротник стоечка с обязательной свежей подшивой. Прицепные погоны, на которые мы нашивали отмененные уже красные лычки. От всего этого веяло второй мировой.
Большой - профессиональный вратарь, игравший до армии за команду крупнейшего в стране химкомбината, мог с успехом заменить любого полевого игрока. Пацаны вышли на поле с выражением на лицах недосягаемого превосходства, но уже в первом тайме были просто обескуражены, как быстро, не дав, как следует организоваться, раздергала их по полю эта разноперая команда. А Вовка, порой покидая ворота, подключался к атакам, практически в одиночку обыгрывая их железную защиту. Счет получился разгромным. Я с нескрываемой гордостью наблюдал, как чисто и виртуозно прорывался Большой сквозь оборону противника и не лупил в угол, а издевательски, на малом пятачке, облапошивая финтами вратаря, позорно закатывая мяч то пяткой, то каким-нибудь другим способом.
- Ну, Волоха дает! - поминутно толкал меня в бок Горелый и оглушительно свистел, выкрикивая всякие обидные для соперника комментарии.
А сейчас мы месили сапогами раскаленный песок в сторону студгородка. Большой уже взбудоражился предстоящими переговорами и не знал, куда употребить свою неуемную энергию. Я был единственным одушевленным объектом во всей округе, и он начал всячески цеплять меня и потихоньку мучить. Я как мог, отбивался и выворачивался, но вскоре мы вышли на асфальтированную дорогу и, почувствовав под ногами твердое покрытие, а также утомившись от бесконечных домогательств, я вступил с ним в конкретное единоборство.
Физически Большой конечно превосходил меня, но на гражданке я освоил некоторые навыки. С минуту мы упорно пыхтели и напрягались, после чего мне, наконец, удалось свалить Вовку задней подножкой. И после того, как завалившись на асфальт, я собрался закрепить победу болевым на локоть, мы были до полусмерти напуганы сиреной клаксона и свистом тормозов. Нас мгновенно сдуло с полотна и, раскатившись по разные стороны дороги, успели заметить в лобовом стекле «бемса» треснувшую от смеха рожу водилы и строго-недоуменное лицо сопровождающего прапорщика, после чего бортовой «захар» закатал в асфальт наши, оставшиеся на дороге пилотки. Когда испуг прошел, и мы подняли головные уборы с отпечатками баллонного протектора, нас на пять минут поразил вирус безудержного хохота. Так, не над чем, смеяться можно, наверное, только в определенном возрасте. После того, как окончательно выработали свой ресурс мышцы брюшного пресса, я без сил опрокинулся в молодой подлесок, а Большой грозился разрешиться с минуты на минуту в придорожной канаве.
Расплескав скованную уставными отношениями энергию и успокоившись, мы, вдыхая загустелый хвойный аромат, бодро шагали по прохладной лесной дороге, и представляли себе, как ловко сейчас будем разводить гражданских «ботанов».
Ну, вот и лагерь. Импровизированное КПП, караульный грибок, рядом - типа дневальный, типичный ботаник, бледный тощий очкарик. Радостно улыбается и кивает нам как равным. Мы немного, в меру, сохраняя достоинство, пижоним своими сержантскими погонами, ушитой формой, демонстративно осознавая свое превосходство. Мы уж почти год молотим, а этот лыбу гнёт, в своей обвисшей не по размеру хабэшке, забавно пыжится, стараясь выглядеть на уровне.
- Старший где? - коротко бросает Большой.
Очкарик протягивает руку в сторону искомой палатки. Мы идем по городку, с интересом наблюдая за его обитателями. Очевидно, что после двухнедельной службы, они ощущают себя уже настоящими солдатами. Заламывают пилотки, сыплют терминами и жаргонизмами, которых успели нахвататься по верхам, часто, правда не в тему и не к месту. Также не хватает правильной интонации, необходимой мимики, грамотной жестикуляции. Они даже на духов настоящих не тянут, т.к. не угнетали их. Детский сад в общем, но атмосфера в городке приятная.
Странно все-таки, в армию не все хотели идти. Кто-то боялся, кому-то было жалко терять время и т.п. Но потом, на гражданке, я часто ощущал в людях, особенно в испытывающих проблемы с самодостаточностью, острою нехватку в биографии подобного факта - войны, тюрьмы, армии, похода в горы, работы на севере… Через несколько лет я попал на сборы офицеров запаса, где из тридцати человек, таких как я, отслуживших срочную, было всего двое. В перерывах, в курилке, мы быстро нашли общий язык и на зависть окружающим, делились своими солдатскими воспоминаниями. Я вещал о специфике службы в учебных частях, он, как шмалял из противотанковой ЗИС-3 в монгольских степях под Улан-Батором. Кто поумней, просто слушали, иногда что-то спрашивали, за исключением тех, кто просто не испытывал интереса к этой теме. Но сразу выделялись те, кто тяготился непричастностью, и пытался упорно вставить свои три копейки. Мы же в этой компании чувствовали себя практически фронтовиками. Так бы, наверное, выглядел разговор участников боевых действий среди необстрелянных, тыловых солдатиков. Особенно усердствовал в воспоминаниях о своей полуторамесячной службе один низкорослый паренек со смешной фамилией Размерчик, которая так удачно сочеталась с его физическими параметрами. Страдая, как большинство маленьких людей, определенными комплексами, он с завидным упорством пытался подчеркнуть значимость своего боевого прошлого. Рассказывал бесконечно-длинную и скучную историю, как по приказу комбата поставил машину не под сосну, а под березу и не получив ожидаемого результата, тут же затевал новую подобную сагу. Периодически, часто не к месту, пытаясь наполнить историю немногочисленными, запомнившимися терминами. В общем, напоминал рассказчика длинных несмешных анекдотов, когда в конце повествования начинают объяснять, где и когда надо смеяться. Как назло преподаватели все время путали его фамилию и на перекличке часто звучало:
- Старший лейтенант Размерчин!
И вместо обычного «Я», он вынужден был уточнять:
- Да не Размерчин, а Размерчик.
Тем самым лишний раз, привлекая внимание к своей миниатюрной персоне. Не говоря уже о том, как трудно сочеталась фамилия Размерчик со словосочетанием «старший лейтенант». Но профессиональная подготовка прошедших военную кафедру, была на порядок выше моей. Они легко щелкали задачки, рассчитывая заданные параметры стрельбы. По окончании сборов, принимающий экзамены полковник, долго наблюдал, как я демонстративно пялюсь в окно, когда остальные уже углубились в решение поставленных задач.
- А Вы напрасно демонстрируете свое безразличие, я могу не зачесть Вам экзамен и сообщить на работу.
В те годы это могло быть чревато серьезными неприятностями, т.к. две недели я читал здесь книжки с отрывом от производства и сохранением заработной платы. Я объяснил, что кафедру мне заканчивать не довелось, а за время срочной службы пришлось заниматься больше показухой и хозяйственными делами. Полковник отнесся с пониманием, похоже, уже сталкивался.
- Так говорите, на ПТУРСах служили? Ну, садитесь, я Вас по ним погоняю.
Прозвучало многообещающе, а я поймал себя на мысли, что и здесь вряд ли буду на высоте.
- Какой комплекс довелось изучать?
- 133-ий, «Малютка», проводной, - быстро отреагировал я.
- На какой базе?
- БРДМ-2.
- Экипаж?
- Два человека. Водитель и оператор-наводчик, он же командир машины.
После чего я с «четверкой» был неожиданно отпущен на свободу.
Наконец, мы с Большим добрались до искомой палатки.
- Старшой! – крикнул Волоха во входной разрез.
- Выходи. Базар есть.
Мы ожидали увидеть очередного ботаника, максимум, отбарабанившего учебный срок старостой, или комсоргом. Но через полминуты из проема высунулась довольно крупная голова с очень брутальным лицом.
- Вам чего, ребят? – дружелюбно молвила она.
- Вылезай, побазарить надо, насчет футбола, - уточнил Большой, не меняя превосходной интонации.
- Сейчас, минуту.
В лагере разместились представители двух ВУЗов - Воронежского университета и Горьковского инженерно-строительного института. В разрезе снова появилась знакомая голова, а за ней, раздвигая полы армейской палатки, как дредноут морскую пучину, прорезался могучий торс с широченными плечами, туго обтянутый полосатым тельником. Затем старшой разогнулся и, неожиданно смолкнув, Большой, а за ним и я, пройдясь взглядом по фигуре, одновременно задрали головы кверху. Таких атлетов я уже давно вживую не видел, да что давно, пожалуй, даже никогда. Машинально отмечаю, что тельник не голубой, десантный, а черный, морской. Именно такой, когда я кантовался в санчасти, в декабре прошлого года, пытался отжать полковой дезинфектор Ибрагим, у латышей, морских пехотинцев с Балтийского флота. Старшой бережно, даже как-то нежно, пожал наши пятерни, и казалось, был даже несколько смущен произведенным эффектом. При этом я с завистью отметил, как на его руке от локтя до основания плеча, прокатилось упругое ядро мощного бицепса.
Брутальное лицо, с жесткой щеткой усов над верхней губой, приветливо взирало на нас с двухметровой высоты снисходительно-вежливым взглядом добродушного великана, обнаружившего у входа в свою пещеру двух злобных карликов. Черные полосы морского тельника, натягиваясь, змеились по грудным бронеплитам, в районе живота извилисто подчеркивая рельеф прокаченного пресса. Пауза затянулась и гигант, улыбнувшись, чуть заметно кивнул, приглашая вернуться к диалогу. Большой первым пришел в себя
- Мы это, ну, насчет футбола. Предлагаем, в общем, товарищеский матч, - не очень уверенно произнес Вовка.
- Здорово! - расслабил нас великан позитивным ответом, похоже, не сильно удивленный нашей реакцией.
В общем, переговоры прошли успешно. А спесь с нас немного слетела, пижонство перестало будоражить и стало выглядеть не совсем уместным. На выходе мы выяснили у парней, что прежде чем стать старостой, старшой два года отпахал в морской пехоте на Северном флоте и уволился старшиной разведроты. Нас успокаивало только одно, что мы для него все-таки по духу ближе, чем эти сорокапятидневные воины.
Вечером, в казарме, рассказывая сослуживцам о результатах переговоров, мы с Волохой уже ржали друг над другом, вспоминая, как мгновенно потерялись в отрогах явившегося нам исполина, над которым еще за несколько минут до встречи, собирались по-доброму поглумиться.
Не помню, чем закончился тот матч, но отлично помню, как носился по полю могучий старшина, наводя ужас на окружающих. Он, оказывается, даже бутсы привез. Студенты кстати оказались на высоте, и мы потом хорошо сдружились. Тем более что общение с ними вызывало у меня приятные ностальгические воспоминания.
Деды все-таки не могут простить нам ранней вольной жизни, не по рангу нам и не по сроку. Внутренняя разведка доносит, что предстоящей ночью готовится акт возмездия. Днем срочно собираемся на караульном городке. По батарее вечером заступает Большой и ему придется не спать. Тактику ветеранов мы знаем давно, поднимут пару молодых с одного взвода, предъявят и отметелят. Большому предписано, в случае возникновения нештатной ситуации поднять всех. Между собой решаем впрягаться по полной. Но ночью ничего не случилось. У дедов своя разведка, до дембеля им два месяца, а нас слишком много. Им не охота связываться, черпаки устранились, а дедам по большому счету все равно и лучше спокойно дожить до приказа, тем более, что относятся к ним с уважением и должным вниманием. Мясо, хлеб с маслом, чай, водка, песни под гитару, когда пожелают. Большой спокойно додежурил свои сутки и мы поняли, что, наверное, это была последняя попытка и теперь, в батарее, нам ничего не угрожает.
С утра, в понедельник, сидим на политзанятиях. Комбат в командировке, и за него сейчас мой бывший взводный Круглов. Он нудно вещает нам очередную идеологическую чепуху, никто не слушает, кто-то пишет письма, кто-то дремлет. Перед перерывом он решает провести разбор внутренней уборки в казарме. Старлей поднимает Горелова и предъявляет ему за беспорядок в третьем взводе. Будучи «комодом», Серега практически исполняет обязанности «замка», т.к. после моего перевода в тренажеристы, Молодцова перебросили на пятый взвод. Командира взвода, старого капитана Горина, снятого за что-то с комбатов во втором дивизионе, вообще мало кто видел. Взводный-фантом, который вечно пропадает где-то на полигонах.
В расположении у Горелова идеальный порядок и не понятно, чего Круглов к нему прицепился, похоже, налицо факт личной неприязни. Старлей все больше наезжает, и Серега начинает понемногу дерзить, ему обидно. Дальнейшие события развивались слишком стремительно, чтобы мы успели на них среагировать. Круглов делает три шага в сторону сержанта, и резким прямым ударом пробивает ему печень. Серега, согнувшись, валится всем корпусом на стол. Круглова не уважают, и это, похоже, очередная попытка прокачать авторитет. С чувством абсолютного превосходства над плебейским сословием, он покидает ленкомнату. Перерыв. Я тут же вспоминаю, как он обещал вырубить меня с двух ударов во время нашего с ним конфликта, в результате которого я теперь тренажерист.
Пробить печень стоящему перед тобой навытяжку подчиненному, большого ума не требует, и поступок этот, рейтинг Круглова не повышает. Было бы за дело, можно и стерпеть. А уж во времена развернувшейся по всей стране беспрецедентной борьбы с неуставными взаимоотношениями, самоубийственный идиотизм. Если бы он сделал это не на людях, в частной разборке, тоже конечно глупо, по-мальчишески, но хотя бы честно, а так…
Мы сгрудились вокруг Сереги, который, постепенно приходил в себя, не столько от боли, сколько от неожиданности, да и все мы изрядно ошарашены. Чтобы офицер, среди бела дня, в здравом уме и трезвом рассудке, в присутствии двух десятков свидетелей сделал такое. Похоже у него не все дома. Думаем, что делать дальше.
В порыве гнева сержант хочет отправиться сейчас же в канцелярию и отоварить старлея табуреткой, но это «дизель», а то и тюрьма, поэтому вариант этот отметаем как нерациональный. Вариант второй - заложить, выглядит гораздо привлекательнее, т.к. Круглов не из тех командиров, которым прощается. И Горелый отправляется в санчасть с режущей болью в правом боку.
Перерыв окончен, Круглов заходит в ленкомнату. Приветствуем его вялым вставанием, с любопытством ожидая продолжения. Он сразу обращает внимание на пустующее место, после чего его лицо и шея колеруется в традиционный нежно-розовый оттенок. Он поднимает серегиного соседа:
- Младший сержант Трифонов! Почему отсутствует сержант Горелый?
Трифон с утра мается диареей, и вообще после разборки с ним, он сильно сдал. «Масёл» аккуратно поднимается, опасаясь потерять контроль над пузырящемся внутри коктейлем, и с трудом выдавливает:
- Сержант Горелый отправился в санчасть.
Пятна на лице старлея наливаются малиновым цветом, и он отправляет Трифона в больничку за подробностями. Тот не хочет идти, ссылаясь на подорванное здоровье, но вынужден подчиниться приказу.
Дальнейшее занятие по идеологической подготовке проходит скомкано. Старлей заметно нервничает, куда только улетучилась былая самоуверенность. Трифона долго нет, видимо воспользовался поручением в личных целях, и часть времени посвятил своей большой нужде. Явился он через полчаса, мы уж и сами истомились.
- Сержант Горелый на приеме у начмеда полка, майора Прищепкина, - выпалил он, и лицо Круглова выбеливается, как джинсы, вываренные в хлорке. Вот такой хамелеон. Серега неплохой артист, да еще и на начмеда попал.
Вечером обо всем доложили замполиту полка, и репрессивная машина закрутилась. Сор из избы выносить не стали и в особый отдел дело не пошло. А ближе к ночи геройский старлей сидел в санчасти у кровати Горелова, приносил свои глубокие извинения и умолял дело замять, дабы не губить его начинающуюся карьеру, на которой, конечно же, после этого события можно было поставить жирный крест. Замполит, похоже, предложил ему договориться с пострадавшим. Серега взводного пожалел, что уж мы, упыри какие? После чего тот, правда, пытался усовестить его, что, мол, поступил сержант не по пацански. На что Серега резюмировал, что в первую очередь не по пацански поступил он сам, воспользовавшись своим служебным положением, не говоря уже о том, какой пример подает офицер младшему комсоставу в свете развернувшейся борьбы, и т.д. и т.п.
Неделя пролетает быстро, в субботу, как всегда, ПХД. Кто-то ишачит в автопарке, кто-то на учебном поле. В казарме духи тоже наводят идеальный порядок, который мы с Голелым неусыпно контролируем. Серега не стал залеживаться в санчасти и уже дежурит по батарее. Нам тошно и скучно, я сижу в шинельном шкафу и в полудреме наблюдаю, как духи ПТУРСами носятся по расположению. Опять вода, ветки, мыло – традиционное отмывание полов перед нанесением мастики, она уже варится за забором. Где-то не хватило влаги, из туалета вылетает боец, в руках у него чайник с водой. Сереге не нравится, что я уже почти заснул в шкафу.
- Стоять! - громко командует он, и дух каменеет с сосудом в руках.
- Ну ка, быстро, вылил чайник на сержанта Еремина!
- Чего-о-о? – медленно просыпаюсь я.
- Я кому сказал!!! - демонстративно свирепеет Горелый.
- Только попробуй, - в моей интонации тоже прослушивается угроза.
- Бегом!!! – окончательно звереет Серега и многообещающе отрывается от табуретки не оставляя салаге выбора.
Его духи боятся больше чем меня. Боец зажмуривается, делает два нетвердых шага в мою сторону и опрокидывает сосуд в занятое мною пространство. Я хренею от такой наглости, а Горелый уже помирает со смеху. Размытый силуэт несчастного инквизитора на мгновение прорисовывается на другом конце расположения, сливаясь с фоном двухъярусных кроватей. Через секунду меня тоже поражает вирус, от которого задыхается сержант. Поступок духа оправдывается отчаянной безысходностью его положения. Вспоминаю свои душевные терзания в подобных ситуациях несколько месяцев назад. Ладно, хрен с ним, и так сидит там сейчас полумертвый в ожидании расправы. В конце концов, ожидание страшнее самого наказания.
Выбираюсь из шкафа, штаны и куртка слегка промокли. На улице жара, надо прогуляться и подсушиться. Уже берусь за ручку двери, как передо мной тенью вырастает странный персонаж и в полголоса докладывает:
- Товарищ сержант, Усачев и Баваров слиняли с уборки.
Действительно, что-то давно я их не вижу.
- И где они?
- В котельной, - шепчет борец за справедливость и тихо растворяется в пространстве, что действительно говорит о его честных намерениях, а не о банальном желании прогнуться.
Интересно, что им движет? Есть стукачи по сути своей, так называемые неравнодушные активисты, я уже в этом убедился. С другой стороны обидно вкалывать за других. Будем считать, что и то и другое, к тому же боец совершенно не заискивал, а честно доложил.
Иду в котельную части, всей спиной ощущая огонь августовского солнца. На второй этаж, представляющий сварную конструкцию, ведет металлическая лестница. Поднимаюсь. Передо мной площадка из железных прутьев, заваленная черными от угольной пыли бушлатами, на них то и покоятся два искомых индивидуума.
- Встать!!! - ору я нечеловеческим голосом.
Я очень зол и хотя не являюсь любителем экзекуций, но такой залет нельзя оставлять без внимания. И вот, еще не отошедшие ото сна залетчики, уже преданно поглощают меня бездонными линзами расширенных зрачков. Коротко бью Усачева левым крюком под правое ребро и он, молча, стиснув зубы, оседает на угольные бушлаты. Этот удар рекомендуется отрабатывать учебным сержантам наряду со знаменитым фофаном-чилимом. Тут же, Баварова, правой рукой, куда-то в район уха. Но опытный Саша, не дожидаясь жесткого контакта, превентивно валится рядом с поверженным Усачевым, удар проходит вскользь. При этом Саша так дико кричит, что мне становится не по себе. Через пару минут Усачев приходит в себя, подельник же его, похоже, до сих пор в шоке, мотает головой и дико вращает глазами.
- Вопросы есть, за что?
- Никак нет, - Усачев отрицательно мотает головой.
- Бегом в батарею. До утра на очках…
- Есть!!!
Залетчики мухой слетают вниз по лестнице и мгновенно исчезают за массивными воротами котельной, по пути наверняка гадая, как их бывший «замок» оказался таким прозорливым.
Поднимаюсь вслед за ними на третий этаж. Уборка продолжается, осужденные стараются не попадаться мне на глаза. Горелый подзывает меня, явно что-то задумал.
- Халилов! - грозно кричит он.
- Я-а! - боец подбегает, вытягиваясь в струну.
- Какая самая лучшая команда?
- Нефчи Баку! - уверенно заявляет поклонник родного клуба.
- Чего-о-о? - Серега приподнимается с табуретки.
- Сюда иди!!!
- Ай! Спартак, Спартак, Спартак!!! - Халилов ракетой пролетает по проходу, скрываясь в дальнем расположении.
Из прибывшей весной азербайджанской команды, особенно ярко выделялась троица - Халилов, Сулейманов, Мамедерзаев. Халилов был у них неформальным лидером. Он достаточно хорошо, с милым акцентом говорил по русски и обладал неплохим чувством юмора. Работать не любил и посему выбрал себе роль дежурного клоуна. Сулейманов тоже не особо тяготел к физическому труду, по русски худо-бедно понимал и кое как изъяснялся. Мамед же не говорил и не понимал ничего, до армии жил в глухой деревне.
Вспомнил, как еще в июне отправлял рабочую команду на полигон, а мне надо было срочно подстричься. Спрашиваю, есть ли среди них такие умельцы. И вдруг Сулейманов делает шаг вперед.
- Чего, правда, можешь?
Он радостно кивает.
- Как выведут за КПП, бегом назад.
Но команду забирает сержант из второго дивизиона. Сопровождаю их, как только проходят ворота и начинают углубляться в лес, Сулейманов оборачивается. В глазах мольба и надежда, я машу ему рукой. Он потихоньку отстает, а команда скрывается за поворотом. По тому, что новоявленный цирюльник сделал со мной, я догадался, что на гражданке он все-таки пробовал, но о серьезном парикмахерском искусстве имел довольно смутное представление. Хотя для первого раза сойдет. Желание остаться при казарме было настолько велико, что через месяц он вполне сносно научился мастырить незамысловатые армейские стрижки, хотя путь его к парикмахерскому олимпу был достаточно тернист и опасен. В частности, когда однажды к нему обратился комбат, он так волновался, что умудрился расстричь ему ухо.
Мамед же, на заре своей армейской службы, был уличен нашим каптером Аскерко в совершении вечернего намаза. После чего, сильно впечатленный этим каптер, используя свое влияние, подкрепленное первым боксерским разрядом, стал заставлять Мамеда совершать обряд чаще, чем того требовалось, при этом обязательно приглашая кого-нибудь из зрителей.
- Леха, идем, чего покажу, - тащил он меня в каптерку.
В сушилке, на расстеленном по белому кафелю прикроватном коврике, Мамед совершал свой внеплановый намаз, и по горячей Сашиной просьбе громко молился, обязательно ударяясь лбом о керамику пола. Нам, нехристям-атеистам, все это было тогда непонятно и смешно. Но вскоре Мамед завоевал заслуженное уважение сослуживцев и даже сержантов, потому как оказался на редкость работящим парнем, через месяц достаточно хорошо понимал, а к микродембелю, уже довольно сносно изъяснялся на государственном языке.
В воскресение заступаю дежурным по столовой. Построенный в зале наряд пожирает меня тревожными взглядами. От меня зависит распределение по работам. Выделяю лифтера, маслореза, это блатняки. Формирую мойку - бачки, дискотека.
- Халилов, в помповора, - оглашаю я свое решение.
- Нэт, нэт, нэт!!! - подскакивает он ко мне и начинает активно жестикулировать. Я невольно любуюсь работой лицевой мимики, Бельмондо отдыхает.
- Толко нэ помповора…
- Почему? - как можно искренне удивляюсь я.
- Там, чуть что, сразу удар… - страшно округляет он глаза.
- Что же ты хочешь?
- Зал. Болшой зал. Халилов, Сулейманов, Мамедерзаев - харашо будэт…
Все это я знаю заранее, просто такая игра, для поднятия адреналина.
Отображаю на лице напряженную работу мысли и держу паузу. Халилов страдальчески складывает ладони под подбородком.
- Ладно.
Троица мгновенно, пока не передумал, разлетается по залу. Я знаю, что они не подведут, я собственно так и планировал, но пощекотать нервы было не лишним. В итоге в помповора идут узбеки. Хусанов, хватаясь за сердце, сползает по стенке колонны. Его подхватывают земляки, и без умолку тарахтят, что ему, как впрочем, и им, противопоказано работать внизу. Но эти трюки нам знакомы. Я убеждаю их, что внизу уже заждались лучшие кардиологи нашей части.
А троица быстро берется за дело. Главная движущая сила у них Мамед. Он скидывает подменку, и начинает вкалывать, по залу разливается народная азербайджанская песня. В основном работают они с Сулеймановым. Халилов предпочитает быть посыльным по особо важным поручениям. По первому нашему требованию достает масло, сахар, крепкий чай и дефицитные воскресные яйца.
Вечером сменяемся, а ночью, из расположения слышу, как около каптерки, Аскерко в очередной раз решает этнический вопрос в пользу государствообразующей нации. Сначала какой-то невнятный диалог с узбеком Узакпаевым, затем жесткий вопрос на смекалку:
- Я тебя в последний раз спрашиваю, какая нация самая лучшая?
- Узбэк, - звучит не менее четкий ответ, хотя наверняка Саша считает свой вопрос риторическим.
Затем глухой звук короткого удара в корпус, и уже не такой уверенный, сдавленный голос азиата:
- Рюсский…
А через несколько секунд, упрямое уточнение:
- Но узбэк, второй!
Саша великодушно соглашается. В глубине своей доброй боксерской души, он абсолютно далек от сегрегации.
Вечером стараемся повышать уровень физподготовки. Аскерыч где-то достал боксерские перчатки и постоянно предлагает всем спаринговаться. В этот вечер ему удалось уговорить меня. Первый вариант невероятно гуманный - бью только я. Саша так виртуозно качает маятник, что за три минуты я по нему ни разу не попал. Перчатки пронизывают воздух вокруг его головы. Меняем вводную, работаем обоюдно, но он только левой, и тихонько. В следующие минуты я опять был слаборезультативен, он же истыкал меня молниеносными джебами. Я предлагаю для разнообразия побороться. Саша нехотя соглашается. Пару раз шваркаю его о голый пол, и ему становится скучно, бороться он не умеет совсем. Опять возвращаемся к боксу. Теперь полный контакт, но Аскерыч обещает работать в полсилы. Я опять пробиваю воздух, редкие попадания малоэффективны. Каптер же постепенно входит в раж, работает сериями. Во время очередной тройки ухожу в глухую защиту, закрывая предплечьями лицо и голову, а локтями корпус. Ощущаю несколько чувствительных ударов по рукам, после чего возникает пауза. Раздвигаю руки, чтобы посмотреть, в чем дело. Саша, не удержавшись, бьет крюком снизу в щель между предплечьями. В голове щелкает невидимый выключатель.
За нами с любопытством наблюдают батарейные дедушки. Интересуются моим самочувствием. Очухавшись, готов биться с ними об заклад, что пройду на руках весь центральный проход, от окна до окна. Спорим на бутылку водки. Они не верят, что смогу, расстояние слишком большое, к тому же я только что пережил небольшое потрясение. Первый раз мне удалось шокировать их еще в июне. Помыв ноги перед сном, я вдруг обнаружил, что забыл тапочки и, надев на руки сапоги, протопал мимо них, вверх ногами, к своей кровати. Они как раз перед этим приняли по 150, что только усилило эффект. Хождением на руках в ту пору, я владел прекрасно, и хоть не без труда, пари выиграл. Бутылку мне, правда не отдали, не по рангу, но в компанию как-то вечером позвали, и порцию свою я получил.
Ходили слухи, что во втором дивизионе сержанты добыли спирт из сейфа командира батареи очень оригинальным способом. Перед сейфом постелили кусок чистого линолеума, на него чистую простыню, после чего аккуратно уронили сейф. Банка разбилась, спирт вытек через щели и был бережно собран чистой тряпкой, после чего отжат в эмалированную посуду, профильтрован и употреблен в дело. А на следующий день все демонстрировали искреннее удивление, по какой же причине могла взорваться стеклянная банка. Мы тоже стали зариться на комбатовский сейф, но так и не решились.
Через день опять заступаю по батарее. Обычно сержанты набирают наряд со своего взвода, а т.к. я тренажерист, то могу привлекать любых и просто набираю проверенных пацанов. Это Медведь, Рома иркутский и Коломна. Инструктирую, разрешаю ночью поднимать чмошников, мне главное, чтобы идеальный порядок был, но без травматологии.
Вечером сержанты с четвертого взвода читают письмо из Афгана. Прислали пацаны с нашего призыва. Пишут, что дедовщины там тоже хватает, что первое время хорошо огребали, и были рады, когда их сослали на отдаленный блокпост. Со жратвой правда туго, зато не достает никто. А потом попали в переплет, отстреливались до последнего, и были счастливы, когда на выручку прорвалась БМДшка, как жадно хватали боеприпасы, забыв о жратве. Короче, воюют ребята…
Потом сидели в каптерке. Горелый вдруг вспомнил, как недавно ездил с бойцами на сенокос, там он раскрутил на интим, одну местную леди. Оказывается у него есть ее фотография, и мы с Большим не без труда уговариваем нам ее показать. Он долго ломается, но все-таки достает снимок. С карточки смотрит дебёлая, толстая баба лет сорока пяти, с откровенно не высоким IQ. Большой, при его эмоциональности не выдерживает первым, а там уж к его покатухе подключаюсь и я. Горелый обижается, резюмирует, что у нас и этого-то сто лет не было, и что это мы от зависти. Отчасти он прав.
Ночью просыпаюсь от сильного грохота. Спать мне, конечно, не положено, но этот наряд надежен, тройная фишка перекрыла пути подхода дежурному. В казарме непривычный мрак.
- Чё за херня? - ору в непроглядную темень.
Загорается дежурный свет. На полу, мотая головой из стороны в сторону, сидит Узакпаев и, судя по глазам, пребывает в состоянии глубокого нокдауна. На тумбочке невозмутимый Медведь, через койку, накрытый одеялом с головой Рома. Но что-то здесь не так. Из-под одеяла торчит рифленая подошва.
- Рома, в чем дело?
- Без понятия, товарищ сержант. Я сплю.
- А сапоги перед сном снимать не обязательно?
- Да он, работать не хотел.
- Ну, я же просил… - в голосе моем сквозит досада.
Узакпаев отказался ишачить на них принципиально. Подняли еще и Хусанова, но тот вцепился в дужку кровати и его не смогли оторвать.
Аскерко тоже из этой борзой компании. Утром после подъема идем с ним в сортир, на встечу Хусанов. Не вовремя он тут оказался. Саша сваливает его левым боковым в печень. Красиво получилось, не сильно, но точно. Но я еще не до конца проснулся, чтобы оценить это событие с ожидаемым восторгом. Встаю у рундука, и делаю свое дело с расстояния полутора метров, по сержантски, наконец-то я заслужил это право.
- Лёха, ну ты видал, как я его? - ему не дает покоя неозвученная оценка.
- Да видал, видал… - начинаю просыпаться я.
Он пристраивается в соседнюю кабину на одной линии со мной, но тут же вспомнив о субординации, делает шаг в сторону заветного отверстия.
Комбат все еще в командировке и за него по-прежнему Круглов. Пыл свой он, конечно, теперь поубавил, но понты колотить не перестал.
- Дежурный по батарее на выход!!! - оглашает Медведь казарму пронзительным баритоном.
Я появляюсь из расположения, и подчеркнуто вколачиваю три строевых шага в только что надраенный пол.
- Товарищ старший лейтенант, за время моего дежурства никаких происшествий не случилось. Дежурный по батарее, сержант Еремин!
- Вольно! - снисходит до нас старлей, и начинает осматривать вверенную ему территорию.
На полу две бумажки. Круглов показывает пальцем на одну из них.
- Видишь?
- Так точно.
- Убрать. По исполнении доложить.
- Есть!
Он уходит в канцелярию. Поднимаю обозначенный им объект, и бросаю в мусор. Минут через пятнадцать иду докладывать.
- Товарищ старший лейтенант, ваше приказание выполнено.
- Проверим.
Круглов озадаченно смотрит на оставшийся экземпляр.
- Я не понял. А это что такое?
- Бумажка.
- Почему не убрана?
- Вы насчет нее не распоряжались.
- Убрать! – старлей начинает заводиться.
- Есть! Медведев, убрать!
- Открой оружейку!
Он внимательно осматривает комнату с оружием. Придраться вроде не к чему. На окне решетка, сваренная из уголков, на внутренней поверхности которых густой слой пыли. Лицо его расплывается в самодовольной улыбке.
- А это что?
Он проводит пальцем вдоль всего уголка.
- Пыль, товарищ старший лейтенант.
- Чтобы через пять минут ее не было. Доложишь.
- Есть!
Круглов доволен, он показал мне всю грязную плоскость, теперь я не смогу вытереть только то место, куда он ткнул пальцем. Он принимает мою игру. Правда, не учел одного, в конструкции решетки полтора десятка уголков.
Беру тряпку и тщательно вытираю обозначенную железяку. Пару месяцев назад я пытался наладить с ним человеческий контакт, и тогда уже понял, что можно только так, под олигофрена. Опять докладываю. Старлей подходит к решетке, все понимает, но пока сдерживается.
- А остальное протереть?
- Вы только этот показали.
- Еремин, ты идиот?
- Так точно!
- Или ты тупой?
- Никак нет!
- Что никак нет?
Мне хочется заорать «ура», чтобы полностью соответствовать старому армейскому анекдоту. Но я все-таки ору:
- Виноват!
Выходим из оружейки. После инцидента с Горелым он пытается наладить отношения с сержантами, но у него ничего не получается, а у нас уже нет желания.
Круглов начинает по обыкновению розоветь и в задумчивости смотрит на свежий намостиченный пол, напряженно соображая, как вести себя дальше.
- Слушай, Еремин, я ведь с тобой по-хорошему хочу. Вот есть отличная идея.
- Слушаю, товарищ старший лейтенант, - стараюсь не перегибать палку, пусть поделится.
- А что, если нам центральный проход пленкой застелить. Пола ведь тогда надолго хватит?
Господи, как такое может в голову прийти. Кто из нас идиот?
- Ну чего молчишь? - радуется он раньше времени, видимо считая, что я онемел от восторга.
- Когда в течении суток по ней раз двадцать пробежится две сотни рыл в сапогах, скорее всего, после первого забега ничего не останется.
Розовый фон лица и шеи взводного разбавляют девственно белые пятна, что сильно напоминает мне аргентинскую мраморную говядину.
- Да на тебя не угодишь! То не так, это не эдак! – срывается все-таки старлей и, не глядя на меня, быстро удаляется в сторону канцелярии.
Вечером сдаю наряд. Стоим вчетвером у каптерки, обсуждаем покраску забора. Большой заикается. Особенно сильно, когда волнуется. Круглов подходит, включается в разговор, и начинает рассказывать длинную и скучную историю о том, как в Германии он одной банкой краски умудрился покрасить большое количество гаубиц. Не сам конечно, под его руководством. Мы вежливо, терпеливо слушаем, и только одухотворенное лицо Большова оттенено демонстративным восторгом, о чем свидетельствует дебильно приоткрытый рот.
А ссколько ггаубиц удалось покрасить, ттоварищ старший лейтенант?
Взводный рад, хоть кто-то искренне заинтересовался его историей.
- Тридцать восемь, сержант.
Лицо Большова омрачается крайним разочарованием.
- А я ддумал, ттридцать девять, - издевается он.
До Круглова поздно доходит. Он с трудом натягивает пренебрежительную улыбку.
- А ты, Большов, смотрю, слишком много знаешь?
- Нникак ннет.
Он окидывает нас уничижительным взглядом и уходит. Коммуникации не выстраиваются.
Лейтеха, командир четвертого взвода, просит у меня на выходной гитару, едут на пикник. Мне не жалко, тем более я знаю, что он сам играет. Не отдавал он ее потом долго. И уже под гнетом постоянных вопросов сознался, что во время праздника, кто-то по пьянке на нее сел, а потом почему-то они решили ее сжечь. Вот дебилы. Пять лет она служила мне верой и правдой. Надо срочно искать еще инструмент, гитара у нас осталась всего одна.
Захожу днем в ленкомнату. За столом сидит Винокуров. Он немедленно вскакивает, и я жестом усаживаю его. Винокуров из Ташкента, призвался с третьего курса университета, КМС по стендовой стрельбе, образован, очень начитан, но что-то в нем не то. Не понятно даже что, не нашел он как-то себя здесь. Сажусь писать письмо и втихаря наблюдаю за ним. Он медленно засыпает, как и положено духу, с вытянутой в струну спиной. Я жду. И вот момент истины, боец окончательно замирает и именно сейчас сон является наиболее глубоким.
- Винокуров, Винокуров, Винокуууров, - окликаю я его, постепенно повышая интонацию.
Все, боец наглухо провалился. Сажусь прямо напротив, лицо в лицо. Лицо у него некрасивое . Толстые вывернутые губы, крючковатый нос, жирная, не ровная, лоснящаяся кожа, глаза навыкате, правда, не сейчас. Беру его ручку и пишу на скользком лбу «чмо». Он все равно спит. Ручка плохо пишет на жирной коже, приходится нажимать, но он спит. Отсаживаюсь на свое место. Минут через пять он очнулся, воровато огляделся по сторонам и, как ни в чем не бывало, продолжил писать.
- Винокуров?
- Я.
- Спал?
- Никак нет.
- Иди в зеркало посмотри.
Он таращится непонимающими, напуганными глазами.
Сегодня мне стыдно за этот поступок, как и за многие другие. Но тогда мы были уверены, что надо так, и только так. По большому счету он был неплохим парнем, и вся его вина состояла лишь в том, что просто не выдержал череду бесконечных, бессонных ночей. На гражданке он прочитал всего Мопассана и неосмотрительно поведал кому-то об этом. Прочитанное помнил практически наизусть и теперь рассказывал нам по ночам эротические сказки. Тема, неизменно волнующая каждого защитника Родины. Вот и сегодня, после отбоя, я удобно устраиваюсь на кровати вниз животом, вокруг еще несколько страждущих, и он начинает свое повествование. У моей шконки тенью возникает Терещенко - хохол, бывший фельдшер. Его задача - легкий, оздоровительный массаж во время литературных чтений. Я вскоре вырубаюсь, и Терещенко освобождается, а Винокуров будет вещать, пока не забудется тематическим сном последний вип-слушатель. Сначала его даже радовала неожиданная востребованность у старших товарищей, пока не ощутил на себе тяжелые последствия. Но днем недостаток сна ему никто не компенсировал. Не то, что его коллега по взводу Сайкин - крымчанин из Ялты. Однажды мне пришлось его угнетать, за то, что днем уселся на кровать после суточного наряда. Он, конечно, поднялся и терпел, но в глазах была такая непримиримость, что я заопасался, как бы ночью не удавил. Ходил он исключительно дневальным по штабу. С первого наряда запомнился там по выдающейся фактуре, и был теперь постоянно востребован. Наряд блатной, сухо и в тепле, особенно зимой хорошо, к тому же ничего и делать-то не надо, так, бегать с поручениями. А над тобой только помдеж и дежурный по части. Летом, правда, в парадке жарковато. Горелова его самостоятельность тоже раздражала.
- Не рано ли припухать начал, Сайкин?
А тот только зыркал по волчьи.
На следующий день, после обеда, два взвода снарядили на разгрузку снарядов. На нашу военную станцию пришел эшелон. С ними идут свободные сержанты - я, Большой, Фикса и комод с пятого взвода, тихий невзрачный вологодский паренёк. К эшелону нас доставляет машина. Вагоны набиты ящиками от крупных калибров. Шикарный вид, задача очень объемная, поэтому приходится тоже вкалывать. Иногда вскрываем деревянные коробки, снаряды красивые, новые, тырим оттуда мешочки с порохом, дополнительные заряды при раздельном заряжании. Потом из этих цилиндриков, размером с сигаретный фильтр, можно выстроить на песке целый город и за секунды спалить его. Берем с собой пару толовых шашек, хотя без детонаторов они совершенно бесполезны, также несколько взрывпакетов.
Машина пришла перед ужином, но мы не успевали и водила ждать не стал. Закончили часов в десять и уже в темноте потопали домой пешком. При подходе к части, я заметил, как странно щемится один из бойцов. Оказалось, этот уникум уволок с собой гранату РГ-42. Зачем, объяснить так и не смог. И я лишний раз убедился, как это военное железо притягивает неоперившихся особей сильной половины человечества. А мы как раз прихватили с собой несколько запалов, дергаешь чеку и бросаешь в песок, они забавно взрываются, как новогодние петарды. Один оставляем на завтра, чтобы днем реализовать гранату.
Добираемся часам к одиннадцати. В столовой нас ждет остывший ужин. Духи рубают холодную кашу, мы же довольствуемся сладким чаем с белым хлебом. С батареи нам сообщают, что дедушки уже уснули, а сержант Горелый накрыл в классе поляну и приглашает всех достойных. Отбиваем умотавшихся духов, и следуем в заветную комнату. Большой опять вкрадчиво скребется в дверь:
- Оксана, открой. Открой милая…
Яцекович распахивает створку.
- Та ну шо Вы, товарыщ сыржант, ну опять Вы ей боху…
Ему не нравится эта дурацкая погремуха, но приходится терпеть.
На столе четыре бомбы красного, хлеб, тушенка, плавленые сырки. Пьем, потом перемещаемся в каптерку, где нас ждет единственная наша гитара. Оксана наводит в классе идеальный порядок.
Бухло, на вечер достал Сынуля - это второй наш каптер, напарник Аскерко. Сынуля, персонаж необычный, обладает заурядной, безобидной, я бы даже сказал несколько комичной внешностью, за которой, однако, скрывается изощренный ум и невероятные способности к любому делу. Призывался он из Уссурийского края, вырос без родителей и воспитывался бабушкой и сестрой. С детства имел тягу к различной технике, а также всевозможного рода авантюрным и сомнительным предприятиям, водился с цыганами, воровал коней и т.д. и т.п. От тюрьмы успел уйти в армию. Мог достать все, не понятно откуда и сделать что угодно, не понятно из чего и как. В связи с этим, естественно, человеком был незаменимым.
После завтрака забираем гранату, взрывпакеты и уходим в лес. Там залегаем в одном из оплывших, старых окопов, я вкручиваю в РГшку запал, снимаю чеку и бросаю. Со звоном отлетает предохранитель, хлопок, по веткам над нами секут редкие, на излете осколки. Честно говоря, ожидали большего. Потом кидаем взрывпакеты, тоже хлопают на земле не так эффектно. Я решаю бросить его с задержкой. Бикфордов шнур горит неравномерно, к тому же снаружи гораздо медленнее, чем внутри. Когда до торцевой заглушки остается пара сантиметров, Большой не выдерживает:
- Леха, кидай!
Я почти сразу бросаю и через секунду мы приседаем от оглушительного взрыва в воздухе. Вот это другое дело. Мы действительно чуть не оглохли и поэтому какое-то время пребываем в диком, щенячьем восторге.
Август переваливает на вторую половину. С сентября дивизион уходит на полевой выход. А в ближайшее воскресение нас ожидает трехкилометровый кросс. Стартуем после завтрака. Я, к своему сожалению и удивлению, финишировал только третьим. Мне обидно и досадно, я же бывший лыжник. Конечно, я прибавил двадцать килограмм, по сравнению с тем, что было год назад, но все-таки… Первым пришел Большой, ну этот действующий спортсмен. А метров за двести до финиша, меня неожиданно обогнал Саня Молодцов, вроде и не спортсмен, но вот что значит, человек в тайге вырос, на свежем воздухе. Почти до конца за мной тянулся Горелый, но за полкилометра до финиша, я стал отрываться, и с каждым шагом все слабее слышал его затихающие просьбы подождать, чтобы прибежать вместе. Но тут уж извините, конкуренция.
Финиш у КПП. Пересекаю черту, тяжело дыша, сгибаюсь пополам и, упираясь руками в колени, прихожу в себя. Краем глаза замечаю две пары ног, которые с завидным постоянством топчутся вокруг моей персоны, а также слышу странное щелканье. Поднимаю голову, вот это сюрприз. В меня упираются две пары до боли знакомых, радостных глаз. Приехали - школьный друг Шура, ныне военный лётчик, и его друг детства Юсуф, с которым мы первый год учились в одной группе в институте. Потом он неожиданно ушел в армию, вернувшись, восстанавливаться не стал, а пошел на рабфак в политех, и через год поступил туда. В те годы, когда Шура приезжал в курсантский отпуск, мы частенько весело проводили время втроем. Они смеются, а Юсуф все время щелкает фотоаппаратом. Обнимаемся, Саня прикалывается по поводу моей физической формы. Мне действительно стыдно, что они стали свидетелями моего фиаско. Надо срочно добывать вольную, но за комбата до сих пор Круглов, и мне до ужаса не хочется идти к нему на поклон.
Приходится засунуть свою гордость в одно место. Подхожу и сообщаю, что ко мне приехал двоюродный брат и друг детства - стандартный список. И, что мне нужна вольная до вечера. Старлей торжествующе тянет время, осознавая свое неоспоримую незаменимость. Мне скоро надоедает его самолюбование:
- Товарищ старший лейтенант, если Вы не можете сами решить, может мне к Петрову подойти?
Петров – зам. командира дивизиона и Круглова явно недолюбливает. Веских причин для отказа у старлея тоже нет.
- Ладно, иди, но только до вечера. Сегодня заступаешь в столовую, и не дай бог, хоть каплю выпьешь.
Ага, сейчас, мороженое будем есть, но я искренне благодарю, получив заветную бумажку.
- Ну, где тут у вас отпускают? - задает сакраментальный вопрос Юсуф.
У него интересная семейная история. Он получается полутурок, не путать с созвучным словом. Отца зовут Мамед, соответственно он Александр Мамедович Молла-Юсуф. А дед, приехал в СССР еще в двадцатые годы, строить самое справедливое на земле общество.
В магазине облом, только после двух. Остается МуДО, офицерская столовая, при ней буфет. Идем туда, там очередь, в воскресение много приезжих. Стоим около часа, и между литром Чинзано и пол литра коньяка, выбираем последнее. У Шуры как всегда нет проблемы с деньгами. Берем нехитрую закуску и уходим подальше в лес, чтобы никто не потревожил, благо я с детства неплохо помню местные окрестности.
В самый торжественно-радостный момент выясняется, что пить не из чего. Проявляем солдатскую смекалку, половиним огурец и выбираем из него мякоть. Получаются две полноценные рюмки. А дальше все было просто волшебно, коньяк из огурца и бесконечные воспоминания трех старых друзей среди песчаных сопок и благоухающей сосновой хвои.
В который раз вспоминаем совместную историю трехлетней давности. Дело было зимой, Саня приехал тогда в очередной отпуск. Мы, конечно же, решили это дело отметить. В центре города, в единственном тогда еще универсаме, взяли бутылку водки, бутылку овощного сока, за неимением других, половинку ржаного и три «Дружбы» - традиционный набор. Потом перешли дорогу и обустроились в детском парке с романтичным названием «Конёк-горбунок». В СССР запрещено распитие спиртных напитков в общественных местах, но в парке никого нет, и мы надеемся, что ранняя зимняя темнота надежно скрывает нас от посторонних глаз. Только приступаем к трапезе, как из окружающей черноты возникает смотрящий участка и умоляет нас оставить ему бутылки. Пьем по очереди из горла, запивая соком, и бутылка из-под водки, наконец, переходит к томящемуся в ожидании бичу. Это-то нас в итоге и спасает.
Мы все-таки просчитались, похоже, нас заметили с верхних этажей, стоящего неподалеку жилого дома, и тут же сигнализировали куда следует. Органы сработали оперативно и грамотно. Юсуф уже добивал остатки овощного пойла, которое, кстати, в отличие от современных напитков, хоть и не отличалось высокими вкусовыми качествами, но продуктом было абсолютно натуральным, когда из паркового мрака, прямо в нашу компанию, задом, тихо вкатилась 24-я универсалка, раскраска которой не оставляла сомнений в ее принадлежности к определенному ведомству. Рядом, две персоны в черных овчинных тулупах. Мы с Шурой инстинктивно дернулись в противоположном направлении, но в этот же момент оттуда нас подпер Уазик, осветив место преступления ярко горящими фарами. Кольцо сомкнулось. В световом потоке мелькнула вытянутая рука бича, и сверкнувший на фоне звездного неба прозрачный сосуд, вещдок, от которого он тут же поспешил избавиться. Один Юсуф сохранил невозмутимость, продолжая наслаждаться волшебным овощным эликсиром.
- Пьём? - приветливо улыбнулся сержант.
- Пьём. - Юсуф утвердительно кивнул.
- Водку? - решил уточнить стоящий рядом капитан.
- Сок. - Юсуф был невозмутимо краток.
Ласковая улыбка исчезла с лица сержанта.
- Какой еще сок?
- Овощной, - конкретизировал Юсуф, и даже немножко пожал плечами, всем своим видом демонстрируя, что только из уважения к представителям закона, вынужден отвечать на такие идиотские вопросы.
Глядя на его блаженно-одухотворенное лицо, я уже сам начинал верить, что вся страна занята употреблением сего исключительного напитка. И только эта группа служивых людей, из за своей занятости упустила в жизни что-то очень важное.
Сержант подошел, и взял у него бутылку. Повертел в руках, понюхал. Теперь лицо Юсуфа выражало легкую скорбь, в связи с тем, что его лишили любимого занятия.
- Действительно овощной, - озадаченно развел руками сержант.
Но тут, видимо, чтобы не попасть под раздачу, в диалог вступил наш случайный знакомый. Он нырнул в темноту, и через секунду появился с пустой бутылкой в руках.
- Вот, только что мне отдали, - бич сдавал нас с потрохами.
На дне бутылки плескался недопитый глоток.
- Это не наше, он подошел уже с этой бутылкой и просил оставить ему из-под сока, -наконец очнулся я, Саня подтверждающее кивнул.
- Они врут, это их! – крикнул бич, как подраненная чайка и его повели в сторону Уазика.
Менты были озадачены, вид у нас был вполне трезвый, а доказательства нашей вины отсутствовали.
- Документы есть? – смягчился капитан.
У нас с Юсуфом не было, а Шура, как курсант, приученный к порядку, всегда носил удостоверение с собой. Он раскрыл корочки, сержант протянул руку, чтобы разглядеть, как следует, но в этот момент Саня убрал ладонь в сторону:
- В руки не дам, смотрите так, права не имею.
- Чегооо?
И я понял, что фортуна отворачивается от нас.
- Да дай, дай ты ему ксиву, - зашипел я другу в самое ухо.
Саня нехотя протянул документ, сержант посмотрел, передал капитану, тот прочел и вернул.
-А у вас что? – обратился уже к нам.
- Да мы студенты, вот друг приехал, гуляли, а тут пить захотелось, - завел Юсуф старую песню про сок.
- Ладно, свободны, и не тритесь по подворотням, обстановка в городе напряженная.
Они убедились, что мы не представляем опасности, и нас отпустили, да и курсантская ксива сработала. А предателя нашего все-таки забрали, видимо для отчетности. Если бы нас загребли, мало бы не показалось. Сообщили бы и мне в институт и Сане в училище. Я был уже на четвертом курсе, да и Шуре до выпуска год оставался. Меньше всего пострадал бы Юсуф со своим рабфаком.
- Да не имею я права документы в руки давать никому, - оправдывался Саня.
- Ну не при таких же обстоятельствах, башкой-то думай, - терпеливо разъясняли мы.
А на следующий день мы решили провести эксперимент. В центре города у нас был кинотеатр с тремя кинозалами, в которых одновременно шли разные фильмы. Мы приехали после обеда и решили посмотреть все. В одном из залов шли даже два фильма в разное время. В общем, взяли билеты на всё, и просто переходили из зала в зал. До сих пор помню, что смотрели. Французский «Три мушкетера», румынский фильм о спортсменах боксерах, где нас до глубины души впечатлила мелькнувшая на несколько секунд полуобнаженная женщина, а также отечественный «Гараж», и еще какой-то наш фантастический фильм, в котором покорители межпланетных пространств, для поддержания организма постоянно употребляли внутрь некий «дэйтэрий». Название это на долгое время прочно вошло в обиход, обозначая все имеющиеся в продаже спиртные напитки. После просмотра четырех фильмов подряд, мы вышли, наконец, на свежий воздух окончательно одуревшими, с полностью онемевшими сидухами. Желание экспериментировать подобным образом больше никогда не возникало.
Выбираемся из леса, когда уже темнеет. Я не тороплюсь, мужики прикроют, сказали, гуляй сколько надо. Главное сейчас благополучно в полк пробраться, но, слава богу, опыт есть. Круглов пытался меня проверить, но я был не уловим, то внизу, то в залах, то на мойке, то в казарме. В наряде по столовой трудно кого-нибудь найти, если он этого не хочет. Я заскочил в батарею, надел приготовленную подменку и часов в десять был на месте. Старлей уже ушел ни с чем. Подменка из старой униформы пятидесятых годов, это самый шик. Её еще полно на складах. Галифе с ушами, гимнастерка с короткой застежкой и воротником стойкой, пристяжные погоны и обязательно красные лычки, которые не просто достать.
Ночью, на мойке, Большой поймал духа из музвзвода, и нахлопал ему челимов, за то, что жрет парашу с помойки. Дух, ростом под сто девяносто, ушел зареванный. Там он видимо нажаловался и через полчаса с нами пришел разбираться «музыкальный дедушка».
Музвзвод - элита, белая кость. Живут в отдельном домике, в наряды не ходят, только дневальный у них сидит. Целыми днями дудят в свои дудки и стучат на барабанах. Питаются усиленно, играют на праздниках, смотрах, иногда сопровождение подразделений в столовую или на развод, а также на танцах в Мудо и даже свадьбах, потому как у нас не только духовой оркестр, но и ВИА.
На Большова, снизу вверх, сурово взирал полутораметровый, блондинистый ефрейтор в чистеньком ПШ с золотыми лирами в петлицах. Сзади возвышался оскорбленный барабанщик.
- Я не понял, что за херня? Кто посмел? Может руки кому обломать? - пропищал ефрейтор, и я чуть не задавился от восторга.
Но мы не собираемся ссориться с музыкантами. Большой просто поведал дедушке о недостойном поведении служителя Мельпомены, который своим низким поступком бросает тень на славный музыкальный коллектив, известный на всю дивизию. Боец играл у них на большом барабане.
Ефрейтор был взбешен и, повернувшись к коллеге, неожиданно пробил ему фанеру маленьким, нежным кулачком. Душара даже не шелохнулся, но скривив страшную, болезненную гримасу, протяжно и горько завыл. Ефрейтор же, пожал нам руки, поблагодарив за пресечение и своевременный сигнал, крутанулся на кэблах, и гордо продефилировал по центральному проходу. Барабанщик уныло поплелся вослед. Да, на питание им было грех жаловаться, но этому громиле видимо не хватало.
Мы поржали над их порядками, заодно вспомнив, как неделю назад сидели в ленкомнате на политзанятиях. Когда вышли на перерыв, наткнулись на спящего духа, который, прямо напротив ленкомнаты охранял на тумбочке оружейку. Все сразу притихли, вспомнив о старой армейской забаве. Горелый тихонько зацепил его пальцем за бляху и не торопясь отвел в сортир, где оставил досыпать. Мы затаились в ожидании и, как и предполагали, через несколько минут он проснулся. Обнаружив себя не на вверенном посту, он огласил окрестности испуганным детским рыком, после чего был сразу сослан на рундуки (не путать с рудниками).
Мать написала, что в следующий выходной собирается приехать сестра. Живет она в Литве, но сейчас с детьми у родителей, в отпуске. А нам как назло в наряд. Пытаюсь отпроситься, но ничего не получается. Единственное, что удалось сделать, пробиться в патруль по гарнизону. Это дает возможность увидеться, там я договорюсь с начальником патруля.
Едем с гарнизонным караулом на губу, там нас проверяют и инструктируют. Вечером, накануне, подобрали мне парадку, ее кто-то на выход готовил, а я не доглядел. Оказалось, китель не уставной, шеврон проклеенный и погоны на вставках, я почему-то не придал этому значения. Но самым криминальным оказалось наличие бархатных офицерских петлиц, на которые я просто не обратил внимания в вечернем полумраке каптерки. Подумал все, снимут с патруля, да еще и оставить могут на губе, за нарушение формы одежды. Но начальство было в приподнятом настроении и посему смилостивилось. Ночью мы прикрыли начальника патруля, когда он ушел домой, а днем он меня отпустил, вчетвером все равно делать нечего.
Автобус с родней я, правда, пропустил, и встретились мы случайно, да еще и не сразу друг друга узнали. Я по причине слабого зрения, они по причине кардинальных изменений в моей внешности, вызванных дополнительными двадцатью килограммами. Они меня год не видели. Приехала сестра с восьмилетним сыном и тётя. Я сводил племянника в казарму, где подарил ему припасенный заранее деревянный духовский ремень и пилотку со звездой. Потом гуляли по городку. Через два-три часа вернулся в патруль.
Заступаю по батарее в последнюю неделю уходящего лета. Уже второй день у нас в казарме нет электричества. Горит только дежурный свет, в дальнем расположении, у канцелярии. Когда будет электрик, не известно. И естественно, рано наступающая, еще до отбоя, темнота, располагает к различного рода правонарушениям, не поддающимся визуальному контролю. После ужина, из-за темноты всем нечего делать, хожу с фонарем. Неожиданно в расположение вваливается «руль» из взвода вооружения, который базируется этажом ниже. Видно, что задутый, с сигаретой в зубах. Ему скучно и он ищет приключений. Мимо как раз проходит Большой.
- Эй, воин, сюда иди!
Большой подходит.
- Кто такой?
- А ты кто такой? – борзеет Большой.
«Руль» ошалело смотрит на него.
- И вообще, здесь не курят, - окончательно наглеет Вова.
- Чёё? Чё ты сказал? Я не понял, это ты деду Советской Армии сказал? - и он вцепляется Вове в воротник.
Но тут же, получив мощный удар в грудь могучей вратарской пятерней, откатывается к входной двери. Вова растворяется во мраке казармы, я же все это время предусмотрительно держусь в тени.
- Ну, все, ****ец котятам! - «руль» исчезает за дверью.
Через пять минут в расположение вламываются трое ветеранов взвода вооружения.
- Где этот гадёныш? Эй дядя, сюда иди. Да что тут за херня, не видать ничего.
Я выплываю из темноты с фонариком.
- Где этот клоун, который меня щас толкнул?
- Кто такой? - участливо справляюсь я.
- Да был тут один.
- Да что случилось то? - я серьезно обеспокоен и готов помочь.
- Чё у вас темень какая?
- Вторые сутки света нет.
- Ты его хоть запомнил? - спрашивает один из «рулей» потерпевшего.
- Да где там…
- Ну теперь хрен найдешь. Их тут как муравьёв.
«Рули» уходят раздосадованные, обещая вернутся.
Скоро все угомонились. Батарея засыпала. Я тоже отхожу ко сну, и строго наказываю наряду разбудить меня без пятнадцати шесть. А утром просыпаюсь под звуки грохочущего гимна и ничего не могу понять.
- Еремин, ты чё, совсем охренел? Спишь гад? - по проходу бежит полуодетый старшина.
Слава богу, на подъеме не было никого из офицеров. Комбат кстати уже вернулся из командировки. Пытаюсь крикнуть: «Батарея, подъем!», но не проснувшийся голос дает неожиданного «петуха». На тумбочке неподвижно-виноватой глыбой стоит Павлов. Он стоя проспал подъем, тем самым подставив меня. Батарея сумбурно отряхивается ото сна. Павлов, курсант 56-ого размера, пожирает меня преданным взором ко всему готового смертника. Форма натянута на нем, как шкура на барабане. Сапоги, гармошками голенищ, подпирают широкие икры. Я пытаюсь пробить Павлову душу, но вялая спросонья кисть предательски надламывается, встретив на границе с душой броню грудной клетки. Болезненно гримасничая, хватаюсь за руку и бреду в толчок.
Через минуту туда забегают Большой с Горелым.
- Лёха, чё случилось?
- Да Павлов, гнида, проспал, не разбудил.
Павлов, обреченно потупив взор, стоит возле курилки. Они затаскивают его туда и начинают методично метелить сложенными в замок руками. Павлов, чуть присев, превентивно группируется. Судя по выражению его лица, ему не особенно больно, он просто со смирением принимает заслуженную кару. Мужики лупят, как по отшлифованному гранитному голышу. Вскоре Серега с Волохой устали. Я, как наиболее пострадавший, тоже пытаюсь принять участие в экзекуции. Сомкнув руки в замок, пару раз ударяю по этому монолиту и окончательно отбиваю себе верхние конечности. Бесполезно, только кувалдой. Остаток наряда Павлов проводит в туалете.
Ну, вот и подходит к концу последний летний день. Завтра долгожданный сентябрь. 29-ого приказ, после которого мы перейдем в гораздо более серьезную иерархическую категорию. Последнюю неделю комбат ночует в казарме. Приходит под утро и, увидев меня дежурным, всегда произносит одну и ту же фразу:
- А-а, Еремин. Опять лестница грязная, - хотя я уже не знаю, как ее еще вылизывать.
Потом безнадежно машет рукой и добавляет:
- Мне кровать в канцелярию. Кто будет спрашивать, я за рельсами уехал.
За какими рельсами? Как я буду объяснять, где капитан Пургин? А в общем, у него просто хреновое настроение. Его опять выперла из дома жена за очередное проявление супружеской неверности. Водилось за ним такое. Когда бывал дежурным по части, порой таинственным образом исчезала дежурная машина.
День выдался жарким и солнечным. Вернувшись с обеда, я шел по центральному проходу в сторону каптерки. В самом торце, на подоконнике, сидят два напряженно-испуганных воина - каптер Аскерко и батарейный писарь Башкиров.
- Вы чего какие смурные? - недоумеваю я.
- К комбату жена пришла, разборки у них. Сначала меня из канцелярии выгнали, а теперь вот в каптерке заперлись. Наверное, чтобы не так слышно было, - в полголоса сообщает мне писарь.
- А ты чего дрожишь? - пытаю я каптера.
- У меня в сушилке, на утюге, тушенка стоит. Вот-вот рванет.
Я тоже напрягаюсь. Воображение рисует страшную картину разрушений. Через полминуты дверь распахивается и из нее выходит капитанова жена Лариса, и с гордой осанкой бодро барабанит изящными каблучками в сторону выхода. Затем появляется сам провинившийся. Лицо слегка расцарапано, но довольное, значит прощён. Теперь в батарее наступит мир и покой, и по ночам мы вновь будем хозяйничать. Комбат скрывается за дверью канцелярии, Аскерыч бросается в каптерку, звучит взрыв. Саша с тоской взирает на испещрённые говяжьими ошмётками потолки и стены. Пожрали называется, теперь еще и отмывать все. В памяти всплывает, как Гера пробивал взрывпакетом засорившийся рундук, эффект примерно такой же. С той лишь разницей, что пищевые фрагменты при тактильном контакте не вызывают такой неприязни, как разорванные в клочья экскременты. Первого сентября дивизион отправляется на полевой выход, второй шуршит по нарядам. Через две недели меняемся.
Две недели бойцы носились по полигону, учебным полям, и не жалея холостых патронов, поливали нас кинжальным огнем. Они разворачивались в цепи, преодолевали полосы препятствий, учились тактике, выживали под воздействием газов, уворачивались от ядерного взрыва. Участие нас, как батарейных технарей, ограничивалось развертыванием тренажера в полевых условиях. Накануне Богдан выгнал «бемса», дабы проверить ходовые качества. Лесом мы выехали на ебун-гору, задача состояла в ее покорении, правда для меня она оказалась непосильной. Склон очень крутой, а грунт песчаный, рыхлый. Кажется, что такие вершины подвластны только духовским организмам, обладающим безграничным, до конца так никем и неизученным ресурсом, которые ежедневно набивают здесь свою колею обожаемым гусиным шагом. Движок натужно ревет и мне становится страшно, когда выбираясь на кручу, я вижу перед собой только длинный, узкий капот, да бездонное синее небо. «Захар» начинает зарываться и, выключив передачу, я с облегчением скатываюсь вниз. Тут главное баранкой сильно не крутить, чтобы не кувыркнуться. Из-за высокого кузова у автомобиля смещен центр тяжести. За руль садится Богдан, мы с Большим рядом, он демонстрирует нам мастер- класс. Вновь перед глазами безграничное воздушное пространство, наш рулевой внимательно слушает машину, сливаясь с ее внутренним миром. «Бемс», ни на секунду, не замирает, а в критический момент, когда, кажется все, не потянет, Богдан спускает баллоны, снижая удельное давление на грунт, и картинка в лобовом стекле начинает постепенно меняться. Плотная, однообразная синева подпирается снизу рваной линией сосновых верхушек и через несколько секунд полностью заменяется буро-зелеными красками хвойного леса. Обратный путь тоже сильно тревожит, но тут хотя бы земля перед глазами. Да, все-таки классный водитель, это от бога.
На следующий день Богдан выгнал тренажер в поле, где они с Большим, с помощью кран-балки, вытащили из КУНГа бензоагрегат, забили в мягкий грунт заземление и, запустив генератор, запитали аппаратуру. В боксах тренажеры питаются от стационарного источника. Но даже это событие произошло без меня, т.к. накануне я заступил по батарее.
Конечно, на полевом выходе в основном задействованы сержанты, непосредственно работающие с личным составом. Но я тоже стараюсь периодически подключаться к этой забаве, дабы разнообразить нашу скучную армейскую жизнь. Мы ездим верхом на БРДМах, паля по духам холостыми, забрасываем их взрывпакетами и хлорпикриновыми шашками. Но самая веселуха на полосе препятствий, где с помощью всевозможной имитации для бойцов создаются дополнительные трудности. К наиболее захватывающим, можно отнести «лабиринт смерти», или «огненный зигзаг». Это элемент полосы, который представляет собой две параллельные кирпичные стены, построенные зигзагом, длиной 8 – 10 метров и высотой чуть более двух, между ними около метра. Где-то в середине они ломались, отклоняясь от первоначального направления градусов на 45. На этом этапе, психологически неокрепшие организмы, учились преодолевать клаустрофобию, ибо забегая в незамысловатый лабиринт, боец изначально не видел выхода и не знал, что ждет его за поворотом. Для усиления эффекта и максимального приближения испытания к военным действиям, сержанты – инквизиторы придумали небольшое дополнение. Как только боец, преодолев уже несколько препятствий, забегал в междустенное пространство, вход за ним сразу перекрывал один из младших командиров, посылая внутрь холостые выстрелы. А на выходе воина ждал сюрприз в виде второго сержанта, который стрелял ему навстречу. Третий же истязатель, поджигая по очереди взрывпакеты, методично перекидывал их через верх, насыщая замкнутое пространство дополнительным разнообразием, тем самым создавая у бойца иллюзию реальной боевой обстановки. Некоторое время изнутри раздавались отчаянно-истеричные вопли и беспорядочная стрельба, на радость собравшимся зрителям, после чего проход освобождался и воплощение воинской доблести материализовывалось из порохового дыма, сверкая вытаращенными из-под каски белками.
К концу дня всё, наконец, успокаивалось, и в знак боевого содружества, сержанты раздавали духам не реализованную имитацию, ибо нет ничего слаще для юного отрока, чем чего-нибудь взорвать, да побольше пострелять. Хлопушки закапывали в песок в различных вариантах - фитилём вверх, вниз, в сторону. Строили незамысловатые сооружения из досок и веток, чтобы потом взорвать все это к чертовой матери. Накрывали взрывпакет каской, которая после срабатывания, красиво взмывала в пропахшую порохом атмосферу. Шоссейка обозначена полосатыми металлическими столбиками, наглухо заваренными сверху. Расставляем на них учебные РГДешки. Корпус гранаты представляет собой овальную болванку, просверленную насквозь по длинной оси. С одной стороны вкручивается запал, через другое отверстие выходит невостребованная детонация. Несколько человек одновременно выдергивают чеку, и в небо уходят несколько миниракет РГД-5 с пылающими соплами стартовых двигателей.
В середине сентября на полевой выход уходит второй дивизион, а первый погружается в бессменные наряды. Вечером, в каптерке, всех свободных от нарядов собирает старшина. Толик сообщает нам о прибытии в полк группы командировочных «чурок», которые ведут себя как хозяева и уже успели закуситься с сержантским составом первой батареи. Через час забита стрелка. С двух батарей, свободных, собирается человек двенадцать. Идем по ночной территории полка, задоря себя разговорами о предстоящих событиях, кто-то уже мотает на руку ремень. Командировочные живут в клубе, так я узнал, что у нас в полку есть клуб, раньше никак не мог понять предназначения этого здания. Заходим, в комнате пятеро, все кавказцы, двое азербайджанцев, грузин, чечен и еще какой-то. По виду все старослужащие, или как минимум черпаки. Одеты кто во что, по домашнему, ночь уже. Только один в форме с красными сержантскими погонами и эмблемами химических войск. Нас почти в три раза больше, но они не боятся, или умело это скрывают. Их так с детства воспитывают. Начинается гнилой базар, уж лучше бы сразу драка, терпеть не могу этих прелюдий. Потом чечен берет Толика на слабо, мол, оравой вы герои, а вот один на один готов ли кто? Старшина соглашается, он парень крепкий, бывший гребец. Они выходят за дверь. Через пять минут Толик возвращается один.
- Ну чего он там? - интересуемся мы.
- Да только вышли, сразу чего-то заюлил, и свалил куда-то, типа щас приду. Ждал, ждал, не появляется. То ли зассал, то ли за приблудой подался, хрен знает, что у него на уме, еще пырнет из-за угла.
Нацмены всегда держатся дружно, особенно кавказцы. Хотя при реальной угрозе показательная отвага тут же сменяется хитростью, а то и подлостью. Это у них в порядке вещей, выиграть любой ценой. Групповую драку затевать опасаются все. Мы ждем сигнала от старших, но они понимают последствия. На дворе 83-ий, Андропов пытается навести порядок в стране, в том числе и в армии. Кругом показательные суды. У нас один из взвода вооружения ушел на «дизель» за сломанную челюсть. В разведполку старшина, с высшим образованием, взрослый, спокойный, не выдержал. Первый раз за службу ударил какого-то барана (а такие всегда есть), размозжил селезенку, получил восемь лет. В одной из частей гарнизона, хлеборез ударил духа в душу и убил наповал. Попал в область сердца как раз в противоход его расширению. Говорят, так бывает.
Чечен так и не появился. В итоге мы уходим ни с чем под насмешливые взгляды, обещая вернуться. По дороге останавливаемся в летнем кинотеатре «Комарик», в теплое время нам иногда здесь крутят фильмы. Обсуждаем ситуацию, оставлять этого так нельзя, но уже отрезвевшим умом понимаем, что избежали только что чего-то очень нехорошего.
Через день, Саня Молодцов отправляет в нокдаун обнаглевшего духа-грузина Читадзе, и тот сразу бежит жаловаться командировочным землякам. Вечером в батарею заваливаются двое и начинают блатовать. У дедов пьянка, и они закрылись в каптерке. Мы готовы выкинуть этих уродов из казармы, но ждем сигнала от стариков, все-таки пока мы в батарее не хозяева. Взвода выстраиваются на вечернюю поверку. Батарея, почти двести человек, а эти двое ходят и понты колотят. Духи конечно не морские котики, но если дать команду, одного взвода хватит, чтобы затоптать этих героев. Вскоре из каптерки выбирается Струт. Он, пошатываясь, обводит расположение помутневшим взглядом.
- Я не понял, чё такое? Чё надо? Кто такие?
Ему начинают хамить, но он плохо соображает, его зовут и он уходит. Деды или не хотят отвлекаться от трапезы, или им просто уже все равно и ничего не надо. Через пару недель они уже гражданские люди.
Струт и Кукся - наши деды тренажеристы. Они уже давно не занимаются тем, что им положено. Струт - западный хохол, Кукся – бульбаш. Они, то подменяют командирских водителей, то гоняют тренажеры, как транспортные машины, то возят комбата на его «жигулях». Сам он, почему-то, за рулем ездит редко. Недавно Кукся рассказывал, как возил капитана в город. Дело было после проливного дождя. Комбат, в парадной форме и белом кашне, сидел на заднем сидении, расслаблено вдыхая через открытое окно свежий, увлажненный воздух. В этот момент из-под встречного «камаза», провалившегося колесом в мутную яму, вылетел огромный шматок грязи, попав точно в открытую форточку комбатовской «пятерки». Поездку пришлось свернуть. А буквально за минуту до этого, Пургин выражал удивление, почему Кукся тоже не наслаждается последождевым воздухом и настоятельно рекомендовал ему открыть свое окно. И теперь сильно обиженный, что все досталось только ему, костерил водителя, ведь по его окну тоже хлестнуло.
Мне скучно и тошно. И я, неожиданно для себя, подхожу к комбату и отпрашиваюсь домой, без всякой надежды на успех. Еще три месяца назад он обещал не выпускать меня дальше КПП, кто бы ко мне не приехал. Но капитан вдруг отпускает, естественно на условии, что если попадусь в городе, он не при делах. Добираюсь на автобусах, где кондуктора традиционно не берут с меня плату за проезд.
Автобус приходит на автостанцию, там патруля практически не бывает. Дома никого не оказалось, и я пошел бродить по родному району. Зашел в свою школу, где повстречался с учителями. Ближе к вечеру зарулил к старому другу, который жил неподалеку. Его младшая сестра выходит замуж и меня неожиданно приглашают на свадьбу в следующие выходные. Когда-то мама его, говорила нам, десятиклассникам: «Что вы все на своих ровесниц смотрите? Вон ваша невеста сидит». Но невеста училась в шестом классе, и смотреть там было еще решительно не на что. Теперь есть на что, но это уже чужая невеста. Похоже, мама была права.
Предложение заманчиво, но я не очень-то надеюсь, что меня отпустят второй раз на неделе. Уже часов в девять вечера, решаю зайти к своей однокласснице. Моя первая, школьная любовь. Сидим с ней на кухне, пьем водку и вспоминаем юность. Нам по 23 года и мы кажемся себе очень взрослыми, хотя с тех времен минуло всего шесть лет. Она замужем, дочке два года. В армии я окончательно утратил всякое стеснение и, похоже, избавился от последних комплексов. Я, наконец, признаюсь ей в любви, не нынешней конечно, ее уж нет. А в той, еще, в общем-то, детской, глубокой, трепетной, болезненной и безответной. Она в шоке, она не знала и не замечала. У них тогда была любовь с моим другом, тоже одноклассником, и там все было взаимно. Через год я поведаю и ему, он тоже ничего не замечал, таков удел счастливых.
Всегда так было есть и будет, и для того мы рождены,
Когда нас любят, мы не любим, когда не любят, любим мы…
Я рассказываю ей, и все былое проявляется, как изображение на фотобумаге – неадекватное поведение, дурацкие поступки и т.д. Вспоминаем, как они влюбленные, ходили в зимние каникулы по друзьям, чтобы разнообразить короткий школьный отпуск и не мерзнуть на улице. Заходили и ко мне, надеясь немного развлечься, а я готов был их убить. И как в порыве бесконтрольной мести, позвал ее в страшный мороз на лыжах, с единственной целью, укатать до полусмерти. И хоть потом конечно пожалел, сбросил темп, но двадцатку мы все-таки махнули, и выдержала она все это с достоинством, на лыжах стояла с детства. Вспомнили и многое другое, что теперь стало понятно и объяснимо. Домой я попал только к полуночи, чем напугал не ожидавшую моего визита маму, а утром уехал.
К комбату, по поводу свадьбы, я все-таки подошел, решив, что двум смертям не бывать. Показал приглашение и наврал, что замуж выходит двоюродная сестра. И надо же чудо, меня снова отпустили. В часть вернулся в воскресение вечером.
Покатила последняя декада сентября, до заветного приказа оставались дни. А моя армейская жизнь вошла в черную полосу.
Началось все с банального дежурства по батарее. Ночью, старлей из второго дивизиона (конкурирующей организации), будучи дежурным по части, перехитрив выставленную мной тройную «фишку», сумел-таки проникнуть в наше расположение. «Фишка» сработала, но слишком поздно. Я еле успел вытряхнуться из кровати и предстал перед ним во всей полусонно-неуставной красе. Скомканное ватной подушкой лицо, расхристанная гимнастерка, бликующая на боку бляха, и вяло болтающийся между ног штык-нож. Мои заверения в бдительном несении ночной службы и, вызванный личным участием в наведении порядка неприглядный внешний вид, оставили его безучастным, после чего он приказал разбудить старшину. Толик спросонья толком так и не понял, что же произошло, уяснив только, что должен заменить дежурного и утром доложить по команде о моих злодеяниях с целью принятия строгих мер к дальнейшему пресечению. Разбуженный дедушка из второго взвода, стараясь окончательно не просыпаться, молча, принял у меня повязку и через минуту после ухода проверяющего, также молча, вернул. Ибо не царское это дело, молодых среди ночи заменять. Так комбат третьей батареи за что-то отмстил комбату второй.
Я продолжил неофициально нести службу, посмев разбудить ветерана только перед завтраком. Он великодушно сходил на заготовку, а вернувшись, тут же воспользовался своим правом на четырехчасовой отдых, с 9-и до 13-и, строго наказав по пустякам не беспокоить. Разбуженный перед обедом, он еще раз сходил на заготовку, а уже в шесть вечера я сам у себя принял дежурство и заступил на вторые сутки.
Ночь на этот раз прошла спокойно, а вот завтрак омрачился очередной неприятностью. Я уже нарисовал ветеранам пайку, как всегда благоразумно, до поры сокрыв ее на лавке, под столом, когда в зале неожиданно появился комбат и, безошибочно направившись к тому самому столу, быстро извлек секретные тарелки на свет божий. Из чего я сделал вывод о его необычайной прозорливости, а в душу закралась черная мысль о наличии в батарее «крысы». Через полминуты в зале появился дежурный по части подполковник Вагин, и капитан Пургин сдал меня с потрохами, похоже, пребывая в сильном огорчении еще по поводу событий предыдущей ночи.
- Это чей стол, сержант? - навис надо мной зам по вооружению полка.
- Не могу знать, товарищ подполковник. Кто сядет, - ответил я как можно искренне, придав лицу выражение слабо развитого в умственном отношении соотечественника.
Следом, невнятной толпой, валила батарея. Спешащие впереди ветераны уже глазами задавали вопрос куда садиться, когда я чуть заметным движением головы акцентировал их внимание на дежурном по части. В надвигающейся массе обозначилось чуть заметное, только опытному взгляду, замешательство и, батарея тут же перегруппировавшись, расселась, как и положено по уставу - восемь духов и два сержанта за столом. Комбат понимающе усмехнулся, а подполковник был, похоже, уже давно далек от подобных нюансов.
- Батарея садись! Раздатчикам пищи к раздаче приступить! К приему пищи приступить! - сыпал я уставными командами.
Батарея активно загремела ложками, и только за спецстолом к трапезе приступили исключительно сержанты.
- Почему они не едят? - озадачился Вагин.
- Не могу знать! - ответил я, старательно сохраняя на лице принятое минуту назад выражение.
- Вы, почему не едите? - обратился подполковник к потупившимся бойцам.
Духи даже не пытались притронуться к необычной пайке, неприкрыто завидуя рубавшим за соседними столами товарищам.
- Да мы не хотим… - вяло заныли попавшие под раздачу черепа.
Но в этот оазис сытости, в жадно-голодном 150-головом буйстве, не поверил даже Вагин.
- А ну ка, ешьте!
- К приему пищи приступить! – злобно рявкнул я, на порядок, увеличивая весомость вежливой просьбы дежурного, надеясь в зародыше погасить эскалацию конфликта. Бойцы схватились за ложки, видимо решив, что двум смертям не бывать, так хоть пожрать от пуза.
В результате подполковник, почему-то так и не поверив в мою искренность, влепил мне пять суток, а после его ухода комбат добавил от себя еще трое. Он приказал после вечерней сдачи дежурства отправляться на гауптвахту вместе с гарнизонным караулом, дабы не гонять из-за меня дежурную машину. Вечером, я скрутил значки, поменял кожаный ремень на деревянный, и провел все необходимые перед посадкой на губу мероприятия. Также пытался добиться от комбата положенной в таких случаях записки об арестовании, без которой меня не поставят на довольствие. Между тем машина с караулом ушла. Пургин упорно не хотел выписывать записку, мотивирую свое поведение отсутствием бланков. Говорил, что выпишут на месте, а я не собирался умирать на губе голодной смертью, памятуя о своем духовском пребывании в этом славном учреждении. Когда я доложил, что машины уже нет, капитан немного подумал, и объявил мне трое суток бессменных суточных нарядов. Теперь уже я пожалел, что опоздал, т.к. толком не спал последние дни. Через полчаса я заступил дежурным по столовой.
- А решетку отсидишь, - многообещающе заверил меня комбат.
В течение ближайших дней я еще вляпался в несколько неприятных мелочей, по причине абсолютного недосыпа, и окончательно впал в черную полосу командирской немилости, отягощенной к тому же негативными событиями трехмесячной давности. Тогда, во время однодневной командировки, дембеля-залетчики, которые все никак не могли уволиться, напоили меня до совершенно скотского состояния, после чего я еще нарисовался перед самым разнообразным полковым начальством. В результате долгожданные майорские погоны вновь отодвинулись от комбата на неопределенный срок. Зато я получил неожиданный респект от своих старослужащих, потому как они не смогли припомнить, чтобы молодой «масёл-микродембель» напоролся до свиного визга, да еще потом накуролесил на таком уровне. Событие это тогда не имело последствий, потому как пьянка получилась довольно массовой. Просто тихо замяли, чтобы не вышло на дивизию. Участие в этом мероприятии остальных фигурантов, объяснялось хотя бы их ветеранским статусом, я же, как самый молодой, смотрелся в таком коллективе совершенно неуместно.
Опубликованный в конце месяца приказ министра обороны об очередном призыве и увольнении в запас, в результате которого я перебрался на следующую ступень армейской иерархии, несколько скрасил эти трагические события. Теперь я мог вести достаточно свободный образ жизни. Наличие диплома о высшем образовании давало таким как я, некоторое преимущество в виде сокращения срока службы на полгода. В нашей, самой «замечательной» в полку батарее, подобного прецедента - присутствия в личном составе представителей инженерного корпуса, до нас не случалось и, поэтому, еще полгода назад ветеранская диаспора озаботилась нашей дальнейшей судьбой.
По полугодовому сроку службы мы тогда объективно тянули на молодых. Но т.к. увольняться нам предстояло с новоиспеченными черпаками, многие старослужащие считали, что учитывая возрастной аспект и заслуги перед Отечеством в виде пяти лет, проведенных на студенческой скамье, мы тоже достойны влиться в славное черпанутое объединение. Правда, представители этого объединения выступали активно против, справедливо считая, что мы честно не оттрубили самый тяжелый армейский год. Но право решающего голоса им не принадлежало. Я, полгода назад, получил свои шесть ударов по заднице прямо в день приказа, тогда как два моих дипломированных товарища пребывали в тот судьбоносный момент на гауптвахте. Когда же через три дня они вернулись, то получили по двенадцать, потому как ветеранский совет принял решение образованных очерпачить. Про меня же, в суматохе тех праздничных жопобойных мероприятий, забыли. Теперь старшина упорно намекал, что не плохо бы дополучить недобитые шесть раз, на что я резонно отвечал, что сопливых целуют вовремя, а цыплят считают по осени. Заставить, к его глубокому сожалению он меня не мог, да и не больно хотел, т.к. сам уже перешел в категорию гражданских лиц.
Комбат продолжал меня допрессовывать, сделав виноватым во всех батарейных бедах. Количество виноватых больше чем один, требовало серьезного сосредоточения его внимания, чего он очень не любил. А наша великолепная троица – я, Серега Горелый и Вовка Большов, начали постепенно занимать помещение каптерки, т.к. Серега был назначен старшиной, вместо увольнявшегося в запас Толика. За последние полгода мы сильно сдружились, найдя много точек соприкосновения.
На губу, правда, в этот раз мне попасть так и не довелось. После всех перетурбаций, я был сослан на полигон, заниматься сезонной зачисткой. Со мной несколько духов, которые уже стали молодыми, но пока, до появления новых, еще не утвердились в этой категории. Скоро они сдадут экзамены и получат на погоны долгожданные лычки, а там, через пару недель и следующий призыв подтянется. А пока мы традиционно ищем неразорвавшиеся боеприпасы. Рома иркутский находит в лесу покоцанную, но целую кастрюлю, а еще один натыкается на поляну с белыми грибами. Уходим поглубже в чащу, набираем из родника воды и варим на костре грибную похлебку, правда без соли и прочих ингредиентов. Под действием ножа, из толстой ветки, рождается импровизированная ложка. С удовольствием хлебаем по очереди горячий бульон, закусывая крепкими осенними грибочками, вспоминаем гражданку, и напряг последней недели потихоньку отпускает. Полгода назад мы не могли позволить себе подобного удовольствия, в апреле грибов еще не было. Мы просто замерзали на этих же просторах и, мечтая о жратве, скидывались на одеколон для нейтрализации мозга.
Начало октября мобилизует на подготовку к очередному показу, в ноябре ежегодная окружная проверка. В полку начинается страшная суета, когда надо делать тысячу дел одновременно.
В субботу, на ПХД, Пургин выдает мне две банки белой эмали и ставит заведомо невыполнимую задачу - покрасить все окна в расположениях, а их вообще-то двенадцать штук, а оставшуюся краску передать «фишкарям» на покраску окон в учебных классах. В общем, как в анекдоте. Краски он, конечно, получил гораздо болшьше, но часть уже уехала к нему в гараж. Это какая-то маниакальная страсть. Кукся со Струтом рассказывали о необыкновенном содержимом этого объекта, чего там только не было. В общем, задача моя не отличалась оригинальностью. Краска есть, осталось с****ить и принесть. Ремонт идет по всему полку, поэтому проблема уже не выглядит столь неразрешимой. Параллельно производится генеральная уборка в казарме. Одних бойцов распределяю по работам, другие рассасываются по территории, уходят в поиск.
Перед обедом в расположении появляется комбат:
- Почему уборка медленно идет?
- Ведер не хватает, товарищ капитан.
- Чего, достать ума не хватает?
- Да где ж я их возьму?
- Эх, все учить надо. Плащ-палатку мне.
Идем в сторону столовой, на ходу Пургин облачается в брезентовую солдатскую накидку. По столовой сегодня первая батарея, капитан стремительно двигается по центральному проходу, распугивая зазевавшихся духов. Ага, вот нарисовалось первое ведро, наряд сосредоточенно расставляет столы. Короткий присед с секундной задержкой и, вожделенный сосуд исчезает под широкой накидкой. Я уже понял алгоритм действий. Заходим на мойку, я отвлекаю бойцов каким-то вопросом, и под раскидистым брезентом исчезает второй экземпляр металлоизделия. Выходим на улицу, добираемся до казармы. Комбат насмешливо смотрит на меня, из-под плащ-палатки на асфальте материализуются две оцинкованные емкости.
- Учись, пока я жив, студент.
Действительно, есть чего взять на вооружение.
- Как с покраской?
- Работаем.
- Проверю.
Поднимаюсь на третий этаж и вручаю бойцам ведра. У окна стоят два счастливых индивидуума, добытчики. Уволокли-таки где-то ведро краски. Краска белая и ничего не предвещает беды. Теперь на все хватит. Вперед!
Вечером капитан опять в батарее, с проверкой. Я спокоен, окна сверкают девственной белизной. Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что сверкают только четыре, остальные же, хоть и белые, но без достаточного лоска. Он подозрительно проводит ладонью по подоконнику. И тут у комбата, при его трепетном отношении к малярному искусству, перехватывает дыхание, а лицо становится землисто-серым.
- Еремин, мать твою! Колесный пароход тебе в жопу!
Капитан страшно любит всякие метафоры, аллегории, гиперболы и т.д. мое чувствительное воображение тут же рисует предъявленную картину и она ужасна. Где-то в глубине сознания мелькает мысль, почему же именно колесный? Что бы побольней? Обычный, было бы, наверное, легче. Но тут же понимаю, что итог все-таки один.
Оказалось, что засланцы уперли ведро водоэмульсионной краски, я тогда мало что в этом понимал, а на отсутствие запаха не обратил внимания, в расположении сильно воняло от уже покрашенных окон.
- Что ты лыбишься, как арбузная корка на помойке?
- Да я же не знал, товарищ капитан.
- И что, теперь тебя, в жопу целовать?
С трудом представляю себе эту миниатюру. У комбата больше нет слов, и он приказывает мне с понедельника исчезнуть в автопарке, заняться ремонтом боксов и подготовкой техники. Нам всем понятно, что это дембельский аккорд Кукси со Струтом, а также ясно, что работать они не будут. Но мы решаем упереться и сделать все как надо, чтобы нас хоть раз оценило батарейное руководство.
В воскресение ко мне приехали друзья детства, Мишка с Серегой. Серега гений нашего класса, преподает в университете, после его окончания, а Мишка, молодой лейтенант, отслужил год, как и я, сейчас в отпуске. Чтобы подходить с этим к комбату, нечего даже и думать. Поэтому я просто банально сваливаю за территорию, мы углубляемся в лес, находим там полянку и проводим пару часов. Жратву мне теперь не возят, я уже не голодный.
С понедельника беремся за боксы. Мы, это Богдан, я, Большой, Вова Макаров и Калитыч. Также привлекаем к работе Сынулю, ибо во многих предстоящих мероприятиях он просто незаменим. Мы уже твердо решили оставить его в батарее тренажеристом. Правда есть один небольшой нюанс. Он не комсомолец, а младший командир не может не быть членом ВЛКСМ. Его надо срочно, во что бы то ни стало, принять. Но его конокрадско-уркаганская сущность противится этому всей душой. Списки не комсомольцев уже в дивизии, все готово, делать ничего не надо, только прийти и получить билет. Всех уже бегом приняли, а Сынуля все артачится. Приходится применить жесткие меры и на неделе нам удается его сломать.
К показу готовится весь полк, и поэтому все и всё тырят друг у друга. Краску, цемент, домкраты, инструмент, фары, зеркала и т.д. Целую неделю вкалываем как проклятые. Кое - что, конечно, получили на складе, но остальное приходится доставать. Вставляем стекла, железним полы, натираем гуталином покрышки, красим диски, белим стены, меняем испорченное навесное оборудование. Наконец все готово, придраться вроде бы не к чему. Комбат проверяет проделанную работу, по лицу видно, что доволен. Вечером собирает нас в канцелярии, настроение приподнятое. Но долгожданного спасибо мы не получили. Пургин при всех благодарит Куксю со Струтом, обещая им ранний дембель, хотя в боксах они не появлялись вообще. Уйдут они в первых партиях. О нас ни слова, как будто и не было никого, и даже дедушки не обмолвились, что, мол, пацаны тоже участвовали. Комбату мы не простим. С этого момента, богоугодные дела только через не могу, по крайней необходимости.
Через день меня отправляют заготавливать морковь, на весь полк. Ехать надо в соседнюю область, нас двое - камазист и я. Едем на самосвале, бойцов у меня нет. Один я целый Камаз моркови не нагружу, значит, грузить будут гражданские. Но они прекрасно бы справились сами, и т.к. командовать ими я все равно не могу, видимо у них будет свой командир.
Выезжаем еще по темноте, обернуться надо за день. Камазист - дедушка с автовзвода, смотрит на меня свысока, армейские водилы элита, но ничего, я уже тоже годик оттрубил. Утром прибываем на место. До боли знакомая картина маслом - колхозники помогают убирать урожай присланным им на подмогу городским пролетариям и ИТР. Заезжаем на поле, грузить нас никто не собирается. Водила нервничает и предлагает мне грузить самому. Я кручу пальцем у виска, это я тут неделю по три морковки накидывать буду. Через час находится какой-то бригадир, который решает помочь родной армии. Гражданские нехотя организуются, наполняют любимым овощем огромные корзины и подают в кузов, где мы с бригадиром их опорожняем. Дело пошло. Потом они ушли на обед, потом еще что-то, короче так весь день и провозились, выехали уже в темноте.
Меня валит в сон, камазист просит не спать, сам боится вырубиться. Общаемся. Он рассказывает мне случаи из их ремротовской жизни. Аккурат год назад, была у них в роте мощнейшая драка. Закусились со школой прапорщиков, которая живет двумя этажами выше, на четвертом. Кого-то из них обидели и, собрав ораву, будущие представители героической профессии нагло вломились в роту. Но в ремроте и автовзводе ребята тоже на редкость отчаянные. Бились, чем под руку попадется - монтажками, разводилами, дужками от кроватей, табуретками и т.д. Водилы взяли кусков в полукольцо и оттеснили к выходу. Те, поняв, что не выдерживают, прикрывая друг друга, организованно отступили к самой двери, и покинули поле боя, прихватив в виде трофея пару табуреток. Из-за хлопнувшей двери продолжали раздаваться дикие крики, которые будущие прапорщики приняли за проявление победного восторга представителями полкового постсостава. Один из прапоров затаился за дверью с поднятой над головой табуреткой в ожидании, что сейчас выскочит кто-нибудь из счастливых победителей. На самом же деле, там, в суматохе затерялся, не успев присоединиться к отступающим, один из их товарищей. Его-то сейчас и метелили недополучившие свою порцию крови технари, он-то как раз так дико и орал. И когда ему из последних сил удалось пробиться к заветному выходу и дернуть за ручку спасительную дверь, на его бедную голову обрушилась карающая десница, сжимающая табуретку возмездия. В общем, полное фиаско будущих прапоров, два месяца госпиталя и бесконечные объяснения о неудачном падении с лестницы. Ремрота подтвердила свою репутацию самого борзого подразделения в полку.
Приехали мы к ночи, разгружать будут завтра, уже без меня. А через месяц потенциальные командиры машин, вооружившись лезвиями, займутся грязными морковными задницами.
Вечером, после ужина, иду мимо казармы. Навстречу курсант Сайкин, я знаю, что они в наряде по столовой. Мое внимание привлекает его напряженное лицо и бегающий взгляд.
- Сайкин, ко мне!
Он подходит, одна рука за спиной.
- Ты чего тут делаешь?
В ответ невнятное бормотание.
- А там что? - киваю я на спрятанную руку.
Сайкин упорно молчит, потупив взор.
- Показывай, давай! - перехожу я в более высокую тональность.
Но он настойчиво тянет время. Духи уже припухшие, им скоро уезжать, но рефлекс еще работает.
- Тебе помочь что ли? - и я делаю шаг вперед.
Сайкин обреченно опускает руку. В грязной пятерне крепко зажат крупный мосол, на котором еще дымится шматок вареного мяса, видать только из котла выхватил. Я впечатлен. Но Сайкин знает, что происходит с теми, кто не наедается, и напряженно ждет.
- Ё-маё! Да когда вы уже наедитесь? Что, в одно жало точить будешь?
Он чуть доворачивает голову в сторону, я вглядываюсь в полумрак, за деревом маячат еще две страждущие тени. Ну, хоть по товарищески. Не имея возможности разглядеть их подробно, всей шкурой ощущаю напряжение пронзительных духовских взглядов, и в памяти всплывает, как сам полгода назад никак не мог наесться.
- Ладно, иди уже. А то слюнями захлебнутся.
И, потухший было взор Сайкина, наливается благодарным блеском.
Духи сдают экзамены. Впереди грядет выпуск, и в полку начинается традиционный межсезонный бардак, связанный с прибытием нового пополнения, отъездом в войска «микродембелей», уходом старослужащих, и командировками офицеров и сержантов, пополняющих любимую часть свежим «мясом». Нагрузка на оставшихся в это время в части, удваивается.
В середине октября, в первой партии, уехал в свой родной Касимов старшина. Мы, побросав дела, примчались на КПП. Освещенный сзади фарами, Толик стоял как святой, в пуховом ореоле начесанной дембельской шинели, сверкая строенными ефрейторскими металлизированными лычками. Мы обнялись в последний раз, и он исчез в черном провале затентованного кузова. Мы с завистью смотрели вслед уходящего грузовика, поеживаясь в одних хабешках на октябрьском ветру. Но уже не с той завистью, как год назад, когда с трагической обреченностью взирали на цокающего подковами последнего батарейного «дембеля» из толпы грязных и униженных ублюдков.
Поздно вечером, на четвертом посту у продскладов чуть не застрелили сержанта с нашей батареи - Лёху Тризну. Днем пост был открыт для свободного прохода, а после девяти вечера закрывался. Но все конечно продолжали ходить, ибо так было короче, игнорируя требования духов-часовых и откровенно посылая их куда подальше. В этот вечер на посту стоял боец из третьей батареи, один из немногих представителей славной крылатой гвардии, присланных в наш полк для обучения на оператора ПТУР. Боец оказался упрямым, на угрозы чужого сержанта не повелся и, действуя четко по уставу, сначала шмальнул в воздух, а потом дал короткую очередь поверх головы, чем вызвал у Алексея реакцию обильного увлажнения, причем в ледяном формате. А на стене овощехранилища остался веерный памятный след от калибра 7, 62. Случай этот несколько разнообразил наше тусклое существование, но ненадолго.
На следующий день нас загоняют в оцепление. Со мной боец из четвёртого взвода. Погода сырая и промозглая, холодно. Занимаем обозначенную позицию. Меня валит в сон, на душе тоскливо. Неожиданно боец предлагает мне поспать. Он оказывается из Сибири, и знает, как это сделать в такую погоду. С интересом даю добро. Он умело и быстро разжигает костёр, после того, как дрова прогорели, выстилает это место лапником и укрывает сверху плащ-накидкой. Я ложусь и он накрывает меня ещё одной. От прогретой земли идёт тепло и я быстро вырубаюсь. Все это так неожиданно, мелочь, а приятно.
Тогда же, в середине октября, мелькнул-таки в моем черно-сером житие солнечный луч. В дивизионе зачитали списки бакинской командировки, мы с Большим едем на Кавказ за пополнением. На следующий день прошли инструктаж и начали готовиться. Каждый мечтает поехать в такую командировку. На неделю, полторы, вырваться из опостылевшей казармы, протрястись с друзьями в гражданском поезде, два-три дня в теплом курортном городе и сыто-пьяное возвращение старшим вагона, где новоиспеченные призывники с набитыми деньгами карманами круглосуточно проявляют знаменитое кавказское гостеприимство. Горелова не взяли, т.к. батарея не могла остаться без старшины, к тому же полгода назад он ездил за призывом в Тбилиси. Самым везунчиком у нас был Фикса, ставропольский казачек из второго взвода. Его очень полюбил взводный и весной он успел съездить в Тбилиси, сейчас укатил с замполитом в Улан-Удэ, в Забайкалье, а следующей весной они со своим старлеем рванут в Узбекистан. Пополнение будут набирать в Самарканде и Бухаре, к тому же по дороге туда, взводный отпустит его на три дня домой, назначив рандеву в одном из этих древних городов.
В день перед отъездом я поставил на гитару новые струны и отправился на обед. Когда уже приканчивал второе, напротив сел батарейный писарь.
- Новость знаешь? - негромко спросил он, глядя на меня с сочувственной грустью.
- Какую новость?
- Ты завтра не едешь в Баку.
- Как не еду? Списки ж утверждены, мы инструктаж прошли.
- Ты едешь в войска.
Комбат, припомнив все мои грехи, нанес ответный удар.
- Куда? – обреченно спросил я.
- В ДальВО. Твое личное дело вместе с военником уже передали покупателям. Только я тебе ничего не говорил.
Завтрашний отъезд, видимо, должен был стать для меня сюрпризом. Я, конечно, понимал, что в этом нет ничего ужасного, что последние полгода я проживу где угодно и как угодно, но уезжать не хотелось, к тому же так скоропостижно. Переться за тридевять земель, в зиму, привыкать к новым людям, начальству, обстановке, когда здесь друзья, своя ниша, статус, все ясно и понятно. Позиция моя к тому же была сильно ослаблена отсутствием на руках военного билета, который неделю назад был изъят у меня комбатом, якобы для обновления записи о принадлежности оружия. Через месяц придет директива о катастрофической нехватке в войсках сержантского состава, и из учебок начнут массово выгребать заштатных и малоценных младших командиров. Причем военная специальность не будет иметь особого значения. Только из нашей батареи заберут троих «черпаков». Двое вообще окажутся в Галицинском кавалерийском полку, переквалифицировавшись из противотанкистов в наездников. Тогда, кто похитрей, зарывали военные билеты, заявляя об их утере. Без документов их отправить не могли, а на изготовление новых требовалось время. Когда все утихло, документы неожиданно нашлись. Я же сейчас был лишен и этой возможности, хотя, откровенно говоря, вряд ли бы ей воспользовался.
Я шел в казарму, а в голове хаотично вертелись мысли - сколько надо успеть сделать за оставшиеся полдня. Друзья мои, оказывается, обо всем уже знали. Горелый успел подобрать парадку и озаботился шинелью, которой у меня просто не было. За первую зиму я сменил их аж пять штук, в связи с повальным воровством. Последняя была отдана уезжающему в войска товарищу, когда я окончательно убедился, что остаюсь служить здесь. Сынуля - молодой «масёл», уссурийский конокрад и мастер на все руки, не без нашего участия оставленный в батарее учебным сержантом, уже набивал подковы на мои новые сапоги. В каптерке же неистовствовал Большой, характеризуя комбата не с самой лучшей стороны, не в самых лестных выражениях. Все наши планы рухнули, и я включился в процесс подготовки к отъезду. Воображение немного тешили перспективы заоконно - вагонной пасторали, в виде Уральских гор, хвойной сибирской тайги, озера Байкал и прочей дальневосточной экзотики, т.к. в тех краях я никогда не был, но на душе все равно было паршиво. Обидно, что когда все наши желания почти срослись, все обрушилось в пиковый момент, и я впал в легкое уныние. Или выражаясь проще, в очередной раз, убедившись в несостоятельности теории конвергенции, в момент бифуркации я был слегка фрустрирован. Говорят, уныние один из самых серьезных грехов, а православно-духовное веселье не в смехе, а в житие с улыбкой. Поэтому к вечеру я окончательно настроился на отъезд.
После ужина в казарме появился комбат, и группа однопризывников предприняла очередную безуспешную попытку отстоять меня. Резюме капитана было коротким:
- Пусть катится, и радуется, что не в Кандагар.
Однако ребята подошли к делу не формально, и с наступлением ночи Горелый с Большим отправились в санчасть, где разместили приехавших за «микродембелями» покупателей. Вернулись через час, довольные.
- Все, можешь спать спокойно.
Оказалось, что приехавшие офицеры, узнав, что им хотят всучить сержанта, которому осталось служить полгода, наотрез от меня отказались.
- Мы годков-то берем со скрипом, эти уже служить толком не будут. А ваш-то, на кой он нам нужен?
- Ну не гады вы? Не дали мне Байкал посмотреть, - демонстративно обиделся я.
- Серега, посмотри на него, совсем оборзел. Мы что тут, одни должны со скуки подыхать?
Так у комбата ничего не вышло, вернее, вышло только частично, в Баку я все-таки не поехал. Рано утром с завистью смотрел, как Большой, с моей заменой, грузят в 131-ый металлические ящики с оружием. Командировка уехала, а на меня опять напало соответствующее погоде тоскливое состояние. Чем больше уезжало народу в командировки, тем больше наваливалось работы на остальных.
Серега, как мог, пытался выдернуть меня из тухлого настроения. При помощи каких-то хитроумных комбинаций, к коим он имел необыкновенные способности, ему удалось заполучить шесть спортивных матов, почти новых, которые уже много лет без дела пылились в полковом клубе. Мы давно мечтали создать в батарее спортивный уголок, т.к. из инвентаря в казарме имелся только круглогодичный турник. Спортзала в полку не было, летом еще выручал спортгородок, а зимой становилось совсем скучно. Чем-то ему удалось ублажить местного завклубом, которого никто, никогда в глаза не видел. В придачу Горелый еще получил гриф от штанги и несколько разновеликих блинов. Комбат дал добро на организацию уголка, но выставил условие - под штангу должен быть сделан помост, дабы оградить от вандализма горячо лелеемый им намастиченный, малиновый пол, на очистке которого от старой краски, мы убивались год назад, тратя на эту дурацкую затею драгоценное ночное время. Где взять материал для помоста, мы уже благоразумно не спрашивали, заранее зная ответ. В лучшем случае его можно было отыскать в «караганде».
Но нам, как всегда, улыбнулась удача. В соседней казарме, второго дивизиона, шла плановая замена полов. Большая груда досок была свалена в промежутке между зданиями, через который батарея обычно выходила на плац, следуя в столовую. Доска отменная, струганная дюймовая шпунтовка, единственным недостатком являлась длина, шесть метров. Медлить было нельзя, скоро ее заберут, но размер не позволял завладеть изделием скрытно, средь бела дня. Выход, как всегда, нашел Сынуля. Перед отправкой на обед батарея была проинструктирована. Это не были вновь прибывшие, запуганные черепа, это были уже поднявшиеся на следующую ступень иерархии сержанты, все еще выдрессированные, но уже немного безбашенные в предвкушении предстоящего отъезда, хотя, еще и не утвержденные в своем статусе из-за отсутствия новых духов. Им не надо было объяснять по десять раз.
На обратном пути из столовой, поравнявшись с кучей досок, строй незаметно разомкнулся, и после его смыкания, несколько шестиметровых изделий, растворилось в плотной колонне, не на секунду не замедлившей своего движения. Затем, просунутые между перил, доски быстро были подняты сноровистыми солдатскими руками на третий этаж, и мгновенно распилены на заготовки нужного размера. За ночь Сынуля сколотил крепкий подиум. На следующий день он был покрыт красителем, мастикой, и до блеска, надраен батарейной «машкой». После чего занял свое законное место в конце центрального прохода, абсолютно слившись с общим фоном напольного покрытия. На случай неожиданного раскрытия аферы в будущем, была разработана версия об осуществлении операции молодыми «микродембелями», которые к тому времени будут уже разбросаны по всей нашей необъятной Родине.
Но комбат не давал мне расслабиться. Утром того же дня, когда уехала бакинская командировка, меня неожиданно поставили полковым хлеборезом. Должность эта конечно почетная и сытно-выгодная, потому как хлеборез отвечал за весь полковой хлеб и сахар, а также сразу заводил массу полезных знакомств, максимально приближаясь к остальным дефицитным продуктам - маслу, мясу, молоку, яйцам, консервам. Но работа эта требовала постоянного морально - психологического напряжения, хитрости и изворотливости. Многие мечтали о такой должности, а я не испытывал ни малейшего желания. Голодным я тогда уже не был, особой изворотливостью и хитростью не обладал, ответственность не привлекала, «ты мне - я тебе» было не мое. Да еще пришлось бы торчать целыми днями в хлеборезке, возвращаясь в казарму только на ночь. А мне хотелось проводить время с друзьями, к тому же в статусе хозяев батареи жизнь сулила всякие интересные перспективы. Удивило еще и то, что на моей памяти сержантов с нашей батареи хлеборезами не ставили.
В должности этой, правда, к всеобщей радости, я просуществовал всего полдня. К обеду в хлеборезке нарисовался сержант из второго дивизиона и сообщил, что приказом назначен он. Я не заставил себя уговаривать. А в итоге так и не понял. То ли Пургин, огорченный моей неудавшейся отправкой за Амур, пытался протолкнуть меня на эту синекуру, потому что хлебореза всегда можно легко подставить, то ли просто случайное стечение обстоятельств.
Происходящие вокруг события не давали мне окончательно впасть в осеннюю хандру. Народу не хватало, и по батарее мы ходили теперь через день. Как-то в свободное от наряда время, я мастырил к помосту лыжные солдатские крепления, которые должны будут в дальнейшем служить для фиксации ног, при выполнении упражнений на пресс. В дальней курилке два молодых сержанта коротали время в созерцании через открытое окно окружающего мира. Увидев на дороге за забором девчонок, одна из которых была одета в красную куртку, традиционно заученно заорали:
- Девушка в красном, дай нам несчастным!
После чего, сами же радостно заржали, считая видимо заезженную речевку апофеозом солдатского юмора. Поэтому, когда через десять минут вопли возобновились, я не придал этому особого значения. Но на другом конце расположения происходило действительно нечто невероятное. Туда потянулся казарменный народ и я, бросив свое занятие, последовал за всеми. Протиснувшись через небольшую толпу, я обалдело застыл в оцепенении. За забором и темневшей за ним шоссейкой, по песчаной грунтовке, в сторону центрального полигона ползли немецкие танки с крестами на бортах…
Приехал Мосфильм, снимать «Битву за Москву». Жизнь вновь приобрела смысл и, Мукашинский гарнизон на месяц погрузился в атмосферу второй мировой. Нашему противотанковому полку выпала удача играть войска противника и на это время я практически перешел на службу в вермахт.
На артсклады, под охрану, загнали громадную фуру с оружием, амуницией и реквизитом. А уже через пару дней в батарею завезли 60 комплектов немецкой формы и столько же единиц оружия – 30 карабинов К-98 «Маузер» и 30 автоматов МП-38, МП-40. Оружие разместили в оружейке, под амуницию освободили сушилку. При передаче присутствовал зам. командира дивизиона майор Петров. Материальная ответственность возлагалась на старшину, но нужен еще человек, который будет заниматься организацией выездов на съемки, и я понял, что мой час пробил. Надо любой ценой выбираться из этих батарейных дежурств, я тут же материализовался перед майором. И как оказалось, вовремя.
- О! Еремин! Вот ты то и займешься всем этим.
- Мне в наряд вечером, товарищ майор.
- Скажешь комбату, я приказал. В общем, назначаешься старшиной съемочного процесса. Завтра утром, после завтрака, на КПП должен стоять вооруженный и переодетый взвод. Ты старший. С вами едет старший лейтенант Серебров. Теперь уже оберлейтенант, - усмехнулся майор.
- Вон ему одёжку готовят.
Всю ночь мы мерили форму и разбирались с оружием. Желающих принять участие в съемках оказалось более чем достаточно.
С вечера я отобрал 20 человек и утром, после завтрака, как и планировалось, переодел и вооружил. На КПП нас уже ждала машина. Построенная у казармы группа выглядела забавно, вермахт получился что надо. Я вывел ее на плац. Со стороны въездных ворот, нам на встречу, шел зам. командира полка подполковник Каменюк. Поравнявшись с офицером я, как и положено, скомандовал:
- Взвод смирно! Равнение на ле-во!
После чего, переходя на строевой, приложил руку к немецкой каске. Подполковник остановился, и, повернувшись к нам, привычно взял под козырек. И я, не без интереса наблюдал, как по мере прохождения строя, менялось выражение его лица. От непонимания к удивлению, недоумению, растерянности.
- Вольно… - как-то неуверенно скомандовал он.
Я продублировал команду, и уже миновав его, краем глаза заметил, как Каменюк досадливо сплюнул на мокрый асфальт плаца. Начиналась наша артистическая эпопея. И эта история требует отдельного описания.
Сегодня наш первый выезд на съемки. 131-ый выруливает на Московское шоссе. Едем в Гороховец, по фильму Вязьма. У Коли Бычкова кончилось курево. Тормозим в одном из придорожных поселков, и он семенит к ближайшему сельпо, тихо позванивая автоматом о цилиндр противогазной коробки. Местные в магазине почему-то особо не удивились, даже пустили без очереди, видно же, что солдат торопится. Понятно, эта территория не была под оккупацией.
По приезду на место, останавливаемся недалеко от школы. Натура выбрана, конечно, грамотно. Историческая часть города не испорчена современными постройками. Частный сектор, одно, двух этажные дома, много церквей, на горе большой храм, возвышается над всеми окрестностями. Ждем указаний. В это время в школе звучит звонок и на улицу высыпает ребятня, которая при виде немецких солдат сначала впадает в ступор, после чего их детские души наполняются неистребимым эмоциональным восторгом. Они облепляют машину:
- Дядь, дай автомат, дай каску и т.д.
В руки ничего не даем, ищи-свищи потом. Самых отчаянных и настойчивых, поднимаем в кузов, где у них появляется возможность вдоволь наиграться трофеями. Вскоре подходят «гономаги» - немецкие бронетранспортеры на полугусеничном ходу. Весь день снимается эпизод захвата города. Задача, которую мы должны реализовать вроде бы не сложная - въезжаем на центральную площадь, и по сигналу, на ходу покидаем БТРы. Сзади у «гономагов» распахиваются широкие, выпуклые углом наружу, бронированные створки. Но выпрыгивать, тем более на ходу, крайне неудобно, и даже опасно, т.к. по верху идет мощная металлическая балка. Она собственно придает жесткость всей конструкции броневика и служит верхним притвором для задних дверей. Также замыкает периметр прямоугольника, на который ложатся верхние длинные люки, которыми прикрывается десантное отделение в боевой обстановке. Выпрыгивать нам приходится, садясь на корточки, и хоть скорость не велика, многие валятся при приземлении, втыкаясь лицом и руками в грязь. Отрабатываем дубль за дублем. А в это время на горе, в главном храме, местные жители общаются с генералом Рокоссовским, которого играет актер Голобородьбко. По сюжету, генерал приезжает в Вязьму, чтобы принять под командование армию, но войска город уже оставили. В храме он находит местных жителей и Николай Крючков, который играет местного деда, стыдит его:
- Чтож вы сынки, все отступаете и отступаете?
- Ничего отец, мы еще вернемся, – отвечает генерал.
В это время вбегает водитель:
- Товарищ генерал, немцы…
Камера берет панораму под горой, где на центральную площадь въезжают «гономаги», и мы, выпрыгивая из них, рассыпаемся в цепи, занимая окрестные кварталы. Генерал командует: «В машину», и они прыгают в командирскую «эмку». Сзади Газ-67 с охраной.
Тогда я еще не знал, что в следующий приезд приму непосредственное участие в досъемках этого эпизода, и буду полдня шмалять с трофейного МГ по удирающим командирским машинам, на которые наш «гономаг» наткнется на одном из перекрестков старинного города.
Днем, когда во время перерыва мы сидели в своем грузовике, к нам подошел местный мужик и попросил разрешения сфотографироваться с нами. Мы, конечно, не отказали, после чего он снял нас уже отдельно. Затем взял адрес, обещая прислать фотографии. Мы, правда, особо не надеялись, и вскоре об этом забыли. Какого же было удивление, когда месяца через полтора получили письмо со снимками и нарезанными негативами, с которых потом удалось растиражировать памятные картинки на всех желающих.
Мы возвращаемся в полк. По центральному проходу первого расположения, навстречу мне идет расхристанный Большой, и как всегда, чуть заикаясь, выражает свой восторг на всю казарму. Вернулась бакинская командировка. Я радостно пугаю его висящим на плече «шмайсером». Большой привез нам с Горелым тельняшки, кое что из спортивных шмоток, конфискованных у братского народа за ненадобностью, а также деликатесный хавчик и выпивку. Ночью отмечаем приезд, под алкогольным дурманом погружаясь в рассказы о сказочном востоке. Прибывшая команда выражает активное желание принять участие в съемках.
Азербайджанский карантин отдали в первую батарею. Нам новобранцев не доверяли никогда, чтобы раньше времени не травмировать ранимые души молодых воинов. А тут комбат сообщает, что через два дня придет большой призыв из Литвы, и в нашей батарее разместят 60 человек. Работать с ними будут молодые, только что выпустившиеся и, не успевшие оборзеть сержанты, под руководством не запятнавшего себя ветерана. А мы до их приезда должны наглухо зашить проем между первым и вторым расположениями. Дабы физически не иметь доступа к новому пополнению, которое расквартируется в первом расположении на одноярусных кроватях. Для проникновения в казарму нам разблокируют запасной выход.
- А как же телевизор, товарищ капитан?
- Обойдетесь.
- А программа «Время»?
- Все. Вопрос закрыт, - пресек комбат дальнейший развод.
Больше всего мы огорчились, что не сможем смотреть «ритмику» с молодыми и стройными девушками, не говоря уже конечно про карантин, о котором не могли и помыслить, да еще таком экзотическом. Но мысли о преодолении возникшего препятствия, уже будоражили наши изворотливые умы.
Сынуля практически тут же взялся за их реализацию. Проем вскоре зашили где-то добытыми деревянными щитами и продемонстрировали комбату. Но после его одобрения в конструктив были внесены некоторые изменения. Один из щитов сделали подвижным, чтобы его можно было поднимать вверх по хитроумно замаскированным направляющим. И теперь вечером мы спокойно могли проникать к телевизору. А для того, чтобы нововведение не бросалось в глаза, конструкция, якобы в эстетических целях, с обеих сторон была задрапирована старыми простынями.
Следующий съемочный день проходил на полигоне. Там, в свежевырытых для очередного сюжета окопах, произошла встреча со знаменитым режиссером Юрием Озеровым, автором эпопеи «Освобождение», братом не менее знаменитого спортивного комментатора Николая Озерова. Он сам прошел всю войну и еще в те годы задумал снять фильм обо всем, что видел и пережил. Мы сидели на бруствере и внимали словам великого мастера.
- Ну что, товарищи немцы? Сегодня будем снимать бой с Подольскими курсантами.
Мы радостно оживляемся. Режиссер обводит нас хитрым взглядом.
- Они должны погибнуть.
- Они погибнут! - не смог сдержать своего темперамента Большой.
Мы уже давно разобрались с размещенным в нашей батарее оружием. Из 30 автоматов стреляли штук семь. Их разобрали, конечно, самые достойные. Мне достался МП-38. На каждой оружейной детали дотошные немцы выбивали свой номер. На затыльнике моего «шмайсера», под раскинутыми крыльями фашистского орла со свастикой в когтях, год выпуска - 1939. Вообще, этот пистолет-пулемет системы Фольмера, и Хуго Шмайссер не имеет отношения к его разработке, но уж так окрестили. Это первый образец, еще фрезерованный. МП-40 - уже модернизированный и удешевленный вариант, за счет штампованных деталей. Оружие у нас старое, хотя карабины стреляют все. Второму дивизиону повезло больше, у них новые автоматы, видимо взятые со складов. Зато у нас конкретно - боевые, зашарканные и покоцанные. Каждый вечер потом я разбирал его, чистил и смазывал.
Мы получили патроны, а мне в придачу еще выдали ручной пулемет МГ-34, правда, не действующий. Им я быстро наигрался и вскоре сбагрил кому помоложе. Наша задача взять высоту. Сторону противника досталось играть соседнему артполку. Курсанты закрепились на высотке. У них трехлинейки, пара РПД, пара «Максимов», противотанковые ружья, и две семидесятишестимиллиметровых полковушки. Мы наступаем с поля. Погода стоит прохладная, но сухая. Кто-то едет десантом на танках, кто-то на «гономагах», остальные цепью.
Патроны быстро кончаются, не успеваем набивать рожки. С холма по нам лупят пушки и пулеметы. По ходу движения, огороженные красными флажками зоны, в которые мосфильмовские пиротехники настоятельно не рекомендуют нам заходить. Там заложены многочисленные ШИРАСы (шашка имитирующая разрыв артиллерийского снаряда). Но в пылу боя далеко не всем удается эти указания выполнять. В азарте атаки пропускаю ограждения, близкий разрыв оглушает, и организм неприятно щекочет взрывная волна. Меня бросает на грунт, по пластиковой каске барабанят комья земли. Поднимаюсь весь в песке, в ушах звенит. В общем-то, ничего страшного, в конце концов, это не настоящий снаряд, но впечатления остались неизгладимые, и впредь я веду себя внимательней. Зато потом, на гражданке, всем можно было рассказывать, как в боях под Вязьмой, во время службы в вермахте, получил тяжелую контузию.
Домой возвращаемся к ужину. В казарме непривычная суета. Прибыло долгожданное пополнение. Переодеваемся, сдаем оружие, и идем в столовку. В свое расположение попадаем теперь через запасной выход. Из 60 литовцев, по русски понимает, дай бог половина, а говорят и того меньше. После отбоя, когда ушли последние офицеры, проникаем на запрещенную половину, посмотреть телек. Пока никого не трогаем, нами движет любопытство.
В съемках наметился перерыв, и я вновь заступаю по батарее, т.к. в полку нововведение - молодых сержантов старшими нарядов не привлекать, мол, не хватает опыта. Нами, только лычки успели навесить, тут же дыры затыкать стали. Очередная попытка оградить молодежь от преждевременных трудностей. И к карантину повышенное внимание, особенно в столовой. Следят так, что нарисовать ничего не удается, живем впроголодь, свои обижаются. О нас так не заботились. Потом отстояли очередной караул. Ну, наконец-то опять на съемки.
Забираем на свою половину оружие, на профилактику. У Большова, после последнего выезда, сохранилось несколько патронов. Он набивает рожок, пора приучать новобранцев к военной жизни, слишком вольготно они устроились. Отстегиваем с гвоздей простыню, доска плавно поднимается по направляющим, и Большой просовывает голову в инкубатор. Прямо заповедник какой-то, по расположению бродят непуганые духи. С ними работают три молодых сержанта и Саня Молодцов. Большой манит рукой ближайшего:
- Эй, воин! Иди сюда!
Ничего не подозревая, боец направляется в сторону загадочной перегородки, откуда волшебным образом возникла говорящая голова. Но в этот момент голова исчезает, а появившийся на ее месте автоматный ствол извергает оглушительную очередь. Новобранец в панике ретируется в сторону сортира, остальные застывают в оцепенении. Мы же заливаемся идиотским смехом ограниченных в плане зрелищ гомо сапиенсов. Привыкайте пацаны.
Утром выезд. На КПП нас ждет 131-ый. Пять сержантов и два десятка литовцев. Не успевшие уехать в войска микродембеля, заняты в нарядах. Едем опять в Вязьму, где нас уже заждались. На месте строимся возле машины. Вдоль шеренги ходит помреж, внимательно разглядывая наши лица. В итоге выбирает меня, одного из прибалтов, и куда-то ведет. Получаем пулеметы, ленты с патронами, затем краткий инструктаж, как пользоваться. По виду МГ-34, но при ближайшем рассмотрении вижу, что от него только ствол, да и то, наверное, только кожух, да пламегаситель. Казенник и все остальное от послевоенного Дегтярева. Оказывается, сегодня запланирована съемка крупного эпизода, о котором я упоминал ранее. Будем стрелять в маршала Рокоссовского. Почему выбрали именно нас? Оказывается нужен арийский профиль, на крупный план. Никогда бы не подумал, что могу подойти. Не зря видать нос два раза ломали. Заряжаю ленту, даю очередь, все просто. Литовец же пулемета пугается, но инструктор надеется, что привыкнет. Подходят два «гономага». Перед нами развилка, на которой собственно и будут развиваться события. Из современных зданий рядом только строение общественного сортира, каменное, а то бы, наверное, снесли. Снимать будут от него, чтобы в кадр не попало. Помреж рисует сюжет. Мы входим в город, русских здесь уже нет, армия ушла и мы веселы и развязны. Ну, это не трудно, тем более, что все сидят в десантном отделении и их не видно, но люки откинуты. На броне пулеметы, пулеметчики едут стоя, видно только их. Я стою спиной в сторону движения, когда наперерез нам выскакивает черная «эмка» и машина с охраной. Я их не вижу и не ожидаю. Мои немецкие товарищи сообщают мне об этом в эмоциональной форме, я оборачиваюсь и даю в сторону уходящих машин две очереди на «22».
- Как это? – не понимаю я.
- Это значит две коротких, на нашем сленге, - терпеливо объясняет помреж.
- Чем выше сдвоенная цифра, тем длиннее стрельба.
И вот первый дубль. БТРы едут почти параллельно по старинной улице - деревянные дома, небольшая церквушка. Вдруг наперерез машины. Мои боевые друзья, вживаясь в роль, орут наперебой:
- Лёха, стреляй! Уйдут!
Я оборачиваюсь, и даю две короткие очереди в сторону улепетывающих автомобилей. В ответ гремят выстрелы из ППШ.
Дымится Вязьма и на бронетранспортере
Врываюсь в город в полуночной мгле
И, из под пальца очередь уходит
С трофейного немецкого МГ
Вдогонку командирской черной «эмке»
В ней маршал Рокоссовский и охрана
И пулемет в руках ревет и бьется
И ноют перепонки, словно рана
Литовский призывник стреляет, но крайне не удачно для крупного кадра, отворачиваясь и максимально отстраняясь от пулемета. Он дико боится. Эпизод не принимается, литовцу делают выговор, а мне помреж предлагает дать очередь на «33». Я только рад, я вхожу в роль. Следующий эпизод был тоже забракован, боец так и не смог с собой справиться, и вскоре за пулемет встал сотрудник Мосфильма. Потом было решено изменить направление движения БТРов. Раньше они доворачивали немного вправо, теперь решили, что лучше будет влево, вслед за машинами. Один водитель «гономагов» понял, другой видимо не совсем. В итоге тяжелые броневики столкнулись, и я чудом не оказался на земле, в последний момент, успев подхватить ускользающий пулемет. Но вскоре привезли обед и все ушли на перерыв.
Я уже успел настреляться всласть, и начал немного тяготиться своей главной ролью. Сопровождающий нас старлей Серебров, в оберлейтенантской форме, все кричал, что с меня бутылка, потому как рожа моя в фильме будет во весь экран. Невдалеке мелькнул маршал Жуков (Михаил Ульянов). С ним снимался эпизод переезда через Клязьму по понтонному мосту, когда в фильме он едет навестить семью.
Мы сидели в кузове своего Зила, а к нам тянулись вереницы местных жителей. Мужики - работяги просили посмотреть оружие, детей же опять забирали в кузов. Воспринимали нас действительно, как настоящих оккупантов. Вот молодая мама, показывая в нашу сторону пальцем, объясняет своей маленькой дочке:
- Смотри, это они пришли на нашу землю в 41-ом!
Затем две пожилые женщины делятся воспоминаниями:
- Ваши-то, работали здесь после войны, пленные. Только не такие упитанные были. Вас специально откармливают что ли?
А вот старик, вдруг разволновавшись, размахивает культей правой руки:
- Я вашего брата успел в 41-ом девять человек уконтропупить. А потом мне клешню отшибло.
После обеда продолжили. Друзья мои, как и просили, вели себя уже абсолютно развязно. Накупили пирогов и орали в десантном отделении немецкие песни «дойчланд зольдатен» и другие, обрывки которых удавалось вспомнить из военных фильмов. Они называли меня Алекс и старались разговаривать по немецки, используя скудные школьные познания и крылатые фразы из тех же кинолент. Еще перед обедом я стрелял на «66», а к вечеру дошел до «99».
Уезжали мы уже в темноте, увозя в карманах запасы холостых патронов. На Московском шоссе нас догнал какой-то наглый жигулист, которому никак не удавалось обогнать армейский грузовик. Вскоре нам надоело его фароморгание и, откинув брезент, Гера дал в его сторону короткую, но убедительную очередь, а Бобер вдобавок жахнул из карабина. Больше он нас не беспокоил.
Наступил ноябрь месяц. Микродембеля теперь уезжали пачками. По полку разносилось до боли знакомое: «Мукашино ****ец!». А на вновь прибывших, со всех сторон лилось: «Духи, вешайтесь!». Традиция соблюдалась. Все смешалось в доме Облонских. Приходили новые партии призывников. Вчера привезли большую группу узбеков. Конфискуем у них за ненадобностью экзотическую одежду и остатки продуктов. После отбоя тематический вечер, посвященный братской азиатской республике. В эту ночь мы ненадолго расстались с так полюбившейся немецкой формой и облачились в стеганные ватные халаты и тюбетейки. На импровизированном столе из составленных табуреток - пьяная узбекская вишня, спирт, дефицитные консервы, которыми принудительно делятся с нами уезжающие в Европу (у них усиленный паек), а также национальные узбекские лепешки, которых осталось очень много. Ими набили полосатые холщевые мешки и убрали в сушилку, до худших времен, выкинуть хлеб рука не поднялась. Горелый открывает печеночный паштет и мясные консервы. Это тебе не низкокатегорийная тушенка, с которой едут во внутренние округа. Тут же вспомнили, как летом вскрывали консервы без помощи ножа. Где-то вычитали, что нужно тереть банку о твердую, шершавую поверхность, пока не сотрется жесткая завальцованная реборда и не освободит крышку. Большой решил попробовать. Получилось, но способ не прижился, оказался очень трудоемким и затратным по времени.
Мы старательно поджимаем ноги в восточной манере, хотя это не просто сделать сидя на табуретке, бесконечно приветствуем друг друга по узбекски, и коверкаем язык, старательно изображая азиатский диалект. Мы быстро хмелеем от пьяной южной вишни, закусывая отломанными кусками лепешки обильно сдобренной мясом или паштетом. Вообще в последние дни наше пищевое довольствие на порядок улучшилось и разнообразилось. Кроме конфиската от прибывших и убывающих, появился еще один источник. К микродембелям хлынули родители, особенно живущие относительно не далеко. А так как у нас много молодых сержантов из Подмосковья, к ним косяком повалили пращуры, дабы повидать своих чад перед отправкой в дальние округа. На следующий день Горелый зазвал нас с Большим в учебный корпус, где мы смогли лицезреть сдвинутые столы, заваленные дефицитными московскими продуктами. Это было то, что не смогли поглотить отбывающие на дальнейшую службу отпрыски. Такому столу мог бы позавидовать директор сиротского приюта из знаменитых произведений Ильфа и Петрова.
Сегодня в войска уезжает очередная партия - ЦГВ (Чехословакия). Мамед и Аскерыч едут вместе. Простой азербайджанский крестьянин и владивостокский морячок, который мучил его демонстративным намазом на начальном этапе службы, искренне пытаясь разобраться в хитросплетениях религиозных конфессий нашей огромной многомиллионной страны. Аскерыч за эти полгода стал нашим другом, а Мамеда все искренне полюбили за его добродушие, непритязательность и феноменальное трудолюбие. В армии он впервые оказался за пределами своего сельского района, и теперь, посмотрев немного Россию, а также прилично освоив язык, мечтал взглянуть на Европу. Аскерыч тоже хотел за границу, и мы постарались максимально поспособствовать реализации их планов. После отбоя Мамед ходит взад - перед по центральному проходу, разнашивая скрипучие заграничные сапоги из натуральной юфти. На нем новенькое ПШ с сержантскими погонами. Он загадочно улыбается своим мыслям, чуть подсвечивая из послеотбойного полумрака наши прощальные посиделки своей ослепительно - белой клавиатурой. После полугода учебки его, похоже, больше не пугает неизвестность.
С КПП сообщили, что машина подана. Мы обнялись на прощание, сначала с Сашей Аскерко, потом с Мамедом. Полгода назад, глядя на этого черного, полудикого человека, я и подумать не мог, что уже осенью, по доброй воле, смогу вступить с ним в тесный, тактильный контакт. У выхода из расположения еще раз жмем руки, и их поглощает полумрак лестничных пролетов. Минут через десять, будоража сонную полковую территорию с улицы доносится традиционное: «Мукашино ****ец!».
Литовский карантин постепенно растащили по подразделениям. Десятка полтора махнули в первую батарею, на азербайджанцев. Сейчас они столпились бестолковой, бесформенной отарой в районе оружейной комнаты и я, уже минут десять пытаюсь довести до них азы армейского распорядка. По русски, похоже, не понимает никто. Посылаю дневального, найти мне Сулейманова. Он подходит, и размашисто отдав честь, начинает докладывать, явно рисуясь перед своими. Обрываю его движением руки.
- Сулейманов, давай займись земляками. Ни хрена не понимают. В общем, по полной программе, как подшиться, где, что взять, куда положить, и на ужин их. А то сил моих больше нет. Все понял?
- Так точн. Я же сржант.
- Вот и действуй.
Батарейный цирюльник расправляет плечи, явно гордясь своими погонами и оказанным доверием, потом что-то гортанно выкрикивает. Отара, которая еще пять минут назад пожирала меня выпученными черными глазами, услышав родную речь, радостно оживляется и, наконец-то, принимает очертания строя. Потом Сулейманов, не церемонясь, наводит более конкретный порядок, вломив пару пинков особо одаренным. Своя у них теперь дедовщина. Затем что-то отрывисто командует и, обретшие новую семью духи тянутся к выходу. Через пару дней наши веселые азеры (Сулейманов и Халилов) уедут служить на родину.
Из командировки вернулся Фикса. Привез из Улан-Уде партию бурят и прихваченных по дороге якутов. Теперь уже они стояли в районе оружейной комнаты, чутко вслушиваясь в слова Горелова. Из взвода вооружения, со второго этажа, к нам поднялся Лебедь, который сегодня уезжает на дембель, а деньги неожиданно кончились. Он отводит Серегу в сторону и что-то просительно шепчет. Новоиспеченный старшина обращается к строю, просто по-товарищески:
- Мужики! Вот человек отпахал два года, а получилось так, что деньги не выслали, теперь домой ехать не на что. Надо человеку помочь. Кто сколько может, сколько не жалко.
Духи во все глаза смотрят на невысокого, плотного дембеля в пушистой шинели со старшинскими погонами. В глазах перемешанное с завистью восхищение и надежда. Он ведь смог, значит и они смогут. Руки сами потянулись к карманам. Горелому передавали рубли, трешки и даже пятерки. За пару минут он набрал огромную сумму. Лебедь - хохол, который издевался над нами первые недели службы, теперь чуть не прослезился от благодарности.
- Спасибо, Серега! Спасибо мужики! Служите, придет и ваш день. Дембель неизбежен, уж я-то знаю.
В глазах пополнения счастье от оказанной им чести.
В отпуск уехал Коля Гаврилович. Увез с собой кассеты с непроявленными пленками, которые отснял на полигоне, когда выезжали на съемки. Через десять дней он вернется, но на КПП его обшманает кто-то из старших офицеров. Будет искать спиртное, искомое не найдет, а фотографии почти все конфискует, сочтя их идеологически вредными. Не гоже советскому солдату в немецкой форме сниматься. Весной мне удастся свиснуть пару штук, когда колин фишкарь неосмотрительно покажет его дембельский альбом. Из того, что снимали в казарме по ночам, почти ничего не получилось, освещение хреновое. Но очереди за заветными снимками не иссякали вплоть до самого отъезда съемочной группы.
В первой половине ноября ударили небольшие морозы и мы, последний раз выехали всей немецкой диаспорой в Вязьму на масштабные съемки. В этот день снимали последний бой Подольских курсантов. Подольское пехотное училище было поднято по тревоге и отправлено на фронт, не получив даже зимнего обмундирования. По фильму курсанты выбивают нас из деревни. Они поднимаются в штыковую атаку под «Рио-Риту», которая была их строевой песней. Нам выдали патроны. Здесь войска уже перемешались с актерами. При нас их гримировали, но и с нашей батареи взяли одного немца на крупный план. Пичелиев обладал карикатурной внешностью и должен был сыграть немецкого труса. Тонкая шея, птичье лицо, скошенный подбородок, глаза навыкате. Ему, еще по духанке, сильно стряхнули лампочку, и он, пролежав два месяца в госпитале, долго потом не мог оправиться. Когда на него еще надели каску, ну прямо натуральный фриц, сошедший с сатирических плакатов времен второй мировой. Его тоже подкоптили краской, и теперь он выглядит опаленным в боях. Рядом гримируют актера в форме капитана, он поведет за собой роту в штыковую атаку. Ко мне подходит взводный Серебров:
- Еремин, отбери себе человек пять, поспортивней. Снова на крупный план пойдешь.
- А поспортивней-то зачем? Падать что ли откуда?
Помреж ставит нам задачу. Наша группа из пяти человек, а это мы с Калитычем и трое духов литовцев, до поры прячется за углом деревянного дома. По сигналу, отмашке рукой, выбегаем, расстреливаем патроны, после чего трое из нас должны красиво и натурально погибнуть. Ну, нам на земле валяться по сроку службы не пристало, и эта почетная миссия возлагается на представителей братского прибалтийского народа.
А вот и первый дубль. Мы, как и предписано, стоим за углом. Напротив, через грунтовую дорогу, проложены рельсы, по которым катят тележку с камерой. Рядом человек, который должен дать знак. Из-за угла доносятся выстрелы, взрывы и громогласное «Уррра!!!». Мы ждем. И вот он, сигнал. Я выбегаю первым. В деревню ворвались советские солдаты. Впереди, прямо на меня, несется крупный боец, судя по габаритам, явно больше центнера, ярко выраженной кавказской национальности. В руках у него трехлинейка с огромным игольчатым штыком. Парень искренне вошел в роль и, похоже, находится в сильном атакующем упоении. Даю короткую очередь, он бежит. Выпускаю весь рожок и окончательно осознаю, что нахожусь в точке принятия решения, иначе через пять секунд он пришпилит меня к бревенчатой стенке деревенской бани. Резко разворачиваюсь и даю ходу, краем глаза заметив мелькнувшего за сараем Калитыча и скорчившихся в агонии литовцев. Забегаю за баню и чуть не сшибаю с ног мосфильмовского пиротехника, который присев на корточки накручивает свою адскую машинку. Он нажимает на кнопку и вокруг дыбом встает мерзлая земля. Мы инстинктивно сливаемся в объятиях, прикрывая друг друга. По каске молотят земляные осколки. Рядом двухэтажный бревенчатый дом, за углом которого мы еще недавно успешно скрывались от вездесущих русских. Я поднимаю глаза, в окне второго этажа седая старушка с испуганными глазами исступленно осеняет себя крестным знамением.
До обеда сделали еще пару дублей опять взрывы, выстрелы, крики «ура». Русские под предводительством капитана врываются в деревню. Палят винтовки, капитан стреляет из ТТ, и на заборе повисает Витя Ободеев, второй выстрел, и подкашиваются ноги у Моти. На ротного бросается очередной фашист, и он ловко смещаясь с линии атаки, вырывает у него карабин, бьет прикладом сбоку в голову и безжалостно протыкает распластавшегося врага специально подпружиненным клиновидным штыком. По центральной улице в панике бежит немецкий трус Пичелиев. С церковной пристройки летит вниз подстреленный пулеметчик. Говорят, что за каждый дубль каскадерам платят по 25 целковых. За день он упал раз восемь. Двести рублей - невиданные деньги. Курсанты бегут вглубь поселка, перемежая винтовочную пальбу короткими рукопашными схватками. Потом из-за угла опять выбегаем мы, и все повторяется сначала.
Фильм вышел на экран в 85-ом к 40-летию Победы. Он состоял из четырех серий. Мы участвовали в третьей - «Операция Тайфун». Уже, будучи на гражданке, я водил на просмотр друзей, которые тщетно пытались увидеть меня во весь экран. Эпизод, где мы выбегаем из-за угла во время боя за деревню, по каким-то причинам в фильм не вошел. Камера доходит до заветного места и съемка обрывается. Видно получился не очень удачно, или просто оказался лишним. Однозначно я нашел себя только стреляющим в Рокоссовского, в Вязьме. Но узнать меня там практически не возможно. Силуэт в каске, прильнувший к пулемету. Просто знаю, что на левом «гономаге», это я. Возможно, крупный план все-таки использовали в другом месте. Во время боя в деревне, немецкий пулеметчик, во весь экран расстреливает последних живых курсантов с брони БТРа. Он очень похож на меня, или я на него. Тешу себя мыслью, что это все-таки я, но на сто процентов не уверен.
Когда привезли обед, мы сошлись с русскими вместе, и началось братание. Пацаны есть пацаны. Все стали меняться оружием. Я махнул свой «шмайссер» на ДП (Дегтярев пехотный) и, набив патронами полный диск, с восторгом лупил с бедра в сторону ближайшего леса. Рядом, сопровождая стрельбу радостным ором, опустошал магазин МП-38 мой русский коллега. Вокруг самозабвенно палили из винтовок, карабинов, автоматов и даже ПТР. А потом мы вместе рубали из котелков горячую похлебку, совершенно не обращая внимания на все крепчавший ноябрьский мороз. Вернулись как всегда к ужину с солидным запасом неучтенных боеприпасов.
После ужина в казарме набирает обороты процесс выколачивания гражданской пыли из постоянно пребывающих новобранцев. Уже месяц мы живем в состоянии форс-мажора. Отъезды молодых в войска, пополнение, сержантские караулы, через день по батарее, съемки, подготовка к показу, экзамены у микродембелей.
Наконец отбой, и к нам опять потянулась вереница страждущих, желающих запечатлеть себя в форме супостата. А мы все никак не можем отойти от эйфории дневного боя. Блокируем спичкой кнопку тревожной сигнализации и вскрываем оружейку. Сначала добываем оружие для фотосессии. Но привезенные патроны бередят набитые карманы, и Большой начинает набивать рожок. Серега Горелый обращает внимание, что на тумбочке, на посту, погрузился в глубокий солдатский сон молодой литовский гражданин. Решение приходит мгновенно. Он заряжает карабин, подходит к бойцу, подносит оружие почти к самому уху, параллельно телу, стволом в потолок, и нажимает на спуск. Сквозь пороховую завесу видно, как боец, широко открыв рот, совершает несколько неестественно-хаотичных движений конечностями и беззвучно оседает в углу. Событие это вносит некоторое оживление в монотонную работу по наведению порядка в расположении. А Большой уже идет по центральному проходу в кирзовых тапочках, тельняшке с закатанными рукавами и «шмайсером» наперевес, водя стволом из стороны в сторону. Духи в панике рассредоточиваются между койками. И тут из расположения пятого взвода появляется высокий, черный, как безлунная ночь, боец. Большой, почти в упор, дает очередь в область живота. Дух заваливает зрачки к бровям, и плашкой грохается на пол во всю длину своего роста. Мы в оцепенении застываем посреди прохода.
- Вова, ты его, кажется, убил, - почти беззвучно шевелю я губами.
- Как это? - в замешательстве таращится на меня Большой.
Боец не подает признаков жизни, и Володя начинает трясти его и хлестать по щекам. Наконец, реанимация даёт результат, и дух, уже сидя на заднице, начинает бешено вращать глазами, не в состоянии сфокусироваться на окружающих предметах. Со вздохом огромного облегчения Вова искренне и нежно обнимает его. Потом писарь просветил нас, что в графе национальность у него было записано - араб. Где его только откопали?
После этого в казарме начинается настоящая война, да такая, что даже прибежали с первого этажа коллеги из первой батареи, узнать, что случилось. По части сегодня дежурит майор Зайнуллин. До дембеля майору осталось несколько месяцев и поэтому ему все по барабану. После ужина в штаб приносят тарелку жареной картошки с мясом, кружку крепкого сладкого чая и большой ломоть белого хлеба с маслом. Употребив все это, он отходит ко сну, не мешая служить остальным. Спит же он глухим, непробиваемым сном старого артиллериста. Но в разгар боя у нас предательски вылетела спичка, блокирующая тревожную кнопку. В штабе, на пульте сработала сигнализация, и майор решил лично проверить, в чем дело.
Появление его в расположении было настолько неожиданным, что старый служака чуть было не попал под автоматную очередь, случайно оказавшись на линии огня. Он, конечно, слегка удивился, но ожидаемого потрясения не произошло. Сложилось впечатление, что человек на своем майорском веку повидал и не такое. Мы принесли извинения, объяснив, что произошел случайный выстрел во время профилактического обслуживания вверенного нам мосфильмовского имущества, и что впредь мы будем внимательней. Горелый тут же притащил остатки пьяной вишни, и кое что из восточных деликатесов. Дежурный объяснениями удовлетворился, пожурил нас и отбыл к месту службы.
Духи постоянно хотят жрать. Сегодня, вспомнив свою голодную молодость годичной давности, движимые стремлением к гуманистическим идеалам человечества, отдаём им полосатые мешки с засохшими лепешками, не без удовольствия наблюдая за их счастливыми лицами.
Азербайджанцы уже вовсю рубают вареное свиное сало. На вопрос, как на такой грех реагирует всемогущий Аллах, получаю ответ, что Аллах велик, и в экстремальной ситуации, когда встает вопрос о жизни и смерти, он смотрит на подобные проступки сквозь пальцы. Из чего я делаю вывод, что ситуация эта уже настала.
К концу второй декады ноября потеплело. Сегодня мы последний раз выехали на съемки. Утренний мокрый снег постепенно перешел в ледяной дождь. Нас привезли на полигон и посадили верхом на танки. Экзотичнее всего смотрятся теплолюбивые мусульмане в немецких касках.
- Билят! Куда я попаль? - слышу я с соседней брони.
Для более объемной массовки с ГУЦа пригнали роту современных танков. Танкисты с интересом рассматривают наше вооружение, а потом приглашают побывать внутри бронемашины. Правда, когда начинается движение, выгоняют наверх, и так тесно. От пронизывающего ветра и ледяного дождя в чистом поле никуда не скрыться.
Мы с Мотей сидим на трансмиссии Т-34 и молим бога, чтобы не глушили машину во время длинных остановок. Оттуда, сквозь металлические решетки, к промокшим, заледенелым задницам, пробивается тепло.
Весь день катались на танках, так и не вступив в соприкосновение ни с противником, ни с киношниками. Оказывается, нас снимали с вертолета, который постоянно кружил над полигоном. Нужна была масштабная панорама движения войск. Вечером, в каптерке, я отогревался крепким горячим чаем, высасывая его из погруженного в кипяток куска сладкой пилёнки.
О моем глобальном участии в эпопее коротко упомянули в титрах: « Съемочная группа благодарит войска Московского военного округа за участие в создании фильма». Все когда-нибудь заканчивается. Мосфильм уехал, забрав с собой радость и оживление творческой атмосферы съемочного процесса. А над полком опять нависла серая, безысходная тоска и скука, усугубленная промозглой ноябрьской погодой.
В ноябре тихо ушли остальные «дембеля», мы даже не смогли их толком проводить. В снежной центрифуге ноябрьской пурги, я строил у казармы один из последних «микродембельских» караулов. Подошли два бывших «замка», через три часа уезжают. Мы пожали руки.
- Куда ведешь?
- Внутренний, - коротко ответил я.
Ссутулившись под порывами холодного ветра, они, молча, смотрели, как спокойно и уверенно теперь мы делали их недавнюю работу и в глубине взгляда, вместе с радостью предстоящего отъезда читалась какая-то неизбывная грусть, от понимания, что ничего подобного в их жизни больше никогда не будет. Все это предстоит мне прочувствовать через полгода, когда у полковых, краснозвездных ворот, я стисну в объятиях парней, которые, побросав в нарядах свои обязанности, соберутся меня проводить, а потом, пройдя несколько метров, в последний раз обернусь на ставшее таким родным КПП. Кто-то считает службу в армии напрасно потерянным временем. Не могу с этим согласиться. Ничего похожего по тяжести и радости психоэмоциональных ощущений больше мне испытывать не приходилось.
За несколько дней до них дембельнулся Струт, тренажерист-водитель с нашей батареи. Накануне отъезда он притащил в каптерку приготовленную к отправке посылку и на время оставил ее. Через час, Горелый, обнаружив в своем хозяйстве посторонний предмет, заподозрив что-то неладное, вскрыл ящик. Предчувствия его не обманули, коробок был доверху набит нулёвыми носками и зимними перчатками. Струт, как настоящий хохол, решил подлататься на дембель. Серега выгреб содержимое, справедливо вернув себе подотчетное имущество, а посылку наполнил рваными, нестиранными кальсонами, пущенными на тряпки. Ящик аккуратно заколотил и поставил на место. Через пару часов Струт отнес его на почту. То-то родня порадуется…
Промозглый, сумрачный ноябрьский день. Стоим в карауле. Только пообедали, как с КПП прибежал дневальный и сообщил, что ко мне приехали. Бегу туда и теряюсь в догадках, кто? В нетерпении рву дверь на себя, вот это сюрприз - Шура и Мирон, два друга одноклассника, два старлея, у них совпали отпуска и они решили навестить старого товарища. Обнимаемся. После короткого разговора понимаю, что надо любой ценой получать вольную на сутки. Но учитывая последние события, комбат не даст, хоть тресни. Что делать? Возвращаюсь в караулку и советуюсь с мужиками. Большой рекомендует - в ногах у Пургина валяться, но уговорить.
Для начала сообщаем в батарею и на КПП. Тихо появляется незаменимый Оксана. Рискуя жизнью, он по белому дню, уносит в казарму литр водки и закуску. Как бы там ни было, а в каптерке, по любому, ночью будет праздник. Я же, собрав волю в кулак, иду к командиру батареи. Иду, прокручивая в голове варианты разговора, хотя понимаю, что шансы не велики и все будет не так, как я себе сейчас представляю. Но видимо есть бог на свете.
До казармы оставалось метров сто, когда из стеклянного входного тамбура вышли два майора и направились в мою сторону. Это зам. командира и начальник штаба дивизиона, Петров и Еремеев. Идут веселые, над чем-то смеются. Поравнявшись с ними, подтягиваюсь и отдаю честь. Не знаю, что побудило Петрова меня остановить, обратиться к ним напрямую я бы не решился, субординация.
- Как в карауле дела, Еремин?
Вопрос прилетел уже в спину, я развернулся, подошел.
- Все в порядке, товарищ майор. В штатном режиме, через три часа меняемся.
Еще какие-то малозначимые вопросы, у них просто хорошее настроение.
- Ну ладно. Тогда спокойно додежурить.
Казалось, диалог окончен, и тут последний вопрос, который решил все.
- А ты чего в батарею-то?
Вот он момент истины, тот самый случай, когда инстинкт подсказывает нужное решение, когда включается подсознание и безошибочно работает никем до сих пор не изведанная интуиция, не раньше, не позже.
- Да тут такое дело… У меня к вам вопрос.
- К кому именно, ко мне, или к нему? - смеется Петров.
- К обоим, - решительно выдыхаю я. Мою проблему может решить любой из них.
- Ко мне двоюродный брат приехал и друг детства. Оба офицеры, отпуск совпал,- добавляю я, отчетливо осознавая весомость этого аргумента.
- Ух ты, повезло. И чего ты хочешь?
- Мне бы увольнительную на сутки, они уже хату сняли.
- Так в чем проблема? Иди к комбату.
- Да не отпустит он.
- Это еще почему?
- Да у нас с ним последнее время что-то не очень… - я начинаю мямлить, подбирая слова.
Хотя им и без слов все ясно. Отношение к Пургину в дивизионе не однозначное. Старый капитан, залётчик при малахольном замполите, командир батареи залётчиков и т.д. Если у Петрова хорошее настроение, мало что может его испортить, как и наоборот, если он злой, трудно чем-то вернуть его в нейтральное состояние. Еремеев вообще один из самых спокойных и адекватных офицеров полка. Командир дивизиона, подполковник Кабыш, с виду добродушный, полноватый очкарик, которого боятся все, но к нему бы я никогда не подошел.
- Ну что, товарищ майор, поможем сержанту? - обращается Петров к НШ.
- Да давайте поможем, товарищ майор, - прикалывается в ответ Еремеев и внутри у меня расправляется невидимая пружина.
- Ладно, скажешь комбату, я разрешил, - смеется Петров.
- В четыре, посты разведешь и с братом ко мне, - добавляет НШ, доверяй, но проверяй.
- Есть! Спасибо товарищи майоры! - на радостях обобщаю я и припускаю в сторону КПП.
- Ну и нажрутся они сегодня ночью, - слышу краем уха, уже повернувшись к командирам спиной. В голосе Петрова прослушивается завистливая интонация.
- Получилось, мужики! - кричу я друзьям с порога и обрисовываю ситуацию.
- Кто братом будет?
Решаем, что пойдет Мирон. Шура летчик, а он ракетчик - ПВОшник, все-таки ближе к нашей теме. Бегу в караулку, мне посты разводить.
- Ну чего? Сходил? Получилось? - вопросы сыплются с разных сторон. Рассказываю.
- Ну, Петров молодец. А Еремеев вообще человек.
- А Пурга чего, утерся?
- Да нет, не в курсе еще. Сначала бумагу получу.
Теперь я загрузился, как это все довести до комбата. Посты развел, до смены караула два часа. Идем с Мироном в штаб дивизиона. Стучу.
- Разрешите, товарищ майор?
НШ поднимается из-за стола, протягивает руку:
- Майор Еремеев.
- Старший лейтенант Миронов, - Мишка достает ксиву.
Все. Полный контакт. Традиционные вопросы, что заканчивал, где служит и т.д. Когда Мишка сообщает, что в ДальВО, под Хабаровском, по выражению лица Еремеева вижу, что это еще несколько баллов в наш актив.
Вот теперь все, заветная записка в кармане. Говорю Мирону, чтобы ждали на КПП, где-то в половине седьмого, постараюсь побыстрее сдать оружие. Сам иду к Пургину, как на заклание. Разговор с комбатом не добавил положительных эмоций, полностью осознаю, что вряд ли он мне это забудет, но сейчас меня уже ничего не волнует.
В караулке всеобщее ликование, мои друзья-товарищи рады больше чем я. А вот и новый караул, посты меняем бегом. Большой почти с порога выпихивает меня.
- Все. Давай, дуй к друзьям.
- А оружие?
- Бросай автомат, сам сдам, - и Вовка срывает у меня с плеча АКМ.
Я оборачиваюсь в дверях, и поднимаю сжатый кулак в испанском приветствии.
- Но пасаран. Спасибо мужики. Ночью в каптерке, там за меня…
- Давай, чеши уже…
Лечу на КПП, друзья-братья на месте, с полными котомками. Мы отчаливаем в сторону автобусной остановки.
На станции все спокойно. Патруль не проявляет к нам никакого интереса. По внешнему виду и уверенному поведению они сразу определяют, что не беглый и с документами. Рядом двое гражданских, значит провожаю. Парни берут билеты, и мы переходим на вторую платформу, ну уж сюда они точно не попрутся. До электрички двадцать минут. Погода промозглая, но нас согревают мысли о предстоящих событиях. На улице уже темно. Из полумрака, наконец, прорисовывается зеленая морда локомотива с прожектором во лбу. Пугающе-пронзительно взвизгнув, электричка замирает у посадочной платформы. Ну, вот мы и внутри. Еще пара минут ожидания, двери закрываются, и под ритмичное постукивание мы пробираемся в дальний угол почти пустого вагона. На деревянной лавке появляются две бутылки водки, вареная курица, буханка ржаного, кусок колбасы, сыр, еще какая-то закуска, в общем, скатерть-самобранка отдыхает. А также заблаговременно где-то украденный стеклянный многогранник.
В полупустом вагоне на скамейку,
Бутылку водки ставим, черный хлеб,
Стакан граненый, яблоки, индейку,
Утратившую, после варки, синий цвет
Две на троих - обычный российский стандарт того времени. Вот оно, простое человеческое счастье. Два часа пролетают незаметно. В городе по старой схеме, на вокзале не рисуемся, а по путям, к Ленке. Время около десяти вечера, но нас это не останавливает. Единственно, надо бы все преподнести как-то оригинально. Идея приходит быстро, невесть что конечно, но все-таки. Она еще не знает, что парни приехали в отпуск, поэтому решаем ее разыграть. Первым идет Мирон. Нас она любит больше, поэтому, оставляя себя на десерт, пока томимся на лестничной площадке, выше. Из открывшейся квартиры доносятся радостно-удивленные возгласы. Через пять минут идет Саня и умело разыгрывает искреннее удивление от встречи с Мироном. Ленка поражена. А еще через пять минут появляюсь я. Сначала полный шок, но вскоре всем все становится ясно. Ее родители знают нас с детства и такое ощущение, что рады нам в любое время суток. Уезжаем около двенадцати на такси. Завтра придем к ней на работу, в родную школу.
Дома я опять произвожу переполох своим неожиданным появлением. Утром пытаюсь влезть в старую гражданку. В джинсах практически не могу присесть, рубашка еле сходится на груди, опасаюсь за пуговицы. Самовязанный джемпер выглядит неоправданно куцым. Незадолго до этих событий меня в очередной раз оболванил батарейный цирюльник, и теперь из зеркала взирала уркаганская рожа в одежде с чужого плеча. В подъезде меня не узнали соседи, в школе учителя. Все упорно интересуются, чем нас там кормят.
Днем вырываемся в цивилизацию, едем в центр города. Дефилируем по главной улице, пробираясь к знакомому кафе. Сколько себя помню, оно называлось «Дружба», а теперь вдруг «Чанахи». Но все равно решаем посетить и т.к. молодые офицеры не испытывают финансовых затруднений, не в чем себе не отказываем. Полумрак, играет живая музыка. За соседним столиком две девчонки, и Мирон почему-то думает, что они скучают. Он приглашает одну на медляк, но десятиминутные уговоры ни к чему не приводят. Алкоголь расслабляет меня, придавая уверенности. Суперменские амбиции распирают, и я решаю показать другу, что такое брутальная неотразимость. Не помню, какие аргументы я приводил, видимо взял измором, но она, в конце концов, соглашается. Я чувствую, как под огрубевшими руками напряглась стройная талия, и мне никак не удается поймать ее взгляд. Пытаясь успокоить партнершу, говорю, что просто захотелось потанцевать с милой девушкой, что я недавно из-за забора и долго не видел женщин. При этом никакого приблатнённого подтекста, чистая правда, но напряжение почему-то не спадает. Мелодия заканчивается, провожаю даму до места, галантно, как мне кажется, благодарю, отодвигая стул. Подсаживаюсь к своим.
- Ну что, понял как надо? - нравоучительно заявляю Мирону.
- Давай их к нам пригласим, - предлагает он в ответ.
Оборачиваемся, за их столиком пусто, и я вспоминаю свое утреннее отражение в зеркале, да и заборы бывают разные.
Праздник заканчивается, и я еду домой переодеваться. Парни провожают на электричку. На платформу заходим также, с путей, они страхуют. Обнимаемся, когда теперь? Успеваю на вечернюю поверку.
Последний предзимний месяц перевалил на крайнюю декаду. Погода перемежалась то дождем, то мокрым снегом, стабильно удерживаясь в районе нулевой отметки. Дембеля - осенники ушли, съемки уехали, прошла ежегодная проверка, во время которой высокое начальство осчастливило нас своим визитом. Комиссия осмотрела расположения, санузлы, бытовые помещения, ленкомнату, классы и изъявила желание посетить каптерку. Осмотрев хозяйственные помещения, генерал заглянул в сушилку. У радиатора отопления стояла, неосмотрительно оставленная накануне вечером гитара. «А это что?» - кивнули в ее сторону большие звезды, при этом, не выразив никакого явного неудовольствия. Но, сопровождающий комиссию капитан Лебедев, из секретной части, понял вопрос по-своему. Перехваченный за гриф инструмент, мелькнул в воздухе. Встреченный чугунными ребрами, фанерный резанатор, через секунду, осыпался на серый кафель сушильной комнаты мелкими деревянными обломками. По правилам, музыкальные инструменты должны храниться в Ленинской комнате. Но ломать то зачем, ее же люди делали. Видимо капитан решил, что лишний прогиб не помешает. Жалобно заныли на оторванной планке ослабевшие, безвольные струны. На сердце у Сереги Горелова появился первый предынфарктный рубец, побелевшие губы комбата вытянулись в тонкую ровную линию, мысленно отодвигая долгожданные майорские погоны в сторону туманного горизонта. И только на лице генерала не дрогнул ни один мускул. Мы же теперь озаботились поиском замены, безвременно покинувшей нас гитары, ибо ее отсутствие вносило существенные негативные коррективы в зарождающийся инструментальный дуэт.
Выход вскоре был найден. Будущие прапорщики, расквартированные этажом выше, готовы были отдать искомый аппарат за 25 рублей. Оставалось найти средства. Мы с Большим пошли относительно честным, творческим путем. Вечером, после построения на поверку, стали зарабатывать исполнительским мастерством. Откуда-то выкопали песню Марии Веги «Черная моль», почему-то тут же ставшую суперпопулярной. После того, как Серега Горелый заканчивал перекличку, наступал наш звездный час. Мы двигались вдоль строя, и под мой аккомпанемент выводили развязными, эмигрантскими, как нам тогда казалось, голосами:
- Не смотрите вы так, сквозь прищуренный взгляд… - начинал Большой.
- Ведь я институтка, я фея из бара, я черная моль, я летучая мышь… - сливались мы в дружный дуэт на припеве.
Следующий куплет затевал уже я:
- Мой отец в октябре, убежать не успел, но для белых он сделал не мало…
Потом уже подключался Большой и т.д. При этом мы старались отыгрывать мимикой и поведением. По окончании исполнения, духам предлагалось скинуться, кому, сколько не жалко. При этом объявлялось, что сбор средств осуществляется на батарейный музыкальный инвентарь, что было чистой правдой. Стимулом также являлся ускоренный, безболезненный отбой. Со всех сторон тянулись руки с мелочью, и слово мы держали.
При этом Сынуля, работая автономно, вел параллельный сбор. Действуя, правда, более привычными и радикальными методами. Через несколько дней необходимая сумма была собрана, и заветный инструмент обрел новых хозяев. Гитара даже была со звукоснимателем, правда для нас бесполезным. Мы с Серегой возобновили репетиции.
Кавказские деликатесы были съедены, спирт выпит. Бардак в полку закончился, духи приняли присягу, и служебный процесс вкатывался в привычное русло. Мы вели ночной образ жизни. Облачившись в тельняшки, гоняли мышцу в недавно организованном спортивном уголке. Тренировка заканчивалась посиделками в каптерке, где мы с Горелым оттачивали свое музыкальное мастерство. Он уже на приличном уровне освоил соло, и у нас вырисовывался очень неплохой дуэт. Днем отсыпались в боксах, стараясь исчезнуть из поля зрения начальства сразу после утреннего развода. Мы приспособились проникать в них, не снимая печатей. Громадные створки не прикрывались плотно, и можно было, немного растащив их, просунуть руку, для того, чтобы вытянуть нижний шпингалет. А потом, оттянув воротину, насколько позволит пропущенный через ручки трос, протиснуться внутрь. Забравшись в КУНГ, мы врубали мощные «полторашки» и, дрыхли до самого ужина, выбираясь вечером на свежий воздух совершенно одуревшими от недостатка выжигаемого спиралью кислорода.
Утром 25 ноября, сразу после развода, к сержантскому составу нашей батареи подошел начальник штаба дивизиона и объявил, что принято решение об отправке в ремонт двух тренажеров, и что начальником караула едет Вовка Большов.
- Почему я? Вон молодых полно, - заныл Большой.
За последний месяц он уже насытился впечатлениями от поездки на Кавказ и киносъемок, поэтому не имел никакого желания тащиться куда-то в зиму из родного подразделения.
- Не обсуждается, Большов. Решение принято.
И вдруг, совершенно неожиданно для себя, я шагнул из строя.
- А разрешите мне, товарищ майор?
Еремеев, удивившись одними бровями, посмотрел на меня как на камикадзе, и после недолгого раздумья ответил:
- Ну, давай. Подберешь себе троих бойцов в караул, и начинайте готовить машины.
Майор удалился, а меня обступили друзья.
- Ты чё, Лёха? С ума сошел?
- Не могу больше. Надо обстановку сменить, хоть на что-то.
В боксах закипела работа. После ухода дембелей - тренажеристов, нами руководил Богдан Наконечный, западный хохол из Тернополя, которого мы люто ненавидели по духовской поре, а теперь капитально сдружились. Машины должны были идти в ремонт хоть и неисправными, но полностью укомплектованными. Наши же агрегаты были подвергнуты акту жесточайшего технического вандализма, с них сняли все, что имело хоть какую-то ценность. Ехать предстояло в Подмосковье. Там, в небольшом городке Павловская слобода, находился военный завод по ремонту артвооружения.
29 ноября все было готово. Днем мы с Богданом отбуксировали ремонтные машины на военную станцию Красные ударники, откуда тянулась ветка к железке на Москву. Я сидел в кабине волочащегося на тросе «бемса», и с трудом выкручивая на поворотах тугую, непослушную баранку, уже начинал сомневаться в правильности принятого решения. Но было поздно, караул сформирован, вещи собраны, сухой паек получен. Оставался вечерний итоговый инструктаж и выдача документов. На улице было плюс два, что внушало некоторый оптимизм. Но никто из нас даже близко не представлял, с чем предстоит вскоре столкнуться.
После ужина я отправился в штаб полка. Получил документы, командировочные деньги. Инструктаж, в основном, свелся к требованиям безопасности, при этом было приведено несколько ярких примеров. В памяти остались раздавленные межвагонными буферами и сцепками часовые, и обгоревшие тела отчаянных покорителей вагонных перекрытий, осмелившихся приблизиться к контактным линиям. Напоследок, собрав в кучу лицо, что говорило об особой серьезности момента, зам по вооружению вручил мне секретный пакет, который по прибытии я должен передать полковнику (он назвал фамилию) лично в руки. Также, вместе с машинами, на платформе находится секретный КУНГ, который надо охранять с удвоенной бдительностью. Что в нем, меня не касается, он уже опечатан. О нем всё знает упоминавшийся выше полковник.
Всё было сказано. Я бросил правую ладонь к головному убору и шагнул в сумрак надвигающейся ноябрьской ночи. Шел ледяной зимний дождь. У казармы под парами стоял 131-ый. Я поднялся на третий этаж, бойцы ждали. Оружие и патроны получены, автоматы вычищены. Вот мой караул. Двое сызранских - неприметный, среднего роста Баженов, крупный здоровяк Лопатин и третий, худой и стройный, улыбчивый оптимист с живыми темными глазами - Серега Демидрадзе. Один из ярких представителей осевшей в нашей батарее армянской диаспоры, родом из Еревана, до армии работал оператором на Ереванской студии документальных фильмов. Впервые я обратил на него внимание, когда оказавшись рядом, услышал, как он пытался угнетать сослуживца узбека:
- Эй, урюк! Сюда иди!
И не получив ответной реакции, добавляет:
- Оглох что ли, чурка?
Стоял он спиной, и вовремя меня не заметил. После бодрящего пинка резко обернулся и даже немного смутился:
- Ой! Товарищ сержант…
- Демидрадзе, а сам-то ты кто? - задал я резонный вопрос.
- Ну, я другое дело. Я армянин.
- Да какой ты армянин? У тебя фамилия грузинская.
- А у меня отец грузин, - парировал Серега.
- А мать? – выдохнул я.
- А мать русская.
После чего я окончательно запутался в национальном вопросе, решив, что достаточно того, что человек просто советский.
Вообще, попавшие в нашу батарею армяне, изначально вели себя независимо - борзо, как собственно и подобает настоящему кавказскому мужчине. Но после того, как механизм по изменению гражданского самосознания на военное, набрал более серьезные обороты, они были затрамбованы в общее русло с остальными обитателями казармы, практически утратив национальную идентичность, слившись в общую братско - советскую массу. После чего приняли грамотное решение - чтобы как-то лучше жить, надо хорошо служить. В диаспоре в итоге выделился лидер, Стёпа Оганян, который был призван в вооруженные силы после третьего курса Ереванского университета, и взял на себя в итоге полный контроль и ответственность за земляков. Пришлось повозиться только с Аветисяном, который представлял собой классического нытика - чмошника, кои присутствуют в любом коллективе не зависимо от наций и конфессий. Наотрез отказавшись выполнять требования связанные с тяжелыми и грязными работами, в ответ на применение более радикальных мер, грозился сдать всех замполиту, а то и в особый отдел. Представители этих структур уже провели работу с духами, в свете развернувшейся в стране борьбы за права новобранцев. Администрация батареи в лице сержантского состава была вынуждена использовать ухищрёные методы социального воздействия. Ему просто не давали спать. Ночью на дужке кровати завязывалось полотенце, и бодрствующий наряд будил его каждые пятнадцать минут, предлагая проследовать в батарейный клозет, и выбрать по своему вкусу любое понравившееся очко для приведения его в образцовый порядок. Физическое воздействие при этом не применялось. Он сдался через трое суток. Пришел сам, умоляя отправить его на очки, после чего дать хоть немного выспаться.
Армяне, самый близкий к русским кавказский народ. В первую очередь по вере, в отличие от единоверцев грузин, подломившихся в свое время под турок, в связи с чем, армяне беспощадно истреблялись. И, во-вторых, видимо, из-за генетически сохранившейся благодарности за то, что русские их постоянно спасали и выручали. В чем, в частности, отличился известный литератор и дипломат Грибоедов. Апофеозом наших с ними взаимоотношений стал новый, 1984-ый год, когда в полк приехала ереванская родня. Но об этом несколько позже.
Вообще всегда было интересно наблюдать, с каким удовольствием представители братских народов называли друг друга урюками, чучмеками, чурками и т.п., причем национальная принадлежность особой роли при этом не играла.
Мы забрали в каптерке приготовленные вещмешки с посудой, сухим пайком, а также плащ-палатками. Кто-то из опытных, посоветовал взять их с собой, на всякий случай, и в итоге спас нас. Я простился с друзьями, как будто уходил на фронт. Мы спустились вниз, дождь усиливался. Духи забрались в кузов, я в кабину, и машина вырулила за КПП.
Вот и станция. В луче мощного прожектора, рассеянного ноябрьским ливнем, на путях, застыли две платформы с тренажерами и секретным КУНГом. Всё это прицеплено к мрачной громаде металлического пульмана, в котором нам предстоит прожить почти целую неделю.
Я командую: «К машине!», и мы бодро бежим к товарному вагону. Ледяные струи лезут за воротник, шинели быстро намокают. Огромная створка отъезжает в сторону, вот мы и дома. Внутри, картина Репина «Приплыли». Треть вагона отделена виртуальной перегородкой в виде каркаса из деревянного бруса. За ней прикрученная к полу буржуйка, а в самом торце, от стены до стены, четыре доски сороковки общей шириной около метра, так называемые нары, в самом углу небольшая полка, на ней фонарь «летучая мышь». Ни свечей, ни топлива, ни матрасов, я уж не говорю о фактическом отсутствии перегородки. Пока еще до конца не осознаю всего ужаса происходящего, потому как меня зовут с улицы. Необходимо присутствовать при пломбировке тренажеров. Даю команду устраиваться и выпрыгиваю в ночной хаос. У первой машины прапорщик Волобуев, естественно давно перекрещенный в полку в Волоёбова, для большего соответствия характеру и изысканности произношения. Я держу переданный мне фонарик, а бывалый «кусок», искусно матерясь, пропихивает в проушины двери проволоку быстро коченеющими пальцами. Холодные капли ритмично отскакивают от фонаря и бликующего в его свете пломбира. Промокшая шинель быстро прибавляет в весе. Переходим ко второй машине. Мы уже изрядно задубели, и я все-таки упустил момент, когда Волобуев просунул проволоку только в одно ухо. Непослушные руки прапорщика сжимают инструмент, я, молча, киваю и он, пожелав нам счастливого пути, торопиться к ожидающей его дежурной «шишиге». По прибытии на место, в связи с некачественной пломбировкой, возникнут небольшие неприятности. Но туда еще надо было добраться.
Я забрался в вагон, где духи тщетно пытались наладить элементарный быт. Прошло не более часа нашего пребывания здесь, а все уже наглухо замерзли. Промокшая шинель не грела, но снять ее было страшно. Только теперь я смог оценить масштабы предстоящей катастрофы. По пульману гулял зимний ветер, периодически закидывая в открытую створку охапки противного дождя. Посреди промозглого помещения темной неподвижной болванкой торчала заиндевевшая буржуйка. Я окончательно понял, что в ближайшее время ни согреться, ни обсушиться нам не удастся. У меня хоть двойное белье и тёплый вшивник, а бойцы одеты по минимуму, но пока еще стойко пытаются переносить тяготы и лишения.
На полу обломки досок. Я нащепил штык - ножом дровишек, напихал в печку и, затолкав туда любимую «Красную звезду», зажег спичку. Дрова упорно не хотели гореть, но потом нехотя занялись, стало чуть веселей. Одного часового пришлось, как и положено, выставить на улицу и он откровенно мок, втянув голову в поднятый воротник шинели. Мы же принялись затягивать плащ-палатками пустые ячейки каркаса. Теперь я с благодарностью вспоминал того, кто нам посоветовал их взять, а также прихватить гвозди. Вскоре образовалась стена, хоть и не герметичная, но все-таки должна была удерживать потенциальное тепло. На дверной проем повесили плащ-палатку в виде занавески. От печки толку было мало, огонь доставлял больше визуальную радость, у открытой створки можно было лишь погреть руки. Из чего я сделал вывод, что буржуйка бракованная. Часового сменил, предложив им махнуться шинелями, чтобы не мочить насквозь все. Попытки найти какое-либо топливо на территории не увенчалось успехом, во-первых, в темноте не разгуляешься, во-вторых, все, что могло гореть, было насквозь сырым.
Поставили на печку отогреваться консервы - гречку с мясом, но процесс шел медленно. Фонарь был, но из-за отсутствия свечей, действовать приходилось в кромешной тьме. К полуночи дождь перешел в мокрый снегопад, и через пару часов завагонная картина радикально поменялась. От навалившего снега стало даже светло. К утру 30-ого ноября снег пошел на убыль, и стало ощутимо подмораживать. Попытки хоть немного поспать тоже оказались тщетными. Под мокрой шинелью, на голых досках, я не продержался и пятнадцати минут, духи даже не стали пытаться. Все свободные от караульной службы сгрудились у створки железной бочки. Рассвет мы встретили окончательно озверевшими и отупевшими от холода. Меня не спасали ни вшивник, ни двойное белье, ни дополнительные носки. Бойцы же просто стали ходячими мертвецами, их не радовала ни обильная жратва без ограничений, ни возможность спать, сколько хочешь, т.к. спать было невозможно. Я понял, что скоро они перестанут мне подчиняться, просто не смогут, из застывающего мозга не будут поступать какие-либо сигналы. Первым от связи с внешним миром отключился Баженов. Засунув руки в рукава, он отрешенно смотрел пустыми глазами на трепещущий в печке огонек, и через эти связанные с мозгом тоннели уже отчетливо проглядывала толстая корка арктического побережья внутренней поверхности затылочной кости. В этом состоянии воля человека слабеет, он практически лишается страха, его можно убивать, ему все равно.
С рассветом, всех свободных от службы я выгнал на поиски топлива и других, полезных в хозяйстве вещей, я понял, что надо двигаться. Сухие дрова прогорели, мокрые горели плохо, дымили и давали мало тепла. Мороз был небольшой, градусов семь, но мы ощущали его каждой остекленевшей клеткой, и даже набитый желудок чувствовал своей задней стенкой твердые грани заиндевевшего позвоночника.
В поселке железнодорожников сердобольная женщина дала мне из-под навеса несколько сухих поленьев. Бойцы набрали на путях торфяного брикета и притащили ведро угля, но все кроме дров упорно не хотело гореть. У станционных построек, под навесом, я нашел старый, драный матрас, но он хоть и был под крышей во время ночного бурана, все равно оказался волглым. Его бросили на нары, но спать никто не ложился. Часовой, чтобы окончательно не замерзнуть, бегал вокруг состава.
Часам к десяти на станции появился бульдозер, и я выпросил у тракториста полведра дизтоплива. Мы плескали им внутрь печки, но соляра не бензин, тоже плохо горит.
В полдень приехал начальник артвооружения полка, капитан Башкатов. Я в это время рыскал по территории и со всех ног бросился к нему, т.к. неизвестность угнетала гораздо больше чем холод. Я терпеливо ждал пока капитан, распахнув шинель, мощной командирской струей орошал межвагонную сцепку с примыкающей к нашему составу посадочной платформы, ежесекундно готовясь ухватить его за шинельный хлястик. Испражнение сопровождалось утробными вздохами облегчения и широкой амплитудой тела, как будто невидимый рыбак дергал из-под вагона капитана за струю, имитируя рыбную ловлю на резинку.
Башкатов застегнул гульфик и, окинув меня тяжелым взглядом, с усилием выдохнул:
- Как дела, Еремин?
От капитанского выхлопа чуть оттаял заиндевевший мозг, из чего я сделал вывод, что ночь у него выдалась необычной.
- Несем службу согласно уставу, - бодро отрапортовал я.
- Только замерзли как собаки. Когда уж поедем, товарищ капитан?
- Скоро.
Затем он обошел машины, особенно тщательно проверив опечатанный КУНГ. Видимо не доверяя окончательно прапорщику Волобуеву, который ночью тоже был не совсем трезв. Что они все о нем так пекутся?
- Пакет получил? Кому лично передать письмо и груз помнишь?
- Так точно, - я назвал фамилию полковника.
- Ну, все. Терпи сержант. Скоро поедете.
Нетвердой походкой он заковылял в сторону дежурной машины.
Часа в четыре начало темнеть, и станция быстро погрузилась во мрак, только прожектор недремлющим оком выхватывал из темноты наш замороженный конвой. Теряя остатки тепла, все сгрудились вокруг тлеющего очага. За день мы кое-как меблировали наше жилище, обзавелись старой табуреткой и колченогим стулом. И я уже поймал себя на мысли, что начинаю ко всему этому привыкать.
Ночью немного похолодало, градусов до десяти - двенадцати. Ног мы почти не чуяли, портянки отсырели и после перемотки не успевали высыхать на голени. В полночь, я как мог, поздравил всех с официальным наступлением зимы, хотя в наших организмах она свирепствовала уже вторые сутки. Самым бодрым, как не странно, оставался теплолюбивый оптимист Демидрадзе. Он даже улыбнулся и его темные глаза весело сверкнули отраженным буржуйским пламенем. С трудом сдвинув в сторону угол застывших губ, чуть усмехнулся Лопатин. Баженов же не отреагировал никак. Крепко обняв АКМ, он застыл возле вагона в полной прострации.
А еще через час тихо подвалил маневровый, и с разгона зацепил наш зимний караван. Потом, потолкавшись взад-вперед, состав, наконец, загрохотал стыками в сторону московской ж/д. От болтанки и тряски мы стали немного согреваться, и все заметно повеселели. Начиналась наша одиссея.
Поезд останавливался часто. Я, как и положено, выбрасывал часового в непроглядную тьму. Но вокруг тишина и беспросветная тайга среднерусской полосы. От холода чувства наши давно притупились, и во время очередной остановки меня с головой накрыло ощущение бессмысленности происходящего вокруг. Вагон вздрогнул и замер, а у меня уже не было воли отдать какую-либо команду. Духи застыли вокруг печки неподвижными памятниками русскому солдату. Но минут через пять створка отъехала, и в тот же момент, откинутая в сторону задубевшая занавеска явила нам заиндевевшее чудо, на плечах которого в тусклом свете умирающего огня сверкнули маленькие микромайорские звездочки. «Хозяин», - вяло шевельнулась в мозгу остывающая на ходу мысль. «Хозяин» - военный комендант станции, в данном случае старший лейтенант.
- Кто начальник караула?
Я шагнул вперед.
- Где часовой?
- Не успели еще… - попытка оправдаться не произвела на него впечатления.
Старлей, поежившись, осмотрелся, и потребовал караульный журнал. Первая запись свидетельствовала о моем служебном несоответствии.
- Почему в темноте сидите?
- Так нечем светить, не обеспечили нас.
Он скептически осмотрел нашу самодельную перегородку.
- Да, долго так не протяните. Самозванцы что ли?
Толком не врубившись, я молча пожал плечами. Позже я узнал, что самозванцами называли таких как мы, одноразовых сопровождающих, не имеющих практического опыта. Постоянно занимающихся подобным делом профессионалов называли чмырями. Ничего общего с чмошниками. Но все это будет потом.
Выслушав нашу историю, «хозяин», похоже, проникся к нам глубоким сочувствием.
- Пошли со мной, сержант!
- А если поезд уйдет?
- Не уйдет.
Мы спрыгнули в темноту. Вдоль путей с трудом можно было различить одноэтажные домики пристанционного поселка. Метров через пятьсот вышли на освещенный перрон. Передо мной уютный провинциальный вокзальчик тихой российской глубинки. «Ильино», - читаю я по крупным гипсовым буквам над мощной дубовой дверью. Бело-бирюзовая раскраска здания, арочные витражи. Дверь лязгает мощной пружиной и в морозную ночь вываливает окутанный клубами пара патруль. Мы со старлеем проходим через зал ожидания. Ряды гнутых фанерных кресел, покрытых лаком, с редкими транзитными пассажирами. Дверь с табличкой «Комендант станции». Старлей выдает мне десяток свечей.
- Давай держись, сержант! Удачи.
Хлебнув чуток гражданской жизни, я бодро бегу по перрону к своему составу. Но что такое? Ничего не узнаю. Нас уже подцепили к действительно крупному эшелону, или их к нам? Впереди с автоматом на плече прыгает мой бедолага. А в сотне метров ближе, спокойно разгуливает чужой часовой. Валенки, овчинный тулуп, на плече карабин СКС. Подхожу.
- Здорово, сосед!
Он кивает, спокойно окидывая меня оценивающим взглядом.
- Далеко ль путь держите?
- Мы на Москву, - я протягиваю руку в сторону своего попрыгунчика.
- А-а! Самозванцы? - улыбается он в ответ, уже второй раз, напрягая меня этим эпитетом.
Вступаем в диалог. Ребята оказались с БСВГ (батальон сопровождения воинских грузов), профессионалы. Их этому обучают, и вся служба у них специфически - караульная. Наконец он мне объяснил, кто есть кто.
У них такой же караул - сержант-начкар и трое бойцов. Он служит второй год, черпак, ефрейтор, «рэкс» - старший стрелок. Начкар - дед, еще два молодых. Сетую на нашу ситуацию.
- Да вы чё? Чуть что не так, мы вагон не принимаем. А уж если перегородки нет зимой…- удивляется он.
Им проще, они знают, что так, а что не так.
- Иди, залезь к нам, посмотри, - он кивает головой в сторону своего вагона.
Откатываю массивную створку. Передо мной глухая перегородка, зашитая фанерой, с капитальной дверью. Дергаю за ручку, и меня чуть не валит с ног ударившим в лицо теплом. В свете «летучей мыши» пышущая малиновым жаром буржуйка, рядом человек на табуретке в нижнем белье и сапогах что-то пишет, откинув крышку офицерского планшета. У дальней стенки стол, пара табуреток и пирамида из СКС. В торце вагона двухъярусные нары со стремянкой, матрасами, застеленные бельем. Двое спят. Человек вопросительно смотрит на меня, это начкар. Я представляюсь. Разговорились. Опять я слышу это уважительно-уничижительное - «самозванцы». Но теперь я в курсе.
- Чаю хочешь? - он протягивает мне кружку.
- Сахар бери.
Я впервые отогрелся за последние двое суток. Сознание мое, вернувшись в прагматичное состояние, тут же растворяется в малиновом мареве буржуйского жара.
- Классная у вас печка. А наша практически не фурычит, - констатирую я.
- Да где классная? Видишь, трещина в корпусе, не заметили, когда вагон принимали.
- У нас-то вообще не греет.
- Домой скоро? - меняет он тему.
- Весной. Если доживу, конечно… - шучу я в ответ.
- Ладно начкар, давай. Может, увидимся еще…
Уходить не хочется. Выбираюсь на улицу. От луны светло, порошит снежок, погода новогодняя, если в тепле сидеть. Подхожу опять к часовому.
- Да, хорошо у вас. А у нас кошмар, а не печка, - жалуюсь я в очередной раз.
- А может, вы топить не умеете? – вдруг задумывается ефрейтор.
- Сейчас, наверное, поедем. Сменюсь, залезу к вам на следующей остановке. Посмотрим, что можно сделать.
Возвращаюсь к своим. Картина прежняя, на улице прыгающий часовой, в вагоне два неподвижных истукана у открытого жерла. Расплавляя основание свечи, заряжаю фонарь, закрываю створку, хоть светло теперь. Рассказываю братве о том, как люди живут. Эшелон вздрагивает всей своей многотонной махиной. Поехали…
Пока меня не было, духи не теряли времени даром и от ближайшего дома напротив, прихватили стопочку сухих дровишек. Вагон мотало из стороны в сторону, возбуждая в воображении картинки из фильмов о войне, как солдаты едут на фронт в товарных теплушках. Я даже немного им завидую, теплушки тех лет смотрятся гораздо уютнее. Старый «столыпин» выглядел в два раза меньше, и к тому же деревянный, т.е. зимой хотя бы не был обжигающе - ледяным ящиком, как наш пульман.
Часа через два эшелон опять замер на путях на каком-то полустанке. И так будет продолжаться по всему пути следования. Нас все время будут перецеплять, и пристегивать к попутным поездам. Снаружи послышалась возня, занавеска откинулась, и на пороге возник знакомый «рэкс». Не обманул. В легком подбушлатнике без воротника, завязанной наверху шапке, он смотрелся элегантным моржом среди замерших вокруг печки изваяний. Скептически осмотрев тлеющую топку, он сочувственно вздохнул.
- Да, ребята. Как вы до сих пор сохранились?
Затем быстро налущил штыком крупной лучины из сухого полена. И как Дэвид Коперфилд, совершил, на мой взгляд, невероятную вещь. Сдвинул в сторону верхнюю крышку печки, которая неожиданно легко повернулась вокруг оси - вытяжной трубы. Между подтопком и крышкой оказалось значительное пространство, перекрытое пустой колосниковой решеткой. Он сложил на ней крест - накрест лучину и быстро зажег. Сухие палки почти мгновенно прогорели, превратившись в раскаленный древесный уголь. Мы заворожено следили за его руками. Затем он высыпал сверху ведро каменного угля и задвинул крышку обратно. В жилище нашем стало темно, как везде у негра, а в моем мозгу ситуация выстроилась в ассоциативный ряд со старым анекдотом, в котором ковбой вступает в диалог со своим внутренним голосом. Он безуспешно отстреливается от наседающих индейцев, и когда остается последний патрон, вынужден признаться самому себе:
- ****ец!
- Нет еще. Стреляй в вождя, - советует ему внутренний голос.
Ковбой стреляет.
- Вот теперь точно ****ец! - констатирует голос.
В этот момент та же мысль мелькнула и в моей голове. Но прошло немного времени и вдруг, насыщенным бордовым цветом расцвела вытяжная труба, распространяя вокруг себя тепловую ауру, от которой мы уже успели отвыкнуть. Я, впервые за последние двое суток, расстегнул шинель. Прошло еще какое-то время и цветом намастиченного казарменного пола начал наливаться объемный цилиндр самого отопительного агрегата, обжигая лица и протянутые к нему руки. Мы дружно отпрянули назад.
- Ну вот, отличная печка. Я же говорил, что топить не умеете, - удовлетворенно заулыбался ефрейтор.
- Теперь только угля вовремя досыпайте, да не давайте потухнуть через подтопок. Ну и золу почаще выгребайте.
Поезд тронулся, и он остался у нас до следующей остановки, посвящая нашу самозваную команду в тонкости своей работы.
Он рассказывал о торфяном брикете, и чем отличается низкокачественный уголь от кокса и антрацита. О «хозяевах» - комендантах станций и «медведях» - хозяевах рефрижераторных вагонов, к которым всегда можно постучать и они обязательно поделятся с коллегами вкусным хавчиком и выпивкой. О том, что «чмыри» ждут, не дождутся, когда их красные погоны заменят черными. Потому как за Уралом этот цвет действует на бывших ЗК как красная тряпка на быка, которые совершенно не собираются вникать в такие тонкости, как буквы на погонах СА (Советская Армия), а не ВВ (внутренние войска), и возвращаясь порой домой гражданскими поездами, они вынуждены держать оружие заряженным. И что уже пару раз приходилось дырявить потолки вагонных тамбуров при попытках асоциальных элементов слишком жестко выразить «чмырям» свое негативное отношение, и что карабин не самое удобное оружие в тесном и замкнутом пространстве. О горках, формирующих составы на узловых станциях, с которых на эшелоны слетают многотонные цистерны и вагоны. А на следующей стоянке он спрыгнул в завагонный мороз первого зимнего дня, оставив в памяти мелькнувший в предрассветной мгле стеганый рукав подбушлатника с растопыренной в прощальном жесте пятерней. Я забыл, как зовут того «рэкса», старшего стрелка БСВГ, но на всю жизнь запомнил, что он для нас сделал.
Мы быстро взяли на вооружение уроки специалиста. Жить стало веселей, хотя условия оставались абсолютно антисанитарными. Умывались, чем придется, часто просто снегом, отходы жизнедеятельности сливали и выбрасывали за борт. Наконец удалось хоть как-то выспаться, консервы теперь потребляли горячими, а самое главное ушел собачий, отупляющий холод. Топлива теперь хватало. На станциях всегда можно поживиться углем, а торфяной брикет вообще валялся вдоль дороги. Когда поезд замедлял ход, один из бойцов соскакивал на насыпь и на ходу закидывал брикеты в вагон. Скорость возрастала и мы, ухватив коллегу за руки, затаскивали его домой. Эшелон, не спеша, с бесконечными остановками, тащился по среднерусской равнине и к полудню 2 декабря достиг, наконец, города Владимира. Где нам удалось разжиться еще одним стулом, чайником и высококачественным углем, который мы искренне считали антрацитом, согласно описанию нашего наставника. Никто так и не заметил, когда же от нас отцепили пацанов с БСВГ. Во Владимире простояли часа три-четыре.
Я в очередной раз выбрался подышать на свежий воздух, когда на параллельном пути, прямо напротив, застыл серый вагон рефрижератора. Через несколько минут дверь открылась, на пороге возник усатый мужик лет сорока, и радостно воззрился на меня.
- Здорово, чмыри!
- Здорово, медведь! - не потерялся я.
- Только не угадал ты, самозванцы мы.
- Ух, ты. И куда же путь держим?
- На Москву.
- Жрать наверное хотите? Опухли, поди, уже от каши с сухарями?
Я многозначительно пожал плечами.
- Ладно, я щщас…
«Медведь» исчез во чреве серого монстра и вдруг возродился со стопкой блинов на фарфоровой тарелке.
- Держи сержант. Тарелку только верни…
- Демидрадзе! - радостно рявкнул я.
- Прими презент.
- Спасибо, друг! - я передал мужику посуду.
- Не за что. Знаем, служили.
- Махнешь немного? - он недвусмысленно щелкнул себя по горлу.
- Немного можно.
«Медведь» опять ненадолго скрылся в своей берлоге и появился с небольшим подносом, на нем два граненых стограммовика с коньяком и пара бутеров с красной рыбой, накрытой тонкими ломтиками лимона.
- Вот это сервис! - не удержался я от восхищения.
- На том стоим. Армянский, не сомневайся. Давай за бога войны, я тоже в пушкарях тянул.
Я аккуратно подхватил стопарик двумя закопченными угольными пальцами и не торопясь запрокинул вместе с головой. Организм приятно нагрелся изнутри, а бутер оказался волшебно вкусным и нежным. Лимон брызнул в пищевод и еще минуту я смаковал тающую во рту семгу. Мрачноватая пастораль станционных задворок заиграла радужным спектром. «Медведь» заворожено наслаждался эффектом, и я вдруг отчетливо понял, что он получает более качественное удовольствие от созерцания моего преображения.
- Божественно, - наконец выдохнул я.
«Медведь» раздвинул усы в счастливой улыбке. У платформы с машинами в завистливом ступоре застыл пораженный Баженов.
- Ничего, будет и на твоей улице праздник, - покровительственно обнадежил я бойца.
- Домой скоро? - задал традиционный вопрос холодильщик.
- Весной, - я хотел по привычке добавить «если доживу», но теперь я в этом не сомневался.
Состав неожиданно дернулся, лязгнул буферами, громыхнув колесами по первым стыкам. Я принял от Баженова автомат и, ощутив неожиданный прилив сил, практически забросил бойца в вагон, ухватив за протянутую руку.
- Прощай, артиллерия! - крикнул «медведь».
- И тебе не замерзнуть в твоем холодильнике. Спасибо тебе!
Усатый мужик с подносом под мышкой быстро уменьшался в размерах.
Вскоре стемнело. Коньяк закончил свое участие в выработке гормона счастья, радужный спектр рассеялся, и все встало на свои места.
Ночью поезд остановился в очередной раз. Мы высунулись на улицу. Часовой занял свое место, я прошелся вдоль состава. Орехово-Зуево - мелькнуло между вагонами. Крупная узловая станция. Пути вокруг забиты эшелонами. Похоже, встали надолго. Недалеко ледяная пирамида, из чрева которой торчит кран водяной колонки. Набираю чайник, что-то сладкого кипяточка захотелось. Чайник уже начинал закипать, когда послышался какой-то странный гул, и почти тут же от страшного удара с нар слетел спящий Демидрадзе. Я тоже оказался на полу у разлившегося парящей лужей сосуда. Следом еще один удар.
Вот она, знаменитая горка, о которой живописал «рэкс». Демидрадзе таращится на меня бессмысленными, испуганными глазами. Эх, Серега, если когда-нибудь тебе доведется прочесть эти строки, вспомнишь ли ты, как замерзали мы в насквозь промороженном пульмане в далеком декабре 83-го. Наверняка вспомнишь, эпизод слишком яркий, чтобы забыть. «Рэкс» рассказывал, как однажды, в спущенной с горки цистерне с серной кислотой, от удара разгерметизировалась заливная горловина, и в кислотной волне растворился стоящий рядом часовой. Врал, наверное, хотя как знать…
В предрассветном полумраке тихо поплыли вагоны, и я сначала даже не понял, кто поехал, мы или соседи. Вступал в права третий зимний день. Мы приближались к громадному мегаполису. Хлебая сладкий кипяток, слушали забавные рассказы нашего русско-грузинского армянина о столичной жизни в солнечном Ереване. Мать у него оказывается из Подмосковья, и сейчас как раз находится тут у родственников, т.к. едет к нему. Демидрадзе аккуратно предлагает на обратном пути заехать туда, обещая незабываемую встречу. Я принимаю к сведению.
В полдень состав опять замер на какой-то многопутной станции. Когда отвалил соседний эшелон, взору явился небольшой уютный вокзальчик. Серебряный Бор, гласила неброская вывеска. А за ним, буквально в трехстах метрах, кишела людьми и транспортом столица нашей необъятной Родины.
Прошло часов пять-шесть, казалось, что эшелон намертво вмерз в рельсы и уже не двинется никогда. На улице стемнело, и Москва засветилась столичной иллюминацией в непосредственной близости от нас, будоража наши ущемленные несвободой организмы. Консервы с рисовой и гречневой кашей и мороженые сухари уже обрыдли до невозможности. У Лопатина кончилось курево, а мне жгли ляжку командировочные деньги. В сотне метров за вокзалом трасса, а за ней, совсем недалеко, мигает неоновой мятой соблазнительная надпись «Гастроном». Короткий бросок и все. Чувство ответственности борется во мне с кулинарными соблазнами. Побеждает второе, за полчаса должны успеть. Беру с собой Лопатина, то, что поезд может уехать без нас, почему-то кажется совершенно невероятным. Остальным ставлю задачу:
- Демидрадзе, ты за старшего. Если вдруг уедете без нас, на каждой остановке один на улице, второй в вагоне, главное груз и оружие. На месте скажете, что мы случайно отстали, в силу непредвиденных обстоятельств.
Я искренне верю, что такая причина может выглядеть уважительной, а объяснения убедительными. Ну а потом уж чего-нибудь придумаю.
На нас не обращают особого внимания, военные на улице не редкость, а патруль здесь маловероятен. Но только мы пересекаем границу заветного заведения, ситуация в корне меняется. Подходим к витрине, колбаса, сыр, деликатесные сосиски, которые на гражданке в моем городе днем с огнем не сыщешь. Люди вокруг почему-то замолкают.
- Разрешите нам без очереди. С эшелона мы, - обращаюсь я к народу.
Очередь, молча, расступается, продавщица смотрит сочувственно - понимающе. Беру два килограмма сосисок. Лопатин в это время затаривается куревом. В соседнем отделе покупаю два батона, печенье и школьные конфеты. Посреди зала мощные четырехгранные колонны, на них зеркала. Я замираю в изумлении, впервые за несколько суток увидев свое изображение. Черное от угольной копоти лицо и руки, рыжий от сквозного ожога рукав шинели, опаленные ресницы и брови, седые от пыли сапоги. Перевожу взгляд на Лопатина и понимаю, что он мало чем отличается. Почему до сих пор я этого не замечал? Вот от чего все так напряглись. Торопливо покидаем пристанище обывательской радости и, обнявшись с бумажными кульками, семеним в сторону станции. За вокзалом, один из десятка товарных эшелонов набирает ход. Какое-то время бежим параллельно, постепенно утрачивая позиции:
- Стой! - наконец командую я.
- Вдруг не наш?
Отдышавшись обходим территорию и ситуация проясняется вместе с гаснущей надеждой. Все-таки наш. Только теперь до меня доходит, что дело попахивает трибуналом. Мне 23 года, я дипломированный инженер, служу второй год, но это пришло мне в голову только сейчас. Вообще я не обладаю особо решительным характером, но где-то в глубине души видимо сидит неистребимый дух авантюризма. Несколько минут напряженно соображаю, и мы двигаем в сторону вокзала. Практически вламываюсь в служебное помещение и, в меня с недоумением упираются три пары женских глаз.
- Куда эшелон только что ушел? Мы отстали.
- Сядь, успокойся. Какой эшелон?
- Да только что товарняк отъехал.
Одна из них делает запрос по телефону.
- Не волнуйся, на Московскую он пошел, догоните.
- На чем мы его догоним?
- Пешком догоните. Три километра всего. Прямо по путям идите, он там долго стоять будет, - терпеливо объясняет сотрудница.
К солдатом, в ту пору, относились очень хорошо, у самих такие же служили.
Мы выбираемся на улицу и, рассовав по карманам пачки с печеньем, топаем в заданном направлении, зажав под мышкой батоны и кульки с продуктами. Вокруг новогодней гирляндой светится Москва, нам хорошо. Я только немного нервничаю, а Лопатин вообще на спокухе, идет, быстро поглощая сигарету жадными затяжками, не его ответственность.
Примерно через час путь начинает разветвляться, станция близко. Еще немного, и впереди маячат знакомые силуэты наших «бемсов», вдоль платформ мотается миниатюрная фигура Демидрадзе. Радости его нет предела. Я тоже рад, но в силу занимаемого положения скрываю свои чувства. Я просто скупо хвалю его за грамотные действия. Забираюсь в вагон, документы на месте, оружие на месте, теперь можно устроить пир. Однако надо бы где-то умыться, меня пугают недавние гастрономические воспоминания. Ухожу в разведку, стараясь держать состав в поле зрения. Автоматически фиксирую угольные россыпи у пристанционной котельной. Захожу в служебное помещение местного депо, вот так удача. Умывальник, над ним зеркало, на раковине мыло. Скидываю шапку и шинель, обильно мылюсь и начинаю безжалостно драить лицо и руки. Со второго этажа спускаются трое мужиков:
- Здорово, служивый! Ты чего здесь?
- Да с эшелона мы. Несколько дней уже не умывался.
- Ты иди наверх лучше, прими душ горячий, по человечи.
- Да нельзя мне. Не дай бог поезд уйдет. Отстали уже один раз, еле догнали.
- Куда едете?
- Павловская слобода.
- Ну, так можешь не бояться. Раньше часа ночи не тронетесь, а время только девять, сто раз успеешь.
Я в сомнении мотаю головой.
- Да точно тебе говорят, сколько лет здесь работаем. Там зона режимная, не пускают ночью.
- Ну не знаю, рискованно, - продолжаю сомневаться я.
- Давай, давай, не думай. И мыло и мочалки там найдете.
- Домой-то скоро? - звучит традиционный вопрос.
- Весной, - привычно отвечаю я.
Мужики улыбаются, похоже, я вызываю у них приятные ностальгические воспоминания.
Возвращаюсь в вагон, где духи из последних сил не решаются тронуть без команды, принесенные деликатесы. Все-таки, думаю довериться местным старожилам. Мы делимся на пары, беру с собой Демидрадзе. Стоя под горячими струями в зашарпанной деповской душевой, я, наконец, понял, что такое счастье. Мы возвращаемся, и на «помойку» отправляется вторая пара. Около котельной нашли хороший уголь, но брать не стали, уже почти приехали, а запас у нас приличный. Наконец устраиваем пир. Что может быть лучше сосисок с гражданским батоном и сладкого кипятка с печеньем и конфетами.
Местные мужики не обманули. Часа в три ночи, дрогнувший состав известил нас о начале движения. Поезд шел очень медленно, часто останавливаясь, и уже в предрассветной полумгле мы услышали, как кто-то на ходу забрался в вагон. Из-за плащ-палатки возник худощавый, чернявый «масёл» с пушками в петлицах.
- Гаси печку! - строго приказал он.
- Зачем гасить?
- Гаси, сказал. В зону въезжаем.
Гасить печку страшно, после того как мы намучались с ее розжигом. Заливаем буржуйку водой, и она недовольно шипя, окутывает нас ватными паровыми клубами. Мимо открытой створки вагона проплывает колючка забора, въезжаем в режимку. Поезд останавливается, я прыгаю на снег вслед за младшим сержантом, который спешит навстречу высокому, грузному прапорщику. Они недолго разговаривают, показывая руками в сторону секретного КУНГа. Прапорщик подходит ко мне:
- Письмо привез?
- Так точно.
- Дуй в штаб. Полковник ждет, - он задает мне направление.
В кабинете полковника еще несколько офицеров.
- Ну что, доставил? Все в целости и сохранности?
- Так точно, - с чувством глубокого облегчения отдаю пакет.
- Ну, все. Сдавай технику, оружие, вставай на довольствие, и отдыхайте.
- Разрешите идти?
- Иди.
С осознанием полностью выполненного долга, не торопясь топаю к своим машинам. А здесь не все так просто. Отдельный КУНГ уже сняли, а при осмотре машин, прапорщик обнаружил неправильную пломбировку. К тому же открыв дверь и увидев разграбленный тренажер, огорчился окончательно.
- Да что тут ремонтировать? Машина раскомплектована полностью. Тут заново все надо ставить.
Он правомерно предъявляет претензии мне и я, включив дурочку, ухожу в глухие непонятки. Вру на ходу, что к тренажерам отношения не имею и даже не знаю что это такое, груз опечатывали без меня, мое дело доставить и т.д. и т.п. Бывалый «кусок» безнадежно машет рукой, бойцы мои в это время демонтируют нашу тряпичную перегородку. Я тороплюсь быстрей отделаться от нашего поезда. Идем, сдаем оружие. В строевой части отмечаю прибытие и встаю на довольствие. А вот и казарма для командированных караулов. Помещение забито двухъярусными шконками, кроме нас никого. Отправляю бойцов за бельем, после чего заваливаемся спать до обеда. Нас никто не кантует, много ли надо для счастья.
За обедом знакомлюсь с местными старожилами. Служба у них здесь лафовая. Караул несет рота охраны, остальные же специалисты гражданских профессий, только форма военная. Токаря, слесаря, фрезеровщики, сварщики, даже инженеры есть, работают на заводе. Ни строевой, ни зарядки, ни нарядов, только внутренний. Технику везут со всего Союза, в том числе из Афгана. Слушаем страшилки про залитые кровью танковые башни, после попадания кумулятива. После обеда тихий час, потом приводим в порядок амуницию. Я конфискую у Баженова шинель, взамен своей, прожженной. Только его шинель подходит мне по размеру. Советую ему гордиться, что будет ходить в сержантской, опять же из-за дефекта, ее с гарантией не сопрут. Сидим, перешиваем погоны. Вечером идем в кино, оказывается у них так каждый день. Потом ужин, кормят очень даже прилично. Подходит к концу четвертый зимний день, завтра уезжать. Духи балдеют, никаких гонений, жри да спи. Мне не дает покоя предложение Демидрадзе о посещении его родственников. Я уже не голодный салобон, и меня привлекает не столько ожидаемая «поляна», сколько просто жизненное разнообразие. Хочется подольше оттянуть момент возвращения в полк.
Утром 5 декабря, после завтрака, иду в строевую и закрываю командировку. Остаемся на обед, поезд все равно поздно вечером. Главное решение как всегда приходит внезапно, я беру лезвие и, аккуратно подскоблив в командировочном цифру пять, превращаю ее в шестерку. После обеда получаем оружие, сверяем номера, порядок. Прощаемся с гостеприимной в/ч и топаем в сторону КПП, оттуда на электричку.
На улице уже стемнело, на перроне почти никого. Поблизости болтается молодой парень, и все время поглядывает на нас, не решаясь заговорить. Подхожу к нему сам и уточняю, в какую сторону на Москву.
- А вы чего здесь? - удовлетворяет он, наконец, свое любопытство.
- Технику на ремзавод привезли.
- Ясно.
- Долго еще? - и он кивает на мои погоны.
- Весной домой, - привычно констатирую я уже в который раз. Ощущение, что весь мир озабочен тем, сколько мне осталось служить.
- А у меня повестка через неделю, - улыбаясь, вздыхает парень.
- Как оно там?
- Ничего, привыкнешь, везде люди живут. Вон видишь, привыкают уже, - я киваю на своих бойцов.
- Ладно, счастливо вам.
Парень смотрит с таким уважением и завистью, что меня начинает распирать от гордости за прожитые годы.
Подходит электричка, забираемся в вагон, нам повезло, вагон с мягкими сидениями. Выходим на Планерной, ехать нам через всю Москву, до Ждановской (ныне Выхино), зато без пересадок. Таким как мы, по столице перемещаться оказывается очень удобно. Нас совершенно не заботят окружающие офицеры и патруль. При движении с оружием правая рука занята автоматным ремнем, и честь отдается движением головы. Но ведь это так условно. Да и патруль нашего брата, как правило, не трогает.
Садимся в пустой вагон. Даже простое созерцание занятых своими мыслями граждан и панорамы мелькающих станций, создает благодушное настроение. К центру, за кольцевой, вагон плотно забивается, а выходим на Ждановской почти из пустого.
Демидрадзе хорошо ориентируется, видимо неоднократно здесь бывал, и мы быстро находим свой автобус. Ехать до какого-то поселка, за Люберцами. Подходит промороженный Икарус и, уже через минуту, горячим дыханием протаиваем в наоконном льду дырки для визуального наблюдения. Кондуктор традиционно не берет деньги за проезд.
Не доезжая Люберец, в автобус заходит подвыпивший молодой мужик. Я не успеваю заметить, из-за чего они зацепились с Лопатиным, когда обернулся, разговор уже шел на повышенных тонах. Мужик привычно предлагает выйти на улицу и разобраться. Лопатин при этом грамотно держит базар и достаточно профессионально блатует. По всей видимости, на гражданке, он не был совсем уж домашним мальчиком, к тому же собственные габариты придают ему уверенности. Как можно скорее стараюсь локализовать конфликт:
- Лопатин, завязывай!
- А тебе мужик, чего надо? Давай, отваливай!
Меня поддерживает кондуктор, и мужик переключается на нее.
- Да он первый начал, товарищ сержант. Вышли бы с ним, пятак начистили.
- Ага, а еще бы местные сбежались. А мы бы их покрошили в восемь рожков. Да?
Действительно, у нас 240 патронов на четверых, всем бы хватило.
- Ты хоть головой думай. Ты понимаешь, что мы здесь не законно находимся, от маршрута отклонились, я уж не говорю, что бумага поддельная. Тут надо тише воды, ниже травы, незаметно…
Лопатин виновато тупит голову.
Вот и наша остановка. Демидрадзе минуту осматривается.
- Туда! - уверенно машет он рукой, и я вижу, как он возбужден, в преддверие долгожданной встречи.
Минут десять плутаем в частном секторе, вот и дом. Но окна все темные, стучим, никого нет.
- Они, наверное, к дядьке мамкиному пошли, здесь не далеко, - успокаивает Серега.
Идем дальше. Мы уже немного замерзли, но ничего, с эшелонной жизнью не сравнишь. Здесь тоже никого нет. Оказывается, они действительно ушли к дядьке, но т.к. в деревне ничего не утаишь, им уже донесли, что по поселку шныряет вооруженная группа военных, которая пыталась проникнуть в их дом. Они тут же пошли обратно, но другой дорогой, поэтому мы разминулись. Не обнаружив возле дома никого, кроме многочисленных следов армейских сапог, они вновь пошли обратно, теперь уже нашим путем.
Мы столкнулись в темном переулке. Встреча на Эльбе не идет ни в какое сравнение. Впереди идущий молодой мужик, как оказалось материн двоюродный брат, застыл в полумраке:
- Кого ищем, ребята?
- Мама! - резанул сзади Серегин крик, и он бросился к ней.
Все произошедшее дальше выглядело очень трогательно и мне даже стало немного неловко. Я уже старый солдат и мне чужды сантименты, хотя, наверное, год назад, я вел себя также. Отец у Сереги к тому времени умер, и отношения с матерью были видимо очень близкими. В общем, радости всей компании не было предела, нас бросились обнимать и потащили в дом.
По поселку быстро распространился слух, что на побывку пришел солдат с товарищами. Дом вскоре заполнился многочисленной родней. Нам жали руки, Серегу тискали как плюшевого мишку. Женщины споро собирали на стол, который объединили в большой комнате еще с двумя. Картина напоминала эпизод из «12 стульев», когда стеснительный начальник сиротского старушечьего приюта, угощает Остапа обедом. Здесь тоже было все: жареная картошка, крольчатина и куры, колбаса домашняя и докторская, сало копченое, квашеная капуста, соленые огурцы, помидоры, маринованные грибы, варенье, компоты и другие деревенские деликатесы. У брата оказалось большое хозяйство, к тому же он был не на много старше меня, в нем еще жили воспоминания о собственной службе, и мы быстро нашли общий язык. Он был почти на голову выше, тоже бывший сержант, служил в ВДВ где-то на крайнем севере.
На столе появились несколько бутылок водки и праздник начался. Духи сначала категорически отказались пить, после чего я выписал им индульгенцию, объяснив, что т.к. мы в гостях, и я здесь не хозяин, они могут воспользоваться моментом, если конечно хотят. Они выпили по паре рюмок, но, похоже, еда интересовала их гораздо больше и бойцы рубали, как перед концом света, компенсируя наше однообразное питание за последние дни. Вскоре Баженов опять впал в некий ступор, как в первый день нашей поездки, в снегу у вагона, только теперь от обжорства, водки и тепла. Часа через два-три, гости разошлись, нам постелили на полу и мы быстро вырубились. Только сквозь сон я слышал тихий монотонный разговор, Серега всю ночь провел с матерью.
Утром нас опять накормили до отвала и набили наши вещмешки всякой консервированной домашней снедью. После чего ко мне подошла Серегина мать и, молча, протянула четвертной (25 рублей). Я оторопел, не зная, что делать.
- Леша, огромное спасибо, что сына привез. Возьми. И обязательно приезжай после службы в Ереван, будешь самым дорогим гостем.
Возмущению моему не было предела. Денег я, конечно, не взял, а от пайка не отказался. И в Ереван приехать обещал, да так и не собрался. Работа, женитьба, ребенок маленький, а потом Союз рухнул, и Армения стала заграницей.
С тяжеленными мешками за плечами мы забрались в автобус, на остановке остались провожатые. Двери закрылись, и одиссея наша покатилась дальше. На задней площадке, уткнувшись невидящим взглядом в молочно - белое, испещренное снежными кристаллами стекло, стоял счастливый Демидрадзе и молча, улыбался своим мыслям. А у меня уже вызревал новый план продолжения нашего путешествия.
На Ярославский вокзал, с которого тогда отправлялись поезда горьковского направления, мы добрались далеко за полдень. Сидеть на вокзале вскоре стало скучно. Я намеренно не торопился к коменданту, опасаясь, что нас тут же отправят ближайшим проходящим поездом. Лучше торчать на вокзале в Москве, чем ночью в Ильино, не имея возможности уехать в полк. В Москве жила сестра моего отца, тетя Зоя, у которой в детстве и юности я регулярно бывал. Вскоре, окончательно утомившись от однообразного разнообразия пестрой вокзальной жизни я, наконец, скомандовал:
- Подъем!
Мы сдали вещмешки в камеру хранения и юркнули в суетное столичное метро. Тетка моя жила в Тушино. Подземелье метро Щукинская выплюнуло нас в темноту заснеженных московских улиц, названных в честь знаменитых советских маршалов. Люди с любопытством озирались на группу вооруженных военных, торопливо перебирающих кирзачами по свежему снегу.
Тетя Зоя встретила нас охами и вздохами, автоматы привычно сгрудились в углу. После чего нас начали традиционно кормить, что по моему в крови у каждой русской женщины по отношению к солдатам, да и не только к ним а, наверное, ко всему мужскому населению. Еще пару часов мы провели в уютной, цивильной обстановке.
Вернувшись на вокзал, я, наконец, отправился к дежурному военному коменданту и предъявил воинское требование. Старлей окинул меня тяжелым взглядом, и устало спросил:
- Где же ты раньше-то был?
- Да только что подъехали, товарищ старший лейтенант.
- Нет мест уже, милый мой. Иди, через час придешь.
Отправляюсь к своим. По дороге меня тормозит сержант чернопогонник с железнодорожными эмблемами в петлицах.
- Здорово, зёма! Я гляжу, свои вроде, но с автоматами. Вы чмыри?
- Нет, самозванцы мы, - отвечаю я со знанием дела.
- То-то я смотрю. Неужто чмырей на черные погоны перевели.
Минут пять обсуждаем с ним нашу нелегкую караульную долю.
Через час у коменданта я все-таки получил четыре места в транзитном поезде. Мы забрали вещи из камеры хранения и расположились в зале ожидания.
Вскоре мимо меня прошел долговязый блондинистый солдатик. Пару раз он оглянулся, а через полминуты вернулся обратно, внимательно вглядываясь в мое лицо. Я почувствовал себя немного дискомфортно, вроде и шинель у меня не паленая и рожа не в саже, да и солдатик, честно говоря, был странно одет. Короткие, явно не по размеру брюки выше щиколоток, с ботинками. Шинель тоже куцеватая, со стройбатовскими эмблемами и уж совсем не по зимней форме, фуражка. Когда он в очередной раз проходил мимо, я тоже откровенно уставился на него, и тогда он подошел. Вот теперь я его вспомнил. Это был Ульев. Весной этого года он призвался с Сахалина и попал служить в мой взвод. Но меньше чем через месяц загремел в санчасть с очень распространенным недугом. В восточных округах это называют «забайкалкой». А здесь характеризовалось коротко: «Загнил боец». Последний раз я его видел полгода назад, ковыляющим по территории полка в больничном халате и кирзовых тапочках, с раздутой, багровой ногой. Хотя я его очень мало знал, но почему-то запомнил этого высокого белобрысого парня с глубокими серыми глазами и внешностью земского доктора или сельского учителя. Он коротко рассказал свою историю. Тогда в июне ему вскоре стало хуже. Т.к. зеленка и аспирин слабо помогали, его отправили в гарнизонный госпиталь, в котором год назад и мне чудом сохранили указательный палец на правой руке, только слегка укоротив его. А чуть позже он оказался в реанимации окружного госпиталя в Подольске, где с трудом спасли ногу. Теперь его выписали, и он добирается к постоянному месту службы. А одет так странно, потому что одели в то, чего нашли.
В полночь, наконец, загрузились в свой плацкартный вагон. Места боковые, что оказалось крайне неудобно, потому что некуда деть оружие, которое я рассчитывал разместить под спальным местом. Вскоре вагон наполнился, и прямо напротив нас, заселились четыре офицера. Поезд еще не успел тронуться, когда у них на столе появились две бутылки водки и обильная закуска. После первой рюмки, сидящий с краю майор, сумел пока еще трезво оценить ситуацию, в которую мы попали.
- Сержант, давай автоматы сюда, - и он указал на свою нижнюю полку.
Я не стал торопиться давать согласие, потому что не очень представлял, как после их бурной ночи, в семь утра, буду выковыривать из-под него свое имущество. Не говоря о том, что ночью спать, скорее всего, вообще не придется.
Отправляю Лопатина прошвырнуться по вагонам, на предмет наличия свободных мест, дабы предпринять возможность обмена, опасаясь, как бы после окончания пьянки, майор не стал настаивать. Вагон поматывало из стороны в сторону. Напротив, во всей красе разворачивался праздник жизни. А вернувшийся вскоре Лопатин сообщил, что через три вагона от нас, вообще совершенно пустой плацкарт. Теперь на переговоры я отправился лично. Проводница оказалась понимающей женщиной, вагон должен был наполняться в Горьком, а мы сходили на час раньше. Ни белья, ничего нам не было нужно. Захлопнув над автоматами крышку спального места, я блаженно растянулся на синем дерматине и мгновенно вырубился.
Рано утром мы вытряхнулись в темноту заснеженного перрона знакомой станции, на которой неделю назад, комендант-хозяин любезно обеспечил нас свечным освещением. Патруль, окинув взглядом нашу экипировку, молча, прошел мимо. Потом мы кантовались на вокзале в ожидании первого автобуса.
Но вот и родной гарнизон. Привычно проникаем на территорию через дыру в заборе. Светает, мы обходим караулку и приближаемся к столовой. Оттуда вываливают зеленые человечки и предрассветную тишину разрывают мощные вопли:
- Лёха!!! Лёха приехал!
Навстречу мне бегут Большой с Горелым. Мы обнимаемся, как будто я с войны вернулся. Поднимаемся к себе на третий этаж.
- Демидрадзе, - обращаюсь я к Сереге.
- Я возьму один мешок на каптерку?
- Конечно, товарищ сержант, - он смотрит растерянно - озадаченно.
Оба мы понимаем, что я могу забрать все, но мне не хочется этого делать после всего того, что случилось за эту неделю. Оказывается простые, честные человеческие отношения, это не так уж и плохо. И как мало надо, чтобы к ним вернуться. Всего неделя кардинально другой обстановки, и как будто не было предыдущего года, этих правил и не- писаных законов, в которые мы все это время вживались. К которым я тут же привыкну уже через несколько часов, и которые окончательно уйдут из моей жизни через полгода. Хотя, останется, конечно, что-то главное, чего видимо никогда не поймешь, пока не пощупаешь своими руками.
- Может, еще что-нибудь возьмете, товарищ сержант?
- Нет Демидрадзе, хватит. Остальное во взводе поделите.
- Спасибо.
И я ловлю на себе счастливые взгляды не зачмыренного отстоя, а товарищей по оружию…
Демидрадзе вернулся в диаспору. Вечером, как обычно, они собрались в дальнем углу. Оганян, взяв на себя ответственность за всех батарейных армян, строго следил за порядком в своей организации. Разбирают произошедший недавно инцидент. Будучи в карауле, Слабодян уснул на дальнем посту стационарного ППЛС, и разводящий, по старой доброй традиции, подменил ему АКМ на деревянный дрын. Теперь виновный вне себя от горя готов к любому наказанию. Просит лишь о том, чтобы о его позоре не сообщали домой. Степан проводит жесткую разъяснительную беседу, а тот стоит и горько плачет. Но, пожалуй, самым ярким персонажем является Карапет (Карапетян). Ростом чуть более полутора метров, со всеми характерными признаками своей выдающейся нации. Черный, с горбатым крючковатым носом непропорциональных размеров, он был всегда в движении, как ракета перемещался по казарме на своих быстрых худеньких ножках. А самое главное бездонные глаза, с пылающими пионерскими кострами. До призыва он успел отбыть двух или трехлетний срок, подрезал земляка, посмевшего оскорбить его женщину. Из приобретенного опыта сделал определенные выводы - хозяев и командиров не должно быть много. Он поражал своим бесстрашием перед чужими ветеранами. Один раз сходил в наряд дневальным, после чего решили, что штык-нож лишний раз доверять ему не стоит. Зато отлично проявил себя в столовой, и теперь не вылезал из этого наряда, став бессменным начальником лифтовой (помещение, куда снизу, из варочного цеха, подаются ёмкости с готовой пищей). Ни один бачёк не уходил у него налево. Он отказывал любым авторитетам из постсостава, невзирая на заслуги и звания, подчиняясь исключительно своим сержантам. Нам даже пытались предъявлять претензии.
- Что у вас за чурка борзый?
- А что надо? Все правильно. Не хватает чего, идите, по батареям шакальте.
У Горелова во взводе новые духи, в которых уже выделяются неформальные лидеры. Первым номером стал Панарин. На полголовы выше меня и в полтора раза шире. Серега, похоже, подтягивал его на «фишкаря», и тот, чувствуя сержантский интерес, начинал самую малость наглеть. В армии Панарин спасся от тюрьмы. На родине они с друзьями выставили местное сельпо. Взяли как всегда - несколько бутылок водки и закусить. Уже утром их повязали теплыми. Местный военком подсуетился и, ребят быстренько призвали.
- Панарин, может, поборешься с сержантом? - провоцирует его Горелый.
- Да можно, - Панарин, отыгрывая лицом почтение, исподлобья меряет меня насмешливым взглядом.
- Кстати, можешь не стесняться, - уточняет задачу Серега.
Мы входим в клинч, и я чувствую, как в рукавах соперника надувается объемное напряженное мясо. Но у меня преимущество, он не знает о моих навыках. Слегка отталкиваю Панарина от себя и, используя ответное поступательное движение, пропускаю его голову под руку, после чего, обхватив сверху, правой кистью жестко фиксирую подбородок. Он пытается поднять меня спиной, но я вовремя оттягиваю ноги назад и придавливаю его всем весом. Все, захват сделан, остальное дело техники. Это один из моих любимых приемов - мельница с колен с захватом головы. Я с усилием упираюсь, толкая его от себя, и используя встречное противодействие, резко подсаживаюсь под противника на колени. Панарин практически сам нанизывается на мои плечи, а зацепившая подбородок правая кисть, при этом болезненно выворачивает ему голову в сторону, не давая соскочить. Левой остается только немного сопроводить, прихватив его между ног под коленку, не давая съехать закручивающемуся телу с моей спины. В воздухе мелькают кирзачи и раздается страшный грохот. Через пару секунд Панарин сидит на полу, непонимающе шаря глазами вокруг.
- Теперь все понял? - в голосе старшины прослушиваются недобрые нотки.
- Так точно!
Я здесь сработал, как представитель мягкой силы. Серега решил, что зубы дробить будущему фишкарю еще рано.
Еще в ноябре Фикса привез с Улан-Уде большой бурятский призыв. Человек двадцать досталось нашей батарее. Среди них вскоре вычислили боксера. Узкоглазый Иванов являлся обладателем второго разряда. Конечно уровень не как у Аскерыча, но все же. Сегодня, после ужина Серега решил провести первенство батареи по боксу. Правила предлагались суровые. Иванов будет драться один, по очереди со всеми выдвигаемыми претендентами.
Каждого из пяти первых претендентов он отправил на пол в течение первой минуты, а потом начал уставать. Как только в сторону оттаскивали очередное поверженное тело, Горелый выдергивал из толпы следующего. Бойцы прятались друг задруга, пытаясь избежать участия в первенстве. Но по мере усталости лидера соревнования, стали появляться желающие. Бои приобрели более зрелищный и затяжной характер. Свежая сила против опыта, техники и поставленного удара. Иванов в итоге пропустил через себя человек двенадцать, поэтому под конец забайкальский панчер еле держался на ногах, пот заливал глаза, опускались налитые свинцом перчатки. Наконец, в очередном бою, стойкий бурят был опрокинут на пол крепким русским парнем. Вот такое первенство, кто чемпион не понятно, но, кажется все остались довольны. Короче победила дружба.
Сынуля не сидел без дела и к середине декабря замастырил тату-машинку. Это был прорыв в боди-арте. Сделана она из механической бритвы. С приводного вала был снят нож и вместо него надет кружок из жесткой резины, диаметром с копеечную монету. Край кружка прокалывался, и в дырочку заряжалась гитарная струна, как правило, первая или вторая, согнутым под 90 градусов концом. Кружок служил коленвалом. Длинный же конец в свою очередь заправлялся в пустой стержень от шариковой ручки, из которого предварительно вынимался шарик. Стержень приматывался к корпусу бритвы изолентой и служил одновременно направляющей для струны и резервуаром для туши. Конец стержня обмакивался в тушь, бритва заводилась, заставляя струну, совершать возвратно-поступательные движения, то появляясь из кончика стержня, то исчезая в нем. На кожу наносился предварительный рисунок, после чего по нему работали машинкой. Струна прокалывала кожу, внося в микроранку необходимую порцию красителя. Способ нанесения оказался очень эффективным, быстрым и относительно безболезненным. В батарею вновь потянулись страждущие любители наскальной живописи.
Среди сержантов прошла мощная агитационная компания в военные училища. Особенно ей поддавались молодые, которым еще служить и служить. Коломенские Гера с Ермилом вроде заинтересовались, решили на халяву домой на месяцок смотаться. В Коломне как раз артиллерийское училище, в которое я когда-то собирался. Они же захотели отдохнуть дома, завалить экзамены и вернуться. Но вскоре дошел слух, что тех, кто приезжает с армии, не заваливают, и все поступают. В результате они так и не решились.
Молодежь же наша, не умея еще работать, стала откровенно припухать и борзеть. Горелый затеял акцию по наведению в батарее должного порядка и восстановления статус-кво.
Я знал, что для этого нужно и как это будет, и мне это не очень нравилось. Серега тоже знал, что я знаю и, что это не мое. Но он был циничным прагматиком и, вжившись в систему, безоговорочно следовал ее неписаным правилам. Настала наша пора брать власть, и это надо было делать жестко. К тому же, что греха таить, я с удовольствием пользовался привилегиями, которые Горелый сейчас собрался закрепить. Любил по ночам жрать жареную картошку с мясом, утром надевать глаженную, подшитую форму и т.д. Дня три Серега готовил электорат, прокачивая дедов с черпаками. Экзекуция была запланирована на один из темных декабрьских вечеров.
После отбоя всех молодых сержантов пригласили в учебный класс четвертого взвода, повезло только дежурному по батарее. Столы были сдвинуты к стене, образуя в середине пустое пространство, где и выстроились пришедшие на заклание в унылую шеренгу. Они, конечно, все поняли. Я сидел на столе и наблюдал за происходящим. Серега выставил мне условие:
- Что, добреньким хочешь остаться? А в чистом ходить и жрать по ночам, любишь? И с духами, поди, возиться не охота?
Трудно было что либо возразить, каждое слово в точку. Я всегда завидовал людям, которые, поняв, что надо делать, не ведали потом сомнений, безоговорочно подчиняясь суровой логике окружающей обстановки.
- Ладно, не хочешь, можешь никого не трогать, но присутствовать должен! - резюмировал старшина. Да я, собственно, и не возражал.
Вперед вышел Лёха Тризна - огромный западный хохол, в общем-то, по сути своей, совершенно добродушный парень. С ним Горелый работал особенно плотно. Он начал сбивчиво, порой срываясь на крик, объяснять ситуацию, раззадоривая самого себя неспособностью четко формулировать претензии. Ближе всех к Лёше, с краю шеренги, стоял Женя Ульев, уже облаченный в сержантские погоны. В батарее его сразу перевели за штат, потому что призыв его уже весь разъехался по войскам, за исключением оставленных служить в постоянке. Он с удивлением взирал на происходящее, толком не понимая, что все-таки происходит. Проведя полгода в медучреждениях, ему не довелось усвоить суровых правил батарейной жизни. Вот он-то точно был не причем. Появившись здесь пару недель назад, он тупо ждал отправки в войска. Тризна же распалил себя почти до нервного срыва, сконцентрировавшись почему-то именно на нем.
- Ну что Ульев, ты все понял? - наконец резюмировал Леша и наотмашь ударил его по лицу.
Голова на длинной шее амплитудно откинулась назад, а большие серые глаза тут же заволокло густой темной мутью, как чистую речную воду поднятым со дна илом. Это был сигнал, и стоящие в ожидании ветераны бросились на уже сломленных психологически молодых. Горелый спокойно поднялся и нанес кому то пару жестких ударов, без злобы, без садистской радости, просто так было нужно. Кто-то бил без особого удовольствия и фанатизма, кто-то просто поддавшись стадному чувству, кто-то наоборот, видимо делая это впервые, получал перманентное удовольствие, будучи уверенным, что ничего не получит в ответ. Закончилось все довольно быстро.
- Хватит! - рявкнул Горелый.
Физический ущерб молодым нанесен был незначительный, т.к. профессиональных садистов среди нас все-таки не было. Тут главное унижение, морально-психологический надлом. Наказуемые тоже вели себя по разному. Кто-то скрючился в ужасе, пытаясь укрыться за собственными ладонями, кто-то стойко терпел, недобро поглядывая из подлобья. В стороне нетронутыми оставались двое - Сынуля и Бобер. Первый, с виду был довольно спокоен. Привыкший с юности регулярно получать и раздавать другим, он, похоже, не видел в этом мероприятии ничего экстраординарного. Бобер же - «комод» из пятого взвода, крепкий, спортивный парень из Свердловска, потупив взор, медленно наливался свекольным пигментом. Его можно было понять, что сейчас о нем думают его друзья-товарищи, огребающие по полной. Но Горелый и здесь поставил необходимую точку, поймав его недоуменный взгляд, из которого можно было понять, что ему сейчас легче быть со всеми, или провалиться сквозь пол во взвод вооружения. Серега шагнул в их сторону:
- А на этих можете волками не смотреть. К тебе Слава претензий нет, ты работаешь правильно, и придраться не к чему.
И это было чистой правдой. Из всех молодых, так как надо, работал один он, и денно и нощно.
- А на Кирина не смотрите, не завидуйте. Он в отличие от вас, свое в каптерке ежедневно получает, - что тоже было абсолютной правдой.
На лицо получалось проявление высшей справедливости, за небольшим исключением, если вспомнить об Ульеве. А вопрос о существовании и поведении молодых был решен на
ближайшие полгода.
Вскоре придет разнарядка на сержантов, которых, оказывается, так не хватает в войсках, и по иронии судьбы именно Ульев и Тризна отправятся служить в Галицино, в кавполк, в одночасье, превратившись из птурсистов в конников.
Вечером, после ужина, когда офицеры как правило уходили домой, тут же возобновлялся воспитательный процесс. Опять, самые голодные, пойманные на объедках, жрали перед всеми всухомятку свою буханку, грязнули драили очки. Двоих литовцев, Жлобиса и Валёниса, застукали в носках. Эта привычка подвергалась жестокому искоренению, и их ожидали суровые последствия. И здесь тоже присутствовал рационально-здравый элемент. Те, кто ленился учиться мотать портянки и припрятал с гражданки носки, как правило, не имели возможности их стирать, дабы не засветить сей запрещенный предмет домашнего обихода. Тем самым создавая благоприятную среду для возникновения грибка, и дальнейшего процветания его в окружающей среде. На Жлобиса ходили, как в модный театр абсурда. Мотя, молодой «комод» из второго взвода, пригласил меня на очередной просмотр. Жлобис стоял посреди курилки, страх перед потенциальной расправой заглушил в нем все остальные чувства, начиная с достоинства и заканчивая рефлекторной брезгливостью.
- Жлобис! Стирай! - командует Мотя.
Тот послушно стягивает сапоги, и помещение накрывает тяжелое амбре давно протухших тряпок. Искусство наматывания портянок было явно не подвластно молодому прибалту.
- Стирай, сказал! - переходит в следующую тональность сержант.
Вздрогнув, он стягивает с гигантских крестьянских лап 45-ого размера слипающиеся носки и послушно запихивает по очереди в рот, после чего начинает тщательно пережевывать. Меня слегка подташнивает. Я, конечно, за год тут всякого навидался, но это нечто…Его же лицо ничего не выражает кроме примитивной радости, удачно избежав очередной расправы.
- Уже пятый раз, на бис стирает, - скупо уточняет Мотя.
- Скоро совсем чистые будут. Зато грибок не цапанёт и мотать быстрей научится.
В дальнем расположении, то же самое, с Валёнисом, пытается проделать Сынуля. Тот упорно сопротивляется, отказываясь участвовать в представлении добровольно, и сержант переходит к методам физического воздействия. После короткой, нелегкой борьбы, Сынуле все-таки удается пропихнуть сквозь сжатые челюсти провинившегося духа половину изделия легкопрома. Немного отдышавшись, он беззлобно сбивает Валёниса с ног и уходит. Литовец медленно поднимается, выплевывая на пол ненавистную тряпку, но после истории со Жлобисом, вызывает неподдельное уважение. Можно было не сомневаться, что после этой показательной порки, не успевшие попасться обладатели гражданских артефактов, поскорее от них избавились.
Декабрь перевалил на последнюю декаду. Утром сидим на политзанятиях, проводит комбат. Капитан решительно встает с табуретки, берет указку и подходит к карте.
- И так, товарищи сержанты…
В ленкомнате повисает мучительная пауза, и лицо комбата принимает тоскливое выражение, он терпеть не может политзанятий.
- Ладно, давайте лучше наряд распишем, - находит хитроумный выход Пургин, и вместе с ним облегченно выдыхает весь сержантский состав.
Батарея заступает в наряд 31 декабря.
- Еремин и Большов в караул.
- Да вы что, товарищ капитан? Пусть вон молодые идут, - тут же возмущается Вова.
Конечно, мы хотим отметить Новый год в казарме, в родной, уютной каптерке. Горелый, как старшина, в наряды не ходит.
- Пойдете, куда Родина прикажет, - Комбат непреклонен.
- Мы-то пойдем, только кабы чего не вышло, Новый год все-таки. Молодые поответственней будут, - подключаюсь я к диалогу.
- Ты меня, Еремин, не пугай.
- Да ну, что Вы, товарищ капитан, мы сами себя боимся. Предупредить все равно надо.
Перед самым праздником он нас все-таки заменит, решит не рисковать. Одного в котельную части, другого в котельную ДОС (дома офицерского состава). В караул же помначкаром пошел Фикса, разводящими молодые. Тогда мы еще не знали, что на Новый год ему подписали-таки майора. А Сынуле поручено добыть на праздник спиртное.
Вечером, у Горелова в классе, Вова Макаров рассказывал, как ходили с замполитом в автопарк. По дороге они вдруг услышали негромкий свист. Потом свист повторился.
- Макаров, тебя, наверное, - усмехнулся Скороход.
- Да ну, товарищ капитан, что я, собака что ли?
Но свист прозвучал снова.
- Может Вас? - засомневался Вова.
- Я, по-твоему, что ли собака?
И тут раздался отчетливый голос комбата:
- Скороход, ёб твою мать… - скромный Володя смущенно кашлянул в кулак.
Капитан Скороход был, в общем-то, хорошим человеком, недавно из Афгана с командировки вернулся. Пытался наладить в батарее правильные взаимоотношения, но как-то неумело. В итоге авторитетом не пользовался.
После того как Горелый стал старшиной, в каптеры взяли хохла и азербайджанца. Гремучая смесь. Хохол Бондаренко, здоровый, под два метра парубок, родом из-под Полтавы, обладал хозяйственной хваткой украинского крестьянина, определенной предприимчивостью и природной сметливостью, а также мог добыть и украсть что угодно, где угодно и когда угодно. Хохлы всегда отличались рвением к службе, из них получались отличные старшины, заведующие складами материальных ценностей и командирские водители. Но при этом был он простоват, недалек, малообразован и обладал низким IQ. В отличие от него, азербайджанец Мордохаев, родом из Сумгаита, был хитер, изворотлив, образован, хорошо говорил по русски, а также играл на гитаре и очень не плохо пел, чем подкупал задвинутого на музыке старшину.
Оба они были исключительно ленивы и периодически косячили. Но при этом хитрый Мордохаев умудрялся обставить дело так, что виноватым всегда оставался хохол, вследствие чего он уже лишился через Горелова пары зубов. Выплевывая в ладошку очередной костяной обломок, Бондаренко удивленно вскидывал брови, подтягивая плечи к торчащим перпендикулярно громадному черепу ушам, и горько вопрошал:
- Сереха, за шо? Це усе хад Мордохаеу…
После чего Мордохаев разражался обвинительной тирадой, которая перерастала в короткую эмоциональную перепалку, из чего становилось ясно, что один из каптеров гребаный, тупой хохол, а второй тупорылый сумгаитский чучмек.
Вскоре, вконец проворовавшегося хохла заменили цивилизованно-честным литовцем Тренавичусом, и дискуссии каптеров стали еще забавнее. Оба говорили по русски с сильным акцентом, каждый со своим. При этом Тренавичус, не вникая в тонкости географии, называл оппонента «бакинским урюком», а тот в ответ традиционно размахивая руками, кричал: «Чурка литовская». Возникало ощущение, что подразделение наше укомплектовано деликатесными сухофруктами и заготовками для производства Буратино. Впоследствии Мордохаева заменили литовцем Кибиркштисом, и в каптерке наступил мир и покой. Литовцы оказались на редкость работящими, честными и порядочными, но патологически не способными к воровству и рискованным махинациям.
Новый год стремительно приближался. Сынуля через гражданских истопников уже добыл водку, предусмотрительно спрятав ее за забором, закопал в сугробе. Четыре бутылки он притащил в батарею, и мы решили, что есть повод отметить заграничное Рождество, впрочем, не особо заботясь о соблюдении даты. Пригласили дедушек, заказали жареной картошки с рыбой и посидели после отбоя в классе. Затем, разгоряченные спиртным выбрались в полумрак расположения. В четвертом взводе замечена какая-то серьезная возня. Духов быстро растащили. Оказалось, там давно тлеет конфликт. Свой призыв стали подминать под себя два узбека, братья-близнецы Кушаковы. Ребята они были не слабые, да еще вдвоем. Разрозненные сослуживцы не хотели связываться. Но нашлись и те, кто был категорически не согласен и активно сопротивлялся. Вот такого несогласного они в этот момент и прессовали. Глубокое чувство вопиющей несправедливости и национальной солидарности на миг поразило видавших виды сержантов. Ломали русского. Один из братьев стоял в проеме между кроватей, второй в соседнем, готовый прийти на помощь.
- Ты за кого тут себя считаешь, Кушаков? Ты чё, орел до ***? - Коля Бычков медленно поворачивается в его сторону.
Тот делает шаг назад, упираясь спиной в поставленные одна на другую тумбочки, смотрит зло и бесстрашно. Азиаты, при внешнем спокойствии, тоже заводные, как и кавказцы, тоже кинжалы в глазах сверкают, только порог у них этот подальше отодвинут.
- Не рано ли отвага в жопе заиграла? Ко мне подошел, быстро! - не унимается Коля.
- Нэт! - мы видим, как Кушаков напрягается.
- Чего? Сюда иди, я сказал! - Коля аж заколдобился от такой наглости.
И тут меня накрыло, видимо алкоголь спровоцировал, ограничительная планка упала на пол. И неожиданно для себя, я, отодвинув Бычкова в сторону, шагнул в проем. После чего подпрыгнув, оперся обоими предплечьями на кровати верхнего яруса, как видел в кино и, используя инерцию в сочетании с массой тела, ударил его в грудь обеими ногами. Непокорный узбек, опрокинув мебель, вылетел в следующий за вторым рядом проход. Через пять секунд, деморализованного брата, сломал пополам кулак Горелова, утонувший в его солнечном сплетении. Так в четвертом взводе было восстановлено равенство и братство.
За пять дней до праздника нашей батарее поручено заготовить и доставить в полк главную ёлку. Прошлый Новый год я провалялся в госпитале и поэтому, как его здесь справляют, не видел. Еще мы озабочены тем, как в новогоднюю ночь обеспечить себе доступ в каптерку, ибо совершенно очевидно, что вечером 31-ого комбат опечатает ее вместе с учебными классами. За ёлкой собираемся завтра, уже прикинули куда пойдем. Нам дают 131-ый. Леса вокруг преимущественно сосновые, но ёлок тоже хватает. Предстоящая операция будоражит наши молодые организмы, и после отбоя нам не спится. На улице мороз, идет снег, погода праздничная. Второй взвод машет лопатами на плацу, под руководством Бобра и Моти.
Время перевалило за полночь, а мы все мучили гитары и не собирались ложиться. Вскоре, внимание привлекла непонятная возня возле входа в расположение. Горелый отложил гитару в сторону.
- Дневальный, ко мне!
- Что там такое?
- Товарищ старшина, там сержант Семиров хочет поговорить…
Мы в недоумении переглянулись.
- Ну, давай его сюда.
Перед нами появляется Мотя. Беззаботное выражение лица свидетельствует о том, что Мотя в настоящий момент находится в полнейшей гармонии с окружающей средой. Он покрыт густым инеем и совершенно пьян. У Горелова аж шея в два раза удлинилась.
- Ну ка, поди сюда, мой хороший… - ласково тянет старшина.
- Серега, я тут это…там Славик еще, он стесняется… ну и вообще… мы тут маленько того, праздник… - бессвязно лопочет Мотя.
- И где этот стеснительный Славик? Скорее иди к нам…- Серегин елейный голос внушает доверие только нашим визави.
Из-за угла появляется Бобер, он вообще в хлам. В итоге мы узнаем криминальные подробности. Сынуля, хоть и водил дружбу с нами, призыв свой не забывал, и при закупке алкоголя их интерес учел. Сегодня вечером они втихаря отметили Новый год тесным микродембельским коллективом, что по не писанным батарейным законам, им еще пока не полагалось. Сделано все было грамотно, аккуратно и в пределах разумного. После чего, не привлекая внимания, легли спать. Мы бы так ничего и не узнали, если бы эти два имбецила не решили догнаться, т.к. им предстояло работать на плацу. Они посчитали, что мы быстро отобьемся, или будем вечерить в каптерке, и им удастся спокойно просочиться в казарму. Но мы как назло расположились на самом ходу, да ещё, и спать не собирались, а миновать нас не было никакой возможности. Окончательно замерзнув, нарушители порядка решили сдаться, надеясь, что повинную голову меч не сечет. Томиться на лестничной клетке, под дверью, тоже не было никакого смысла, ибо в тепле их быстро начало развозить.
- Славик, ну иди сюда, мой дорогой… - раскрывает объятия Серега.
Клавиатура на багровом лице Бобра раздвигается в счастливой улыбке.
- Серега, извини, мы тут это, ну, в общем, короче… - с синтаксисом у Славика почему-то не ладится.
- Отметили Новый год? Ай, молодцы. Да мы все понимаем, да как мы за вас рады … - медовый тон старшины может ввести в заблуждение кого угодно, но только не нас с Большим.
- А теперь быстренько спать. Отдыхать, отдыхать…
Славик с Мотей исчезают в полумраке в полной уверенности, что все обошлось, и быстро отбиваются. Но Горелый еще тот инквизитор.
- Дежурный, ко мне! Поднять всех молодых, и в класс третьего взвода!
- Ну, пошли разбираться, - Серега обводит нас тяжелым взглядом.
Через пять минут перед нами выстраивается шеренга в исподнем, все кого нашли. Выражения лиц молодых не оставляют никаких сомнений в полном осознании своей вины и предстоящей процедуры. Картина напоминает сцену расстрела из военных фильмов. Я традиционно занимаю место на столе, всем своим видом выражая солидарность с действиями своих коллег.
- Ну что, орлы? Не рано ли самостоятельность проявлять начали? - и я вижу, как темнеют серые Серегины глаза.
- Чего молчим? - как выстрел лопнул в звенящей тишине его высокий голос.
Короткий прямой прошивает Ермилу сплетение его нервных окончаний, и тут же, Горелый хлестко врубает голенью поперек грудной клетки, в противоход движению падающего тела. Ермил плавно стекает по стене. Левый боковой приводит в движение Герину голову, но он удерживается на ногах. Большой, своей мощной вратарской десницей валит Сынулю, но тому, поймав спиной стену, удается сохранить равновесие. Пошарив во рту языком, он выплевывает на ладошку не выдержавший перегрузки жевательный элемент.
- Волоха, ты мне зуб выбил… - как-то буднично констатирует молодой сержант.
С него двойной спрос. Без нас праздник справил, да еще и молодых обеспечил, хотя за это ему конечно негласный респект. Своих не бросает и не сдает. Последним получает Просвирин. Бодя щадяще пробивает ему фанеру, но тот, на всякий случай, болезненно скрещивает на груди руки.
- Ну что, погуляли? Дружкам своим спасибо скажите. Отбой всем! Бегом! - завершает Горелый профилактику.
Мотя с Бобром на следующий день готовы были провалиться сквозь землю. До Нового года с ними никто не разговаривал. Мне, хотя и считают неправым, прощают номинальное участие в подобных мероприятиях, полагая, что я с лихвой компенсирую все наличием других достоинств.
Например, как-то еще осенью я застал Горелова в сильно угнетенном состоянии. Оказалось, девчонка, с которой он постоянно переписывался, прислала ему отказное письмо, сообщив, что встретила другого парня и ждать его больше не собирается. Серега по старой традиции тут же отправил ей «сапог», т.е. гуталиновый отпечаток подошвы кирзача на чистом листе бумаги с коротким комментарием: «Если бы не эти сапоги, тебя бы …. китайские солдаты». Откуда брала истоки эта традиция, толком никто не знал, да и не интересовался. Судя по некоторой конкретизации, видимо еще со времен советско-китайского конфликта. Я, узнав подробности, был вынужден упрекнуть его в излишней горячности и торопливости. Вскоре он получил ответ, что она надеялась на понимание с его стороны и выказывала обиду по поводу его жесткой реакции. Он хотел отправить очередной «сапог», но я предложил альтернативный вариант - душещипательное письмо. Решили попробовать, и мною был составлен текст. После прочтения Серега чуть было не прослезился. Я писал о тяготах и лишениях воинской службы, стараясь по возможности облечь текст в литературную форму, о тоскливых, томительных осенних вечерах, о том, что перед караулом нам не выдают писем, опасаясь за психическое состояние воинов получающих подобные послания вместе с заряженным оружием. Как больно ранят такие письма утонченную душу солдата, провоцируя ее на расставание с бренным телом защитника Родины и т.д. и т.п. Письмо было аккуратно Серегой переписано и отправлено. Через несколько дней он получил трогательный ответ, где она писала, что не знала, не думала и теперь глубоко раскаивается. Горелый, не без моей помощи, ответил и переписка возобновилась. По казарме поползли слухи о волшебной регенерации разорванных в клочья отношений старшины, случившейся, благодаря необыкновенному литературному дару одного из его друзей. В итоге, событие имело большой резонанс. Через неделю ко мне подошел знакомый черпак из взвода вооружения с соответствующей просьбой, и потянулись страждущие. В общем, у меня появилась внештатная должность, которая в старину, наверное, называлась «писец». Причем письма я сочинял не только в критических ситуациях, как у Сереги, но и просто писал чужим девчонкам, чтобы было красиво. Оплаты при этом никакой не требовал, потому как ощутил в себе пробуждающийся интерес к эпистолярному жанру. Но заинтересованные лица сами делились порой дефицитными продуктами, гражданскими конвертами, лезвиями и прочими мелочами армейского быта. Со своей же девчонкой переписка у меня к тому времени как-то сама собой сошла на нет. К Новому году она прислала открытку со стандартным поздравлением, я ответил тем же, на этом все и угасло.
Сегодня идем за ёлкой. 131-ый забрасывает нас в девственные полигонные леса. Погода отличная - мороз градусов двенадцать и солнце. Мы спрыгиваем на заснеженную трассу и углубляемся в чащу, водила, пока разворачивает машину. Лезем как в детстве по сугробам, осматривая деревья, балдея от свободы, солнца, снега, ну и конечно молодости и приложенного к ней здоровья, которое распирает нас при каждом движении. Одежда удобная - валенки и бушлаты, в руках топоры и двуручка. Наконец ёлка выбрана, обрубаем нижние ветки, чтобы подобраться ближе, делаем заруб и начинаем пилить. Скоро становится жарко, и бушлаты летят в сторону. Дерево валится, обрушивая на нас снежные массы. Вытащить ёлку из леса тоже целая проблема, но естественно не та, которую не могут решить советские солдаты второго года службы. Отбрасываем борт и затаскиваем комель в кузов, ничего, пусть сзади немного висит. Отличная прогулка получилась, настроение праздничное.
Пока мы ездили, Горелый выклянчил у комбата личную печать, мотивируя тем, что надо на праздники непременно опечатать боксы в автопарке и на учебном поле. Пургин нехотя дал, заподозрив что-то неладное, но самому ему тащиться туда не охота. Вечером Сынуля снял с нее слепок и отлил из эпоксидки дубликат. Теперь мы уверены, что доступ в каптерку в новогоднюю ночь нам обеспечен. Но старый капитан оказался не так-то прост.
Наконец наступило 31-е декабря. Батарея заступила в наряд. Мы с Большим, якобы, отправились по своим котельным, но вскоре вернулись. Из учебных классов вытащили столы и сделали один длинный, составив их посреди центрального прохода. После ужина праздничный стол был сервирован лимонадом, коврижкой, печением, конфетами и прочими гастрономическими изысками из местной чайной «Русь». Свободным от наряда духам разрешили встретить Новый год, и смотреть телевизор до двух ночи. У нас же, в каптерке, намечался свой праздник, где было заготовлено даже шампанское. Помещение правда было опечатано, но мы не переживали, имея на руках волшебную открывалку. Комбат заступил вместе с батареей дежурным по части. Часов в одиннадцать вечера, посетив казарму с проверкой, он в очередной раз удивил нас своей нечеловеческой прозорливостью, называемой в народе чуйкой. Подойдя к каптерке, он проверил печати, после чего, неожиданно смазал пальцем предыдущие оттиски и, окинув нас уничтожающим взглядом, с видом победителя вдавил в пластилин, наполнявший лимонадные пробки наслюнявленный металлический кругляш - печать начальника штаба дивизиона. Мир в одночасье рухнул, ломая в наших неокрепших юных душах представление о добре и справедливости. И, похоже, он без труда, с чувством глубокого удовлетворения прочел это в наших глазах.
Победоносно улыбаясь, капитан проследовал в штаб полка, по месту несения службы. Мы растерянно стояли у замурованного входа в зимнюю сказку, и только Сынуля сохранял поразительную невозмутимость. Уже через три минуты он стоял у входа в ускользающий рай со стамеской в руке. Аккуратно подцепив металлические кружочки по очереди, он отсоединил их от косяка и двери вместе с вытащенными из дерева гвоздями, при этом, не нарушив вмурованную в пластилин бечевку. Утраченные было нами духовные ценности, вновь приняли осязаемые очертания. Потом он разобьет отверстия более длинным и толстым гвоздем и спокойно вернет все на место, добавив на контактные поверхности пробок немного пластилина, чтобы плотно прилипли, создавая визуальную иллюзию абсолютной неприкосновенности. Ударили куранты, мы разлили шампанское и встретили свой дембельский 1984 год. Водку оставили на потом. На лестнице настороженно томилась усиленная праздничная «фишка». Из штаба дневальный сообщил, что Пургин, вернувшись с обхода, спорол с кителя капитанские погоны и, под бой курантов, пришил майорские - хорошая примета. Около часа ночи новоиспеченный майор вновь осчастливил нас своим визитом и, убедившись, что объект в целости и сохранности, а мы смиренно пьем лимонад вместе с бойцами, благосклонно принял поздравления, видимо решив, что наше возбужденное состояние связано с издержками праздничного настроения и искренней радостью по поводу его повышения. Вот теперь можно спокойно праздновать по человечески, ясно, что он уже не вернется.
Перед ужином первого января батарея возвращалась с наряда. Караул сдавал оружие, переодевали подменку столовая и зверокомплекс, котельщики отмывались от угольной копоти. По части заступил комбат первой показательной - капитан Семухин. У этого не забалуешь, поэтому необходимо проявлять исключительную бдительность. Охрана должна быть усиленной и супернадежной. Из Армении приехала многочисленная делегация родственников. В благодарность за устроенное Горелым трехдневное увольнение, армянская диаспора приготовила нам новогоднюю поляну, которая была организована в учебном классе третьего взвода. После отбоя выставили ударную «фишку», и сержантский состав батареи, вне зависимости от срока службы, был приглашен на праздник жизни, где все исполнено в лучших традициях кавказского гостеприимства.
Армянский коньяк, национальная чача, сухофрукты, орехи, мандарины, бастурма, и другие кавказские деликатесы теснились на сдвинутых в ряд столах. С таким изобилием я больше не сталкивался, даже на гражданке. Обслуживал нас Оганян со своей командой, а когда Горелый, достигнув определенной кондиции, приказал им сесть за стол вместе с нами, и назвал Степана братом, что, в общем-то, в подобном состоянии, абсолютно в наших российских традициях, они, четко соблюдая субординацию, наотрез отказались, мотивируя отказ отсутствием надлежащего статуса.
Трапеза подходила к концу, и чревоугодие достигло своего апофеоза. Я расслаблено сидел на табурете, опираясь спиной на прохладную стену. В сладкой дымке затуманенного сознания сливались счастливые лица сослуживцев, занятых деловыми разговорами. Сейчас я любил их всех - дедов, черпаков, молодых и даже духов. Русских, татар, хохлов, бульбашей, молдаван, кавказцев, азиатов, прибалтов и пр. Православных, католиков, мусульман, буддистов и иудеев, если конечно последние среди нас имелись. Достигнув, наконец, состояния редкой гармонии внутреннего мира с окружающей средой, а также высшей степени интернационального самосознания, в этот момент я был еще и бесконечно толерантен ко всем религиозным конфессиям, оставаясь при этом прожженным атеистом. Идиллию нарушил сигнал тревоги, заблаговременно поданный четко сработавшей «фишкой». Не смотря на расслабленно-приподнятое состояние, коллектив мобилизовался мгновенно и без паники. Привычно построившись в колонну по одному, сержанты быстро и организованно покинули прибежище усталых воинов. Последнее, на чем еще при свете сконцентрировалась моя не быстрая мысль, был выключатель, на который надо обязательно нажать. Но не успел я додумать ее до конца, как вынырнувшая из строя неизвестная рука, погрузила нас в кромешную тьму. Многоопытные сержанты успели отбиться за полминуты до того, как дневальный пролаял: « Дежурный по батарее, на выход!!!», и по центральному проходу дробно простучали его подковы.
Напряженно вслушиваясь в тишину, расположение не торопливо заполнял комбат первой батареи. Он медленно двигался по центральному проходу, постепенно сливаясь с полумраком солдатской обители. Ничто не выдавало недавнего праздника. За запертой дверью учебного класса, затаили дыхание обездвиженные армяне. И только у не успевшего разуться Фиксы, предательски торчала из-под одеяла рифленая подошва с подкованным каблуком.
- Что за дела, сержант? - капитан тронул Фиксу за плечо.
- Извините, товарищ капитан, сами понимаете, новогодний караул. Вот, прилег отдохнуть, и задремал, - лепетал Саня, стаскивая кирзачи и штаны, старательно не дыша в сторону дежурного по части.
Через несколько секунд он уже сопел, накрывшись с головой одеялом. Семухин подергал за ручки запертые двери учебных классов, вызывая у затаившихся армян очередной прилив адреналина и, не обнаружив ничего криминального, удалился по месту службы. Шел второй месяц последней армейской зимы. До дембеля оставалось 88 дней.
Потянулись однообразные холодные будни. После завтрака или развода стараемся сразу исчезнуть из поля зрения начальства и свалить в автопарк. Там, проникнув в боксы, протапливаем КУНГ и отсыпаемся после активной ночной жизни. В это время нас практически невозможно найти. Мы на обед даже не ходим, чтобы не попасться, ночью отъедимся. Наши манипуляции с опечатанными боксами еще не раскрыты. Посланный за нами дневальный докладывает комбату, что в автопарке никого не нашел, и мы предположительно отправились на учебное поле. После чего отправляется туда, но и там нас якобы не застает, видимо разминулись. Ну а вечером на разборе полетов, найдем чего наврать. Духу тоже в кайф, путь на учебное поле не близкий и ему лучше гулять по лесу, чем шуршать в расположении. Появляемся только перед ужином. Горелый, как и всякий старшина, наладил тесные связи с поварами, и на ночь мы заказываем жареную картошку с мясом или мойвой, а также хороший чай. Сынуля иногда балует нас водкой, тоже канал надежный.
Вот и сегодня снова дрыхнем в тренажере, в полупьяном угаре от недостатка выжигаемого печкой кислорода. Вскоре я просыпаюсь от холода. Дышать стало легче, но КУНГ выстудило, это означает одно, вышибло пробки. Обычно первым просыпается тот, кто спит на ящике с ЗИПом, сегодня это я. Здесь конечно мягче, но крышка над бензоагрегатом почти на метр выше, и тепло там держится дольше. Сегодня на ней, страдая кислородным голоданием, тяжело сопит Большой. Его еще не проняло, хотя уже залез под бушлат. Я набрасываю на плечи свой, и выбираюсь в заиндевевший бокс. В кармане заготовленная проволока. Выкручиваю перегоревшую пробку и делаю мощного «жука», штатных предохранителей не хватает, да и недолговечные они при таких нагрузках. Забираюсь обратно и, кутаясь в бушлат, заваливаюсь на крышку ЗИПа, через полчаса КУНГ прогреется. А вскоре Сынуля сварганил вентилятор, и скорость прогрева увеличилась раза в три. Иногда мы вынуждены выбираться из тепла для оправления естественных надобностей. Пристроившись к воротам, стараемся попасть в щель под огромной створкой, и в обязанности часового входит засыпание демаскирующего следа свежим снегом или песком. Позавчера за нами увязался наш командир взвода тренажеристов прапорщик Шиков, который с утра успел где-то хорошо набраться. Проснувшись через пару часов, и спьяну, не разобравшись где он, Коля набуздал прямо в КУНГе, после чего мы были вынуждены свалить в казарму, оставив его наедине со своими анализами, а вечером отправить в автопарк бойцов для приведения техники в божеский вид.
А сейчас меня расталкивает Большой, и я с трудом прорываюсь к нему сквозь дымку замутненного сознания.
- Вставай, давай!
- Ты чё? Рано еще, - светящиеся стрелки показывают половину седьмого, а ужин в восемь.
- «Рули» приглашают к себе, что-то у них там интересное, говорят, не пожалеем.
Переходим в соседний бокс и забираемся в БРДМ. Оказывается, они где-то достали распечатку эротического содержания. Похоже действительно дело стоящее. Боевая машина рассчитана на экипаж из двух человек. Нас шестеро. Под промороженной броней, при тусклом свете автопереноски, Гоша Колосов читает машинописный текст. Мы слушаем затаив дыхание, полумрак усиливает работу воображения. Не смотря на обжигающий холод окружающего металла, я начинаю неожиданно потеть, ощущая в затаившихся товарищах те же процессы. А в двойных кальсонах напряженно томится старый товарищ. Ощущение от прочитанного преследует меня до самого вечера, пока, наконец, как Челентано в «Укрощении строптивого», я не переломил ситуацию тяжелой работой с железом в нашем спортивном уголке.
У Горелова во взводе выделился неформальный лидер. Курсант Тарасенко, при совершенно заурядном росте в 152 сантиметра, обладал незаурядной физической силой и имел первый разряд по тяжелой атлетике. Выступал по «мухачам» даже на всяких серьезных соревнованиях. А сейчас, он держал под контролем, в общем-то, весь взвод и многие его реально боялись. Было забавно наблюдать, когда в порыве праведного гнева он хватал за грудки кого-нибудь из сослуживцев, которые порой были на голову выше его и, практически отрывал их от пола. Своим достойным поведением и трудолюбием, он заслужил право тренироваться вместе с нами, где подсказывал нам всякие профессиональные нюансы. Вот и сейчас, ходил по расположению, сверкая лоснящимся от пота голым, прокаченным микроторсом, играя рельефными мышцами, и командовал своими, явно работая на публику, знал, что Горелому это нравится. Тараса любили за его миниатюрность и неуемную энергию. Иногда, осатанев от скуки, мы устраивали смотры художественной самодеятельности, где Тарас выступал в роли конферансье и одновременно художественного руководителя, заставляя коллег из братских республик готовить национальные номера. Конкурс носил звучное название - «Творчество народов мира», по мотивам одноименной телевизионной передачи. Здесь были песни, танцы и постановки из жизни советского зарубежья.
После отбоя мы наваливаемся на спорт. Гоняем мышцу, и на дефицитных матах я демонстрирую борцовские приемы и акробатические трюки. После чего долго плещемся в умывалке, остужая ледяной водой разгоряченные молодые тела. Потом забиваемся в каптерку, где литовцы готовят нам крепкий сладкий чай, или хороший ужин с закуской, если есть чем запить. Мы с Серегой достаем гитары, и начинается ночной праздник. В журнале «Советский воин» постоянно публикуют объявления о наборе в мореходные школы Риги и Лиепаи воинов, уволенных в запас. В связи с этим у нас есть совместная мечта - после дембеля поступить в одно из этих заведений. Срок обучения от трех до шести месяцев. Дальше трудоустройство на торговом или рыболовецком флоте. Сулят высокие зарплаты, а самое главное вожделенную заграницу в виде захода в иностранные порты. Даже прилагается перечень стран и городов. План у нас простой - я, т.к. увольняюсь на полгода раньше, жду их на гражданке, отдыхаю и где-то временно работаю. А после их дембеля мы все вместе едем туда по комсомольской путевке. По окончании школы попадаем естественно на один корабль, где сразу же организуем активную спортивную и музыкальную жизнь. Также как здесь, гоняем мышцу, за границей покупаем лучшие гитары, а вернувшись, не знаем, на что потратить выплаченные за несколько месяцев деньги.
- Эх, приезжаю я из Бильбао в свои Белые столбы, на белом «форде», в потертых фирменных «лэвисах», - мечтательно тянет Серега, и мы начинаем отрабатывать очередную битловскую песню. Он соло, я ритм.
Дружба наша достигла тогда своего апофеоза, казалось, что мы уже не расстанемся никогда, а будущее выглядело просто, доступно и безоблачно. Мечте нашей не суждено было сбыться. Меня быстро затянула гражданская жизнь, и былое желание как-то рассосалось само собой. Большой тоже потом передумал, а после дембеля сразу женился. Дольше всех продержался Горелый. Он получил все-таки путевку-направление еще с несколькими желающими, и дембельнулся в первой партии, но потом, то ли передумал, то ли не срослось у него что-то. Говорил, что документы отправил, да вызов не пришел, а уж как там на самом деле? В общем, не получилось из нас моряков.
На следующий день, на обеде, за поеданием объедков, поймали очередных голодных духов. Теперь они сидят за столом, и перед каждым стоит полбачка похлебки и полбачка остывшей каши, да еще по буханке хлеба. Все это им предстоит съесть. С супом и половиной хлеба они кое- как справляются. Кашу же, Милютин отказывается есть наотрез. Сынуля тут же ловко надевает бачек ему на голову. Каша уже застыла, превратившись в резиновый амортизатор, и кастрюля забавно вибрирует на стриженом черепе. Эффект конечно не тот, когда каша расползается по голове и лицу, но все равно позорно. Боец сбрасывает бачек, но на голове тут же оказывается миска с бигусом. Второй бедолага Торопчин, увидев такой расклад, начал усердно запихивать в себя холодную, резиновую субстанцию. Но уже через пять минут обильно наблевал прямо под стол, на глазах рыдающего от обиды товарища. А уже после отбоя, в расположении пятого взвода, стоя на голове, жевал свою черствую пайку осужденный за такое же преступление узбек Савканаев.
Так в заботах и хлопотах подошел к концу январь месяц. Батарея заступила в очередной наряд. Мы с Большим оказались свободными, и Вовка предложил смотаться в самоход к нему домой. Он жил в райцентре в 30 километрах и пока мы в наряде, нас однозначно не хватятся. С собой приглашаем полкового писаря Пашу, который без труда выправил нам увольнительные. Вообще, Паша был человеком суперценным, и как все суперценные немного гниловатым и высокомерным, при этом сделать, конечно, мог многое. В определенных случаях имел право расписываться за начштаба полка. Он очень любил всякие цацки, и за красивый значок мог вписать тебе в военник хоть «героя советского союза». Паша награждал лояльный личный состав значками, повышал классность, присваивал очередные звания. Естественно до определенных пределов. Недавно, я обратился к нему с просьбой вписать мне в военник 500- километровый марш на Уаз-469, считая, что это пригодится мне на гражданке.
- Чего бы с тебя снять? - Паша придирчиво осмотрел мою грудь.
- Поплавок институтский не отдам, - сразу отрезал я.
В итоге писарь забрал круглый значок с выпуклым золотым автомобилем на голубом эмалевом фоне и радиусной надписью «Автомобилист», а я получил заветную запись. Правда на гражданке, через полгода после дембеля, красный солдатский военник мне заменили на зеленый, офицера запаса, и все записи пропали. К Паше часто обращались перед дембелем, и он, за умеренную плату, добавлял значков, или лычек, кому чего не хватало, дабы патруль не придирался.
А сейчас мы рванули коротким путем, через пятый пост. Караул стоял свой, и проблем не предвиделось. Часовой из первого взвода заученно скомандовал:
- Стой, кто идет? Обойти вправо, обойти влево, - посыпались уставные команды.
Но мы даже не обратили на это внимания. Однако после команды:
- Стой! Стрелять буду! - вынуждены были притормозить.
- Ты чё, дурак что ли? - задал резонный вопрос Большой.
Мы сделали еще пару шагов вперед, и в морозной тишине звонко щелкнул предохранитель автомата.
- Ты охренел что ли совсем, не видишь кто перед тобой? Не узнал что ли?
- Узнал. Но не положено.
Вова решил попробовать по-хорошему.
- Да мы быстро пробежим. Нет же никого.
Тяжело лязгнул затвор, и мы решили не искушать судьбу, ибо случаи бывали всякие.
- Ну, готовься к завтрашнему дню, баран! - бросил на прощание сержант.
Пришлось идти в обход, рискуя нарваться на кого-нибудь из начальства.
До города добрались без проблем, кондуктор как всегда не взяла с нас денег. Дома Вова переоделся в гражданку, и мы рванули в кино. Только что вышел «Непобедимый» с Андреем Ростоцким в главной роли. Вечером отметили наш визит с домочадцами и вповалку уснули на кухне.
Утром первым автобусом прибыли к подъему. Паше опасаться было нечего, и он спокойно пошел через КПП. Мы же обогнули территорию, и зашли через пролом со стороны стадиона, который находился за территорией части. С бугра, где находился проход, казарма хорошо просматривалась, здесь же пролегал самый короткий путь в наше расположение. Не заметив ничего подозрительного, мы рванули к своему подъезду. Полк пробуждался. На подъеме никого не должно было быть. Но забежав в подъезд, на первом этаже мы напоролись на командира дивизиона Кабыша. Случай редчайший, а хуже нельзя было и придумать. Он спускался сверху, или от нас или из взвода вооружения.
- Стоять! Кто такие?
- Сержант Еремин! Сержант Большов! - мы хором бросили ладони под срез шапок.
- И откуда такие орлы в столь ранний час? - похоже, командир дивизиона был в хорошем расположении духа. Тоже большая редкость.
- Да мы вот, товарищ подполковник, проверяли полосу препятствий… - начал на ходу сочинять я, одновременно понимая всю бесперспективность этой версии.
От Кабыша можно было ожидать чего угодно, и в воображении замаячила решетка гарнизонной гауптвахты.
- Чего??? Да вы рожи свои видели? Полосу они проверяли. Час назад, поди, с «машки» слезли! А ну бегом в батарею! Ну, ходоки пургинские, мать вашу!
На такую удачу мы конечно не рассчитывали. Болтали, что Кабыш идет на повышение и скоро сдает дивизион.
Вечером в каптерку вызвали злополучного часового.
- Ну что скажешь, бедолага? - тяжело вздохнул Вова.
- Так по уставу же не положено, товарищ сержант. Вы же сами учите…
Коротким ударом в солнечное сплетение Сынуля оборвал поток неуместных оправданий, отправив упрямого духа в легкий нокдаун.
- Думать надо иногда. Мозги-то прогни под ситуацию. Ладно, вали отсюда, урод. Добрые мы сегодня, повезло нам с утра. Считай, что тебе тоже…
Иногда нам удается организовать футбол. Командование эти порывы почему-то не очень приветствует, хотя, казалось бы, стремление к физическому совершенствованию, направление исключительно правильное. Правда, во время этих матчей, сержантов в батарее почти не остается. Обычно выбираемся на полковой стадион за забором, там у нас расчищена площадка. Но сегодня ее замело, и мы вышли играть на плац, там всегда чисто. Сделали мы это без согласования с руководством и получили потом выволочку. Оказалось, что плац не место для спортивных мероприятий. Матч получился азартным, т.к. мы забились с молодыми сержантами на две трехлитровые банки сока. Их сборная оказала достойное сопротивление, но за нас играл Большой, и это однозначно решило исход сражения. Вот молодые ринулись в очередную атаку, дальний удар, мяч идет в створ ворот и, кажется, что гол неизбежен, но в последний момент из толпы ракетой вылетает Володя и в красивом прыжке выбивает мяч головой, мягко приземляясь на мощные руки. Я ловлю восхищенные взгляды наших противников. Матч заканчивается с разгромным счетом, и молодые понуро плетутся в чепок за соком. Гляжу на них и вспоминаю, как мы, собрав деньги, отпрашивались порой у сержанта в чайную, еще по «духанке». Как правило, он отпускал, но неизменно говорил: «С вас база», это означало, что придется поделиться. Зато при попытке нас ошкурить, могли полноправно сослаться на него, мол, не себе берем.
После поездки к Большому на Родину, мы всем растрепали о фильме «Непобедимый», где сплошное каратэ и самбо. Через неделю его привезли к нам и крутили теперь в гарнизонном МуДО. Желающих посмотреть картину было катастрофически много, но реально попасть на сеанс не было никакой возможности. Наши обращения к офицерам сводить нас туда оставались без внимания. И однажды, не утерпев, десяток сержантов умотали на последний сеанс в самоход, в их числе оказался и я. Когда мы смотрели фильм у Большова дома, я не захватил с собой очки и посему не получил должного удовольствия, а теперь, повторным просмотром компенсировал этот досадный пробел. Организовали все грамотно. Полк покинули через дыру в заборе и уже на территории городка сбились в небольшую колонну, которую повел Горелый, соблюдая при этом все предписанные уставом правила. Никто ничего не заподозрил. Правда, по возвращении, нас ждал неожиданный сюрприз. На отбой пришел взводный Тимоха, который, не застав на месте половину сержантского состава, решил нас дождаться. Мы сгрудились перед ним в канцелярии нестройной, нашкодившей толпой.
- Ну и как это прикажете понимать? - старлей обвел нас проницательным отеческим взглядом.
Что-либо врать не имело смысла, преступление было слишком очевидным, и мы просто вывалили свои накопившиеся обиды. Что всех водят в кино, даже ремроту и взвод вооружения, одни мы как изгои. В первой батарее и в увольнения ходят, и в кино регулярно с замполитом, а мы как на луне живем. Действительно, получалось, что первый и третий этажи - как небо и земля. Возразить взводному было нечего, поэтому видимо и закладывать он нас не стал, хотя с походами в кино тоже ничего не изменилось.
Теперь мы пытались внедрить в свои тренировки увиденное на экране. А я в очередной раз убедился в том, что чем более массовым является нарушение, тем труднее за него наказывать, дабы не оголять батарею отсутствием младшего комсостава.
Через пару дней у меня произошел очередной инцидент с замполитом батареи. А предыдущий, довольно забавный, случился пару недель назад. Обычно, после подъема, я, стараясь сильно не просыпаться, перебирался в каптерку, где добирал еще два часа до завтрака. В сушилке, на стене, были закреплены угловые кронштейны для просушки сапог, а развешанные вдоль них на потолочной балке шинели, надежно скрывали образованную ими нишу от посторонних глаз. Мы закидали ее бушлатами, и периодически кто-то компенсировал там ночной недосып. Первый раз я даже не мог найти в сушилке громко храпящего человека. Шинели парили в воздухе, как висячие сады Семирамиды. Снизу просматривалась пустота, а солдатские макинтоши создавали иллюзию плотного прилегания к стене, и за ними априори ничего не могло быть. Но источник храпа находился совсем рядом, и мне пришлось потратить немало времени, прежде чем я обнаружил спящего. Вот и капитан не сразу меня нашел, а уж отыскав, жестко оттаскал за нос и выгнал на подъем.
А в тот роковой вечер мы как всегда бесились перед отбоем. Батарея строилась на поверку, мы с Большим и Сынулей боролись на кроватях в четвертом взводе. Я, наконец, подмял Сына под себя и тут ощутил, как кто-то заботливо тыкает кулаком меня сзади по почкам. Из радио неслась ставшая тогда шлягером «Земля в иллюминаторе». Я уже приканчивал Олежку узлом плеча, но почувствовав такой беспредел с тыла, быстро развернулся и, не утруждая себя идентификацией агрессора, мгновенно перехватил ближайшую, правую кисть, после чего резко вывернул ее наружу. Т.о. уложив на кровать рядом с Сынулей замполита батареи, как оказалось. Это был один из моих любимых приемов, которым я иногда мучил нерадивых подчиненных. Когда начинаешь заламывать кисть, человек инстинктивно, дабы помочь себе, хватается за нее второй рукой, и ты тут же переключаешься на нее, а потом опять на первую. И так раскачиваешь соперника из стороны в сторону, покуда не уронишь на пол. Боль в кисти при этом нестерпимо-шокирующая.
А сейчас возникла очередная немая сцена из гоголевского «Ревизора». Все притихли. Тишину, наверное, можно было бы назвать звенящей, но из радио гремели «Земляне»: «И снится нам не рокот космодрома…». И в этой странной музыкальной тишине повис чей-то отчетливый шепот:
- Ни хера себе! Леха Скорохода завалил!
Красный как рак капитан, поспешно вскочил, в запале толкнул меня, и разразился бранной тирадой, похоже, совершенно не представляя, что делать дальше. Но не реагировать было нельзя. Ударить меня он, наверное, не смог бы. Во-первых, потому что не относился к категории людей решающих вопросы таким способом. Во-вторых, после летнего инцидента взводного Круглова с Горелым, это было опасно. А со стороны замполита, таки просто невозможно.
Конечно, перед личным составом он выглядел сейчас, мягко говоря, не в лучшем свете. А с другой стороны, зачем лупить меня по спине? Решил самоутвердиться, будучи уверенным в собственной безнаказанности? Мог бы просто скомандовать: «Встать, смирно!», или еще что-нибудь в этом роде. Так и не решившись на какие-либо конкретные действия, он ушел в канцелярию, а мне наперебой начали жать руки.
Думаю, если бы на его месте оказался комбат, точно бы мне зарядил, и я бы стерпел. Уже на следующий день замполит нудно объяснял мне, что в боевой обстановке, в подобном случае, он имел бы право стрелять на поражение. А я, признавая все-таки свою вину, оправдывался тем, что не знал кто там сзади, что обстановка далека от боевой, да и пистолета у него не было. А также, что он не совсем правильно себя вел, в свете им же доведенного до нас приказа «0100» о развернувшейся по всей стране беспрецедентной борьбе с неуставными отношениями и т.д. и т.п. На том дело и замяли. Хотя насчет того, кто сзади, я немного лукавил. В последний момент, конечно, успел заметить рукав офицерского кителя. Но захват был сделан так удачно и все пошло так быстро и гладко, что я просто не смог уже остановиться.
А на следующий день, на подъеме появился комбат. Вместе с пробирающей до костей мелодией гимна и истошным воплем дневального: «Дежурный на выход!», я попытался быстро выбраться из-под одеяла, но увидев идущего по проходу Пургина, тут же вернулся обратно, ибо ко сну был одет не по уставу.
- Встать! - гаркнул майор, и через секунду я каменным монолитом застыл перед ним на надраенном малиновом полу.
На мне толстый, бордовый «вшивник» домашней вязки. Комбат останавливает первого попавшегося духа и, заполучив заветное бритвенное лезвие, терпеливо, с садистским удовольствием разрезает мою душегрейку от горла до пупа. Довольно улыбаясь, он следует в канцелярию. А я, уже через десять минут, в каптерке, в который раз превращаю распашную жилетку обратно в джемпер, ликвидируя разрез крупными, умелыми стежками солдата второго года службы. И так всю зиму.
Наступил февраль месяц, и Фикса, наконец, уехал в долгожданный отпуск, который был объявлен ему командиром полка еще перед Новым годом. Комбат, как всегда не торопился отпускать, выдаивая из сержанта всевозможные для себя преференции. Фиксе надоела эта тягомотина, и однажды он сам подошел к командиру, который случайно оказался неподалеку. Комбат получил очередную нахлобучку, а Фикса уехал на следующий день. Ему было уже все равно на потенциальные последствия, которых потом собственно и не было. Я на отпуск так и не прогнулся, да мне по большому счету и не очень надо, учитывая близость дома, где я иногда ненадолго появлялся. А теперь вообще эта тема перестала быть актуальной, через три месяца домой.
Впереди, в ближайшее время, нас ожидал день донора и очередные ежегодные выборы. После обеда два взвода посадили на чистку оружия, а мы слонялись по казарме, маялись от безделья. Сынуля колдовал в каптерке над электрическим резаком. Он уже изготовил специальную конструкцию, где натянутая вертикально струна раскалялась под воздействием электрического тока. С помощью этого нехитрого устройства из жесткого пенопласта можно было вырезать объемные буквы для различных демонстрационных стендов. Большой надел боксерские перчатки и, прихватив вторую пару, выбрался в расположение в поисках потенциальной жертвы. Я в этом деле был ему не конкурент. Он хоть и футболист, но бил сильно, обладая при этом отличной реакцией и координацией. На свою беду, на глаза ему попался выходящий из умывалки узбек Палванов и Вова радостно оживился.
- Палванов! Сюда иди!
- Тырш сржнт, крсант Палванов… - начал тот поспешно докладывать, на сербский манер, проглатывая гласные буквы.
- Ладно, ладно. Давай перчатки надевай, - остановил Вова его служебное рвение.
Узбек тут же заныл о каких-то недомоганиях и подорванном здоровье, но приняв во внимание приведенные Володей аргументы, вынужден был подчиниться. Надев перчатки, он сразу же ушел в глухую защиту. Большой постучал немного по корпусу, как по груше, и ему стало не интересно.
- Слышь, Палванов, давай по честному. Забудь, что я сержант, бей в полную силу. Короче, бей, я тебе приказываю! - окончательно разозлился Володя.
И Палванов попробовал. Пару раз попал по корпусу, сержант немного поддался, чтобы раззадорить противника, а потом, зацепив лицо, стал входить во вкус, видимо поверив в свои силы. Тут уж Вова включился по серьезному, и после пропуска пары увесистых оплеух по тыкве, представитель азиатской диаспоры бросил перчатки и жалобно запричитал на родном наречии. С ближайшего расположения уже подтягивались любопытные духи, предвкушая нечто интересное. Попытки Большого вернуть строптивого узбека в лоно зарождающегося поединка не увенчались успехом. Тот забился в шинельный шкаф и тихо, притворно выл от якобы нестерпимой боли. И когда Вова готов был уже утрамбовать симулянта прямо в шкафу, тот, поняв, что терять ему теперь нечего, неожиданно предложил альтернативный вариант - честную борцовскую схватку. Мы с Горелым наблюдали за происходящим из открытой каптерки.
- Леха, по твою душу, - обернулся ко мне Большой.
Я особо не горел желанием, но и ломаться не стал, не видя в узбеке серьезного противника.
- Давай, захерачь его. Но учти, в нем сто килограммов, тяжелый гад. Кость тяжелая, - на всякий случай уточнил Володя.
Я засомневался. Ростом узбек был с меня, правда, шире в теле. Во мне было восемьдесят, и я предположил, что он не на много тяжелее, однако скоро мне пришлось убедиться в правдивости слов сержанта. В район каптерки подтягивались все новые зрители, выстраиваясь в импровизированный круг. Сынуля бросил свое занятие, подходили не занятые по службе сержанты. Мы вышли на середину арены, сняли ремни и шапки. Палванов скользнул по мне своим хитрым азиатским прищуром, и в его коротком взгляде я не увидел привычного страха, хотя и уверенности ещё не было. Однако явно читался азарт и надежда. Мы пожали руки, и сошлись в клинч. Вот тут я окончательно понял, что недооценил своего противника, и не только по весовым характеристикам. Он определенно обладал серьезными борцовскими навыками. У многочисленных народов, населяющих нашу огромную страну, особенно на востоке и Кавказе, существовали свои виды борьбы. Многие из них с детства приобретали эти навыки и не обязательно в спортивных секциях. Они перенимали их в своих поселках, кишлаках, аулах, у дедов, отцов старших братьев, потому как состязания пехлеванов были неотъемлемой частью национальных праздников.
У меня никак не получалось свалить его привычными способами. Во-первых, он действительно оказался очень тяжелым, во-вторых, грамотно оборонялся и даже контратаковал. Наконец я сумел сбить его подсечкой, но развить успех не удалось, т.к. он не отцепился во время падения и смог сразу подняться, используя мое тело как опору. Затем свалил его наружным зацепом, но в партере неожиданно сам оказался внизу и еле выбрался из сложной ситуации, поднявшись опять в стойку. Вот уже минут пять мы безрезультатно громыхали костями по голым доскам. Духи сдержанно, в рамках приличия, болели за своего. Сержантский состав поддерживал меня, не ограничивая себя в децибелах. Палванов умело уходил от опасных захватов и неожиданно сам прихватил мою голову под мышку, руку я успел выдернуть. Я даже не стал сопротивляться дальнейшему напору, т.к. по правилам спортивной борьбы захват за голову с фиксацией только за шею, запрещен. Но чертов узбек не отпускал, упорно подворачивая под себя мой слабеющий каркас. Я похлопал ладошкой по его плечу, давая понять, что поиграл и хорош. Но он держал железно, и отпускать не собирался. То ли решил, что пришел его звездный час, то ли в их национальной борьбе такого правила не существовало. Через несколько секунд стало понятно, что придется падать, или он свернет мне шею. И под восторженный вой обнаглевших духов, я рухнул на натертые до блеска доски. Уже вставая, ощутил, как в организме закипает до сих пор дремавшая славянская ярость. Перед глазами мелькнули потерянные, разочарованные лица товарищей.
- Леха, ты чего? Ушатай его! - прорвался сквозь духовский гул голос Большова.
- Вообще-то не по правилам, - зло огрызнулся я.
Но эффект был уже достигнут. Я дождался тишины и объяснил всем ситуацию, задав тот же вопрос и Палванову. Но он сделал вид, что плохо понимает по русски. Обычная отмазка. В общем, исправить ситуацию могла только яркая, однозначная победа.
Мы вновь сцепились. Окрыленный успехом батыр, ощутив вкус сержантской крови уступать, не собирался. Мы оба уже прилично устали и, тогда я пошел ва-банк. Нырнул к нему вниз корпуса, имитируя проход в ноги. И узбек купился, на что я как раз и рассчитывал. Откинув ноги немного назад и решив, что удачно ушел от захвата, он накрыл подставленную мной спину своим телом, после чего, обхватив руками за торс, сцепил кисти в замок в районе моего живота. Затем, подтянув ноги обратно, подсел, решив закончить схватку эффектным броском прогибом, или на худой конец свалить меня на бок, и добить в партере. Но я ждал этого, и успешно сконтрил всем весом в противоход, не давая ему оторвать меня от пола с первой попытки, одновременно перенося свой центр тяжести под соперника. При этом я жестко прихватил обнимающие меня руки выше локтей и намертво зафиксировал захват. Это тоже бросок прогибом, только через спину. А почувствовав движение его тела вниз для повторной попытки, используя этот посыл, потащил спиной стокилограммовую массу. В наступившей тишине с жалобным стоном натянулись мышцы и связки, казалось, что сейчас с ужасным хрустом треснет позвоночник. Узбек держался из последних сил. И когда сознание уже готово было покинуть меня, я, собрав в единый комок оставшийся потенциал, со скрежетом стиснул зубы, ощутив, как под бешеным давлением крошатся на задворках челюстей задние коренные. При этом подсознательно помогая спине, вытянул вперед правую ногу, садясь в глубокий «пистолет». Последнее, что успел зафиксировать помутневший взор, перед тем как организм расслабился, были мелькнувшие в воздухе сапоги непокорного узбека. Бросок, правда, получился не столь эффектным и амплитудным, но зато жестким и результативным. Палванов, не имея возможности страховаться зажатыми мною руками, тяжело, с жутким стуком, врезался бритым черепом в голые доски, после чего рухнул на них всем телом, получив сверху в накладку мои 80 кг. Сержантский состав зашелся в восторженном экстазе. Поверженный узбек, обхватив отбитый череп, громко голося ломанулся в другой конец казармы. Понуро разбредались притихшие духи. Меня обнимали боевые товарищи, а я смотрел на них счастливыми глазами, с трудом сглатывая пересохшей гортанью стертую в муку зубную эмаль. Статус-кво был восстановлен.
Сегодня в дивизии день донора. Желающих поделиться кровью с населением более чем достаточно. Я сначала сомневался, хотя, как оказалось, я единственный кто имел опыт подобного меценатства. Кровь мы сдавали еще, будучи студентами и это был праздник. Всем предоставляли три дня освобождения от занятий или работы, включая день сдачи, и шикарный обед. А перед кровопусканием поили сладким чаем с печением. Сливали с нас, как с учащихся, по 200 грамм, и я не чувствовал никакого дискомфорта. Но однажды, во время заводской практики, с нас взяли рабочую норму - 350. Друзья мои уже сидели в коридоре, а я все еще упорно работал кулаком, выдавливая из себя рабочую норму. Как я узнал через несколько лет, в организме моем случалось пониженное давление, которого я тогда не чувствовал. Потом получил заветную справку, освобождавшую на три дня от невыносимого труда в литейке и маленькую кровавую капельку на застежке - отличительный донорский знак. Затем вышел в коридор, нагнулся над тумбочкой и очнулся уже сидящим на топчане. Чьи-то заботливые руки интенсивно нагибали меня к полу, обеспечивая прилив оставшейся в плоти крови к опустошенному мозгу, одновременно тыкая в нос аммиачной ватой. Во время падения, от ударной встречи с напольным каменным покрытием мое интеллектуальное наследие спас друг Женька, в последний момент успевший подхватить неожиданно обмякшее тело, что конечно впоследствии дало возможность все-таки завершить высшее образование. После этого случая кровь я больше не сдавал. Но сегодня, обещанный восстановительный дневной сон и праздничный обед с котлетами, фруктами и шоколадом поборол негативные воспоминания прошлого. Кровь сдавали в дивизионном лазарете соседнего полка. Все прошло как нельзя лучше. С нас скачали почти по пол-литра, и я даже не почувствовал. В родную часть возвратились к обеду. В пятом взводе у нас служил забавный курсант Довыборов. С первых дней службы он выделялся своей коммуникабельностью и тем, что в сложных ситуациях первым вызывался участвовать в их разрешении.
- Товарищ сержант, может я, какую смекалку проявлю? - сразу предлагал он свои услуги, чем, несомненно, вызывал определенное уважение.
Правда, как показала практика, сам он ничего толком не умел, и привлекал к решению проблемы более скромных, но действительно знающих товарищей. Такой, типичный будущий руководитель. А позже узнали, что жил он по принципу - и нашим и вашим, и регулярно всем на всех немного постукивал. При этом ничего зазорного в этом не видел, просто доводил до сведения о различных нарушениях. И однажды, говорят, пойманный за неблагодарным ремеслом с поличным, поплатился за это отбитыми почками. А сейчас, при подходе колонны к КПП, он зачем-то понадобился Горелому.
- Довыборов! - проорал старшина, а у меня сразу сработало ассоциативное мышление.
- Осталось десять дней! - крикнул я в параллель.
Серега обернулся, и ничего не поняв, проорал опять, переходя в более высокую тональность.
- Довыборов!!!
- Осталось десять дней! - упрямо повторил я.
- Чего десять дней? - начал злиться Горелый.
Он откровенно тупил, а рядом со мной уже заливался счастливым блеянием Большой.
- До выборов, осталось десять дней, - спокойно пояснил я, и это было действительно так.
Наконец до него дошло, и он радостно присоединился к нам, заочно прощая старым друзьям глумление над его недалекостью. Да тут еще перед ним, наконец, возник искомый индивидуум.
- Я здесь, товарищ сержант.
- Да иди отсюда! - сквозь смех выдавил Серега, похоже, забыв, зачем и звал.
А полк наш скоро погрузился в атмосферу эпидемии инфекционного менингита, о котором мы раньше ничего не слышали. Откуда он взялся, и как проник в наше закрытое сообщество, так никто и не узнал. Случаи сначала были разовые. Духи уходили в санчасть, особо тяжелые потом перемещались в госпиталь. Постепенно болезнь приобрела массовый характер, и стала конкретно выкашивать личный состав. Мест в санчасти катастрофически не хватало, и в казармах организовали временные изоляторы-карантины. Этажом ниже освободили расположение взвода вооружения, который тоже нес потери. Остатки его, временно переселили в ремроту, ее тоже не миновала чаша сия. Вниз перенесли часть кроватей, и всех воинов с подозрительной симптоматикой сразу переселяли туда, дабы минимизировать контакты со здоровым контингентом. Мы чурались изолятора, как лепрозория в старые времена. Инфекция, правда, косила в основном молодые, ослабленные организмы, у нас в батарее не заболел ни один сержант. На пике эпидемии, как-то вечером, к нам пришла из санчасти медсестра. Как раз на предмет тщательной проверки сержантского состава. Прапорщик медицинской службы, высокая, красивая хохлушка с выдающимися формами, молодая вдова. Говорили, что муж ее, прапорщик ВАИ, погиб в автокатастрофе. Появление женщины, да еще такой эффектной, в многочисленном мужском коллективе уже событие выдающееся. Поэтому нас пробил вирус безудержного флирта. Я тогда считал менингит чисто простудным заболеванием, не предполагая, что есть еще и инфекционная форма. Для определения симптомов, надо было сесть напротив доктора, запрокинуть голову назад, и свести зрачки к кончику носа. Если голова кружилась, это являлось верным признаком начала заболевания. Таких, пока не поздно, сразу изолировали, отправляя на второй этаж. Мы естественно начали дурачиться. Сестричка говорила с заметным южнорусским акцентом. А я в ту пору, т.к. в батарее было много украинцев, неплохо освоил суржик, мне очень нравился этот язык, мягкий, быстрый и смешной. И сейчас, присев на табуретку против нее, я без умолку трещал на этой милой смеси родственных наречий. Она была приятно удивлена, почуяв во мне потенциального земляка, и даже поинтересовалась, откуда я с Украины конкретно. Я наврал, что с Кривого Рога. А потом, сведя глаза к кончику носа, картинно, наотмашь грохнулся с табуретки с целью окончательно шокировать ее. И надо отдать должное, эффект получился впечатляющим. Стоящие вокруг сержанты залились идиотским гомерическим хохотом, наполняя гормоном счастья, не поддавшиеся инфекции молодые командирские тела. Когда шок миновал, она посмеялась вместе с нами, а после того, как узнала, что я не имею к Украине никакого отношения, даже сделала комплимент, назвав артистом. Но все наши старания оказались напрасными. По окончании мероприятия за ней зашел Гена Зюзгин - старшина первой батареи и увел в неизвестном направлении, растревожив наше воображение дальнейшим развитием событий. Гена был почти на голову выше нас всех и выглядел уже взрослым мужиком, под стать ей. А мы, видимо выглядели, как шкодливые, неразумные дети и очевидно не дотягивали даже по экстерьеру.
Но все когда-то заканчивается. Вирус отступил, или вымерз в тяжелых условиях русской зимы. Большинство заболевших выздоровели, а те, кого прихватило сильно, после госпиталя разъехались по отпускам.
Где-то через месяц, на построении в казарме, неожиданно открылась дверь и в прямоугольнике проема, перед стройными рядами сослуживцев явился толстый, мордастый персонаж восточной внешности, с громадным, дерматиновым портфелем в руках, распухшим от распиравшего его содержимого. Он, молча вошел, осмотрел стоящие перед ним взвода, и так же молча пошел мимо обалдевшего старшины в сторону дальнего расположения. Это после менингитного отпуска вернулся Усманов, о котором уже успели забыть. Он так и не усвоил принятых в армии порядков, а двухмесячный перерыв в службе и пораженный вирусом мозг, окончательно нивелировали приобретенные на начальном этапе службы навыки. Портфель оказался набит диковинными восточными сухофруктами, которые прислала его родня братьям по оружию. В итоге Усманов был прощен. На всех конечно не хватило, и деликатесы были поделены между его родным взводом и сержантским составом.
Мы рубали пропитанные солнцем сладости - курагу, урюк, изюм, орехи, еще что-то. За окнами задувал последний месяц зимы, закручивая на плацу диковинные вихри февральских поземок. Приближалась весна, будоража мысли пробуждением природы и неизбежным скорым дембелем.
А в полк, на стажировку, приехали юнкера - курсанты военно-политического училища, и несколько человек оказались в нашей легендарной батарее. Курсанты, собственно, как и все люди, были разными, от откровенных раздолбаев, до правильных идейно замороченных. Вторая категория, не обременяя себя поисками истины, сразу занялась бойцами и, войдя к ним в доверие, что было не сложно, получила анонимную информацию о неугодных сержантах. Прослойка между этими категориями просто отбывала практику, без особого служебного рвения, стараясь не нарушать уставные нормы. А с троими из первой категории мы сдружились. Перед отъездом они пришли попрощаться и накрыли небольшую поляну. Мы тоже не остались в долгу, и под это дело заказали на вечер жареную картошку с мойвой, а также, достали немного местных деликатесов. Курсанты посидели с нами пару часов и скоро ушли, им утром уезжать, а мы решили продолжить так хорошо начатый праздник. Водка закончилась, и запасливый Сынуля достал остатки спирта. Друзья мои, в большинстве своем, спирт разбавляли, для снижения градуса, а я предпочитал чистый, ибо разбавленный слишком противный, да еще и теплый из-за химической реакции с водой. При этом я, конечно, существенно снижал дозу, тут главное грамотно пить, чтобы нутро не сжечь. Мы долго сидели, постепенно выворачивая друг перед другом тайные закоулки зачерствевших солдатских душ. Я, уже утрачивая контроль над сознанием, обильно закусывал жареной мойвой, и вскоре, как мне потом рассказали, плавно поместил лицо в тарелку со смесью из рыбы и ее останков, которые непроизвольно складывал туда же. Потом вся компания, прихватив гитары, решила переместиться на койки, где окончательно разбередив загрубевшие души солдатской лирикой, постепенно отойти ко сну. Меня разбудили, отерли лицо от масла, после чего я достаточно уверенно встал. Но по дороге отклонился от маршрута в гальюн, обещая вскоре подойти. Через час меня хватились, и отправились на поиски. Увиденное поразило видавших виды воинов. Я мирно спал стоя над очком. Правой рукой, жестко ухватившись за мощную доску, фиксирующую перегородки между кабинками, которую так любят использовать для сведения счетов с жизнью бойцы с низким порогом психологической устойчивости, левой при этом, продолжая удерживать безвольный командирский конец, плотно зажав его в кулаке.
Прошел еще день. Мы сидели в ленкомнате на политзанятиях. За окном задували последние февральские метели. Замполит нудно вещал о политике партии, а мы тихо дремали, не мешая ему работать. Стук в дверь, заходит дневальный.
- Сержанта Еремина к комбату!
Мужики смотрят вопросительно. Чего ему надо? Каких-то явных залетов в последнее время не было. Захожу в канцелярию:
- Товарищ майор, сержант Еремин по Вашему приказанию прибыл.
- Еремин, ты у нас вроде горьковский?
- Так точно.
- Сейчас одеваешься и дуешь на КПП. Там стоит Зил с прицепом, в нем мой родич, едет в Горький в командировку, на завод какой-то запчасти везет. Поедешь с ним, покажешь. Можешь домой заехать ненадолго.
Неожиданный расклад. Насчет того, куда заехать, мне советчики не нужны. Бегу в каптерку, одеваюсь, рассовываю по карманам фотографии со съемок «Битвы за Москву». Надо увезти, пока не отобрали после какого-нибудь шмона. Через десять минут я на КПП. Действительно стоит трехмостовый, длиннокапотный 133-ий с прицепом. Залезаю на подножку, бросаю взгляд в кузов. На дне разбросаны громадные шатуны, для каких-то больших движков. В кабине молодой детина лет под тридцать.
- Саня, - протягивает он руку.
- Леха.
В общем поехали. Выясняю, что нам нужен завод «Двигатель революции». Есть в Горьком такой завод, корабельные дизеля делает. А шатуны выходит из Коломны возят, с тепловозостроительного. Весь Союз опутан производственно-экономической кооперацией. Я имею смутное представление, где находится этот завод, но все-таки имею. Ну да ничего, найдем.
По дороге трем с ним за жизнь и вообще. Саня младший брат комбатовой жены. Из разговора выясняется, что в армии он не служил, а был занят более важным делом, работал в местах не столь отдаленных - издержки бурной молодости.
Завод мы нашли довольно быстро. Правда пришлось долго ждать каких-то уточнений, оформления пропусков и т.д. А потом еще и разгрузка. Мужики в цеху смотрят на меня с нескрываемым удовольствием. Видимо мой бравый сержантский вид вызывает у них теплые ностальгические воспоминания. Традиционно интересуются, когда мне домой. Услышав, что весной, уважительно качают головами и кажется, даже немного завидуют, подсознательно желая снова ненадолго окунуться в эту незабываемую атмосферу, ибо в жизни каждого юноши, армия оставляет неизгладимый след. Заканчиваем, когда темно. Порожняком обратно ехать нет смысла, и Саня собирается заскочить на ППЗ (пункт попутной загрузки), но сегодня уже поздно. Едем ночевать ко мне, хоть и за реку, в Нагорку, но не далеко. Саня паркует на обочине своего монстра. Я называю ему адрес и показываю рукой дом, а сам бегу предупредить. Ух, ты, пока меня не было, около дома закончили старый долгострой и, наконец, открыли новый торговый центр. На улице морозно задувает и по февральски вихревато метет. К Саниному приходу я уже переоделся, хочу смотаться к друзьям, пока еще не поздно. А гость, между тем, достает из котомки бутылку водки. В общем-то, логично, человек пришел в чужой дом. Но я прошу его убрать, мать не любит этого, т.к. у отца с алкоголем некоторые проблемы. Саня удивлен, но не настаивает. А я уже шпарю к старому другу, грея в кармане эксклюзивные фото, и провожу там прекрасный вечер, шокируя его многочисленную родню бесконечными рассказами об изысках воинской службы, и работе на Мосфильме в роли супостата. Возвращаюсь поздно, гость накормлен и уже спит.
Встаем мы рано, часов в шесть. Мороз за двадцать градусов. Монстр довольно быстро завелся, правда грели долго. На выезде из города, на Московском шоссе, находим ППЗ. Машин много, и мы занимаем место среди ожидающих. Когда подходит наша очередь, Сане не удается вырулить на скользкой дороге и наш автопоезд складывается в самом неудобном варианте. Минут пятнадцать пытаемся выбраться из плена, но мосты с визгом шлифуют раскатанный до льда снег, а сложившийся прицеп не собирается трогаться с места.
- Надо прицеп отстегивать, - со вздохом констатирует Саня.
- Придется тебе сцепку держать, а я с другого бока попробую заехать.
Легко сказать держать. Беру неприподъёмную сцепку на согнутые руки, позвоночник натягивается как тетива на спортивном луке. Моя задача, удерживая ее на весу, попасть кольцом гигантской оглобли в открытый фаркоп. Ничего не получается, Саня толком не видит ни крюка ни меня, а я не могу ему помаячить, т.к. руки заняты. Внутри я обильно сдобрен горячим потом, а руки уже практически потеряли чувствительность от мороза, железку удерживаю исключительно на предплечьях. Задний борт грузовика мотается у меня перед глазами из стороны в сторону, сдвоенные баллоны месят по льду рыхлый февральский снег, пот заливает глаза, а заветный фаркоп вновь проплывает в десяти сантиметрах от кольца сцепки, которое я уже начинаю инстинктивно тянуть к нему, пытаясь сдвинуть с места многотонный прицеп. Окончательно обессилев, я бросаю железяку на землю и лезу в кабину, подставляя одеревеневшие руки под струю теплого воздуха автомобильной печки. Минут пять молча сидим.
- Ну что, еще разок? - с надеждой обращается Саня.
- Давай.
Вновь подхватываю ненавистное железное бревно. В перчатках нестерпимо, до головокружения, ломит возвращающиеся к жизни примороженные пальцы. Главное сейчас концентрация. С третьей попытки, конец сцепки с металлическим лязгом входит в полукольцо фаркопа, так, что от удара западня захлопывается сама. Получилось. Что может быть слаще вида замкнутого фаркопа. Опять лезу в кабину с осознанием полностью выполненного долга.
Заезжаем на территорию. Нам грузят три фрезерных станка, два в кузов, один в прицеп. Мужики вновь улыбаются мне, привычно интересуясь сроком окончания службы. В итоге на ППЗ мы проторчали почти весь день. Доехали без приключений. Опять родное КПП, время девять вечера. У меня в авоське новый вшивник, конфеты и футбольный мяч. Джентльменский набор. Мяч мне подарили друзья на восемнадцать лет и все на нем расписались. Мячи в полку дефицит, поэтому я и захватил. Мяч из натуральной кожи, комбинированный, бело-коричневый, еще со шнуровкой и пипкой для накачивания. Мы прощаемся с моим попутчиком, хороший он все-таки парень. Саня достает из бардачка не использованную накануне водку.
- Дома нельзя, но здесь-то можно?
- Ты что, с ума сошел? Мне в казарму.
- Да ладно, время-то сколько?
- Комбат наверняка пасет.
- Да не ссы, дома он уже.
Саня выливает в стакан ровно полбутылки и режет пополам яблоко. Ясно не привык человек тянуть, да рассусоливать.
- Давай! За знакомство, и спасибо за приют.
За это конечно грех не выпить. Доза правда не привычная, но не на своем поле играю. Я не торопясь осушаю бережно удерживаемый сосуд. С хрустом брызнувший в гортань яблочный сок немного сглаживает впечатление. Саня тут же добивает остатки.
- Вот это по-нашему. Чего тут пить-то?
Жмем руки и я, пока еще уверенно, спрыгиваю с подножки. Алкоголь все-таки действует не мгновенно, и у меня есть немного времени. Через КПП не рискую и, традиционно обойдя забор, проникаю на территорию со стороны стадиона. Вот и казарма, настроение начинает улучшаться на глазах, и я уже почти уверен, что майор действительно дома. На тумбочке вытягивается дневальный.
- Комбат в батарее?
- Так точно! Вас ожидает, - вкрадчиво добавляет боец.
Но мне уже трудно испортить настроение, и я еще все-таки бодр. Коротко стучу и рву на себя дверь канцелярии.
- Товарищ майор, сержант Еремин из поездки прибыл. Ваше задание выполнено.
Комбат только мельком взглянул, ему все ясно. Но все-таки уточняет:
- Пили?
- Так точно! - врать бесполезно, к тому же я уже поражен вирусом бесстрашия.
Вид у меня довольно нелепый, с этой дурацкой авоськой с футбольным мячом.
- Иди отсюда.
- Есть!
Комбат одевается и уходит, похоже, действительно ждал только меня. Я же, отдав гостинцы Большому, уже не твердой походкой бреду к тумбочке, и накручиваю рукоятку полевого телефона.
- Квартиру майора Пургина, - озадачиваю дежурного на коммутаторе.
- Алло, - отзывается женский голос.
- Могу я услышать Александра?
Я сообщаю ему, что спалился, и выдумывать чего бы то ни было, не имеет смысла. Трубку неожиданно забирает Лариса, жена комбата.
- Леша, спи спокойно, и ни о чем не думай. Пусть только попробует тебе чего-нибудь сделать.
«Спасибо тебе, тетя Лариса», - хочется крикнуть мне, но я отвечаю по военному:
- Есть!
Больше к этому вопросу мы не возвращались, и Пургин мне об этом ни разу не напомнил. А мяч мы до дембеля убили в прах.
Наступившая через пару дней весна начала томить нас приближением долгожданного приказа министра обороны, который традиционно публиковался в конце месяца. Еще по зимнему морозил март, но, слава богу, не так, как год назад, ввергнув нас в уныние тридцатиградусными холодами.
Вечером следующего дня, возвращаясь из автопарка, в районе чайной, мы напоролись на начальника автослужбы майора Поцелуева, который славился своим пагубным пристрастием, о чем свидетельствовал непроходящий, свекольный цвет его лица и хриплый, громогласный голос. Разговаривать по человечески он не умел, и все время орал, как будто провел детство и юность в интернате для глухих. Вот и теперь, он выцепил нас из темноты, и застроив начал дрючить за то, что хотели проскочить, не отдав честь. Мы уже готовы были провести за этим тренингом некоторое время, но неожиданно выручило появление буфетчицы Марины, которая закончив работу, вышла из чайной. Майор, тут же забыв о нас, переключился на более интересную тему. На всю округу были озвучены сведения, о его выдающихся интимных возможностях, все упиралось только в ее благосклонность. А по полку ходили слухи о необыкновенной неутомимости буфетчицы, и о том, что достойным внимания офицерам она иногда оказывает бескорыстную гормональную поддержку. А сейчас ее довольно быстро утомил словесный понос пьяного майора, и резко развернувшись на высоких каблуках, она также громко крикнула в ответ:
- Рожденный пить, ****ь не может! - чем поразила даже наши слыхавшие слухи ухи.
И пока опешивший Поцелуев приходил в себя, мы под шумок успели слинять, после чего нагло поржали издалека и растворились в темноте, пока майор не успел нас идентифицировать.
Мы знали, что было бы с нами дальше. Майор обладал солидной массой и неприличным для его звания пивным мамоном. Любимым наказанием для подчиненных у него было заставить провинившегося наклониться вперед, выставив голову. После чего он с разбега бил наказуемого животом в лоб, опрокидывая навзничь. Спасла нас Марина.
С первого марта дивизион ушел на полевой выход. Нас, тренажеристов, это не сильно касалось, но иногда участие все-таки принимали и мы. В тот морозный, солнечный день первой мартовской декады, я стоял по колено в сугробе на учебном поле вместе с молодым «мослом» из первого взвода. Мы отбивались взрывпакетами от наседавших духов, которые, поливая нас холостым огнем, вели наступление по всему фронту, растянувшись в длинную, увязающую в снегу цепь. Взрывчатка наша работала не эффективно, ибо проваливаясь в глубокий снег, после взрыва поднимала лишь небольшое пушистое облако. Не то, что летом. Для повышения поражающего действия я решился на затяжной бросок, с задержкой. Бойцы приближались, охватывая нас полукольцом. Я поджег шнур, и стал ждать. Дециметровый конец таял на глазах, съедаемый изнутри раскаленной начинкой, быстро подбираясь к набитому порохом картонному цилиндру.
- Леха, бросай! - не выдерживает стоящий рядом сержант и закрывает глаза.
« Еще пару секунд», - подумал я про себя. Мне надо, чтобы имитатор взорвался над землей. Огонь, наконец, достигает торцевой заглушки, и я отвожу руку назад, для броска. Воздух вокруг меня со звоном лопается, как перетянутая гитарная струна. Вокруг становится тихо, как в немом кино застывают на своих местах испуганные духи и, успев в последний момент отвернуться, валится в сугроб молодой сержант. Я смотрю на потерявшую вдруг чувствительность ладонь, из лопнувшей между большим и указательным пальцем перепонки сочится кровь. Звук возвращается вместе с отупляющей болью. Я засовываю пораженную кисть в глубину сугроба, и кажется, слышу шипение тающего под раскаленной клешней снега. Вокруг толпятся бойцы, и следом, по проторенной борозде подтягивается комбат.
- Что? Бросить не успел? - почему-то радостно спрашивает он, придирчиво осматривая мою руку.
- Ну, ничего, ерунда. Два года назад у меня подобный случай был. Запалил один взрывпакет, от него другой, а тут боец подбежал с вопросом, отвлек. Я и забыл, какой первый, а какой второй. Бросил сначала не тот. А другой шарахнул, руку отшибло, и пола шинели выгорела. Ладно, иди в санчасть, и до вечера в казарме сиди, да не трепись особо об этом. В общем, повезло мне, что успел руку за спину завести, а то бы и морду попортил.
Я лез по сугробам в сторону дороги, руку нестерпимо ломило, и она на глазах надувалась, как резиновая перчатка на банке с брагой. Фельдшер Чинарев осмотрел мою раздувшуюся лапу, обработал небольшую рану на перепонке, и обильно забинтовал, пропитав повязку фурацелином. Я сходил на обед, а потом, в казарме, три часа баюкал ноющую конечность, как грудного младенца. Боль потихоньку затихала, и к вечеру мне удалось даже заснуть. В общем эффект такой, будто со всей дури лупанул ладонью о бетонную стену.
Перед ужином в казарму вернулась батарея. Оказалось, после того как я ушел, веселье не закончилось. Молодые воины опять проходили коридор смерти и полосу препятствий в огне. Потом сидели в траншее, где их забрасывали взрывпакетами. И когда опасность, казалось, миновала, наш штангист Тарас решил высунуться, с целью разведать что к чему. В это время на бруствере, в снегу, догорал не долетевший боеприпас. Тарас выглянул как раз вовремя и в нужном месте, в результате чего получил легкую контузию, и целый час после этого ничего не видел. Зрение потом, слава богу, вернулось.
Ко мне подходит Большой, как всегда радостный и энергичный. Внимательно осмотрев мою руку, неожиданно начинает стягивать штаны.
- Гляди, что у меня!
Оголившаяся задница отличается от среднестатистической необычным розовым наливом. Вова решил тоже перехитрить духов. Во время отражения наступления, мы еще использовали хлорпикриновые шашки, с помощью которых ставили дымовые завесы и имитировали газовые атаки. По форме шашка напоминала большую консервную банку из картона, в середине которой цилиндрическое гнездо, в которое вставлялся взрывпакет. После срабатывания он активировал действие шашки. Вставив пакет в гнездо, Вова запалил шнур и сделал крутой замах, дабы закинуть конструкцию подальше. Пакет вывалился, и в сторону бойцов улетела не заряженная болванка. Большой же усугубил свое положение, глубоко присев аккурат над поражающим элементом, в ожидании красивого эффекта. Который, кстати, вскоре и последовал, правда, не с той стороны. Такого пиннища Вова не получал за всю свою футбольную карьеру.
Мы сходили на ужин, выклянчив у дежурного дополнительную порцию сахара, как тяжелораненые. А после было продолжение марлезонского балета. Обычно с подобных мероприятий в казарму тащили остатки всякой взрывотехники. Вот и сейчас кое-что припасли. Холостые мы расстреляем потом в лесу, взрывпакеты в казарме опасны. А вот учебная кумулятивная противотанковая граната, самое то. Убедившись, что никого из офицеров на отбое не будет, задумали мы освежить в памяти старую шутку. Граната эта ударного действия. В рукоятку вставляется имитационный патрон, похожий на охотничий. При ударе о твердый предмет, происходит оглушительный взрыв, а энергия пороховых газов выходит через отверстие в корпусе.
Усталая батарея строится на поверку, но война еще не закончена, и расслабляться рано. К рукоятке гранаты привязали суровую нить, после чего, в одной из гальюнных кабин перебросили ее через ту самую многофункциональную поперечную доску, а конец с привязанной бумажкой плотно защемили кабинной дверью. При открывании двери, граната освобождалась от принудительного подвешивания, иии кааак… ну, в общем понятно.
Мы сгрудились в умывалке в ожидании вечернего шоу. Звучит команда: «Отбой!». В этот момент самые шустрые бойцы стремятся успеть опорожнится, дабы освободить себя от ночного вставания, прерывающего сладкий сон, да еще и припахать могут. Вот и сейчас, все продвинутые рванули к сортиру. Первый боец забежал в соседнюю кабину. Вторым в сортир влетел Кривошапкин. Гаврила Егорович Кривошапкин - малорослый, тихий якут. За эти месяцы я ни разу не слышал, чтобы он говорил, ни разу не видел его глаз, глубоко спрятанных в узких прорезях, которые всегда направлены вниз, или в сторону. Отличался он незаурядным трудолюбием, выносливостью, и исключительной скромностью, а также необычным умением пробивать чилимы-фофаны мизинцем левой руки. Удар у него получался быстрый, звонкий и хлесткий, и поэтому его часто привлекали для показательного пробития. Ему очень не хотелось делать этого в отношении своих товарищей, и поэтому он обычно долго стеснялся, а потом, тяжело вздохнув, под давлением старших, неожиданно вскидывал руки и звонко щелкал наказуемого по лбу, что говорило о его скоростных качествах и незаурядных физических данных. Нам еще предстоит открыть его для себя, но об этом позже.
Он дернул ручку заминированной кабины. Оглушительный взрыв шокировал даже тех, кто был к нему готов, ибо акустика в туалете несколько отличается от той, что в поле. Он резко развернулся и я, наконец, увидел его глаза, в этот момент, очень необычного размера, даже для европейского типа лица, к тому же совершенно бездонные. Эффект был усилен огненным сполохом из-под корпуса гранаты. В туалет Гаврила Егорович, похоже, или расхотел, или все как-то обошлось само собой. Остальные тоже рванули назад, и только маленький солдатик Топорков парализовано застыл в дверном проеме. Топорков обладал необычным для военнослужащего полутораметровым ростом, пропорциональным росту умом, сильно картавил, и был непропорционально своим размерам упитан. При этом довольно хорошо начитан. Не понятно, как он попал в армию. Мы его считали сыном полка, и за эти месяцы ни у кого не поднялась рука его обидеть. Единственно, его часто просили представиться. Подходил он к этому делу очень серьезно. На вопрос: «Ты кто?», он вставал по стойке смирно и, улыбаясь детсадовской улыбкой, звонко выкрикивал:
- Соудат Топоуков!
На следующий день батарею вывезли на полигон - учебные стрельбы из гранатомета. Правда, не гранатой, а пулей, с вкладыша. Почему-то вместо мишени все предпочитали лупить в подвешенный на сосне дорожный знак «кирпич». В обед группа сержантов-тренажеристов решила вернуться на учебное поле, у нас своя машина. Я упросил Богдана дать мне руль.
- У тебя же рука разбита, - попытался отговорить меня он.
- Да ничего. Уже нормально.
- Ну, смотри.
Вскоре я свернул с трассы, решив потренироваться в лесу по пересеченке. 157-ой медленно полз между деревьев, не замечая метровых сугробов. В кабине нас трое, я за рулем, Богдан с другого края, Большой посередине. Впереди подъем на сопку. Летом здесь грунтовая дорога, и я ее в принципе знаю, но сейчас она под снегом, еду на ощупь. Одно неверное движение и «бемс» проваливается левым передним колесом в какую-то яму. Центр тяжести у него из-за КУНГа высоко, и машина начинает критически крениться. Я в ужасе пытаюсь включить пониженную, но разбитая рука не слушается. Воображение рисует страшную картину катастрофы и ее последствий.
- Все из машины! - орет Богдан.
Я открываю дверь, и мы с Вовой, как с горки съезжаем с дивана сидения в сугроб, из открытого фургона сыплется братва, Богдан переползает за руль. Мы уже давно ласково зовем его Бодей. Он сосредотачивается, одно неправильное действие рулем или педалью, и «бемс» опрокинется. Бодя закрывает дверь, даже если машина опрокинется, выскакивать нельзя, раздавит. Я как в тумане, не помню, что он делал, спустил колеса, включил демультипликатор, в общем, выбрался на ровное место. Вот уж водитель так водитель.
- Ну что, дальше поедешь? - издевается Богдан.
- Нет уж. На сегодня хватит, - на не твердых ногах лезу в кабину с другой стороны.
Дальше без происшествий.
В первой половине марта на повышение уходил наш командир дивизиона, подполковник Кабыш. По этому поводу проведен строевой смотр. Дивизион выстроился на плацу солнечным весенним днем. Подполковник шел вдоль шеренги, пожимая руку каждому сержанту, благодарил за службу. При этом по-доброму, но по привычке въедливо-проницательно заглядывая в глаза. Практически вся моя армейская жизнь прошла под его командованием. Лично мы мало пересекались, но редкие контакты почему-то запомнились. С виду, добродушный толстяк-очкарик. Но было в нем какое-то железо, наводившее ужас на подчиненных. Он стиснул мою руку, в очередной раз, проникнув через открытый участок мозга в самую душу. Я услышал короткое: «Спасибо за службу», и чуть подав корпус вперед, не очень внятно пробормотал: «До свидания, товарищ подполковник».
Дивизионом пока будет командовать его заместитель - майор Петров. Через месяц, по замене, придет новый командир. Но с апреля меня выведут за штат, и все это уже мало будет меня интересовать. Помню только, что молодой, сухопарый майор, с таким же поплавком как у меня на кителе. В общем «пиджак», бывший двухгодичник. А в конце смотра, обе батареи, в последний раз пробили сапогами асфальт в торжественном марше.
Как тренажеристы, мы во время полевого выхода, обеспечиваем учебные стрельбы на развернутых в боксах учебного поля тренажерах. Стреляют обе батареи. В КУНГе страшная жара от работающей ламповой аппаратуры. Я дрыхну на крышке бензоагрегата, а молодой Яцекович руководит стрельбой. Саня - бывший «фишкарь» взвода Горелова, оставлен служить в батарее тренажеристом. Дверь в КУНГ открыта настежь. Через морок удушливого сна слышу знакомый голос сержанта Светличного, из первой батареи:
- Эй, вторая, атас! Командир полка в боксах.
Суть информации с трудом добирается до убитого жарой сознания. А уже через пятнадцать секунд, меня срывает с нар громогласный окрик:
- Сержант, ко мне!
Мне бы дураку зашариться, на бензоагрегате меня все равно не видно, пусть бы молодой докладывал. Но сработал выработавшийся за службу рефлекс. И уже через три секунды, скатившись по трапу, я замер перед Окуневым по стойке смирно, успев за эти мгновения застегнуть все пуговицы, и даже крючок. Но ремень предательски остался на крышке. Вид у меня самый что ни на есть арестантский - без ремня, застегнутый под горло, мятая в складках рожа. В последний момент успеваю вернуть на место, поползшую было вверх руку, вспомнив, что я еще и без шапки.
- Товарищ подполковник. С личным составом второй батареи проводятся учебные стрельбы. Ответственный сержант Еремин.
- Спишь, сержант хренов?
- Никак нет. Жарко очень.
- Арестовать! - кричит командир, но арестовывать меня здесь не кому.
- Доложишь комбату, что арестован. И чтобы вечером сидел!
- Есть!
Командир идет дальше, а у соседней машины Светличный, укоризненно глядя на меня, стучит себе кулаком по лбу. Я жму плечами, чего уж теперь. Вечером докладываю комбату. Пытаюсь объяснить ему, что не спал, просто разморило от жары, и сидел без ремня, вот и выскочил как ошпаренный. Комбат нехотя мне верит, он знает, какая атмосфера царит в тренажере во время работы аппаратуры. В нем только зимой хорошо, когда на улице развернут. Он уходит на совещание, вооруженный моими аргументами, и возвращается через час злой как собака.
- Еремин!
Я подхожу.
- Я так и знал, что ты говно! – сообщает мне комбат.
На мой вопросительный взгляд следует пояснение.
- Меня сейчас командир по самые гланды… Ты что майор, какому-то сержанту поверил? А слово подполковника для тебя уже ничего не значит?
Вот и весь сказ. Ну да ладно, говно так говно. Первый раз что ли?
- И решетку отсидишь.
Да отсижу, коли надо. Чего орать-то. Но этой очередной решетке снова не суждено было перекрыть мне аквамариновые дали. События развивались стремительно. Через день Пургин уехал в командировку, и за него остался Тимоха. Слава богу, летом он получил старлея, и теперь, как правило, за комбата оставляли его, а не этого идиота Круглова. История с арестом как-то сама собой рассосалась. А я, неожиданно, получил важное спецзадание.
Полевой выход закончился, и дивизион заступил в бессменные наряды. Приближался главный полковой праздник - день части, который отмечался 15 марта, но празднование переносилось на воскресение, если он выпадал на будние дни. А я, как оказалось, заступил в свой последний караул. Разводил седьмой, самый дальний пост, стационарный ППЛС (пункт приема личного состава). Уже после дембеля узнал, что при проведении инвентаризации, там была обнаружена огромная недостача. Кто-то аккуратно выставил несколько стеклянных блоков с трудно доступной и невидимой стороны, и довольно длительное время тягал оттуда материальное ценности в виде обмундирования и юфтевых сапог. Часовой туда, как правило, не доходил. На кого уж это в итоге списали, не знаю.
А в тот последний раз мы меняли батарею со второго дивизиона. Новый караул принимает помещение по описи, продуктовая команда валилит в столовую за ужином, первая смена заступает на посты. И мы еще не знаем, что произошло перед нашим приходом. Внимание привлекает необычная суета предыдущего наряда. В помещении для разряжания замытый, чистый пол и свежая, глубокая вмятина на трубе в углу комнаты. Оказывается, два героя затеяли традиционные ковбойские игры, и для усиления эффекта один из них зарядил автомат. Они пугали друг друга, оттягивая затвор и закладывая сбоку патрон, который тут же вываливался вниз через отверстие для рожка. Как уж у одного получилось загнать патрон в казенник, история умалчивает, но выстрелил он в своего друга в упор. Повезло, что сзади никто не сидел, а то не известно, сколько было бы жертв. 7,62 - машина серьезная. Пуля, пробив бойца насквозь, ударила по касательной в трубу и окончательно успокоилась в стеновой штукатурке. Какое-то время парень еще жил, и умер в санчасти, куда его успели доставить.
Тело забирали родители, и до их приезда гроб стоял в расположении подразделения, где он служил. Погиб при исполнении воинского долга. Глупая, нелепая смерть. Стрелявший был, напротив, из многодетной семьи, и получил пять лет за неумышленное убийство. Вот такие они, мужские игры с опасным инструментом. Случай этот конечно омрачил наше существование, но так как напрямую нас не коснулся, о нем быстро забыли. К тому же, в то время, мы уже давно перестали чему-либо удивляться.
А через сутки все то же самое. Мы сидели в комнате для разряжания оружия. Духи лущили из магазинов патроны, выставляя их в специальные ячейки. Мне лень ковыряться, и я, сняв нижнюю заглушку магазина, просто высыпаю патроны в шапку. Потом становится скучно, и кто-то опять затевает традиционные игры с оружием. Два бойца садятся друг напротив друга, и по команде стараются условно успеть поразить противника, т.е. снять оружие с предохранителя, передернуть затвор и нажать на спуск. Кто первым щелкнул, тот и выиграл. Еще особым понтом считалось суметь взвести затвор ударом приклада о землю.
Торчим с Большим на учебном поле. В дверном проеме появляется Богдан, он вернулся с выезда. Мы, конечно, начинаем сразу клянчить ключи, охота покататься. Он бросает увесистую связку на цепочке. Ура! Машина наша. Я сажусь за руль первым, потому как считаюсь более опытным водителем. И вот мы несемся с Волохой по утрамбованному влагой песку полигона. Через некоторое время меняемся. 157-ой не очень скоростная машина, но мы все равно в восторге. Вскоре носиться по полигону нам надоедает и, усложняя программу, мы углубляемся в лес. Середина марта, снега еще много, но на грунтовых дорогах он почти сошел. Ночью прилично морозит, а сегодня даже днем минус, и в глубоких колеях замерзла вода. Я не спеша веду «бемса» по извилинам лесных магистралей, с трудом выворачивая на крутых поворота тугую, без гидравлики баранку. А в глубоких колеях колеса выбирают направление практически без моей помощи. Но вот впереди длинный, прямой участок.
- Леха, газу до отказу! - кричит Большой, и я, заражаясь его возбужденностью, вдавливаю педаль в пол, переходя на повышенную передачу.
«Бемс» быстро набирает скорость и мы, как идиоты, ржем от охватившего нас восторга. Я радостно гляжу на друга, и по его темнеющему взгляду понимаю, что-то не так. Но когда внимание вновь вернулось к дороге, было уже поздно. Впереди громадная сосна, а прямо перед ней колея уходит вправо почти под прямым углом. Я отчаянно жму на тормоз, все-таки скорость не очень большая, одновременно пытаясь вывернуть вправо неподатливый руль. Но машину несет юзом по заледенелой колее. Неимоверными усилиями мне все-таки удается чуть сместиться вправо, и «бемс» впарывается в могучий ствол левой стороной бампера. В кабине повисает звенящая тишина и мы какое-то время молча приходим в себя, оторопело уставившись друг на друга. Выбираемся наружу, на вскидку оцениваем предварительный ущерб. Бампер - мощный швеллер, согнут почти под 90 градусов, левая фара вдребезги, а загнутое внутрь крыло уперлось в колесный протектор. Меня несколько потряхивает, как в предстартовом мандраже, но я лезу за руль и немного сдаю назад. Слава богу, на ходовых качествах авария не сказалась. Загнутое крыло противно скребет по левому баллону. Вновь вылезаю и, насколько удается, отгибаю его. Большой тоже переживает, но за рулем сидел все-таки не он. Едем обратно к учебному корпусу, восторг куда-то улетучился. Являемся с повинной к Богдану. Он почему-то не очень удивлен, как будто знал, что этим закончится, только озабочен сильно, машина все-таки на нем.
Вечером Сынуля достает из загашника НЗ и мы, до полузабытья снимаем стресс. Всех дружно пробивает на жалость к самим себе, и мы плачемся друг другу о несостоявшейся любви. Что было потом, помню плохо. Утром просыпаюсь с тяжелой головой и бреду в умывалку, под ледяную воду. На левом предплечье свежей синевой, ярко выделяется заглавная буква «В» с жирной точкой. Поплевав на палец, предпринимаю попытку ее ликвидации, но буква проявляет удивительную жизнеспособность. Иду за разъяснениями к братве. Оказывается, наплакавшись вдоволь, мы решили увековечить своих несостоявшихся возлюбленных в нательных рисунках, по примеру далеких пращуров с их наскальной живописью. И еще ночью, под страхом физической расправы, заставили Сына достать бесценную чудо-машинку. Я, на ближнем к сердцу предплечье, шариковой ручкой изваял начальную букву Валиного имени, таким образом, сохраняя навсегда сердечную память о ней. Точка же, рядом с буквой, символизировала окончание отношений. Большой набил татуху на боковой стороне среднего пальца. «Т», конечно тоже с точкой. А Горелый, на кентасе правой руки, основной ударной костяшке - «С» с точкой. Валя, Татьяна, Света. Потом, чтобы исключить дальнейшие вопросы, мы придумали этой аббревиатуре другую расшифровку, ибо негоже настоящим воинам печалится об амурных неудачах. ТВС - торжество воли и свободы. Теперь можно гасить свою тоску в непродолжительных военных адюльтерах. У Горелова буква потом сошла вместе с набитой на костяшке мозолью и вопросы к нему отпали. Из чего мы сделали вывод, что он оказался гораздо дальновиднее в выборе места увековечения. Нам же эти вопросы задают до сих пор, хотя рисунки с годами заметно потускнели.
Я сильно переживаю за машину и готов искупать вину кровью круглые сутки, но как раз завтра мне приступать к исполнению спецзадания, и друзья мои все сделают без меня.
На следующий день, как было предписано, я явился в класс учебного корпуса, где меня уже ожидал сержант со второго дивизиона. Мы вместе стали гадать о предстоящих событиях. Вальяжно развалившись за столом, взирали на пробуждающуюся природу, рассуждая о превратностях воинской службы. Увлекшись, даже не услышали, как в классе появились новые персонажи. Я обернулся, только когда кто-то тронул меня за плечо. «Вёдра!» - на секунду парализовала страшная мысль. «Вёдра» - офицеры высшего комсостава в каракулевых папахах. Мы мгновенно слетели с табуреток, инстинктивно бросив руки к висящим бляхам и расстегнутым крючкам. Перед нами седой генерал-майор и два полковника. Представляемся, генерал по-доброму улыбается и с чувством жмет наши вспотевшие ладошки.
В полк приехали военные инженеры, привезли на испытания новые тренажеры. Офицеры оказались военными технарями и не привыкли орать на рядовой состав, этим и объясняется их мягкая реакция на неуставное поведение нижних чинов. Под нашим руководством в течение двух недель будут усиленно тренироваться два взвода. На 148-ой комплекс «Конкурс», и на мой, 133-ий «Малютка». После чего планируются стрельбы с боевых машин, для определения эффективности обучения на новой тренировочной технике.
Сегодня 17 марта - суббота, еженедельный ПХД. А на завтрашнее воскресение сдвинут главный полковой праздник - день части. Наш Краснознаменный противотанковый полк был сформирован в начале войны и прошел славный боевой путь, отличившись во время боев в Польше за город Дембица, после чего и получил почетное наименование Дембицкий. Естественно, во внутреннем пользовании дембельский.
После ужина мы готовимся к традиционной ежегодной вакханалии. Сегодня ночью на один день духам станет все можно, и сержанты будут подвергнуты повторяющейся из раза в раз экзекуции. Но только те, кто не прошли эти испытания годом раньше, т.е. сержанты весеннего призыва и старослужащие, которые по каким-либо причинам сумели избежать этой процедуры.
Днем погода стоит солнечная, и снег активно подтаивает, постепенно переходя в крупнозернистое состояние. Ночью же, мороз сковывает верхний слой плотным, лоснящемся на свету настом. Сержанты - наши товарищи, отстрелявшиеся в прошлый раз, готовят максимально тяжелые условия предстоящей акции. В десять вечера полк как всегда отбивается, но сегодня над его территорией повисает до звона тягучая атмосфера предстоящего праздника - разового торжества плебеев над господским сословием.
За несколько дней до этого события в батарею неожиданно вернулся Малыш, изгнанный из столичной спортроты за бытовое хулиганство. Они с другом умотали в самоход на танцы, выпили, вели себя не прилично, а потом еще накатили пытавшимся образумить их ментам, благо физические данные и приобретенные в команде борцов навыки позволяли это сделать. В итоге были схвачены превосходящими силами органов правопорядка при попытке ретироваться с места преступления. Грозил ему по совокупности «дизель», но вовремя подключенные рычаги максимально гуманизировали наказание, ограничившись возвращением Малыша к прежнему месту службы. За время своего отсутствия он успел жениться и справил шикарную свадьбу, деньги на которую советский воин реквизировал, по его словам, у зарвавшегося спекулянта по подсказке доброжелателей. Просто встретил того ночью в темном Арбатском переулке. Может, конечно, врал, хотя глядя на его милое, испещренное шрамами личико, я ловил себя на мысли, что в аналогичной ситуации тоже, скорее всего не смог бы отказать ему в материальной помощи. Теперь Малышу так же предстояло стать настоящим противотанковым сержантом. А по выходе в конце текущего месяца долгожданного приказа, получить свои двенадцать ремней при переходе в очерпаченное сословие. Хотя он и утверждал, что эту процедуру с ним уже проделали досрочно, мы подобные заявления на веру не принимали. У нас тут свои порядки. У них, кстати, это делают резиновой кедой по голой жопе, с элементами садисткой оттяжки. Те еще гуманисты.
А на нашем празднике процедура посвящения заключается в том, что после наступления полуночи духи должны наброситься на сержантов и, подавив сопротивление раздеть их догола, вынести на улицу в одеялах и оттащив на достаточное расстояние, вывалить с сугроб. По пути следования испытуемый не имеет право покидать средство доставки, а инквизиторы напротив, должны создавать нестерпимые условия пребывания во временном ложе, периодически сдабривая обнаженное тело рассыпчатым мартовским снегом. Была правда маленькая поправка - если одеяло под испытуемым рвется, он автоматически амнистируется, освобождаясь от дальнейшего участия в шабаше. После того как посвящаемый покидал свое уютное прибежище, проваливаясь наконец в глубокий сугроб, он должен был самостоятельно добраться до места службы, при этом со стороны окружающих приветствовалось активное противоборство его тернистому возвращению.
И вот действо началось. Мы затаились в своих койках в крайнем к проходу ряду расположения первого взвода. Рядом со мной Горелый, Большой и Малыш. Из полумрака почти бесшумно выплывает белесое зимнее тело дежурного по батарее, которое в свете ночного фонаря приобретает зловещие мертвецкие оттенки. На нем праздничный минимум - сапоги, шапка, ремень со штык-ножом и повязка дежурного.
- Уж полночь! - громко провозглашает он загробным голосом.
- А Германа все нет, - шепчу я под одеялом, вспоминая слова великого классика.
Наэлектризованная казарменная атмосфера сгущается, достигая вокруг наших шконок наивысшей концентрации. Бесшумные тени окружают нас плотным, недобрым кольцом.
- Товарищ сержа-а-ант, - пробивается сквозь плотный воздух елейный духовский голосок.
Бойцы осторожно приближаются. И хотя им объявили, что сегодня всё можно, они все равно объективно опасаются. Полугодовая дрессировка не дает возможности расслабиться и действовать решительно. А мы лежим уже раздетые, дабы не подвергаться акту неуместного глумления. Не знаю, решились бы они на активные действия в случае оказания нами сопротивления. Стадное чувство великая сила. Говорили, что был прецедент, когда солобоны раздербанили одного молодого отказника, правда, под страхом перед старослужащими. Мы пока молчим. Малыш пугающе рыкает, и цепочка инстинктивно разрываясь, тут же смыкается снова.
- Ну, товарищ сержант, традиция же… - сладко канючат духи.
- Ладно, - ускоряет мучительный процесс Горелый, и заботливые солдатские руки подхватывают одеяла с обнаженными телами.
Вот мы уже на лестничных маршах. Я наблюдаю, как натянулось одеяло под пятой точкой несомого впереди Малыша, которой уже несколько раз его ударили о ступени. Все-таки 120 кг и для четверых не малая масса. Вот и улица, ночной мороз невидимыми тисками сжимает незащищенные одеждой тела. Малыш в тайне надеялся, что одеяло под ним все-таки треснет, но этого так и не случилось. Со всех сторон в наши временные пристанища сыплют искристый мартовский снежок, и я с ужасом замечаю, что он уже не тает, заполняя кожные складки скрюченного в одеяле организма.
Нас проносят вдоль казармы, пересекают плац и, поднимаясь в гору, волокут в дальний угол полкового забора, за триста метров от родного подразделения. А там главный инквизитор Коля Бычков, еще после ужина расковырял несколько квадратов твердой поверхности наста, соорудив своеобразный снежный бассейн. Задохнувшиеся духи отпускают концы одеяла, и я лечу в сугроб из крупно-гранулированного снега. Сердце метнулось куда-то к небу, блокируя голосовые связки, и вместо крика я издаю петушиное сипение. Острая ледяная крошка раздирает не успевшую остыть кожу, и я с головой ухожу под снег. Рефлексы работают, опережая мысль, и оттолкнувшись от твердого дна я, как ошпаренный, вылетаю на поверхность. Меня толкают, снова вскакиваю, уворачиваюсь от очередных протянутых рук, и тут же проваливаюсь по самые - выше колен. Вновь падаю, поднимаюсь, уворачиваюсь, проваливаюсь, ничего уже не может остановить красной машины. Через сто метров вырываюсь на обжигающую поверхность плаца. Рядом громадными ступнями ритмично трамбует промороженный асфальт Малыш. Где остальные, я не вижу, тут каждый сам за себя. В матовом лунном освещении мелькают конечности и минимизированные морозом элементы репродуктивности, еще не успевшие в полной мере познать тайны женской благосклонности. Впереди спасительная казарма, к
подъезду которой со всех сторон стекаются обнаженные воины. Под теряющими чувствительность ногами мелькают бетонные ступени. Так быстро я еще не поднимался на третий этаж, даже в пору военной юности, когда подъем в расположение стимулировали обжигающие сержантские хлысты. Но вот и горячий деревянный пол. Я ныряю в койку под уже возвращенное одеяло. Все!!!
Согревшись, идем отмечать. До утра, вошедшие в азарт духи вылавливали пытавшихся откосить. Но утром праздник не заканчивается. В этом году он совпал с Масленицей. В течение дня все то, что довелось пережить нам, можно проделывать с офицерами, только без фанатизма и раздевания.
Батарея строится на завтрак, духов никто не угнетает, сегодня все по братски, поэтому все веселы и довольны. Строй проходит через плац. На КПП уже толпятся приехавшие на праздник солдатские пращуры. Они высыпали из комнаты ожидания в надежде поймать в безликой массе знакомые черты любимых отпрысков. В этот самый момент, где-то в середине плаца, через забор перемахнул голый человек, и на форсаже рванул в сторону нашей казармы. Сынуля - обомлели мы. Нашелся. Он пропал еще с ночи, не желая участвовать в сатанинском действе. Говорили, зашарился где-то в столовских катакомбах. Туда была послана поисковая группа, а потом про него забыли. Похоже, к утру поиски увенчались успехом, и Сынулю, в наказание за попытку сачкануть, выволокли за территорию части. Его неожиданное появление произвело сильное впечатление на гостей, многие даже чуть не прозевали проходящую мимо колонну.
После завтрака, построив батарею в расположении, мы ломали голову, как бы безболезненно заманить в наши сети Тимоху, который был сейчас за комбата. А с КПП пришли вести о том, как встретили командира полка. Наряд ворота не открыл, и готовая к празднику группа захвата предложила подполковнику сдаться. Водилу вытащили сразу, и забросили в сугроб. Входить в тактильный контакт с командиром никто не решался. К группе захвата присоединялись все новые добровольные активисты. Тогда-то и родилась идея бесконтактного извлечения. Двери машины раскрыли, толпа плотно обступила командирский «бобик» и, приподняв, стала раскачивать из стороны в сторону, пока Окунев не сдался и практически не вывалился из чрева Уазика. Заботливые руки вежливо подхватили его и, раскачав, бросили в сугроб. Надо, однако, признаться, что не все офицеры поддерживали эту традицию. Так начальник штаба полка майор Буров, сразу отшил потянувшихся к нему ходоков, пообещав первому, кто прикоснется, вызванный караул и праздник на гарнизонной гауптвахте. Никто не стал связываться. Но это было скорее исключением.
Мы же у себя в казарме с нетерпением ожидали комбата. Старлей вошел, оглядел построенную батарею, выслушал доклад о том, что ночью ничего не произошло, и проследовал в канцелярию. Сразу брать его не решились. Надо как-то выманить. Горелый посылает дневального, который просит Тимоху к телефону. Аппарат стоит на тумбочке напротив входа, трубка лежит рядом. Комбат идет занятый своими мыслями и, похоже, ничего не замечает. Берет трубку.
- Старший лейтенант Тимохин слушает.
Он повторяет еще раз, вслушиваясь в звенящую мембранную тишину и, наконец, начинает что-то понимать. В этот момент вокруг смыкается плотное сержантское полукольцо. Тимоха осторожно скашивает глаза и кладет трубку.
- Может не надо, ребята?
- Надо, товарищ старший лейтенант.
Мы дружно подхватываем его на руки, и веселой неуставной толпой чешем вниз. Далеко не несем. Прямо напротив входа бросаем в сугроб, нарушая его четкую конфигурацию, немного засыпаем снегом, кто-то заботливо протягивает слетевшую шапку. Старлей отряхивает шинель и, улыбаясь, мотает головой из стороны в сторону. Теперь, уже с чистой совестью, вновь поднимается на третий этаж.
А между тем праздник набирал обороты. Накануне напротив КПП вкопали ошкуренный столб. На нем петух и два отпускных билета. Не знаю, кому нужен петух, и что потом с ним делать, если только в столовку поварёшкам отдать, чтоб курятинки нажарили. А отпускные конечно заманчиво, но до верха в тот день так никто и не добрался. Все смешалось, на площади перед КПП проводятся всякие конкурсы. Командир полка весел и непривычно румян. Но вот толпа бросается в сторону трассы, и уже тащит в снег какого-то человека. Оказывается, приехал комдив. Недавно он получил генерал - майора, но пока еще в полковничьей форме. Желающих приобщиться к традиционному валянию так много, что в пылу процедуры ему случайно разбивают губу и лишают двух пуговиц на шинели. Но это совершенно не портит его настроения и он, вместе с командиром полка поздравляет всех с праздником. Вокруг уже полно гражданских. Свободные от службы офицеры пришли с женами и детьми. Отрывая от семей, подчиненные валяют в снегу командиров. Приехала автолавка, с которой продают всякие вкусности, и даже пиво. Нам пиво не положено, но мы покупаем через местных девчонок и, спрятавшись в густом сосновом подлеске, смакуем давно забытый вкус ячменного солода. Гремит музыка, и в компании тех же девчонок, мы с Горелым отплясываем рок-н-ролл, подхватив руками полы шинелей. Командиры смотрят на нас с радостным удивлением, видимо вспомнив, что мы все-таки обычные гражданские пацаны, которым скоро домой.
Со стороны танковой директрисы появляется незнакомый Уазик, и тормозит, упершись в танцующую на дороге толпу. Мы обступаем машину. Кто-то распахивает переднюю дверь, и не успевшего что-либо осознать водителя быстро закидывают в подзаборный сугроб. На заднем сидении два подполковника смотрят на нас с любопытством путешественников, столкнувшихся с необычным видом диких приматов. Но страх в глазах отсутствует. Мы не наглеем.
- Товарищ подполковник, просим выйти из машины, - обращается Горелый к ближайшему офицеру.
- А в чем собственно дело, сержант? - в глазах не скрываемый интерес.
- У нас сегодня праздник. День части. Предлагаем присоединиться.
Они выходят из машины, и тут же, подхваченные множеством рук, перемещаются в сторону сугроба.
- Эй, эй, бойцы, что такое?
- Да традиция у нас…
И оба подполковника уже сидят в глубоком снегу. Помогаем им выбраться и жестом приглашаем к автолавке. Сегодня воскресение и офицеры, наверное, командировочные, с утра уже поддатые, поэтому воспринимают все происходящее исключительно позитивно. А через три минуты они покупают в автолавке пиво, и окончательно сливаются с коллективом.
Перед обедом появляется наш потерявшийся замполит Скороход. Одет по гражданке, с женой и дочкой. Всех взводных мы уже перекидали, и теперь радостно бросаемся к нему. А он тут же хватает на руки ребенка.
- Не подходите!
Девочка смотрит напряженно, но без опаски, потому как поведение наше не выглядит угрожающим.
- Ну, товарищ капитан. Ну, всех уже переваляли. Вон командир в снегу стоит, его уж третий раз. Ну, традиция же, не нами же заведено… - канючим мы со всех сторон.
- Ну как Вам не стыдно, - добавляю я учительским тоном.
- Ладно, - успокаивается, наконец, замполит и отпускает дочку.
Мы берем его на руки, и дабы не напугать ребенка, аккуратно несем к ближайшей куче снега. Программа выполнена. Скоро построение на праздничный обед, сегодня гречка с котлетами, чего еще можно желать.
Праздник заканчивается. Мы не знаем, откуда пошла эта традиция. Всё это как-то перекликается с восточными традициями, которые в частности, по слухам, культивируются в Японии. Там, говорят, на крупных фирмах специально создают комнаты психологической разгрузки, где любой сотрудник может отыграться на чучеле ненавистного или надоевшего начальника. Остаётся только выяснить, где это появилось впервые, в Японии, или все же в нашем противотанковом полку.
Интересные остаются ощущения. С одной стороны единения и братства в независимости от рангов и занимаемого положения. С другой, попрания норм и правил, обрушения авторитетов, и щемящей беззащитности перед толпой. И в то же время какой-то странной, отмороженной радости, и безбашенного авантюризма. Опасения за выход ситуации из-под контроля. Но не писаных правил, все-таки, никто не нарушил.
В понедельник сидим на совещании в учебном корпусе с испытателями и дивизионным начальством. Стук в дверь. Заходит Большой.
- Товарищ майор, Ваше приказание выполнено.
Оказывается, был приказ перегнать тренажер в полк. Богдан на выезде, и Вова с Сынулей умудрились справиться сами, практически не умея водить машину. Вечером Сын, жмурясь от страшных воспоминаний, рассказывал, как Вова заезжал на территорию, не сбавляя скорости на девяностоградусном повороте. Как только дневального не снес?
Машину они сделали тоже без меня. Фару где-то сперли и заменили, крыло более-менее отрихтовали, а с бампером возникла проблема. Пытались прогреть паяльной лампой, чтобы разогнуть, но не тут-то было. Слишком толстый металл. Тогда договорились с кочегаром на учебном поле. Бампер сняли и сунули в котельной в топку, только тогда удалось его выправить. Стал как новый, только обгорелый, не успели черной краски достать, или хотя бы кузбас-лака. Думали, пока никто не заметит, но Тимоха запалил битую машину, и теперь допытывался, что же произошло. Богдан в обед предупредил меня, что вечером будет дознание, и чтобы я ни под каким видом не кололся. Теперь я мучился совестью. Версия же, которой все должны безоговорочно придерживаться, была до тупости примитивная, но, по мнению Богдана не убиваемая. Мол, приехали, оставили машину у казармы, ушли на обед, вернулись, а «бемс» стоит разбитый. Кто, как, когда, ничего не видели, главное всем твердить одно и то же.
И вот мы стоим в канцелярии перед грозным ликом старшего лейтенанта. Богдан, я, Большой, Сынуля, Калитыч и Яцекович.
- Кто машину разбил? - предпринимает старлей очередную попытку.
Богдан заводит старую пластинку про угон, мы активно киваем и поддакиваем. Тимоха, понимая, что так ничего не добиться, делает хитрый психологический ход, пытаясь персонифицировать ответственность, и начинает опрашивать по одному.
- Большов, ты?
- Никак нет.
- Кирин, ты?
- Нет.
Наконечный?
- Та я ж Вам уже говорил...
Очередь доходит до меня. Нервы натянуты, как тетива лука и я готов сознаться, чтобы снять, наконец, подозрения с невиновных.
- Еремин, ты?
И когда я уже открыл рот для положительного ответа, Богдан болезненно - отрезвляюще ущипнул меня сзади за ляжку.
- Нет! - неожиданно - вызывающе выкрикнул я.
Получилось даже, что я больше всех возмущен этим тотальным недоверием.
- Товарищ старший лейтенант, бампер покрасим, вообще не видно будет. Ну не виноваты мы, - заводит Богдан старую шарманку.
- Ладно, свободны, - Тимоха понимает, что больше все равно ничего не добьется.
Успокаивает его только то, что машину уже сделали. Через месяц, правда, мы сознаемся, но уже в непринужденной обстановке, когда он снова будет взводным.
- Ну, колитесь, давайте, кто все-таки машину разбил?
- Да я это, - сознаюсь я, и вижу на лице старлея неподдельное удивление.
Он-то на Большова грешил, учитывая его опыт и манеру езды.
Уже неделю мы сидим в учебном классе и работаем на новых тренажерах. Для каждого комплекса смонтирован свой пульт управления. Для «Конкурса», традиционный кнюппель с обрезиненной кнопкой под большой палец. А на нашу «Малютку», вместо привычного джойстика, маховички горизонтальной и вертикальной наводки. У дальней стенки класса два черно-белых телевизора «Чайка», на экранах которых и происходят танковые сражения. В разных направлениях перемещается условный силуэт бронемашины. Мы с сержантом, коллегой, задаем параметры - скорость, фронтальное удаление, пересеченную местность и т.д. Бойцы, прильнув к визирам, ведут огонь, даже имитируется звук выстрела. Заносим в журналы результаты духовских напряжений. Из ноу-хау можно отметить кистевые браслеты. Небольшой пластиковый кружок на кожаном ремешке, от него тоненький проводок, на конце которого кнопочный выключатель. При нажатии по проводку передается импульс слабого электрического разряда, и бойца неприятно бьет током. Кнопку используем в случае промаха. Это изобретение призвано обострять чувство опасности, приближая происходящее к боевой обстановке. А проще говоря, направлено на повышение мотивации в совершенствовании точности стрельбы и вырабатывает рефлекс, как у собаки Павлова. Промазал - получи разряд. Короче, чтобы бойцы не расслаблялись, и не воспринимали происходящее как детские игры.
А у меня опять загнила рожа. Кожа на щеках и подбородке покрылась мокрыми плешивыми язвами. Это же самое было на первом месяце службы. Тогда помогла цинковая мазь. Теперь нет проблемы с посещением санчасти, но уже третий день мазь не помогает. Чинарев предлагает идти в госпиталь, но мне неохота. Вечером, в каптерке, на дне шкафа случайно нахожу пузырек, заросший толстым слоем пушистой пыли. Протираю, надпись на этикетке гласит, что это сентомициновая мазь. Пузырек наполнен на четверть. Сколько она здесь валялась, неизвестно, судя по зарослям на стекле, давно. На свой страх и риск употребляю по назначению, и к утру все подсыхает и проходит.
В связи со своей новой работой, я немного выпал из батарейной жизни, и все новости узнаю только вечером. Во втором дивизионе уже в четвертый раз повесился боец, теперь в санчасти. Каждый раз, в предсмертный момент, его успевал спасти очередной сердобольный гуманист. Говорят, завтра повезут в областной центр, в психушку. Похоже, точно комиссуют со справкой. Во как служить не хочет. В артполку повесился каптер, наглухо, в одежном шкафу, за шинелями, поэтому не сразу нашли. А у нас, в первой батарее, два дедушки повесили духа в шутку, но их запалили. Один из них даже дипломированный педагог, до армии техникум закончил. Светил им в лучшем случае «дизель», но боец клятвенно подтвердил, что они играли. Ни хрена себе игры.
После обеда забегаю в казарму. Батарея пробуждается после положенного перед нарядом часового сна. Бойцы нехотя выскребаются из постелей. Их уже практически не гоняют, до заветного приказа остаются считанные дни. Но один, все-таки, продолжает храпеть, игнорируя призывные крики дежурного. И наш тихоня - бандера Миха Вашишин восстанавливает ему слух стандартным изуверским способом. Резко хлопает ватной подушкой по блаженно сопящему фасаду, а после того, как верхняя половина тела принимает вертикальное положение, выплескивает на грудь и в лицо литр ледяной воды. Впечатление производит неизгладимое, слух возвращается мгновенно и навсегда.
В преддверии долгожданного приказа министра обороны, вечерами, мы как можем кошмарим будущих «черпаков», да и «духов» заодно. Нанизав на парадные белые ремни двенадцать тренчиков, ходим по расположению, и демонстративно лупим ими по столам, табуреткам и кроватям.
И вот он, заветный день, 29 марта. Очередной счастливый боец, первым притащивший газету с приказом, по традиции освобождается от экзекуции, получив сержантскую подпись на ремень. Остальные же готовятся морально - психологически. В классах и расположениях переворачивают табуретки. Нас духи мало интересуют, может быть, потом тряхнем стариной, а сейчас все внимание потенциальным черпакам. Их в батарее на удивление много. Последние полгода они проработали под нами. А мы в свое время, будучи молодыми, все - таки сумели не подломиться под предыдущий призыв, имея, как и эти, численный перевес, хотя там сработали, конечно, и другие факторы. Эта история подробно изложена в первой части книги. А зарождающееся неповиновение нынешней когорты было вовремя, и самым жестоким образом подавлено по инициативе Горелова еще в декабре.
В черпаки из молодых производят в каптерке. Там уже стоят составленные две табуретки. Потенциальный годок ложится на них грудью, нижняя часть тела при этом стоит коленями на полу, максимально предоставляя обтянутую пятую точку для ударного воздействия.
Первым укладывается Малыш, всем своим видом демонстрируя абсолютное бесстрашие. Что ему это, его уже кедой били. Он, улыбаясь, устраивается поудобней. Мы с Большим работаем с двух сторон. Вова бьет первым, с оттяжкой, своей мощной вратарской десницей, и тут же, без перерыва, я. После третьего удара глаза атлета пустеют, а инерционная улыбка переходит в лютую гримасу. На табуретных ножках, в железном борцовском хвате, до белых костяшек смыкаются мощные пальцы. Слышен скрип зубов и Малыш начинает извиваться, демонстрируя при своих габаритах завидную пластичность. После восьмого удара из могучей груди вырывается страшный рык. Я наношу последний удар, и огромное тело мягко обтекает лобное место. Малыш с трудом поднимается, и жутко гримасничая багровым лицом, выскакивает в расположение, обеими руками бережно придерживая огнем горящую задницу. Томящиеся в очереди молодые дружно бледнеют…
Следующий - Мотя. К станку встают Горелый с Бычковым. Для лучшего сохранения зубов, Мотя зажимает в челюстях чистую портянку, которая уже после третьего удара вываливается из открытой в ужасе пасти. Мотя не может кричать, у него что-то заклинило в гортани, и только икает, ритмично дергаясь после очередного прикосновения блестящих тренчиковых клёпок. Со стороны кажется, что следом за портянкой на пол со звоном грохнутся выпирающие из орбит глазные яблоки. Конвейер заработал. Все уже торопятся скорее пройти процедуру, откровенно завидуя новообращенным. Очередь доходит до Михальчика. Ему, интеллигентному человеку, знающему языки, окончившему университет дружбы народов, все это конечно претит. И краснея от стыда, что вынужден поддаваться стадному чувству, он ложиться на подиум. Во время экзекуции он, похоже, страдает не только физически, но и морально-нравственно. Ну, кажется все. Мы, усталые и вспотевшие, поздравляем очерпаченую молодежь. Те, кто отстрелялся первыми, уже вовсю работают по духам. Теперь им все можно - водку не таясь, носки, вшивники, толстую подшиву, дембельский зигзаг, складку на спине и т.д. По столь радостному поводу, ночью черпаки сильно надираются. Готовились, не обошлось, конечно, без Сынули. Мы тоже отметили свое преображение. У меня к тому же двойное, сразу дед и дембель. Ради прикола, вечером духи отшлепали Горелова ниткой. Они теперь тоже в другом статусе, но еще не окончательно, поэтому с нетерпением ждут следующий призыв.
Нас, как высокообразованных воинов, должны отправить на сборы офицеров запаса. Ходили слухи, что всё это будет происходить в разведполку, но потом неожиданно переиграли и сборы приехали к нам. Для будущих офицеров, во втором дивизионе выделили помещение учебного класса, куда стащили двухъярусные кровати. С разных воинских частей МВО приехали два десятка парней имеющих отношение к противотанковому делу. А нас, местных, с первого апреля вывели за штат. На утреннем разводе сборы стояли на плацу отдельным подразделением. В этот день, как нарочно, ударил хороший утренний мороз, и будущие офицеры откровенно мерзли, чего уже никак не ожидали, дожив до апреля. Холода, правда, продержались недолго, дня три-четыре, а потом постепенно наступило почти летнее тепло. В течение полутора месяцев из нас должны были сделать настоящих командиров. Руководителем нашего вновь сформированного взвода назначили старшего лейтенанта Мажару, с которым я попал в неприятную ситуацию прошлым летом, но он меня, слава богу, не помнил. Его замом, и нашим командиром в отсутствие офицера, стал толстый очкарик, который до армии окончил какой-то университет, прослуживший свой срок на комсомольско- пропагандистских должностях, и получивший под дембель старшину. Пару ночей я переночевал на новом месте, а потом вернулся в родную батарею, на никем не занятую койку, к старым друзьям.
Первый день старлей провел с нами обзорно-теоретические занятия, где мы уговорили его рассказать о службе в Афганистане. На второй день он вывел сборы в поле, где прошло некое подобие занятий по тактике. А на следующий день, к обоюдному удовольствию, он просто предложил нам после завтрака исчезнуть, и скрывшись в глухом лесу, где нас никто не найдет, по возможности разнообразить последние дни своей армейской жизни, чем мы и занимались весь оставшийся срок.
Не обошлось, конечно, без накладок. На сборы к нам случайно попали три левых сержанта. Один танкист, мастер спорта по акробатике, ракетчик ПВО, и представитель мотострелковой части из Таманской дивизии. Танкист оказался принципиальным, не захотел проходить сборы вместе с потенциальным противником, и через неделю, добившись перевода, уехал к братьям по оружию. ПВОшника мы уговорили, какая, в конце концов, разница, где отбывать эти полтора месяца, а пехота и сам никуда не рвался.
Как и договорились, с утра, позавтракав, мы углублялись в лес, где облюбовали уютную поляну. Там до одури играли в карты, шахматы, волейбол и читали, невесть откуда добытые книжки. А также, раскинув шинели, загорали под набирающим силу весенним солнцем, проводя время в бесконечных разговорах, делясь впечатлениями о прошедшей службе и доармейской гражданской жизни, рассказывая небылицы о собственной половой неутомимости. Особенно выделялись, конечно, женатики, но им, хотя бы, в отличие от нас действительно было что вспомнить. Мы же делились небогатым опытом, на ходу сдабривая рассказы скромными гиперболами. Больше всего мы любили Мишкины рассказы. Это бывший студент Московского физкультурного института, который во время учебы пересекался с разными спортивными знаменитостями (Крутов, Мухина и др.). Он рассказал о судьбе своего друга, который тоже по окончании института был призван в ряды ВС. Друг был мастером спорта по боксу и незадолго до окончания учебы получил на соревнованиях жестокий нокаут, после которого требуется длительная реабилитация. Отсутствие возможности выступать, сделало его в спорте временно не нужным, поэтому он отправился отдавать долг Родине не в ЦСКА, или в спортроту, а в обычную часть, правда, попал в ВДВ. В первую же ночь все получили ****юлей за приезд, во вторую, за то, что москвичи, а на третью, местная элита устроила игру в перехватчики. Правила простые, старослужащие выстраиваются между кроватями по двум сторонам центрального прохода, по которому бегут вновь прибывшие, и различными способами выбивают их из общего потока. Приобретенные на гражданке навыки позволили бывшему боксеру проскочить коридор смерти, что сильно огорчило местных дедушек. После чего борзый «душара» был приглашен в сушилку для индивидуальной беседы, где без труда положил троих казарменных лидеров. Наутро ротный, озаботившись их внешним видом, поинтересовался, что случилось и, узнав подробности, перевел бывшего спортсмена в разведроту, где к специалистам такого уровня относятся более уважительно.
В полк мы выбирались исключительно для приема пищи, после чего тут же, как фантомы растворялись в густом сосняке. Однажды на нас набрел какой-то чужой старший лейтенант. Половина коллектива как раз принимала нагишом ультрафиолет. Поинтересовался, что мы здесь делаем, и почему в таком виде. Мы ему и выложили, что все нас бросили и никому мы не нужны, лучше бы домой отпустили. Оказалось потом, что это был проверяющий из дивизии, который, не обнаружив сборов на занятиях, искал нас целенаправленно. Последствий это, правда, никаких не имело, все всё понимали, и всем было лень нами заниматься.
По вечерам и в выходные сборники потихоньку ковали дембель - делали пластиковые подклады под значки, заливали эпоксидкой «Гвардию» для придания ей визуальной объемности, и т.д. А еще, достав где-то фотоаппаратуру, печатали фотохронику нашей теперешней жизни, а также картинки со старых негативов, которые еще осенью прислал мужик из Гороховца, запечатлевший нас во время съёмок «Битвы за Москву». Тем самым наполняя дембельские альбомы дополнительной начинкой, кстати, не самого худшего качества. Иногда, вечерами, дабы не вызвать подозрений, компания наша принимала очертания строя, и толстый старшина водил группу в Мудо, на последний сеанс. А мы все время упрашивали его, чтобы повлиял на товарищей по партии, представляющих руководство нашей части, которое поспособствовало бы скорейшей отправке сборов домой. Будучи коммунистом, старшина регулярно посещал полковые партсобрания. Я же, имея преимущество местного старожила, после ужина обычно возвращался в батарею, где до сих пор ночевал и питался.
Вечером, после ужина, мы устраиваем с Малышом импровизированное представление. Сначала начинаем в шутку бороться, а потом имитируем показательную драку, как каскадеры в кино. Духи в панике разбегаются в разные стороны, но убедившись, что им ничего не угрожает, и что всё не по-настоящему, наблюдают с интересом, как театральное представление, хотя и держатся на почтительном расстоянии. Малыш наносит мне удар в голову, я же, перехватив его руку, легко перебрасываю через себя 120 кг, при этом он, конечно, незаметно подпрыгивая, подыгрывает мне. После чего, всей своей массой грамотно и эффектно грохается на пол без малейшего для себя ущерба. Потом уходит в кувырок, вскакивает и наносит мне сокрушительный удар в челюсть. Я, имитируя пропуск откинутой головой, лечу через дужку кровати, делая что-то вроде заднего сальто. Затем, опрокидываю его задней подножкой, и прыгаю сверху, демонстрируя добивание, а он, ловко откатившись в сторону, вскакивает и, задрав меня на «мельницу», красиво и нежно бросает на пол. Падать нас все-таки научили хорошо, поэтому даже при работе на голом полу, не причиняем друг другу серьезного ущерба. Минут пятнадцать мы катаемся по расположению, перелетаем через кровати и возим друг друга по полу. Духи в восторге.
Моя работа с бойцами на новых тренажерах окончена, но испытательные боевые стрельбы никак не начнутся. Т.к. меня вывели за штат на сборы, я уже в этом не участвую. А жаль, так хотелось хоть раз боевым стрельнуть. В середине апреля полк выйдет на тренировочные и сержантские стрельбы. В первой батарее это почему-то было принято. Сержанты второго года службы стреляли реальными ПТУРСами. У них, правда, в этот раз чуть не произошла катастрофа. Учились они, в отличие от нас, на современные комплексы «Фаланга» и «Штурм», последний, на базе МТЛБ. В тот день стреляли с «Фаланги», БРДМ стоял в капонире, за рулем сидел комбат первой батареи капитан Семухин, а за пультом сержант. Стартовый двигатель у ракеты сработал, но по причине заводского брака, она не сошла с направляющей. Через минуту должен был сработать самоликвидатор, а это взрыв. Ситуацию спас находившийся снаружи сержант Леха, который в пору нашей духовской юности вытащил из петли и откачал сослуживца суицидника. Такая у него видать планида, людей спасать. Вот и теперь он не растерялся, сорвал с пожарного щита лопату, и врезал ей по замково-запорному устройству. Ракета все-таки пошла и, пролетев метров триста, т.к. двигатель почти выгорел, шлепнулась в песок. В общем, спас он комбата и товарища. В тот же вечер, прямо с полигона, по приказу комдива, они вдвоем с еще одним участником операции по спасению, уехали в отпуск. Случай этот тогда не афишировали, и узнал я обо всем, спустя тридцать с лишним лет, списавшись в соцсетях с непосредственными участниками события.
На улице стоит летняя жара. Сборы наши откровенно маются, уже не зная чем заняться, а до отъезда домой еще месяц. Я иду из чайной в казарму, на встречу Горелый, загадочно улыбается.
- Ты чего радуешься? - интересуюсь я.
- Леха, ты будешь смеяться.
- Чего еще?
- Андропов умер.
Смешного конечно мало, но уже второй генсек покидает нас за время пребывания в вооруженных силах. К власти придет Черненко, которого тоже не станет через год. Еще семь лет продержится меченый реформатор, и наша громадная, мощная страна исчезнет с геополитической карты мира вместе с дружбой народов, по которой будут потом бесконечно ностальгировать поколения, достигшие сознательного возраста за время существования СССР.
Горелый передает мне письмо, на конверте обратный адрес - Солнечногорск, офицерские курсы «Выстрел». Это пишет Саня Заварзин, мой одногруппник по институту, он танкист. Окончил учебку в Борисовских Печах и попал служить на «Выстрел». Вскрываю конверт, Саня всегда отличался оригинальностью подачи текста. Вот и на этот раз: «Здорово, Геныч! (оригинально конечно, но вообще-то я Леша) Служба наша подходит к концу. И скоро будем только вспоминать, как в юности дарили земле тяжелый гусеничный след», - вещает Саня высоким слогом. Геныч у нас, конечно, тоже есть, но он служит в Грузии, в Вазиани под Тбилиси, в ВВС. Самое интересное, что я на следующий день опять получил от Сани письмо. На этот раз начало было более оптимистичным: «Здорово, Леха! Служба наша подходит к концу. И скоро будем только вспоминать… и т.д.». В общем, Саня работал под копирку, меняя только имена и адреса. Но с адресами все-таки напутал, в результате чего Геныч так и не узнал про гусеничный след, а у меня в голове закрепилось навсегда.
В казарме, у каптерки, ко мне радостно бросается Мордохаев, бывший наш каптер, еще до литовцев. Зимой он загремел в госпиталь с менингитом, и мы даже успели о нем подзабыть, решив, что хитрый азер уже давно где-нибудь в родном Сумгаите. А он, после выздоровления сумел пристроиться то ли на кухне, то ли раздатчиком, и только теперь выписался, перед отправкой. Он бросился ко мне с такой искренней радостью, что я был даже немного растроган. Я тоже рад его видеть. Наши каптеры - Бондаренко, Мордохаев, Тренавичус, Кибиркштис, это уже эпоха, часть моей жизни и моего интернационального восприятия человеческого окружения. Он ласково трясет мою руку, а потом неожиданно целует в щеку. Голубая тема отсутствовала тогда в наших экологически стерильных мозгах и поэтому я просто сильно удивился. Вечером Горелый признался мне, что его тоже поцеловали. Оказывается, у них на Кавказе так принято.
Ночью отмечаем, уже не знаю чего, просто факт своего существования. Приглашаем дембелей, и как всегда беремся с Горелым за гитары. «Фишка» срабатывает вовремя. С проверкой притащился дежурный по части. Сегодня это комбат четвертой батареи, старлей, бывший афганец, порой носит на повседневном кителе орден. Оказывается, на него напоролся наш, ушедший в туалет писарь - Славик Башкиров. Старлей связал его, и теперь водит на поводке по расположению. Мы выбираемся наружу, но не все, а только адекватные. И, стараясь не приближаться к мощному комбату на расстояние захвата, пытаемся уговорить его, Славика отпустить, ибо негоже дембелю при духах связанным ходить. Старлей иногда делает устрашающие выпады в нашу сторону, но не глубокие, т.к. радиус его действия ограничен поводком, и мы демонстративно - испуганно разбегаемся в межкроватную темноту. Дежурный все пугает отправкой писаря на губу, но минут через десять все-таки отпускает, грозит нам пальчиком и говорит, что прощает первый и последний раз. Мы клянемся его не подвести, картина напоминает камлание шамана перед жертвенником.
Во второй половине апреля Пасха, и мы, хоть и являемся пожженными атеистами, решаем ее отметить, как говорится, был бы повод. Нас четверо - я, Горелый, Большой и Сынуля, который, конечно же, уже подсуетился, достал водки и заготовил жратвы. Днем мы углубились в лес, где облюбовали уютную полянку, покрытую мягким мхом. У нас с собой фотоаппарат, и мы фиксируем один из последних праздников. Ведь мне скоро домой, а им служить. Сыну вообще еще год тянуть. На оставшихся от зимы, в затененных местах снежных проплешинах, выкладываем из сухих палок ДМБ-84, и Олежка щелкает нас на фоне дембельских символов, его мы не берем, его год 85-ый. Но праздник кончился и мы, в приподнятом настроении, пробираемся в сторону родной части. По дороге натыкаемся на группу бойцов с нашей батареи. Они накупили в чипке вафель с печением и тоже слиняли за территорию, чтобы после обеда никто не доставал и можно было спокойно погреться на солнышке за употреблением солдатских деликатесов. Это конечно грубый залет. Косить от работы, да еще за территорией. Мы пьяные, и поэтому скорые на расправу. Духи явно не рассчитывали здесь кого-либо встретить, для них это такое же откровение, как и для нас. Их пятеро и через несколько дней им вручат сержантские погоны. Горелый уже свалил кого-то в песок, Большой с Сыном тоже нашли себе занятие. Ближе всех ко мне оказался Кривошапкин. Смиренная поза с опущенной головой демонстрирует покорность, полное осознание вины и готовность к наказанию. Я не испытываю к нему никакой злости, да и вообще я уже гражданский. Но пьяный кураж заводит и меня. Я ударил его сбоку в плечо, круговым, с ноги, который в карате называют маваши-гери. Но в этот момент, он неожиданно нагнулся, чуть группируясь, видимо ожидая получить в другое место, и удар пришелся по лицу, по губам. Меня как из ведра окатили. Захотелось крикнуть: «Прости, я не хотел!», но это не возможно в парадигме нашего тогдашнего существования. Ни один мускул не дрогнул на лице маленького якута, и только тонкая струйка крови из угла ротового разреза свидетельствовала о нанесенном физическом ущербе. Удар был, в общем-то, не сильный, но унизительно-подлый. До сих пор меня порой мучает совесть за этот дурацкий, никому не нужный поступок. Ты прости меня Гаврила Егорович, если когда-нибудь тебе вдруг доведется прочитать эти строки. Бойцы бредут в сторону казармы, выворачивая сапогами белый, мелкий, как на тайских пляжах песок, а в голове крутится - когда же мы избавимся от этих уродов сержантов.
Но вот настал день, когда «духи» наконец получили законные лычки и полк слился в едином погонном однообразии. Такое количество сержантов на ограниченной территории можно увидеть только в учебках, два раза в году. А завтра уже первая отправка - Афган и ДальВО. Вместе с новообращенными уезжают и трое черпаков - Малыш, Бобер и Гера. Они едут на Дальний восток. Это результат духовских кляуз, которые те анонимно писали еще зимой по убедительной просьбе курсантов-стажеров, будущих замполитов. Полгода назад таким же способом, и в те же края, чуть было не отправился и я, но не сложилось. За ночь бойцы должны успеть перешить форму - шинели, парадку и х\б, а тут еще батарея в наряд заступает. С этого дня в полку начнется ежегодный большой бардак, меня, правда, это уже практически не коснется. Решаем проводить черпаков по человечески, и намечается большой сабантуй.
Мы идем по центральному проходу шумной веселой компанией, и путь наш лежит в столовую. Надо заказать жареной картошки с мясом, да хлеба свежего взять. Внимание Бобра привлекают два бойца, обложенные неприлично большим количеством одежды. Подходим, выясняем. В четвертом взводе есть один уникальный персонаж, Паша Гольдштейн, с Украины. Кто он по национальности, остается только догадываться. Смесь хохла, еврея, немца и еще каких-нибудь скандинавов. Полгода Паша гнулся перед полковым писарем, мечтая попасть к нему в помощники, и в перспективе остаться на замену. Необходимыми способностями и качествами он, похоже, обладал от природы. Но в последний момент где-то накосячил и уже завтра, вместо штабного уюта ждал его интернациональный долг. И судя по всему, был он по этому поводу не особо расстроен, будучи абсолютно уверен, что в Афгане тоже писари востребованы. Видимо еще с ранней юности имел мощную коммерческую жилу, и теперь достав где-то дефицитные лычки, которых на всех не хватало, использовал их в качестве внутренней валюты. Т.е. бойцы работали за лычки, подшивая ему форму, сам же Паша в ближайшем обозрении отсутствовал. Вообще-то не по рангу. Сцена напомнила мне эпизод из фильма «Республика ШКИД», где один ушлый ростовщик заставил за хлеб работать на себя половину детской колонии. Возмущению нашему не было предела и ему сильно повезло, что не попался под горячую руку сразу. Дальнейшую работу бойцам запретили, приказав заниматься собой, а с Пашей решили разобраться, дабы на корню пресечь вопиющую несправедливость.
В столовую добираемся уже в густой темноте. У хлебоприемника стоит хлебовозка, идет разгрузка, и искомый индивидуум у земляка - водилы пытается выторговать свежую белую буханку.
- Гольдштейн, друг! - расплывается в широкой улыбке Малыш, сгребая Пашу в свои безразмерные объятия. Главное его сейчас не спугнуть.
- Мы о тебе столько слышали, - и Малыш ссылается на полкового писаря.
- Мы завтра тоже уезжаем. Пошли с нами отмечать.
Ну, кто же откажется от такого предложения. Паша удивлен, польщен и растроган. Малышу удалось зацепить его честолюбие, и ничего не подозревая, он заходит с нами в столовую. Мы идем в лифтовую, там никто не помешает. Гера быстро очищает ее от нежелательных свидетелей. На металлическом столе громадная кастрюля с водой, литров на тридцать. Лица наши мгновенно преображаются.
- Ты что же сученок творишь? Не рано ли припух, чтобы тебе свой призыв форму подшивал?
Гольдштейн, затравлено озираясь, отскакивает к стене, но пути отступления перекрыты. Малыш каменной громадой нависает над упитанным писарюгой. Короткий удар под ребра нейтрализует Пашину волю, и сержант подтаскивает его к столу. Топил Саня коммерсанта со знанием дела, где только нахватался. Тот, упираясь руками в пухлые металлические бока сосуда, пускал обильные пузыри и когда они заканчивались, Малыш, демонстрируя высокий гуманизм, вытаскивал его за шиворот, позволяя сделать глубокий судорожный вздох. Паша успевал обвести нас безумными выпученными глазами, и вновь погружался в пучину алюминиевой бездны. В разгар мероприятия в дверях лифтовой неожиданно нарисовался молодой сержант со второго дивизиона (наряд по столовой в связи с большой отправкой был сводным) и направился в нашу сторону с совершенно неуместным вопросом: «А что здесь происходит?». Одним ударом Бобер вернул его в объективную реальность, видимо посчитав вопрос риторическим.
А Паша уже молил о пощаде, взывал к милосердию, и полностью признавая вину, каялся и клялся, что больше это никогда не повториться. Правда, будучи, наконец отпущенным, удалившись на безопасное расстояние, пригрозил, что сейчас поднимет земляков с ремроты. Малыш дрогнул в его сторону телом, и Паша растворился в туманном мареве зала для приема пищи.
А мы спускаемся в варочный, чтобы сделать заказ. Ну, вот и все, консервы у нас есть в каптерке, хлеб взяли, остальное доставят по готовности. И тут из парового облака варочного цеха, явился Кривошапкин, в подменке, с засученными рукавами.
- Здорово, Кривошапкин! - я протягиваю ему руку, все еще страдая комплексом вины за инцидент в лесу.
Гаврила несмело жмет сержантскую длань, он смущен и удивлен не менее Гольдштейна, но по отношению к нему все искренне. Мы обступаем его и по очереди жмем руку. Окружающие смотрят с неприкрытой завистью.
- Ты как здесь? Завтра же в Афган едешь, да еще умудрился в наряд загреметь.
Глазные прорези якута лучатся неподдельной радостью.
- Здравия желаю, товарищ сержант.
- Да какой я тебе сержант. Просто Лёха, Серега Волоха, Саня… - я представляю всех присутствующих.
Он по очереди жмет наши руки, и разрезы смотровых щелей наполняются прозрачной влагой. Он тоже растроган.
- А хотите, я вам девушку свою покажу?
- А давай!
Он достает комсомольский билет и, выцарапывая из-под обложки небольшой прямоугольник фотографии, что-то сбивчиво рассказывает. С портрета на нас смотрит очень красивая якуточка, я и не думал, что такие бывают. Мы шокированы. Во первых, что у него есть девчонка, во вторых за все полгода мы не слышали от него столько слов. Он же, продолжая рассказывать о ней, уже не стесняясь плачет, и мы вдруг понимаем, что Гаврила пьяный.
- Кривошапкин, да ты бухой? - Горелый, обняв, прижимает его к груди.
Значит, они уже отметили отправку. Рядом, в клубах горячего пара мелькают конечности и лица его товарищей.
- Ну ладно, давай дежурь, а нам пора.
- А вы сейчас куда?
Ни хрена себе вопрос, но сами виноваты, расслабили парня.
- Да в каптерку, тоже завтра уезжаем, отметить надо, - терпеливо объясняет Малыш.
Мы уже уходим, когда сзади, как выстрел звенит преисполненный надежды вопрос:
- А можно с вами?
Ну, это уже ни в какие ворота. Конечно нельзя, хотя…
- Да давай возьмем его, прикольный пацан, поржем, - неожиданно предлагает Большой.
- Пошли…
И мы все вместе выбираемся в прохладу апрельской ночи. В каптерке сдвигаем табуретки - импровизированный стол. Рассаживаемся вокруг. Кривошапкин что-то бесконечно щебечет, видать намолчался за полгода. Он счастлив от оказанной ему чести. Он рассказывает о тундре, оленях, суровой северной жизни. Мы в пол уха слушаем, и беззлобно смеёмся над его искренним желанием прислать нам после службы рога. А потом, он предлагает мне даже оленя, но я отказываюсь, мотивируя тем, что мне его даже ставить некуда.
Продолжаем по инерции хихикать, не замечая, как история его жизни переходит в трагическую плоскость. А он уже рассказывает об отце оленеводе, который погиб, замерзнув в тундре. И тут, неожиданно замолчав, Гаврила горько заплакал. Только после этого до нас доходит суть истории, и идиотский пьяный смех сменяется нормальными человеческими чувствами - жалостью и состраданием, чувствами, от которых за время службы мы совершенно отвыкли. Перед нами вывернул душу маленький, узкоглазый солдат, к которому никогда не относились серьезно, которого не воспринимали как равного, считая его немым и недоразвитым. А оказывается у него, как и у всех, и горе и любовь, и нелегкая жизнь, а завтра он едет на войну. Разбередил он наши очерствевшие души, и мы как-то дружно притихли.
- Ладно, Гаврила, извини, - первым очнулся Горелый, и мы взялись наперебой его успокаивать. Захотелось что-то для него сделать.
- Слушай, может просьбы есть какие? Может, достал кто, обидел?
И он как будто очнулся.
- Есть. Узбек один, с нашего взвода, заэбал.
- Пошли. Покажешь.
Мы вышли в расположение. Многие духи свинтили из наряда по столовой, не собираясь участвовать в утренних работах. Готовились к отправке, им было уже по барабану, утром отъезд. Начинался великий межсезонный пересменок.
Узбека нашли спящим, хотя он тоже был в наряде по столовой. Его разбудили, и он долго не мог понять чего от него хотят. Видимо решил, что за ним пришли, чтобы вернуть на работу. Но разглядев Кривошапкина в сержантском окружении, стал о чем-то догадываться.
- Ну что с ним делать будем? - интересуется Малыш, хрустя спрессованными в кулаки пальцами.
- Я сам хочу разобраться, по-честному, - неожиданно заявляет Гаврила.
Вот это мужик, не захотел воспользоваться преимуществом. Все по гамбургскому счету, по справедливым дворовым законам, хотя узбек почти на голову выше его. Тоже кстати завтра в Афган едет.
Договорились, что бьются в туалете, один на один, не до смерти, но пока кто-то не остановится, или не сдастся. Проигравший подшивает победителю форму. Мы в роли арбитров.
И бой начался. Узбек, даже учитывая наше присутствие, не был деморализован, и не собирался так просто сдаваться, были даны гарантии невмешательства. К тому же, кроме преимущества в росте, весе и длине конечностей, владел, как вскоре оказалось навыками национальной борьбы. Первые минуты поединка складывались явно не в пользу нашего протеже. Пару раз узбек удачно уронил его на пол, и чуть не придушил. Но Гаврила Егорович оказался двужильным оленеводом, к тому же обладал сильной мотивацией, основанной на попранной справедливости, чести и на его стороне была правда. Я впервые воочию увидел этот глубоко спрятанный, разбуженный случаем, северный азиатский темперамент во всей красе. Накопившаяся за полгода обида и унижение открыли у него второе дыхание. Мы забились в угол и, не вмешиваясь, неотрывно следили за схваткой. Гаврила метелил соперника с таким бесстрашием и яростью, что скоро все его физические преимущества нивелировались. Бывший пастух оказался левшой, и поэтому бил непредсказуемо. Вот узбек в очередной раз уворачивается от убийственного бокового, который в итоге приходится в стену. От разбитого в кровь кулака, по белому кафелю праздничным салютом разлетаются яркие кровавые брызги. Вот они вновь сцепились на полу, и мы поднимаем бойцов в стойку. В финале схватки Гаврила загоняет противника в кабину и, распластав на рундуке, добивает размашистым ударом сверху. Мы даже не успеваем разглядеть концовку во всех подробностях, так быстро все происходит. Видны сапоги узбека, сверху сапоги Кривошапкина, и на мгновение, показавшееся из-за перегородки сухое, смуглое предплечье, обнаженное закатанным рукавом подменки, с жестким, как молоток, собранным в железный пучок кулачком. Потом смачный шмяк, и тишина. Узбек хоть и не в нокауте, но полностью утратил волю к сопротивлению. Через минуту он сидит на ступени рундука, размазывая по лицу кровавые сопли, а рядом умиротворенно - удовлетворенно светится своим невыразительным, плоским лицом отмщенный оленевод. А еще через несколько минут, Кривошапкин с гордостью сваливает на кровать узбеку свои не подшитые шмотки. Поздравляем Гаврилу с восстановлением статуса кво.
На улице уже светло, но мы все-таки решаем немного поспать. Напоследок шарим в расположении четвертого взвода в надежде отыскать пропавшего Гольдштейна. И уже практически потеряв ее, перед самым отходом ко сну, неожиданно обнаруживаем его в своем, на чужой кровати. Он благоразумно не стал ночевать во взводе, но фортуна отвернулась от него в ту ночь. Теперь Паше пришлось ответить за свое поведение и необоснованные угрозы в наш адрес.
Утром, после завтрака подали машины, и перед штабом выстроилась афганская команда. На лицах присутствующих отчетливо читались последствия бурно проведенной ночи. Многие хорошо отметили отъезд. Кто с будуна, кто с помятыми от недосыпа лицами. Узбек с разбитым фасадом, Кривошапкин с замотанной рукой. А ведь им, возможно, воевать вместе. Горелый раздает последние парадные комплекты. На всех не хватает, кому брюки, кому китель.
- Извините, мужики, - разводит руками Серега.
- Да не переживайте, товарищ старшина. Какая разница, каким домой в цинке ехать, - мрачно шутит Панарин.
Перед самой посадкой появляется неутомимый Гольдштейн. В фингалах, с разбитыми губами, но совершенно не сломленный ночными похождениями, похоже состояние уныния ему не ведомо. Форму ему так и не подшили, а через плечо, на связанных шнурках висят уже где-то добытые дембельские ботинки на высоких скошенных каблуках.
- Ничего, я и там писарем пристроюсь, - кричит он нам из кузова.
Машины трогаются, микродембеля машут руками, мы машем в ответ, выкрикивая ободряющие напутствия. Немного грустно. Полгода мы жили бок обок и воспитывали их, как умели, и как считал нужным. А теперь они уезжали на войну в далекую полудикую страну. В районе КПП из-под тента разлетается традиционное:
- Мукашино, ****ец!!!
После обеда уехала и дальневосточная команда. Сержантский коллектив осиротел, сократившись на троих лучших - Малыша, Геру, Бобра.
Через три дня уезжала команда в ПрибВО (Прибалтика), в которую мы помогли попасть Тренавичусу. Он ехал на Родину, и как бы на нас не обижался, а все-таки ночью разбудил, чтобы проститься. Мы по очереди стиснули его работящую ладошку, и даже обнялись, уже как с равным, пожелав ему удачи. Глаза его блестели радостью, и хотя он ехал в неизвестность, но все-таки домой. А его напарник Кибер, пожелал остаться там, где все уже знакомо и понятно. Сейчас мы вводили его в состав тренажеристов, а скоро он сядет на машину.
Еще в конце апреля в первой партии ушел на дембель Коля Гаврилович. Мы играли в футбол на стадионе, когда прибежал дневальный и сообщил, что первая партия грузится. Бросив игру, побежали прощаться. Став дедом, Коля был еще младшим сержантом, а за последние полгода дорос до старшего, удачно прогнувшись на ремонте учебного класса. Сделал настолько хорошо, что уезжает первым, комбат провожает лично, и никак дембелей – залетчиков год назад, чтобы не дай бог не вернулись. В благодарной эйфории он подходит к Горелому:
- Выдай ему старшинские погоны.
- Да откуда у меня, товарищ майор? - округляет Серега глаза.
- Да все у тебя есть. Знаю я.
- Да нету. Где я возьму?
Тоже мне, хватился. Раньше надо было думать. Да и толку-то что, все равно в военник должно быть вписано. 131-ый отваливает от здания штаба. Коля поднимает руку в прощальном приветствии и, выглянув из-под тента, в последний раз обводит взглядом полковую территорию. Как не крути, а два года жизни...
Апрель подходит к концу. В дивизии проходят КШУ (командно-штабные учения). Наш тренажер задействован как транспортная машина. Богдан получил пропуск на свободный выезд за территорию части, и целыми днями мотается по гарнизону. А нашим сборам надоело скрываться по лесам, и сегодня нас понесло в соседний артполк, там у них чипок позачётнее. На обратной дороге, уже при выходе с чужой территории нарываемся на какого-то полковника, который долго и нудно дрючит нас за внешний вид и за неподобающее поведение. Мы до неприличия расстегнуты, и не отдали честь, сделав вид, что его не заметили.
- Почему в фуражке? - кричит он мне.
Но у меня нет ответа. Я сам не знаю, почему я напялил фуражку с повседневной формой. Мы стояли перед ним навытяжку и, еле ворочая разморенными жарой и развращенными бездельем мозгами, мечтали только об одном, когда же он от нас отъебётся.
- Гнать вас надо из армии! - резюмирует он.
Да мы собственно и не возражаем, и даже давно об этом просим. Наконец со словами: «Я позвоню командиру полка», он нас отпустил.
После обеда замечаю у казармы знакомый «бемс», значит Богдан в батарее. Поднимаюсь на третий этаж, они с Большим болтают в ленкомнате. У нас с Волохой возникает идея сгонять в универмаг и купить на вечер чего-нибудь вкусного, да и просто развеяться. Риск минимальный, у Богдана пропуск, до универмага пять минут, все офицеры на КШУ, да и время самое сонное - обед. Все проходит удачно, мы покупаем конфеты и печение, но на выходе сталкиваемся с майором Уваровым, комендантом гарнизона. Инстинктивное желание смыться тут же отбрасываем, комендант мастер спорта по марафону. Запускаем обычную пластинку:
- Ну, товарищ майор, на пять минуток всего, конфеток купить.
Но он не преклонен. Мы с Большим отправляемся в КУНГ, майор в кабину к Богдану. Вместе с машиной едем на гарнизонную гауптвахту. Богдан страдает за то, что незаконно вывез нас. По дороге майор прихватывает еще рабочую команду из девяти бойцов артполка, которые возвращаются с работ без сопровождения сержанта. Машину ставим на штрафстоянку, и попадаем в заботливые руки начгуба. После небольшого совещания начальник караула выстраивает нас на плацу в колонну по два, меня почему-то выбирает старшим, тем, кто будет вести счет. Видимо, играет роль нагрудный «поплавок», до двух считать сумею.
- Ходим по кругу, строевым шагом, - напутствует нас начкар.
- А долго ходить, товарищ капитан? - пытается внести ясность Большой.
- А пока начгубу не надоест, - отвечает тот с изрядной долей ехидства, караул не с нашего полка.
Срок весьма размытый, ресурс начгуба нам не известен. Время четыре часа дня, жара нестерпимая. Я начинаю считать, колонна начинает движение.
- Строевым! - громогласно уточняет начгуб.
Вот это вляпались, под дембель-то. Уже четвертый час мы молотим сапогами губарский плац. У меня преимущество, я могу просто ходить, но уже охрип от счета. К ужину караул меняется. Новый начкар не столь кровожаден, и мы переходим на обычный шаг. К тому же немного спадает жара. Гимнастерки мокрые насквозь. Еще перед ужином духов в артполку хватились и за ними приехали. Теперь я командую группой из двоих человек. Наконец, начкар, из уважения к нашему дембельскому статусу дозванивается в полк и сообщает о случившемся. В батарее представительная делегация идет к комбату с убедительной просьбой выручать. К тому же ночью намечается очередной сабантуй, и отсутствие основных участников существенно понижает уровень предстоящего праздника. Ответ майора шокирует, но уже не особо удивляет: «Пусть сидят». Ну и гад Пурга. Вскоре начгуб отправляется домой, и за нами уже не следят с прежним подобострастием. Теперь мы просто сидим на газоне, наслаждаясь прохладой наступившего вечера, чутко улавливая глубинами среднего уха слабое гудение натруженных ног. Вскоре выясняем у нового наряда, что старшина губы тоже хохол, и Богдан уходит на переговоры. Тот решает выручить земляка и идет к начальнику караула. В полночь нас отпускают.
- Только лесом идите. За машиной потом вернетесь, - напутствует нас старшина.
От гауптвахты до нас километров семь. Зажатые с двух сторон густым сосняком, мы идем на убитых ногах по еле уловимой лесной дороге почти вслепую, иногда вдруг растворяясь в кромешной тьме, пугая, потом друг друга, неожиданным появлением.
В батарее с искренней радостью нас встречает родной коллектив, и мы, тут же снимаем стресс, получая по штрафной. Потом, мы с Горелым берем гитары, и вечер перестает быть томным, перерастая в многотомный. Мы с Серегой вспомнили свою отправку, год назад. Трое уехали в Среднюю Азию, трое в Афган, шестеро на Дальний Восток, четверо в Забайкалье, трое в МВО, двое в Закавказье, один на Украину, один в Прикарпатье, двое в Чехословакию, один Венгрия, один Польша и трое здесь остались. В общем, раскидало наш первый взвод.
Рано утром уезжает закавказская команда. Я неимоверным усилием воли выдергиваю себя из кровати, и еду провожать их на станцию. В основном в целях безопасности, чтобы не нарваться на комбата на подъеме. Он, конечно, мне больше не командир, но за такой залет, да еще с учетом вчерашнего, запросто может выпереть из батареи, где я нахожусь на нелегальном положении.
На станции встречаю сержанта, бойца из моего бывшего пятого взвода. Полгода назад его отправили в Азербайджан, а теперь вот сам приехал за микродембелями. Мы сразу узнали друг друга. Это уже не тот лысый, убогий задрот в грязной подменке, из наряда по столовой. Он как будто вырос на полголовы. По возвращении узнаю, что Большой с Горелым влипли на подъеме, и получили от комбата. От них разит за километр, а я уже как огурец.
Следующей ночью избили Фиксу. Он возвращался из самохода, пьяный, и нарвался на двух героев из школы прапорщиков. Что там было на самом деле, никто не знает. Видимо слово за слово, Фикса наверняка им что-нибудь сказал, но мне кажется, сказанное не стоило того, как его отметелили. Обидчиков в лицо он конечно не запомнил. Теперь жил в классе, в учебном корпусе, пугая посетителей своей желто-синей физиономией, а мы таскали ему жратву, и постоянно вводили в заблуждение командиров о его местонахождении. Скоро ему ехать со своим взводным за призывом в Узбекистан - Самарканд, Бухара. А еще старлей, который Фиксу почему-то сильно полюбил еще год назад, разрешил ему на три дня заехать домой на Ставрополье, после чего тот сам должен добраться до места встречи. Везет же людям.
Наступил май и, наконец, командование решило от сборов избавиться. Но никто не хочет заниматься даже нашими документами. Нам самим предложено заполнить личные дела и экзаменационные листы, но без фанатизма, отличники никому не нужны. Еще нужно съездить сфотографироваться и представить характеристики от непосредственных командиров. Как только все это будет готово, нас обещают отпустить. В общем как на гражданке сдельная работа - быстрее сделаем, быстрее уедем. Характеристиками мы занялись еще в апреле. У Сереги Зыкова все получилось просто, а нам с Саней Молодцовым комбат сильно подпортил биографию. У меня еще ничего, из текста следовало, что я просто законченный алкоголик и раздолбай, который наплевательски относится к вверенной боевой технике и исполнению служебных обязанностей. Сане же кроме подобных определений вменялось еще и разжигание межнациональной розни. Учитывая его стремление попасть после армии в КГБ, путь туда был теперь однозначно заказан. Моя характеристика тоже не сулила ничего хорошего при дальнейшем обустройстве на гражданке. И я, уже было, совсем закручинился, но Саша был не тот человек, которого можно взять голыми руками. Поговаривали, что Саня как-то был связан с особым отделом, уж больно часто в отпуск ездил. Но зная о его планах на перспективу, все было довольно логично. Качества, необходимые для подобной работы у него явно имелись, благодаря чему у нас появилась возможность выкарабкаться из создавшейся ситуации, я, конечно, шел просто прицепом.
Еще по духанке с Саней во взводе служили два двоюродных брата, которые после учебки хотели оказаться в войсках где-то рядышком. Они обратились с этой просьбой к командиру батареи, у которого была такая возможность, естественно не за просто так. Пургину передали талоны на бензин, которые братьям переслали с гражданки родственники, причем на приличный литраж. Комбат талоны взял, а когда случилось распределение, ничего не сделал, то ли забыл, то ли не посчитал нужным. В общем, уехали братаны служить в разные концы нашей бескрайней страны. Уже оттуда кто-то из них прислал Сане письмо с подробным гневным описанием ситуации, письмо это он сохранил, и теперь оно оказалось очень кстати.
- Так дело не пойдет. Пошли к комбату разбираться, - предложил он мне.
- Да бесполезно, - о письме я тогда еще не знал.
- Ничего, перепишет, как миленький, - и он поведал мне историю с бензином.
Комбата мы поймали днем, прямо на лестничной площадке, между маршами.
- Товарищ майор, переписать бы надо характеристики, так не пойдет.
- Я, Молодцов, ничего переписывать не буду.
- Но там же сплошное враньё.
- Да нет, всё правда, - Пургин припомнил, как Саня набил морду одному оборзевшему грузину, хотя и сам потом к нему приложился.
- Значит, в Забайкалье служить поедете, - Шура не собирался сдаваться.
- Ну и поеду. Ты меня не пугай.
- Тогда партбилет на стол положите, - и Саша, достав из кармана письмо, повертел его перед носом майора.
- Вот здесь кое-что есть. Могу напомнить.
Я, как довесок, просто стоял рядом. Вечером нас вызвали в канцелярию, где ожидали комбат с замполитом.
- Вот, пусть замполит вам характеристики пишет.
Ага, лед тронулся. Но теперь замполит попытался иметь свое мнение.
- А я полностью согласен с тем, что здесь написано, - взвизгнул капитан.
Тут уж и я, наконец, осмелев, не стал молчать и потребовал весомых аргументов.
- Вы мой тренажер видели? Где халатность, где ненадлежащее состояние? А с пьянками? Единственный залет, а пишете, что я всю службу не просыхаю.
Молодцов рубился за свое. Майор хотел уйти с линии огня, спихнув все на замполита, но поняв, что опять не прокатывает, свернул пустой базар.
- Ладно, пусть вам взводные пишут.
Ну, здесь у Саши нет проблем. А мой, командир взвода тренажеристов прапорщик Шиков - горький пьяница, и практически не уловим на службе. Через день мне все-таки удалось его отследить, и я чуть не силком затащил его в ленкомнату. Коля, как всегда, со страшного бодуна, и никак не может сосредоточиться, поэтому просит у меня образец. После предоставления шпаргалки Шиков приступает к мучительному процессу. Даже просто переписать листок бумаги для него сейчас не так просто. Он уходит хлебать воду, после чего я ставлю перед ним полную кружку, иначе это не закончится никогда. На полпути к завершению, Коля делает перекур, и ласкает меня жалобным, щенячьим взором.
- Лёх, у тебя деньги есть? А то сдохну сейчас, башка лопнет.
- Да откуда, Коль? Все на дембель потратил, - что частично является правдой.
Недавно, в универмаге я урвал дефицитную рубашку в сине-белую клетку, румынского исполнения, и у курсанта школы прапорщиков выкупил замшевые кроссовки производства киевской фабрики. Из-под носа ушли остроносые ботинки на высоком скошенном каблуке.
Наконец Коля справляется с заданием и ставит размашистую подпись. Затем он предпринял очередную безуспешную попытку занять у кого-нибудь денег и, демонстративно обреченно вздохнув, тяжело шагнул за дверь ленкомнаты - святая святых любого воинского подразделения.
Наша же высокообразованная команда получает после майских праздников увольнительные и, облачившись в парадную форму, едет в райцентр фотографироваться. Город химиков встречает веселым перезвоном трамваев, суетой и шумом крупного населенного пункта. Мы находим ближайшую фотографию, быстро делаем дело, и пускаемся во все тяжкие. Для начала цивилизованно обедаем в кафе, где для рывка заказываем по двести портвейна. Женщины-официантки относятся к нам с повышенным вниманием, у самих такие же где-то служат.
- Скоро домой, ребята?
- На днях.
Затем, уже в приподнятом настроении делаем групповой снимок на центральной площади у памятника Ленину, у нас свой фотограф. И уже после этого посещаем подвернувшийся по дороге гастроном, где набираем «777», хлеба, консервов, сырков и перемещаемся в ближайший парк. Погода как на заказ, тепло и солнечно. Я уже основательно намял ноги дембельскими ботинками, которые на полразмера меньше, да еще на наращенных каблуках. Я не рассчитывал в них так много ходить.
Мы располагаемся на уютной полянке. Только открыли бутылки, как в сотне метров, на тропинке, замаячил высокий старлей с красной повязкой, похоже из комендатуры.
- Точно сдаст, - шепчет кто-то в полголоса.
Неожиданный выход находит Саня Молодцов.
- Товарищ старший лейтенант! - громко кричит он.
- Можно Вас на минутку?
Старлей подходит, с интересом рассматривая нашу компанию.
- Просим к нашему столу, - Саша радушно разводит руками, а кто-то уже протягивает наполненный до краев стакан.
- Да нет ребята, спасибо, я же на службе. Вот на обед ходил.
- Не откажите товарищ старший лейтенант. Ну, очень просим, праздник у нас.
- Дембеля что ли?
- Так точно.
Старлей вздыхает, и залпом опрокидывает сосуд с эликсиром, скромно закусывает и, отказавшись от повтора, быстро уходит.
- Теперь точно не сдаст, - шепчет тот же голос.
Потом началась полная анархия. Гуляя по парку, мы наткнулись на пивную. Я благоразумно отказался от ее посещения, но добрая половина соблазнилась. А дальше как обычно - кто-то еще бодр, кто-то шлангует, кто-то блюет за деревом. Но все понимают, что надо пробираться домой. На трамвае специально едем до следующей после райцентра станции, где нет патруля, а потом не менее грамотно выходим из электрички на одну станцию раньше, по той же причине. До части топать километров пятнадцать. И здесь все разделяются на мелкие группы. Кто-то, обессилев, валится в траву на обочине, они вернутся ночью. Через пять километров я снимаю ботинки и топаю босиком, намятые пальцы отказываются дальше терпеть. Где-то идем лесами, а на трассах шарахаемся в кусты при приближении автотранспорта. Добираемся в темноте, традиционно проникнув на территорию через дыру в заборе.
На следующий день, наш лидер-старшина уже в одиночку съездил за фотографиями. А остальные, очухавшись, сели за оформление личных дел, выделив четверых с красивым почерком. Счет пошел на дни. К 9 мая все документы были готовы, но перед праздником их некому подписать, не говоря уже о дне Победы. Терпение наше на пределе, вся группа мается от безделья. Тоска такая, что мы с Серегой Зыковым напрашиваемся в праздничный патруль по гарнизону, хоть по городку погулять. Заступаем вечером, потом отпускаем лейтенанта на ужин, и уже все вместе уходим в ночь. Гуляем по городку, с удовольствием отдыхая от полуденной жары. Заглядывая в светящиеся окна ДОСов, представляем себя дома.
В районе артполка натыкаемся на необычную компанию - молодой парень в гражданке с девушкой и трое солдат. Разговор идет на повышенных тонах и вообще парня похоже собираются бить. Подходим, гражданские страшно рады нашему появлению. Парень оказался лейтенантом, и утверждает, что эти трое привязались к ним не с того ни с сего, а теперь еще угрожают. Солдаты же говорят, что он их оскорбил при девушке, да еще и выпендривался. И те и другие немного под шофэ. Пару мы отпускаем, а с воинами начинаем разбираться. Оказывается, что это постоянка с полкового зверокомплекса, самая разложившаяся категория воинского контингента, которая подчиняется только начальнику зверинца, старшему прапорщику, имеет неограниченный доступ к дефицитным продуктам, а также свободно перемещается по гарнизону, ибо комплекс находится за пределами части. В общем, самые блатные и охреневшие. По идее их надо вести на гарнизонную губу. Но нам не охота, да они не больно и пойдут. Старослужащие все-таки, да еще в таком состоянии, могут запросто оказать сопротивление. Конечно, у нас есть ножи, а у лейтенанта пистолет, но неужели кто-то этим будет пользоваться. Да если даже и удастся, утром их все равно отпустят. Один из животноводов предлагает завершить дело миром, и приглашает нас в гости, отведать всевозможной молочной продукции, по которой мы конечно в армии сильно скучаем. Начальник патруля соглашается, посчитав, что это действительно оптимальный вариант, лучше пусть у себя в зверинце сидят, чем по гарнизону болтаются.
Молочка правда оказалась не столь разнообразной, как предполагали, но мы с Зыковым с удовольствием выпили по кружке простокваши. Лейтенант, в связи с антисанитарной окружающей обстановкой от пития отказался. Нас же с Серегой это почему-то ничуть не смутило. Наутро разошлись по домам, а уже днем патрулировали праздничные мероприятия. Обошлось без инцидентов.
Наконец объявили, что командир подпишет документы 10 мая и нас тут же отпустят. С утра толпимся у штаба, теряя последние нервы, а нас периодически разгоняют, т.к. командир еще не приехал. Отобедав, оставляем у штаба пару дежурных, а сами уходим в казарму. После ужина снимаем пост, понимая, что сегодня уже ничего не будет. Я ухожу в городок, попрощаться со знакомыми, в частности с другом детства Олегом. В сумерках, проникнув через знакомую дыру в заборе, я задворками пробрался к его дому и просидел в гостях пару часов.
Вернувшись уже после отбоя в полной темноте, узнал кучу новостей. Командир полка появился сразу после моего ухода, когда его уже никто не ждал, и как обещал, все подписал, после чего с чистой совестью отбыл домой. Все сборники тут же переоделись, и на дежурной машине умотали на станцию. Остался я один, даже ни с кем не попрощался. А в батарею заселили первый карантин. Я бегу во второй дивизион и поднимаю с пастели полкового писаря Пашу. Пытаюсь уговорить отправить меня немедленно. Паше конечно не охота тащиться в штаб, да и аргументы у него железные:
- Ну, куда ты сейчас поедешь? На чем? Время одиннадцать ночи. Да и деньги все равно никто не выдаст (дембельский устиновский червонец). Давай завтра с утра. Спокойно соберешься, все оформим и рванешь.
Да, против логики не попрешь. Я успокаиваюсь и возвращаюсь в родную казарму, чтобы провести здесь свою последнюю солдатскую ночь. Батарея в наряде, поэтому в каптерке только мы с Горелым. Ночью из столовой пришли Большой с Сынулей, и мы слегка вспрыснули это дело.
Я собрал дембельский чемодан. Какие-то вещи, которые купил на гражданку, фотографии, в том числе компроматные, десяток взрывпакетов. Парадка висит готовая. Никаких особых наворотов. Только погоны на вставках, шеврон на подкладке, лычки металлизированные. Группа значков тоже без излишеств - институтский поплавок, отличник, классность с «2», ВСК и разряд. Гвардию не стал вешать, полк у нас не гвардейский. У фуражки козырек слегка ушит, каблуки на ботинках наращены, но без фанатизма. В общем, по минимуму.
Большой с Сыном уходят в столовую, Горелый занимается делами, карантин все-таки. Я ухожу спать. Сон совершенно не идет, я целый час ворочаюсь и тупо таращусь в потолок, а в памяти мелькают картинки прожитых здесь лет, вместе с осознанием, что завтра все это исчезнет навсегда.
Дежурным по батарее сегодня заступил молодой сержант из микродембелей. Через койку от меня так же не спит боец из свежего карантина, которого дежурный уже который раз безуспешно пытается привлечь к работам по наведению порядка.
- Я тебе сказал, встать, и пошел в сортир, на очки.
- А я говорю, нэт.
Ярко выраженное «нэт», свидетельствует о его глубоко-южном происхождении. Наглость начинает раздражать (сначала все они себя так ведут), а дежурный не справляется. Все это, конечно, меня уже не касается. Но, в конце концов, не выдержав, встаю и подхожу к ним.
- А ну, встать!
Дух продолжает упираться, и я отправляю дежурного за водой. После чего, со словами: «Учись солобон!», выливаю полведра ледяной воды в кровать с непокорным кавказцем. Ну, теперь уже, хочешь - не хочешь, встанешь, в сырой койке не очень уютно. Он поднимается, и я вижу опытным взглядом, как злость и обида в темных глазах мешается с неуверенностью и страхом. Это первый надлом.
- Вперед пошел! - тут конечно еще интонацией надо отыграть.
Заводим его в дальний туалет.
- Тряпку схватил, и бегом, на очко!
- Всо равно работать нэ буду. Кавказский мужчина никогда нэ будэт делат…
Я не дал ему договорить. За время службы я успел наслушаться подобных заявлений. Горячая волна обиды захлестнула вдруг зачерствевшую дембельскую душу, замутила взгляд. Я вспомнил себя, тех, кто после, и тех, кто сейчас скребется в ближнем сортире, безропотно принимая не писаные законы казарменной жизни. Наши русские, хохлы, бульбаши и т.д., а этот сноб стоит и пальцы гнёт. Я же знаю, какими становятся они через пару недель. И я ударил. Конечно не в лицо, в корпус, особо не выбирая точку приложения. Но попал, видимо, очень хорошо. Гордый мужчина, сломавшись в поясе под прямым углом, рухнул на замызганный кафель, и неподвижно застыл, не подавая признаков жизни. А меня, как родниковой водой из ведра, окатил страх за содеянное. Идиот, утром же домой. Непокорный дух беззвучно раскинулся на полу. В голове выстроилась четкая цепь дальнейшего развития событий - санчасть, госпиталь, замполит, особый отдел, суд, «дизель», а то и тюрьма. Молодой же сержант смотрел с затаенным восторгом. Наконец боец зашевелился, застонал и, встав на колени начал медленно подниматься. Он окинул нас мутным взглядом, в котором уже не осталось ничего от наглости и снобизма.
- Так нэльзя поступат с чэловеком. У нас нэ принято дэржат в руках половую тряпку…
Но молодой уже усвоил алгоритм дальнейших действий. Загнав настоящего мужчину в угол, он начал так активно метелить его, что даже я ужаснулся поданному примеру. А тот, все больше сгибаясь под градом ударов, уже тянулся дрожащей рукой к брошенному инструменту.
- Лицо смотри не попорть, - успел крикнуть я, покидая помещение санузла.
Уснул после этого сразу.
Утром 11 мая, после завтрака, быстро завершили мое оформление. Получив документы и заветный червонец, просто околачиваюсь в казарме, ожидая время отправления автобуса.
Я сидел в бытовке на подоконнике, когда Горелый завел туда партию вновь прибывших духов. Полтора десятка будущих противотанкистов выстроились передо мной невнятной шеренгой. Тюбетейки, ватные халаты, холщевые полосатые мешки у ног.
- Откуда, зёмы? - нарочито бодро интересуюсь я.
Пятнадцать пар бараньих глаз выражают полное непонимание. Осмысленно смотрят, дай бог, двое-трое. Даже удивительно, что через полгода они станут неузнаваемы.
- Таджикистан, - наконец решается ответить один из них.
- Чего-нибудь заканчивал? Откуда русский знаешь?
- Кооперативный техникум, - отвечает он с сильным восточным акцентом, коверкая слова.
Подобные ответы я слышал неоднократно, и они всегда озадачивали меня. Мне было не понятно, что это за профессия, и кто в итоге должен получиться. У них что там, в Азии, других учебных заведений нет? Смотрят все насторожено, с опаской, ну чистые басмачи из отечественных вестернов о гражданской войне.
В этот момент в бытовку входит комбат и начальник штаба дивизиона майор Еремеев.
- Так, Горелый, давай их на склад. Переодевай и в баню.
- Да Вы что, товарищ майор? У меня людей нет. Все в наряде. Некому вести.
Комбат сосредотачивает взгляд на мне.
- Вон у тебя сержант свободный сидит.
- Еремин, давай забирай их в баню.
- Какая баня, товарищ майор? Я все, гражданский человек. У меня автобус через час.
- Какой еще автобус?
- Обычный, рейсовый, домой я еду.
- Как домой? - комбат смотрит озадаченно.
- Да. Сборы еще вчера уехали, - подтверждает Еремеев, и смотрит на меня с загадочной улыбкой.
- Ну что, поди затарил чемодан? Носки, перчатки, тюльпаны? Акимыч, может пойдем, проверим?
«Да нужны мне ваши носки? Идите, проверяйте…» - хочется крикнуть мне, но я выжидая смотрю исподлобья и благоразумно молчу. Меня смущает наличие в чемодане взрывчатки и фотокомпромата.
- До вечера в цивильном посидят, - разряжает обстановку Горелый.
- Всё, пошли, - говорит Пургин Еремееву и берется за ручку двери. Но вдруг, неожиданно развернувшись, идет в мою сторону.
- Ладно, Еремин, давай, счастливо тебе. И на гражданке удачно устроится.
И уже отвернувшись, в полголоса:
- Ругались мы с тобой…
Как он смог себя перебороть? Еремеев тоже жмет мою дембельскую пятерню, и они уходят.
А я иду в каптерку, пора переодеваться. Жаль, что батарея в наряде, смогут ли вырваться проводить? Но пришли все, побросав служебные обязанности на молодых. Даже с караула снялись.
Вот он, момент истины. День, который ожидает каждый военнослужащий. Я иду по центральному проходу, впереди молодой дежурный несет чемодан. Новые духи, вчерашний карантин, смотрят с испугом и любопытством. Они пока не осознают, что происходит, но уже понимают, что-то очень важное. Ничего, сегодня кто-нибудь объяснит. Всегда найдется самый продвинутый. И у них появится цель.
Горелый расстилает у входа нулёвое полотенце. И в этом смысл всего, что было? Шаркать грязными ботинками по новому, белому полотну? Но какой кайф. Меня раскачивают в дверном проеме, несколько мгновений свободного полета, и вот я уже в крепких объятиях братьев по оружию. До низа меня тащат на руках. Пересекаем плац, линию КПП, теперь фото на память. Неужели я их больше не увижу? Радость немного притупляет странное томление в душе. Меня тискают, жмут руку. Фотограф фиксирует исторические моменты, процесс прощания. Вот наша троица - я, Большой, Горелый на фоне КПП. Теперь все, я пошел. Меня окликнули, я обернулся, поднял руку в прощальном приветствии, последний щелчок фотоаппарата.
Домой!!!
Пора тревог полночных, армейские года,
А все-таки жаль «так точно» смененное на «да»…
(Ю. Поляков)
Р.S.
Дальше все было просто. Один автобус, потом второй, еще один в родном городе с вокзала. Не было у меня многодневного пути из дальних округов с пьяными приключениями. В общем, через три-четыре часа был на месте. Я шел с остановки в сторону дома, оглядываясь по сторонам в надежде встретить знакомых, как назло никого. Но все-таки столкнулся с одной одноклассницей, самой, пожалуй, чудной из нашего школьного коллектива. У подъезда, на лавочках меня приветствовали соседи. Нажимаю звонок, обнимаемся с матерью. Переодеваюсь, пью чай, отец придет только вечером. Мне не терпится кого-нибудь увидеть, и я валю к другу.
Иду по родному микрорайону в непривычной гражданке. Как-то быстро произошло преображение. Мимо пролетает такси, и тормозит в сотне метров. Из салона с радостными воплями вываливается веселая компания, один в форме. Знакомые лица, уже все пьяные. Это вернулся из Чехословакии Стакан - Санька Уваров, учился в школе на год младше меня.
- Леха, я вернулся! - орет он на всю улицу.
- Я тоже. Только сегодня.
- Так пошли с нами.
- Не могу. В гости иду.
- Ну как знаешь. А зря, - и, они шумной толпой сворачивают в соседний двор.
У друга дома никого не оказалось. Я расстроен и отправляюсь обратно. У крайнего подъезда стоит военный Зил-131. Я уже поравнялся с капотом, когда из-за борта появился подполковник в форме. Рефлекс сработал мгновенно, и я резко свернул в сторону, обходя машину с другой стороны. Это чтобы честь не отдавать и вообще, офицерам лишний раз на глаза не попадаться. Руки на ключевых точках - левая судорожно застегивает верхнюю пуговицу рубашки, а правая шарит по поясу в поисках бляхи. Да, еще не скоро изживутся приобретенные навыки.
На следующий день на остановке встречаю Нюсика. Вернулся три дня назад. Это сосед моего институтского друга. Худенький, длинный, белобрысый мальчишка, который будучи на два года младше, везде таскался за нами хвостом. Иногда мы брали его на тренировки, где беззлобно подтрунивали над его физической немощью. Теперь он выше меня на голову, и в два раза шире. Служил на Дальнем Востоке в КПБ (команда передового базирования), короче спецназ. Кормили на убой, физо круглые сутки, кроссы, парашют, рукопашка. Разглядели в военкомате потенциал в его тощем длинном организме. Еле узнал его. Теперь убить может голыми руками. Вот тебе и Нюсик.
Потом потянулись мои одногруппники по институту, с каждым, из которых мы достойно отпраздновали возвращение. А уже через пару недель мы с другом рванули в Москву, откуда я, спустя несколько дней поеду к сестре в Литву. Фирменный поезд «Буревестник» на пару минут остановился в родном Ильино, входящем в состав нашего гарнизона. Я сидел у окна и осматривал до боли знакомые станционные постройки, когда споткнулся о знакомое лицо. Вытаращив глаза, с перрона на меня в упор смотрел бывший взводный, старший лейтенант Круглов. Лицо его отображало серьезную концентрацию мозговой деятельности. Вряд ли он видел, когда я уволился, и теперь силился понять, что происходит, и что он должен предпринять, являясь начальником патруля. Но поезд тронулся, и я, игриво помахав ему ладошкой, стал медленно удаляться в сторону столицы.
Еще раз встречу его через два года в своем городе. Летним вечером мы с женой будем гулять по центру, когда столкнемся нос к носу.
- Здорово Еремин, - протянет он мне руку, а я почему-то отвечу:
- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант.
Оказывается он уже полчаса ходил за нами, и стал специально мозолить глаза, чтобы я его, наконец, заметил. Старлей приехал на выходной, погулять. Он поздравил меня с женитьбой и стал рассказывать какие-то новости, но я не испытывал к нему ни былой злости, ни интереса.
В августе, спустя три месяца после дембеля, я поехал навестить братву. Привез обратно парадку, у меня дефицитный размер, комплект значков, литр водки и хавчик-базу. На станции подошел к патрульному солобону, спросил с какого полка. Шустрый дух в парадке не по размеру, изображая бывалого солдата (в сентябре первый приказ), засыпал меня сленговыми жаргонизмами. Оказалось с нашего, противотанкового.
- А батарея какая?- затаил я дыхание.
- Вторая.
- Моя батарея. Этой весной дембельнулся, - и тон его с умеренно-превосходящего сменился на уважительно-подобострастный.
Оказывается сегодня праздник, день физкультурника, да еще и присяга у студентов, окончивших свою нелегкую, сорокапятидневную службу. К ним с утра пребывают родственники и боец в центре внимания, объясняет всем, как и куда добираться.
Подходит начальник патруля, знакомый старлей с первой батареи. На погонах шитые звездочки по последней моде. Он узнал меня. Рассказывает, что ничего особо не изменилось, что служба в учебном полку тоскливая, и он с радостью бы уехал в войска, хоть на Дальний Восток. Потом огорошивает меня известием, что повесился майор Мажуга. Веселый, добрый, всеми любимый полковой сапер. Его подчиненные на озере ограбили машину и избили отдыхающих. Не перенес позора, хотя это, наверное, не единственная причина. Видать накопилось у мужика.
Подошел автобус. По дороге объясняю родственникам боевых студентов, где тут что и как. Но вот и мое КПП. Дневальный сгонял в батарею и скоро объявился Сынуля. Мы стиснули друг друга в объятиях. Идем на стадион, все там. Планируются праздничные мероприятия. Тут Горелый, Калитыч, Фикса, Канц, Бодя, Старый и другие. Большого нет, он в командировке. Фишкарь уносит форму в каптерку, а мы углубляемся в лес, где устраиваем небольшой пикник. Потом возвращаемся на стадион, как раз на показательные выступления морпехов и десантуры из школы прапорщиков. Они демонстрируют приемы рукопашного боя, имитируют драки и азартно крушат кирпичи и бутылки.
- У вас с Малышом не хуже было, - льстит мне Сынуля, вспоминая, как мы развлекали личный состав.
У одного морпеха никак не получается разбить лбом бутылку. Уже в третий раз он бьет по ней головой, а она все предательски выскальзывает. С трибун доносятся скабрезные шутки вперемешку со смехом. Парень, уже малиновый от стыда и злости, наконец, концентрируется, и из под чугунного лба разлетаются цветные стеклянные брызги. А потом бредем в казарму и ностальгируем там на койках. Над чем-то все время ржём. Вспоминаем, как Канц с Чинаревым резали мне по духанке палец без наркоза. Появляется Тимоха, комбат в командировке, он за него.
- Ты Еремин, что тут делаешь? Уж не обратно ли потянуло?
- Да вот в гости заехал, товарищ старший лейтенант.
- Как оно на гражданке?
- Втягиваюсь. С августа на работу вышел.
Потом Горелый рассказал мне, как один узбек, из молодых сержантов, оставленных служить в батарее весной, взялся конкретно прессовать группу духов-кавказцев. Однажды утром его не досчитались на осмотре. Нашли через пару часов за забором, связанного, со спущенными штанами и заткнутым ртом. Остальное можно додумать, подключив воображение. Случай, конечно, по тем временам исключительный.
Но праздник кончился, пора домой. Идем через плац, как три месяца назад, когда меня провожали. Почти дошли до КПП, когда там резко активизировался наряд. Ворота распахнулись, и на территорию влетел командирский Уазик.
- Начпо дивизии. ****ец! - только и успел прошептать Горелый.
Мы замерли, как вкопанные. «Бобик» резко затормозил, распахнулась правая дверца. Начпо смотрел на нас недобро.
- Гражданский, ко мне!
Нет, оказывается, я ничего не забыл. Руки опять опережают мысль. Левая уже замкнула ворот на верхнюю пуговицу, а правая безрезультатно шарит по поясу. Я подбегаю к машине, три последних шага четко шлёпая по асфальту замшевыми тапочками, и вытягиваюсь по стойке смирно.
- Почему находитесь на территории воинской части?
- Я служил здесь, товарищ полковник. Весной уволился. Вот приехал товарищей навестить.
- Служили, говорите? - тон полковника немного смягчается.
- Ну, так тем более порядки должны знать. Немедленно покиньте территорию.
- Есть!
Уазик с визгом трогается. Водила у начпо видать лихой. На КПП делаем несколько памятных снимков, и я уезжаю. Больше из них я никого не увижу.
Парни писали мне потом до конца собственной службы. Больше всех тосковал Сынуля, добрый уссурийский бандит, мастер на все руки. Меня до слез трогали его искренние, с кучей ошибок строки: «Как ты уехал, стало совсем скучно. Ни поржать, ни гитары послушать».
Осенью комбат с трудом сумел сдать батарею новому командиру и куда-то перевелся.
Горелый был до конца верен нашей общей мечте, и все-таки заполучил путевку в мореходку. С такими же потенциальными моряками, уехал домой в первых партиях. Большой всю осень провел в командировке, в Мордовии. Там сошелся с женщиной, и принял как своего ее ребенка. Перед Новым годом вернулся в полк, дембельнулся и вскоре уехал обратно, где сразу женился. В январе прислал мне последнее письмо, в котором приглашал на свадьбу, а также сообщал, что в начале месяца ездил к Горелому в Белые столбы. Я всегда знал, что краткость сестра таланта, но описание их встречи поразило своей лаконичностью: « Вечером я приехал, всю ночь мы пили, а на утро я уехал». Еще сообщал мне, что в морехдку Горелый так и не собрался, сославшись, что каких-то документов не хватало, но Вова предполагал, что врет.
Сынуля писал мне до самого дембеля, весной 85-ого. В последнем письме пытал меня, летают ли прямые рейсы из Горького до Хабаровска, а так же был сильно озабочен, как ему вывезти цветомузыкальную установку, которую умудрился собрать в казарменных условиях по своему кулибинскому наитию. Даже не представляю, где он сумел достать все эти резисторы, тиристоры, транзисторы. Да еще все это потом объединить, он ведь этому никогда не учился. Обещал обязательно заехать, и предупредить заранее телеграммой. Но в последний момент решил сделать сюрприз. Приехал в конце мая, в субботу, как снег на голову, а меня как назло унесло на рыбалку, с ночевкой. Я вообще-то не рыбак, просто друзья позвали отдохнуть. Так мы и разминулись. Больше я о нем ничего не слышал.
С Большим все-таки пересеклись еще раз. В мае 87-ого он приехал играть к нам в город, выступал тогда за Мордовцемент, позвонил по старому телефону, и мама дала ему мои новые координаты. Я после женитьбы жил в другом районе, и полтора месяца назад у меня родилась дочь. Он бодро выбежал из гостиницы Москва в центре города, все такой же красивый, спортивный и дерзкий. Мы обнялись.
- Ну, чего делать будем? - уточнил он, как всегда чуть заикаясь. В стране свирепствовал сухой закон.
- Хочешь, ко мне поехали. Только у меня бардак, завтра переезжаю.
Мы как раз закончили обмен, и на следующий день была заказана машина. Я возвращался в свой родной район. Жену, дочь и кошку накануне вывез к родителям.
- А у тебя есть чего? - бардак смущал его меньше всего.
- Сухаря бутылка.
- Ну, тогда и пачкаться не будем. Тебе завтра переезжать, а мне на воротах стоять.
На том и порешили. Ограничившись мороженым, мы провели отличный вечер воспоминаний. Он звал в гости, я обещал. Но сначала дети были маленькие, а потом рухнула страна, которой мы служили, и жизнь поставила всех в позу прачки. Не так давно я вычислил его в соцсетях через друзей, оставляющих комментарии к его фотографиям. Теперь мы иногда перезваниваемся, и все также собираемся встретиться. Правда теперь внуки маленькие, да и на подъем тяжелые стали. В браке у него родилось еще двое детей и сейчас куча внуков. Всю жизнь он посвятил любимому футболу. Пока мог, сам играл, а теперь мальчишек тренирует.
В 89-ом я отыскал в Москве Малыша. Жил он на Суворовском бульваре, недалеко от Старого Арбата. Старинная двухэтажка была уже почти расселена, и полупьяный сосед сообщил, что они получили новую квартиру где-то в Тушино, больше он ничего не знал. И когда я совсем потерял надежду, все-таки вспомнил, что в двух кварталах отсюда, в кафе работает Сашкина мать. В тот вечер я не успел. Заведение было уже закрыто, и я пошел догуливать на Арбат, где в ту пору кипели страсти и все ждали перемен. Повсюду звучали гитары и в мареве шашлычного дыма художники ваяли портреты, а самодельные прилавки ломились от матрешек с характерным пятном на голове, вместо традиционного платка.
Я приехал на следующий день, и мать дала мне адрес, который показался до боли знакомым. Приезжая в столицу, я останавливался у двоюродной сестры, которая летом жила на даче. Это было в Тушино, метро Щукинская. Добравшись до нее в этом году, я был сильно удивлен, как среди старых, длинных девятиэтажек и хрущевок, умудрились впихнуть новый двухподъездник. По иронии судьбы именно здесь и проживал теперь Малыш, т.е. в 50 метрах от меня. И по утрам мы глядели друг на друга с балконов.
Я, конечно, навестил его, и первый вечер мы провели на сухую, жена не разрешила. По ее словам, Малыш питал слабость к крепким напиткам, пристрастился, когда забросив спорт, жарил шашлыки на Арбате. А теперь он работал рубщиком мяса в московском гастрономе где-то на окраине города. Он предложил мне затариться, т.к. на днях ушел в отпуск, и тоже собирался запастись дефицитными продуктами перед поездкой к родне в Тамбов. На следующий день мы приехали в магазин, где на прилавках вроде как не было ничего особенного, но на самом деле было все, но с небольшой наценкой. А дальше, как у Карцева с Ильченко:
- Что будешь брать? - спросил Саня.
- А что есть?
- А все есть.
- А сгущенка?
- Есть. Сколько?
- А сколько можно?
- А сколько нужно?
- Ящик.
- Бери.
То же самое со шпротами и т.д. Накануне я занял у дядьки денег, но лимит был, к сожалению, ограничен, да и унести все было просто не возможно. Потом мы все же отметили встречу и праздник состоялся. Сначала в магазине, потом у него дома, жена -таки сломалась, усовестил ее Саша. Заканчивали на канале Москва-Волга. А вечером, в состоянии пониженной социальной ответственности, я грузился в поезд Москва-Горький с общим грузом килограммов 70-80. Но это уже другая история, требующая отдельного изложения.
В соцсетях удалось отыскать еще кое-кого. Богдан Наконечный после армии окончил ветеринарный институт, а теперь осел в Португалии, у него тоже две дочери. Добавился в друзья, но в переписку не вступил. Только было удалось нащупать связь через его жену, но после 14-ого года общение прекратилось.
Саня Яцекович, который перед дембелем умудрился сломать ногу (мне писал об этом Сынуля), тоже долго не хотел отвечать, но потом все-таки написал. Живет в Белоруссии, у него два сына. Удалось списаться с его первым угнетателем Витей Поваром с Украины. Духанку мы тащили в одной батарее, а потом он в автовзводе дослуживал. Всплыли двое ребят из первой батареи, которых я помню. Недавно объявился Славик Башкиров, он замдиректора школы в Москве.
Отыскал еще несколько человек. Но заведя страницы в соцсетях, они однажды вышли в эфир и больше там не появлялись, т.ч. связаться не удалось. В «одноклассниках» создали группу нашего полка, и там как-то появился бывший начальник штаба дивизиона, теперь уже подполковник Еремеев. Переписываться, правда, почему-то не захотел, хотя я уверен, что он меня вспомнил. Раз только поблагодарил за фотографии, которые я разместил в группе, после посещения родной воинской части. Там теперь стоит танковая бригада, и каждый год на день танкиста открыт свободный допуск на территорию. А в общем, многие ищут друг друга и кое что удается.
Вот собственно и вся история.
Служебная история макарон - 2-я часть Учебки
© Copyright: Алексей Ефремов 3, 2019
Свидетельство о публикации №219100601784
Свидетельство о публикации №219100601784
Рецензии