Неисправимый

                1.


               Внезапно «задрынькал» крохотный будильник. Не глядя на его цифровые метки, оставляя тёплое местечко рядом с женой, Стариков мгновенно вскочил. Поддёрнув трусы, быстро и бесшумно исчез из комнаты, на цыпочках, разведчиком втиснулся на кухню, гулкой дверью боясь разбудить супругу.

Здесь его рыбацкий скарб с вечера лежит; любителя приключенческого адреналина в полном сборе ожидает. Сергей торопливо, ещё в полусонном состоянии натянул «нателку»,  за ней — лёгкую одёжку, облачился в ватник, тёплый бушлат. Нахлобучивая на голову рыжую шапку из шкуры собаки, мельком глянул на настенные часы. «Ах, хорошо как! Времечка до поезда ещё достаточно, можно сбавить торопливости ход».

Усевшись на стул, стал с большой аккуратностью натягивать на ноги шерстяные носки, крутить портянку. В этот раз, на нижние конечности, рыбак обновку с удовольствием примеряет. Хороши валенки! Мастером добротно скатаны, — с душой! Они, удобства большого и мягкости отменной.

Давно мечтал Стариков Сергей своим ногам подарить такую тёплую и лёгкую защиту. Нульцевые, чёрненькие, — ещё не разношенные, хрустящего снега не видавшие. Сегодня им первый выход на природу. В тайгу, на мороз, на Амгунь, на Баджал предстоит дальняя дорога.

Стоит укутанный Серёга, точь-в-точь — Мишка-Гамми, смекает, как дальше поступить? «То ли, на вокзал выдвинуться: там друга подождать, или лечь на пол, — чуть полежать ещё, времечка скоротать в тепле…» За окном-то морозяка! Вон, красный ртутный столбик за «двадцатник» показывает, хоть и весна уже по бумажному календарю.

Мужик вздыхает, в сомнениях нерешительно мнётся, сопит, делая последнюю укладку продуктов в рюкзак. Взгляд невольно застрял на сковородке, на электроплите. «Ха! Как здорово! Это же мясо, с вечера густо, кускасто женой пожарено. Надо затарить с ночи желудок вкуснятиной» — включая конфорку, — думает Сергей, выглядывая местечко на полу, где можно полежать, с мыслями окончательно собраться, желудок к трапезе подготовить.

Удобно и мягко развалился мужик, собачьей шкурой на голове уперевшись в крепкую дверь. Хорошо лежится горизонтально утеплённому Серёге, в новых валенках, — просто песня! Уютно в себе самом: и находится, и думать, и мечтать. «Напарник, — Колька, наверное тоже копошится, одевается; продукты и бутылочку в короб с любовью укладывает!» — шевелятся мыслишки в голове у лежащего на полу рыбака.

Белый циферблат, с важной минутной стрелкой, слышным тиком предупреждает со стены, что скоро выход. Но Серёга по натуре, по судьбе — миллиметровщик! Он всё делает с риском, в самый притык! За что, его супруга всю жизнь учит, нещадно пилит, зудит, достаёт!

Вспомнив яркость наступивших дней, он сразу прикинул, смекнул, толканув сознание к действию: «Надо чулки от общевойскового защитного комплекта (ОЗК) обязательно взять. Река-то при таком дневном солнечном пекле, явно попытается во все щели водой пролезть, закраины холодной жидкостью опасно заполнить, рыхлый снег, снизу, обманчиво пропитать...».

Надо же встать, положить их, чтобы вопрос этот важный окончательно закрыть. Но Серому лень!.. Он всё, всегда, откладывается на последнюю минутку, секундочку, потом... Вот и сейчас, от уютного тепла млея, думает: что стоя уже, по выходу, не забудет их бросить в рюкзак.

                2.

                Лежит человек, масляным взором изучает верх, вяло оживляя серое вещество в голове: «Ах, как чертовски красив потолок после недавнего ремонта, — цветом белоснежен, выверенной линией точен…». Моргают выцветшие ресницы его глаз, опуская взор на салатово-серебристые шторы на окне.

Между лёгкого и воздушного матерчатого облака, хорошо просматривается чернь ночи, её морозная кристаллическая писанина на стекле. «Ах, молодец жинка, как в тон смогла подобрать обои; они ведь их с самой Москвы пёрли, тащили, везли». Разморила тёплая одёжка рыбака, и мысли приятно сладкие, вдобавок, жирно размазались по душе, не заметив как хитрющий сон, втихушечку подкрался: сознание, сладко замутив, в другую жизнь за ручку притворно уводя.               

Проснулся Стариков от удара: сначала дверью в голову (слава Богу, рыжая собака смягчила его) потом от ноги в бок, — да сильно, и точно без жалости! Мужик глаза нараспашку! Очухавшись, чует, как противно свербит в ноздрях, а в горле гари ком, а перед испуганными округлыми очами его любимая Светка мегерой, как коза скачёт, брыкается, гудит.

В одной ночнушке, с растрепанными волосами, что-то вопит, орёт, причитает; тотчас бросив своё фигуристое тело к форточке, к раме, к спасительному чистому воздуху, при этом, кашлем свои лёгкие мучая, раздирая: «…Ой! Мамочки! Что ж ты засоня натворил, наделал?.. Что б тебе дрыхня распёрло…», — и пошло и поехало, без стеснения и жалости!..

Берложным медведем испуганно задвигался мужик, то на супругу, то на часы, очумевшими зенками поглядывая. Там совсем небольшие минутки до поезда остались. А кухня вся в испуге, в дыму, в копоти, словно здесь, полоумный, баню смолистыми дровами подтапливал, забыв юшку открыть.

Из-под крышки, паровозом густо чадит вонючий дым. «Что ж ты истуканом стоишь, — мумия, — скорей снимай сковороду!» — рычит обезумевшая «растопыренная» хозяйка, в отчаянии восклицая и хлопая в ладоши, выглядывая на угробленный её ремонт, — красоту, на потемневшие воздушные шторы, на такой же потолок. «Ой, ирод, что ж ты натворил, что ж ты наделал?.. Такую красоту зараз угробил, загубил!!!» — продолжает с кашлем мучиться Светка, в истерики поглядывая, как её утёплённый вредина Стариков, в большой растерянности, со сна, хватает кухонную тряпку, и пытается ею тоненькой, снять раскалённую сковородку с плиты.

«А-а-а!.. Бл-я-я!..» — скривив морду лица от боли, завопил уже хозяйки муж, от нетерпежу быстро ставя её на пол. «А-а!.. Что ж ты делаешь, вредитель?.. Новенький же линолеум, а-а-а!..». И пуще ещё: «О-о!! Господи, Боже мой, точно не переживу, — кончусь?!..» — и уже без разбору, сползая голосом в фальцет, — продолжает истерить его задымлённая половинка. Зашипел, зашкворчал красивенький, цветастый линолеум под раскалённым днищем Светкиной сковороды, дополнительно добавляя противного дыма, вонизма в квартиру. Опять крик, опять вой, стенания!

Уже рыбацкой меховой варежкой смог засоня донести сковородку до раковины. Совершенно потерявшийся в лавинном психологическом раздрае: от случившегося, от бабьего напористого крика, от окончательных минуток на круглых часах, он не думая, открывает кран холодной воды.

И снова ЧП! Взрыв! Шипение! Водянистого пара, атомная грибовидная шапка, с выделением жутких горелых мясных запахов. Светка уже чуть ли в обморок не падает, глаза закатывает, ни на секунду не закрывая рот: «Ой!.. Мама-мамочка!.. Что ж ты за человек такой?.. О-ё-ё-й!.. И когда только ты нарыбачишься?».

                3.

                Серёга, вылетая «пробкой», вместе со своими шмотками за порог, успел ещё раз взглянуть на кухню. Там, как результат его жизненной философии, очередной минутной слабости, сладко-сонной задержки, на светло-жёлтом линолеуме, красовался выгоревший ярко-чёрный круглый глаз: как метка, как урок, как очередной предупреждение! «Ну, неисправимый, ну, неисправимый!..» — затухающим женским звуком, неслось и летело из закопченной угробленной кухни, из прошлой уже жизни.

По лестнице нёсясь вниз, забрасывая рюкзак за плечи, неудачник, кашляя, подумал: «Да, видно не мой сегодня день!..» Сейчас главное успеть к поезду; остались-то считанные минутки, благо вокзал рядом. «Вот и полежал, вот и подождал, вот и поел мясца!.. Господи, никак не получается учиться на уроках своей жизни, — наверное таким и помру!» — выкашливая на морозном ветру последний дым из лёгких, — подумал Стариков, напрягая последние силы ног, лёгких ширь, спины крепость.

Несётся, движется в ночи взмыленный сгорбившейся человек, подчистую, последние силы тратя. Скрипит широкой лямкой на плечах, больной чашечкой в коленке; пыхтит, сопит, до последнего надеется, — что успеет.               

Станция Новый Ургал. Замёрзший поезд, длинной гусеницей на стальных путях застыл, боком к красивому вокзалу, к свету, к совершенно спокойной жизни. Без признаков её в ночной стуже замер, можно подумать, грустит по кому-то, или ожидает кого-то. Ура!

Яркие софиты высвечивают одинокую знакомую фигуру рядом с общим вагоном. Она в ночи с алюминиевым коробом, и кривым коловоротом у ног застыла, — ждёт, не шевелится, морозом дышит, густой пар картинно из себя выпуская. Пристыл человече, до последнего надеется, переживает. «Ну и славно, — главное, друг на условленном месте стоит» — это Серёгина скорая мысль, облегчённо выдохнула из себя последние переживания.

Прелесть морозной Бамовской ночи, коротенький душевный её миг, вдруг нарушает динамиков громкий звук. Это дежурная по станции, точные команды в ночь, раздает маневровым синим толкачам. Над крохотным посёлком звездное искрящееся небо, люстрой повисло, и только серебристый сухой снег хрустит под быстрыми Серёгиными валенками. «Внимание! Поезд Тында — Комсомольск-на-Амуре отправляется с…» — знакомо залаял в очередной раз станционный радиорупор.

«Что случилось?» — пучит глаза напарник, помогая чумазому рыбаку забросить вещи на площадку. Серёга, хрипит, гнётся, сморкается. От густого задымления, от марафонского измора; начинает длинными тягучими слюнями отплёвываться, отхаркиваться, сил и воздуха не находя слаженно ответить, сказать.

«Да-а, бля… да…  да... пидец... пон-ни-имаш-шь… чу-у-ть бля… не пр-р-оспал, и хх-хату не спа-лил, бли-ин… пипец!.. Кри-к-ку было-о!» — «А я думал, уже не придёшь?» — с улыбкой рассматривая закопчённую мордочку, на губах которой, залипла черная полоска копоти, — признается Колодин Николай, и тут же добавляет: «Как это — чуть не спалил?»

Стариков уже потихонечку, усмиряя прокуренного тела возмущения, полушёпотом доводит ему свою беду, раскладывая вещи на свободном месте, через плечо, с любопытством рассматривая в полумраке, таких, как они спящих уже рыбаков. «В своём репертуаре Серый!

Как всёгда всё на тоненького у него!..» — про себя думает товарищ, пытаясь сдержать громкость выплеснувшегося смеха, выслушивая окончание задымлённого рассказа товарища. Вагон полупустой: храпит народ, дрыхнет, в снах творит, летает, ловит; туалетными дверями иногда «грюкает». Строгая проводница что-то бухтит, вроде про Николая «ржач», — он недозволительно громок.

                4.

                Поезд окончательно хлопает в тамбуре своей подножкой. А вот и знакомый скрип колодок; состав, дёрнув сцепкой, плавно трогается, прощаясь с яркими огнями станции, ещё с кусочком прожитого. Опять тявкает матюгальник, голосом дежурной, на прощание желает всем приятной дороги.

Впереди будущее, там другая атмосфера, там новые приключения. Чуть поболтав, мужики заваливаются спать, подложив под головы свою тёплую обувку, бушлаты. Внизу, ни в коем случае оставлять обувь нельзя — могут слындить! — Запросто! Обычно — бичей работа.

Не долог был сон, как уже за ноги тормошит мужиков проводница, сообщая название знакомой остановки. Мужики видят, чёрные фигуры солдат в тёмных полушубках, с красными погонами на плечах, мимо них, молча, по проходу двигаются. Примета знакомая, — значит «приехали!».

Эти трое, под чутким командованием строгого сержанта, мешки с хлебом к входу на горбах своих тащат, несут. «ВВшники» на свою заставу прибыли, и рыбакам тоже выход здесь. Скрипнули тормоза, на минутку затормозилась зелёная железная каракатица, выпустив из себя на безупречно чистый ночной снег, небольшую горсточку людей.               

Перекинувшись немногими словами, люди пока идут одной дорогой, потом  окончательно разделяются. Одним вниз, налево, — туда, где красавица Амгунь живёт, туда, где стремительным течением чудный Баджал впадает в неё. Правда он сейчас подо льдом дрыхнет, активного разгара трескучей, звонкой весны ждёт, чтобы окончательно вскрыться, бурунисто вспениться, сказочно переливающимся течением заиграть, на перекатах звонко зажурчать. Другим на КПП, домой, — служить родине: мост огромный, стратегически важный охранять!

По знакомой тропинке идут мужики, вдоль речки, по краю. Весенний уже лёд, на белом снежном фоне, промоины чёрные видны. Но мороз ночной ещё сильный, с градусами, с ясностью. Луна мордастая, одноглазая, прытко светит, прямо в удовольствие знакомым мужикам, указывая извилистую тропинку в тёмном пахучем пихтаче, ельнике.

Хорошо друзьям дышится: предутренний, кислородный нектарин, он самый чистый, самый полезный. Спит округа, только спутнице земли не до сна. Луна хорошо знает этих двух. Какой десяток лет за ними наблюдает. В любое врем года, в любую погоду видит в лесу, у воды, на воде, при кострах, и без, эту спаянную, споенную, слаженную, неразлучную пару. Они на её глазах грустно старятся, волосами белеют, движением замедляются, да и она, вечная «неразлучница» земли, тоже годики своего яркого свечения уменьшает.

Вышагивают метры и километры мужики, на ходу уже мечтая, и предвкушая, как славно ловиться будет рыбка. Днём радио обещало хорошее солнышко! Оно весеннее, не жадное на тепло! Оно должно от души поджарить лёд, поплавить его застывшую твердь.

Больше подмоет, больше синие промоины станут, от чего с берега можно и на поплавочную удочку просторно половить. А вот и знакомый взгорок, тайги темная стена над головой. Быстро рыбаки костёр в друзья к себе зовут: «Будешь третьим!» — выламывая пахучий лапник под себя, думает Серёга, умилённо глядя, как бойко разгорается их красный жаркий товарищ. Котелок на рогатинку, на пламень. Бутылочку раскупорили, сальца пожарили, выпили, покушали, чуть поговорили, слегка  подремали.

                5.

                Утра, первый предрассветный мираж над загривком тёмного леса. Птицы проснулись, ждут, не дождутся, когда яркий диск выкатится колесом из-за заснеженного хребта. Хорошо стало, обещающе, прямо весело.

Быстро светлое время побежало, с разгаром, с приятной ясностью задвигалось вперёд, как и наши человеки — рыбаки! «А-а!.. Вот чудило!.. Вот дурак!.. Ещё думал, встать, — запихать в рюкзак!..» — пуская белый пар от дыхания, и от сигареты, отчётливо и ясно ругает себя Сергей, вспоминая забытые чулки от ОЗК. «В валенках-то мне сильно по сырости не поскакать!..» — нервно, с силой затягивая рюкзачную шнуровку, — говорит Стариков.

Николай — он любит порядок во всём, — аккуратист! С аппетитом допивая чай, опять смеётся, звучит: «Старик! Вот сколько лет мы с тобой таскаемся по тайге, ты не меняешься!.. Сколько помню, — всегда «всё» у тебя с приключениями…». Раскрасневшийся Сёрега, снимая чехол с бура, щупая остроту ножей, смеётся: «Да не говори Коль! Уродился таким видно уродом. И Светка со мной всю жизнь бьётся, — и бесполезно. Одно слово — неисправимый!».               

«Друзья, — пора рыбалить!» — навроде командой, сладко зевнул начинающийся день мужикам, протрещав знакомым звуком ожившего льда на реке. Забегали, заносились товарищи, поодиночке выискивая себе удачу, счастья миг. Серёга на льдине, недалеко от берега плашмя развалился, в лунку, вприглядку, укрывшись накидкой, хариуса без устали тягает.

Эта рыба, от шуги густой, безжалостной, под берег неглубокий в затишек прячется. Тут, набурив лунок, Стариков и заприметил её приятное скопище. Лёд тонюсенек, но его телесные и любознательной души килограммы хорошо ещё держит, с надёжностью. Глубина — на локоть всего, ну точь, как в фантастическом кине. Ну, прямо: «Лови — не хочу!»

Любо-дорого так время мужикам проводить, судьбе, случаю радоваться, безжалостной старости движения, душевным мигом затормозив. А солнышко, оно круглолицее, хитрое, на силу грева, совсем не приметное. «Ну, светит и светит!» — каждый думает из Ургальцев, прилично далеко находясь друг от друга, увлекаясь любимым делом. А льда, синеющие, стеклянные щёчки, всё тоньше и тоньше становятся, божественно-кристальной чистой водой в Амгунь не заметно стекая.

Завалил Стариков Серёга свой уловистый заберег серебристой рыбкой. Она вкусная, хвостиками об ледяную поверхность лупит, на издохе, последний раз в жизни  нервничает, — этим наглое вороньё всегда приваживает. Кружит над лесом, над человеком горластая большущая тварь, выискивая миг, обманчиво спланировать, пропитание себе хитро украсть.

Ворона птица чудная, умно-прозорливая, безошибочно, со стороны прочитает твоё горизонтальное состояние. Точно спикирует, — цепко стырит, как почует пик твоего азартно-увлечённого, отрешённого состояния.

Старикову хорошо, он на лапнике лежит, тело ватник греет, а ноги — новенькие чёрненькие валенки. В очередной раз, бросив  в лунку приманкой, жменьку варёной красной игры, Серёга вновь прилип к круглому водяному окошечку, к экрану. Это любимое в жизни его состояние: смотреть, пялиться в этот цветной телевизор, кристально прозрачной дальневосточной воды. Там в чудных красках таинственное каменистое дно, серебристых рыбок, интересная жизнь перед человеческими глазами в упор протекает, нервно оживляя в человеке первобытно-дикие инстинкты. С улыбкой поигрывая весёлой мормышкой перед любознательной рыбкой, как вдруг увидел, как изображение в его экране «поехало».

                6.

                Задвигались камни, исчезли знакомые рыбки, движением «картинки» указывая валяющемуся рыбаку, что его «зрительный зал» откололся, поплыл, говорливым течением выводя Серёгину льдину на центр течения реки. «О-о!.. Ёпт!.. Мать — перемать!.. Плыву!.. Надо же быстро рыбу собирать!» — ожил доселе расслабленный в медовом сиропе счастья его мозг, мгновенно давая рукам команду: «Хапать! - Хватать!».               

От непредвиденного случившегося казуса, у рыбака по обезьянье, испуганно округлились глаза, увеличив качающий ход сердечного насоса. Ухватив пяток, другой рыбок, Серёга в очередной раз почувствовал: точно, — не его сегодня день! Понимая, — что этот жирный улов достанется счастливым хитрым воронам, схватил бур, рюкзак, — разогнался, дабы как можно дальше прыгнуть, к спасительному берегу улететь!

Согласно закону подлости, край льдины надломился, и утеплённый любитель зимней рыбалки, по шейку ушёл под воду. Не выпуская из рук драгоценное имущество, рычащим хрюкающим зверем, вылетал из воды наш перепуганный герой, еле касаясь каменистого дна; волнами, рябью морща живой организм воды, дико пугая серебристую юркую рыбку.

Спасаться надо было в знакомом лесу. Туда, мгновенно и понесли ноги «миллиметровщика». Благо костёр несгоревшей дымной головешкой, о себе издалека слабым дымком дал знать!

Пока Колодин где-то внизу с удочкой ходил-лазил, Сергей уже чернеющий сумрак у костра в заботе встретил, чувствуя голой шкурой, ...опой, как мороз наступательно с неба «барином» опять приходит, командует.

Для сугреву, для спасения от простуды всякой, обильно смочил горло, грудь, огненной водой. Сразу прояснилось всё в глазах у ныряльщика, прямо полегчало, что язык, душа, любимую песнь настойчиво затребовала, — пришлось негромко уступить. Осмотрительно, с большим вниманием всю свою одёжку лёгкую высушил, оделся, поодаль развесив на кольях чёрные полюбившиеся валенки, и конечно тяжёлые сырые ватники.

Уже на небе звезды сверчками замигали, когда уловистый Колода показался, издалека, басисто спрашивая друга: «Старик!.. А что случилось?» Серёга объясняет, острыми эмоциями с улыбкой делится. «А не боишься, что твои скороходы сядут?».  Серёге уже давно пригляделось здесь всё вокруг, оно-то, в лёгком подпитье, резкость портится, мелкие детали не замечаются.

В полумраке, при игривых отблесках уже не сильно жарких огней, ему не видны фактические размеры любимых катанок. Тянется, снимает, щупает, остаточную сырость пальцами проверяет. В слабом испуге, намётанным глазом мерку валенка точно снимая, тотчас начинает бухтеть себе под нос недовольно: «Были 43-й! Сейчас, точно — 38-й, если не меньше… Бля-а… как сейчас на «паровоз» пойду!?..» Отсыревшей, добавочно подпитой головой, уже понимая, что им пришел фактически безоговорочный «кирдык».

Доели — недоеденное, допили — недопитое.. Пора же действовать! Опять нудит что-то «купальщик», искренно злясь на себя, пытаясь вставить голую ногу в малипусенький валеночек. «Ну, ты чайник!» — щерится Николай, глядя на мучения друга. «Ну, и как теперь пойдешь!?»

Тот молчит, сопит, курит, про себя думает: «...издец!», — как я не подумал, что войлок сильно садится.
 — Ты видишь, какой мороз уже? Давай скоренько собираться, на заставу топать, там что-нибудь у солдат попросим. Пока сильно не прижало, — ходу дадим!.. Ничего, — потерпишь! — кричит Николай, торопливо гася костер, собирая свои вещи, искоса поглядывая, как Старик, натягивает на себя сырой бушлат, ватники, пытаясь загнать ногу в скороходы, и встать.

Встаёт, — мгновенно становясь выше друга. «Блин!.. Как бабы туфли на каблуках длиннющих носят?» — мычит Серёга, кривясь от изогнутости стопы, от узкого неудобства, от боли, от неуверенности. «Сможешь так, — стоймя, двигаться?» — сдерживая улыбку, спрашивает друга, Николай, со стороны разглядывая его «бабью длинноногость».

«Чтобы пальцы не обморозить, не давай им спать, постоянно мучай, шевели» — кричит впереди идущий, сдерживая рукой хлёсткие ветки, периодически удобно вскидывая на плечо рюкзак друга.

Сергею мучительно больно в такой позе ног идти, тем более быстро. Стопы быстро коченеют, не слушаются. Николай периодически покрикивает на товарища, мобилизуя его дух, терпение. Тот, что-то бухтит в ответ, искренне переживая, что можно обморозить пальцы. Особенно большие, уже непослушные.

Сырой бушлат тепла не даёт, наоборот отбирает, от чего дрожит тело, возмущается, скорости ждёт! Да откуда Серому её взять? Судорога стала чувствительно приставать, беспокоить. «Всё, Коль! Не могу так идти!» — звучит страдалец, падая задницей на валежину сбоку от тропы. Тянет ноги, морщась, снова горлопанит: «Сними! Скорей сними!..» Тот бросает общий скарб, осторожно стягивает любимые Серёгины валеночки. Старик, с силой начинает растирать закоченелые ноги, ему, конечно помогает товарищ.

                7.

                Снова дорога, и опять в путь! Николай пытается разговорами отвлечь товарища. Он знает любимые темы друга. Но в этот раз, не получается сбить на нужную линию, волну, его сознание, разбавить посторонним, густоту его тяжёлых мыслей. Его боль цепко держит в холодных тисках, в неизвестности. Ночь, уже во всю, выкатила звездную колесницу на небо.

Мороз танцульки как всегда устроил, большими градусами товарищей пугает. «Ну, как ты?» — спрашивает опять Николай. «Терпишь?» — тот терпеливо молчит, кривится от боли, но двигается, высматривая на фоне тёмного синеющего неба, знакомые лесные приметы. Опять звучит человек в ночи, камнем падая на землю, вытягивая ноги, сиюминутного спасения прося. Снова четыре руки растирают, с силой мнут, подбадривая друг друга.

Пришли! Уже знакомый поворот наверх, к заставе. «Серёг! Ещё чуток осталось, потерпи дружище!» — кричит через плечо навьюченный Николай, пытаясь голосу придать радостные нотки. Что-то соглашающее мычит в ответ хромающий, скривленный человек, опираясь на шест, на бур, на свою силу воли, преодолевая последний затяжной подъём.

Вваливаются с грохотом застывшие люди, на КПП. Солдатик в каске с автоматом, строго перекрывает проход, надежду. Сурово зыркая молодыми чёрными глазами, конечно, спрашивает, ответа ждёт. «Звони в роту... старшому скажи, так и так!..»
Настоящий боец оказался, с сердцем; крутит вертушки ручку, искоса поглядывая на Серёгины длинные ноги, в чёрных крохотных «дамских» валеночках.

Медленно потекло времечко, для  «неисправимого» прямо замедлилось, застыло, закоченело, как и пальцы на ступнях. Тело будто от страху мандражно трусится, зубками во рту слегка постукивая. Морщится человек, ждёт, по случаю, угощая сигаретами доброго бойца.

Тот охоч на язык, на мнение. Он с горной, далёкой красивой Армении сюда оказывается, прибыл. По воле какого-то, бессердечного военкоматчика оказался в этой дикой глуши, тьмутаракани. Ну, наконец-то! Слышно хлопает входная дверь казармы. На КПП появляется высокий «их» сержант, с кем они ехали в поезде. Завидев образы, — улыбается, внимательно слушает, смотрит на ноги, решает. Молодец, действует правильно, с пониманием, по сложившейся ситуации.

Гости двигаются за ним, мимо дневального, и прямо в каптёрку. В комнатёнке полный порядок, — приятно посмотреть. Всё ровненько, ухожено, в бирочку и в линеечку обеспечивается хранение формы и вещей. Там рыбаков хлебосольно встречает ещё один дембель, — младший сержант.

Падает на кровать обессиленный Серёга, от боли морщится, с надеждой отдаваясь во власть этих бравых парней, защитников. Крутит головой Серый, глазами стреляет, спасителям голосом указывая, что большие пальцы уже не чувствуют эту жизнь.

Медленно стаскивают обувку, в ход сразу пуская одеколона жидкость, и пальцев крепких массажный натиск. Пока бойцы реанимируют друга, Николай невольно визуальный огляд помещения проводит. Завидев миску с красной икрой, с ложкой, с жёлтым маслом поодаль, тотчас выводы точные делает: «Хорошо видно «краснопёрые» в этом году ход кеты поймали: с запасом надёргали, сеткой, смыком наловили...» Тут и белый хлеб, тут и чайник... вот-вот релюшкой сработает.

Сержанты мужики крепкие, знающие, ловкие, они здесь два года «отмутулили», лучшие годы на мосту оставили. С улыбками, с шуточками, трут, растирают, смеются, — знают, что всё будет хорошо! Ну, слава тебе Господи! Вроде заиграла кровь, вернулась жизнь в Серёгины конечности! Всем легко и радостно на душе! Ходить и жить будем!

«Это мне урок на будущие!» — думает про себя Серёга, получая от сержанта, огромные караульные валенки с резиновой подошвой, с новенькими портянками в придачу. «Ну, сержант и  молодец!» — принимая из его рук чай, а так же увесистый бутерброд с маслом и икрой, — про себя подумал Колодин Николай, в душе конечно, больше всего радуясь за укомплектованного друга.

Хорошо, тепло, уютно в ухоженной армейской каптёрке; но поезд, вот-вот по рельсам в их сторону махиной железной накатит, а опаздывать нельзя, ни в коем разе. Мужики благодарят ребят, с благодарностью покидают заставу, оставляя последние сигареты одинокому бойцу на КПП. Он «спасибкает» за курево, поправляя каску, сморит им в след; наверное, с грустью вспоминает родины воздух, отчий дом, маму, отца.

Замер на входе коренастый, широкоплечий боец, явно с тоской, высчитывая в памяти оставшийся срок службы. Может даже, картинно воспроизводя в сознании, как он будет уважаемым «дедушкой» покидать на этом поезде, этот ненавистный ему край.

                8.               
               
                Над переездом, над закоченевшими железными рельсами, запорошенными застывшими шпалами, грустно и одиноко горит холодная лампа, сиротливо освещая наших героев, остановку. В дикой тишине, хрумкая снегом под ногами, друзья улавливают далёкий гудок тепловоза.

«А эти, ещё лучше моих, — тех!» — с улыбкой говорит Сергей, пытаясь, лихо выбить на нетронутом белом снегу, чечётку. «Ну, Старик, в этих ты можешь, уже безбоязненно снова нырять, подошва не даст усадки!» — громко смеётся Николай, поглядывая на доброго сержанта, подарок. «Не тушь, с меня хватит!». — «Ну! Ну!.. До следующей только рыбалки!..» — благодушно гогочет Колода, расслабленно ширя раскрасневшиеся щеки на лёгком ветру, тут же, добавляя: «Поздно!.. Неисправимый! — Это уже диагноз!».

Гремит смелый состав, игриво разрезая ярким снопом прожекторного света, темноту Амгуньской тайги. Самый яркий её миг, мгновение; потому как луч нагло бьёт в глаза уставшим мужикам. С грохотом влетает величественная тягловая Бамовская техника на охраняемый железнодорожный мост; с сигналом, знакомым криком оповещая сонную округу, грустного солдатика на КПП, что вот-вот остановка коротенькая будет, всего минутку, миг.

Опять знакомые движения проводницы, и её пропахших костром пассажиров. Машинист крикливо «клаксоня» вновь пугает спящую тайгу; отпуская тормозные колодки, не шумно сдёргивая состав с места. Знакомо хлопает дверью серьёзная тётечка, в тамбуре слышно бросает уголь, шурудит кочергой, инстинктивно вымаливая у печки достаточное тепло. Друзья ещё в лесу все слова выговорили, на эмоции иссякли, поэтому в молчании раскладываются, с удобством располагаются, соблюдая тишину спящего вагона.

Сидит Серёга, всякое думает, щекой чувствуя знакомый тёплый свет. Поворачивается, раздвигает шторку, там знакомая луна, за поездом по небу несётся, тёплым ликом ему, то улыбается, то вдогонку хмурится.

Мелькая яичной долькой средь рваных ватных туч, будто выговаривает ему свою обиду, за то, что как принято у него с ней годами — голосом не попрощался! Не помахал рукой, не сказал доброго слова, уезжая из тайги.

Душевно улыбается уставший мужик, ему вроде даже чудится, что она мчащийся состав хочет перекричать, до сердца Серёгиного достучаться: «Неисправимый ты!.. Неисправимый!..». Устало лыбится рыбак, на жёсткую полку «общего» расслаблено валится, отвернувшись к стенке, закрывает глаза, у спутницы земли, с поцелуем  — прощения просит, постепенно-постепенно куда-то проваливаясь, засыпая.

                Октябрь 2019 г.