Кн. 3, часть 2 И убегает мой мир... Гл. 1

                Ч А С Т Ь  2

                "И УБЕГАЕТ МОЙ МИР, И УБЕГАЕТ ЗЕМЛЯ..."
                (Гражданская оборона", "Без меня")

                Г Л А В А 1

                НИКОМУ Я НЕ ОТДАМ
                СВОЙ ПЕРЕКЛИНЕННЫЙ СЕЗАМ!


Юков приходил в себя несколько дней, и Женя старался не попадаться ему на глаза, предоставив суматошиться и опекать Хозяина Абаре. Женя пропадал в поле. Упрямо долбил землю мотыгой, позволяя корням чахлых растений дышать и вкушать влагу. Таскал воду и терпеливо следил, как она впитывается под каждое растение.
Разводил вонючее «удобрение» до нужной, кисельной консистенции, и вносил в канавки междурядий. Собирал сизов для всей команды. Пытался протаптывать тропинки вокруг «фермы» и даже вскопал новый участок земли – на всякий случай, чтобы только чем-то занять себя, а вечером выполнял обязанности Абары, отстранив её от домашнего хозяйства почти что насильственно - лишь бы не задавать бесполезных вопросов и валится вечером на кровать без сил. И всё время, без устали, твердил себе под нос «Отче наш» - до отупения, до отвращения, до полной утраты смысла слов. Слава Ромашке и Саше – Женя запомнил молитву слово в слово. Оставалось набраться терпения.

И вот Юков снова вышел в поле. Жизнь мало-помалу входила в прежнее русло – унылое и тошнотворное. Но в существовании ощущался надлом. Юков ходил угрюмый. Он заметно сдал, взгляд потускнел, уголок рта подёргивался. Разговоры вяло крутились вокруг садоводства, садового инвентаря и агротехники в разных мирах. А Женя отныне, кидая в ведёрко очередного сиза, с содроганием просил прощения у Матроны Въессс.

- Ты, наверное, презираешь меня и осуждаешь, - сказал однажды Жуль. – Не спеши. Рано или поздно ты окажешься на моём месте. Возможно, тебе даже понравится это место. Если количество совершённых тобой гнусностей и подлостей не перевесит всё хорошее.

«Как бы не так, чтоб вас всех розарвало!» - подумал Женя. – «Я не собираюсь тебя подменять на поприще пищевой добавки!»

А вслух сказал: - Во всё можно найти свою красоту и обаяние. Я не буду страдать. Я постараюсь насладиться своими воспоминаниями сполна…

Чтобы совсем не сойти с ума, он перебирал лучшие дни с Сарой.

                Запнулось сердце и пошло скороговорить,
                Само с собою ссориться и спорить.
                Довольно, милое, не становись изменником.
                Мне без тебя не удержаться в стремени…

…На Саймелле, Золотом Мире Культурного Кольца, где проходил смотр молодых талантов, Сара шепнула Жене, сидящему рядом с ней в ложе приглашенного жюри: - Я собираюсь написать книгу о своей жизни. Она будет иметь успех!

- Не сомневаюсь. Но насколько правдивую, Сара?

- Настолько же, насколько правдиво Иномирье. И в этой книге ты займёшь почётное место. Отдельное. Я хочу издать твои стихи и песни. Иномирье должно знать своих Ходоков!

Сара горела нетерпеньем начать работу о Башмачникове немедленно. Настолько, что уговорила администрацию и устроила на Саймелле совместный с Башмачниковым концерт. Никогда в жизни Женя не видел и не слышал такого фантастического пиршества, такой фантасмагорической щедрости – великолепный оркестр, юные исполнители во главе с непревзойдённой Сарой Беркут, исполняющие вместе с ним его старые и новые хиты! Женя жалел только об одном – что его не слышат ни Кира, ни Костя…

Женя рубил мотыгой спёкшийся грунт новой делянки и, забыв об «Отче наш», напевал любимые мелодии, пребывая почти что в эйфории, как вдруг…

Вдруг на него накатила тошнотворная волна – и ушла, погрузив его в странный калейдоскоп видений...

… Он был не Евгением Башмачниковым, урождённым землянином. Он родился в мирах, его звали Юг, и в его молодом сердце клокотал и бушевал ураган чувств, предчувствий и жажды светлого и вечного счастья.

«Мюлли, любовь моя! Девочка моя золотоволосая, принцесса Тилании, самая прекрасная в мирах!» - так твердил Юг, спеша к своей возлюбленной, одной из девушек публичного дома для семейных, принадлежащего мадам Гуэль.

Гуэль в дверях игриво преградила ему путь: - Бесстыдник, ты ходишь к Мюлли, как к себе домой! А выкуп? Она стоит много дороже!

Юг улыбнулся и отстегнул с цепочки, опоясавшей шею в три ряда, один из часовых овалов. Этот овал был из Бадена, одна из совершеннейших работ мастера Зельда. Юг отстёгивал по медальону каждое свидание, но Югу было наплевать! Что все часы Иномирья в сравнении со счастьем находиться рядом с несравненной Мюлли!

Гуэль только покачала головой: куда он заберёт её воспитанницу из привычной для неё обстановки? От степенных, порядочных, богатых клиентов и обеспеченной жизни? Видит Бог, Гуэль старалась для своих девочек и заботилась о них, как родная мать! Но – когда приходит любовь, грех заставлять девушку продавать себя. Мюлли радовалась Югу, как дитя. Гуэль и сердилась, и радовалась вместе с нею. А когда Юг принёс необходимый взнос, Гуэль сдалась и освободила свою работницу от соглашения о найме, хотя заключал его её отчим, а не сама несовершеннолетняя Мюлли.

Так иногда случалось – родные сами продавали в кабалу Эротическим Торговцам ненужного члена семьи – племянницу, перешедшую по наследству, младшую сестрицу, дальнюю родственницу-сиротку, – по разным причинам: нежелание удочерять, недостаток средств, смерть всех близких. А иногда это делали полисмены, находя бездомную и безработную иномирянку.

Отчим невзлюбил Мюлли, ибо она была белокура и светлоглаза, и выбивалась из цвета его рода – значит, её нельзя было бы пристроить замуж. Что ж, Гуэль стала ей матерью – как становилась матерью всем воспитанницам Дома Эротики.

Юг влетел в комнату, и Мюлли обернулась на звук его шагов.

- Мюлли, любимая, ты свободна! Мы уезжаем немедленно!

Аромат жасмина и лилий, шёлк серебристых волос, россыпь нежных веснушек на щеках, свет лимонных, широко раскрытых глаз, осенённых пепельными ресницами…

- Мюлли, единственная, любовь моя! Ты – самая красивая в мирах!

- Юг, мне никто никогда не говорил, что я красивая…

Юг подхватил её на руки – Мюлли была лёгкой и почти невесомой для его крепких рук.

- Если ты бросишь меня, я умру, - сказал Мюлли. – Не покидай меня, Юг!

«Ну вот», - не то с грустью, не то с облегчением сказала сама себе Гуэль. – «Слепая дурочка, дурнушка Мюлли обретёт дом… Не пожалела бы».

- Береги её, Юг! – строго сказала Гуэль. – Мне будет её не хватать.

…Видение схлынуло, а Женя продолжал стоять, оглушённый и опустошённый, продолжая держаться закостеневшей рукой за мотыгу, словно за руку нежной девушки…

Что это было? Он словно прожил сразу несколько жизней за этот небольшой эпизод! Женя весь день ходил задумчивый, спотыкаясь и отвечая невпопад, погружённый в воспоминания об иной жизни.

А ночью видения хлынули вновь.

- Убирайся прочь, Гобунг!

- Ты рано или поздно уйдёшь – а она останется. Каково ей будет среди своих?

- С чего ты взял, что я уйду?

- Это написано у тебя на лице, Селин! Ты дрожишь от нетерпения, когда смотришь вдаль. Ты не желаешь остаться в селении. Она этого не заслужила!

- Ты ошибаешься, Гоб. Ты уберёшься с моего пути, или нет?

- Нет, потому что я люблю Буонг. И я не пущу тебя, Селин! Ты подсуден, иноземец! Я подал прошение судье…

- Я пришёл, чтобы забрать Буонг из селения, и заберу, - перебил Селин. - Прочь с дороги! – Селин размахнулся и ударил невысокого паренька в остроконечной войлочной шапке наотмашь. Гоб полетел в канаву, а Селин решительно направился к месту встречи в священной бамбуковой роще, защищённому от тугоров заговорённой посеребрённой сеткой. Бубенцы, развешенные на ней, мерно вызванивали тревожную мелодию – где-то близко отдыхала семья тугоров. Но семейный тугор не волновал Селина, он свято придерживался конвенции, дорожа потомством. Куда опаснее был тугор-шатун…

Буонг уже ждала его. Она бросилась к нему на шею.

- Буонг, надо спешить, - сказал Селин. – Вблизи твоего клана я не смогу обнимать тебя, отрешившись от мрачных мыслей. Сегодня твои братья угрожали мне, а Гоб предупреждал о возможности суда.

…Они шли по узкой тропе, взявшись за руки. Через 10 километров Селин свернул к холмам и разыскал пещеру, где загодя оставил дорожные сумки с провизией и одеждой. Запах в пещерке не понравился Селину. Здесь явно побывал кто-то из животных, но вещи оставались нетронутыми, следов не обнаружилось. Молодость взяла своё. Перекрыв выход серебряной проволокой, молодые провели в пещере ночь…

А утром, едва Селин вышел из пещеры, он тут же выхватил одной рукой кинжал, другой схватился за обратень с серебряными пулями, купленный в дешёвом магазинчике: Селин понял шестым чувством, кто заглядывал в пещеру. Он увидел молодого тугора, сидящего напротив выхода на большом валуне. Это было неприятно. Сейчас тугор ничем не отличался от человека – если, конечно, человек станет загорать голышом далеко от селений посреди гор. Но это сходство - до поры до времени. Буонг вскрикнула и спряталась в пещере.

- Я – Дурлог, - сказал тугор. – А вы  из селения Бван. Далеко забрались. Убегаете, чтобы основать свой клан?

Тугор был настроен миролюбиво, он был сыт после миротворческой кормушки, но жажду крови у тугора невозможно было убить никакими транквилизаторами. Селин немного расслабился, опустил кинжал, но продолжал сжимать в кармане обратень.

- Дай пройти, Дурлог, - попросил он. – Мы спешим.

- Ты даже не хочешь поболтать по душам? А мне понравилась твоя девушка. Подари её мне – мне не с кем поболтать вечерами.

- Прочь с дороги, Дурлог! И мы разойдёмся мирно. Иначе… - И Селин выставил вперёд кинжал.

- Ладно, ладно, я чту конвенцию, просто поболтать не с кем, – тугор выставил ладони вперёд, легко вскочил и, спрыгнув с камня и мелькнув голыми ягодицами, исчез на склоне.

Они заспешили к перевалу. Однако, пройдя с километр, обнаружили, что тугор следует за ними. «Вот невезение – нарваться на шатуна!» - с досадой подумал Селин. Он знал, что тугор не тронет их в пределах миротворческого округа, а далее – кто знает?

Они сделали привал, не доходя до высшей точки. Ещё десять километров – и они перевалят за ленивую седловину, а там и демократический округ Тай-Суонг, где уроженка Бвана может не опасаться мести родичей.

Селин задумался, мягкие чёрные волосы Буонг щекотали его шею, упругое сильное бедро изредка касалось его ноги – Буонг была невысокой, как и все девушки Бвана, но с крепким и гибким телом собирательницы Верхних ягод и плодов. Селин думал о том, что губы и язык Буонг похожи на сладкий, мягкий, сочный плод Мака-тунг, а её грудь – на упругие шары Золотого персика, и что их дочери, верно, будут похожи на него – голубоглазые и русоголовые, а сыновья будут черноволосыми и кареглазыми, все в Буонг. А, может, наоборот. А может, они все будут светлоглазыми и темноволосыми, и жители Тай-Суонга станут дивиться и любоваться ими, словно божками из Храма Тайонг-Мунга…

- Селин, Селин, осторожней!

Селин очнулся и развернулся. Он хотел, не глядя, выпустить в тугора всю обойму. Проклятый обратень дал осечку. Селин выругался. Он с остервенением щёлкал и щёлкал им, пока не убедился, что затвор безнадёжно заклинило. И угораздило же его купить обратень в недорогой лавчонке и не проверить! Он с досадой отбросил бесполезный обратень в сторону и выхватил заговорённый кинжал с серебряными знаками.

- Беги, Буонг, я его задержу!

Буонг бросилась прочь и, добежав до скалы-останца, спряталась за него. Бежать вперёд одной, без Селина, было ещё страшнее, чем биться рядом с ним.

Тугор догонял их длинными прыжками, распластываясь в воздухе, подобно птице. Это было красиво – и страшно. Селин выставил кинжал навстречу полёту, но тугор ловко изменил направление и спланировал позади Селина, постепенно преображаясь в зверя. Когда Селин обернулся, в тот самый момент, тугор уже прыгнул на него.
Буонг закричала и понеслась к любимому, высоко вскинув именной амулет. Селин подпрыгнул, чтобы встретить тугора в воздухе, крутанулся, резанув воздух кинжалом в миллиметре от морды получеловека-полузверя, а зубы тугора клацнули в сантиметре от лица человека. Тугор завертелся волчком и по инерции пролетел дальше, навстречу Буонг. Обратный амулет уже не мог испугать тугора, в приливе энергии оборачивающегося зверем. Он ударил лапой, Буонг упала и проползла под летящим тугором, амулет отлетел и запрыгал по камням со склона вниз. Селин устрашающе закричал и бросился на зверя, целясь длинным остриём в глаз – теперь-то он не промахнётся!

И в этот миг его закружило и подняло в воздух, а ещё секундой позже перебросило в другой мир, перебросило в тот самый момент, когда пасть тугора сомкнулась на нежной смуглой шее Буонг…

… Женя вскрикнул и проснулся в холодном поту, с тяжело бьющимся сердцем. Сел на тюфяке, огляделся. В окно заглядывал серый рассвет, и унылая дорога стелилась прочь, окутанная дымками и газовыми язычками…

Он никому не рассказал о своём сне. Он переживал увиденное весь день. Это были не просто сон и не просто галлюцинация. Каким-то образом ему привиделись эпизоды из чужой жизни. Жизни Вечного Странника. Женя размышлял, вспоминал собственную жизнь и сравнивал. Он был взволнован, тоска и жажда сбежать нарастали, становились всё невыносимее.

И на следующую ночь – тоже нахлынули видения из долгой жизни Жуля Юкова. Женя понял: зажравшийся Шэтап стал небрежен. Он расплёскивал информацию вокруг себя. Выплёвывал ненужное вовне, опустошая память Вечного Странника. Жрал торопливо, роняя крошки изо рта. Вот что значили слова Жуля о том, что он умрёт с последним воспоминанием: с пустой памятью, с пустой душой он сам превратится в ничто, в пустоту...

Знал ли об этой утечке Юков? Или собственные воспоминания ему настолько опротивели, или он стал к былому настолько безразличен? Женя подумал, что если бы с ним случилось такое, он бы в ярости, не контролируя себя, передушил бы свидетелей своего унижения – что в сравнении с ним физическая боль!

Он вспомнил Киру, умницу Киру, сильную духом и честную перед самой собой, – и сердце наполнилось щемящей нежностью. «Девочка моя!» Потом возник образ милой Саши, вечной девочки-поплавка, выплывающей из любых передряг. Кости, травмированного и перекорёженного его уходом, образ прекрасной несгибаемой Дины. Да и то, чем оказалась для него Сара, не прошло впустую, сделало моложе душой и телом. Вспомнил своих земных и инмирных друзей, приятелей и случайных собутыльников. Пусть это много меньше, чем жизнь Юкова, но это – его и только его. Он никому не отдаст свою память!

Женя припомнил любимую песню Ильи Чёрта, омывшись ностальгией по Земле: «Мой дом – тюрьма, тюрьма – мой дом, да только я живу не в нём…» Он тоже хочет, чтобы его сны оставались нейтральной полосою, и принадлежали ему и только ему! Нет, путь Юкова – не его путь.

Интересно, а что чувствует Абара? Женя попытался выяснить это обиняками, наводящими вопросами и разговорами о снах вообще и в частности. Они обсудили сны Абары, воскрешающие счастливое детство на родной Коламбе, ей снился главный враг Эпикраль Вран, которому она в ярости выщипывала пух и перья, снились кошмары о насильниках всех мастей – от людей до уродов вроде Шэтапа.

Но – женщине-птице, девственнице Абаре не снились сны Жуля Юкова. Значит, их принимает только мозг Башмачникова. Что бы это значило?

Однако разговоры Башмачникова о снах не прошли впустую, а Абара не была тупой.

- Евгений, никак тебя стали посещать необычные сновидения? – спросила она его прямо в лоб.

- С чего ты взяла?

- Евгений, не юли со мною. Здесь информационное поле особой насыщенности. Можно попасть в ловушку, устроенную Шэтапом.

- Какой смысл ему играться в детские игрушки, Абара, с его-то возможностями.
Думаю, если бы ему это было нужно, он давно бы нас уничтожил.

- Но не уничтожил. Приберегает на десерт. Евгений, будь осторожней, – предупредила она заботливо. – Если Шэтап заподозрит, что ты крадёшь у него сны Юкова, он рехнётся от злости и зависти!

- Я ему ничего не сообщу об этом, – с невесёлым смешком ответил Женя.

- И не забывай заклинания!

- Не забуду.

С этой ночи жизнь и сны Башмачникова наполнились видениями, эмоциональными эманациями...

…Дыгобасыра, дыра Замирья, каменные трущобы, развалины цивилизации – какому ненавистнику-мизантропу понадобилось создавать эти величественные руины, застывшие навсегда в одном состоянии полужизни, полусмерти, не способные ни усовершенствоваться, ни разрушиться окончательно?

В обломках циклопического моста, перегородивших великую полноводную реку Даб-Бад-Дор, образовавших на ней островки, башни, водовороты и подводные скалы, и оплетённых буйно цветущим плющом и шиповником, селились семьи пиратского клана Диленце. Здесь заправлял Чиссо, отец Льюзель. 

На языке вытесненных с самых лучших земель перерожденцев Дыгобасыра означала едва ли не «Обетованную Землю», а величавая Даб-Бад-Дор – «Реку Всех Времён».
Впереди назревала война с перерожденцами, которая потребует объединения кланов.
И сейчас Юков важно восседал за одним столом с Чиссо, обсуждая на правах зятя необходимость очередного сбора с равнинными кланами Лей-Гюсса и поход на соседний Техно за добычей огнемётов, чтобы потом принять участие в решающей схватке с перерожденцами-Ферроптерами бок о бок с невестой. Ибо пиратские дочери безо всяких скидок участвовали в боях и набегах на равных с рядовыми боевиками.

Короткое и деловое заседание закончилось, Юков и Льюзель, едва сдерживая нетерпение, поспешили наверх, на полуразрушенную смотровую площадку, зависшую над бурным водоворотом. Они, хохоча, карабкались по искривлённым лесенкам-трапам и ломаным линиям гнутых конструкций, перепрыгивали с одной перекладины на другую, подтягивались на руках, совершая привычные акробатические трюки.
И на самой макушке они закружились, не разнимая объятий, а потом Льюзель сказала, отстранившись: - Если ты предашь меня, попытаешься сбежать, я тебя убью, где бы ты ни был! – и её глаза, такие же серо-стальные, как и воды Даб-Бад-Дора, неистово сверкнули.

И это было лучшим признанием в любви в Замирье!

…Женя, кажется, как и насильник Шэтап, входил во вкус этого странного наркотика – чужой жизни. Ощущая поцелуи и упоение соития, остроту предстоящих схваток и упоение боем, наслаждение красотой и восторгом новых впечатлений, неудержимую тягу к узнаванию нового, счастье всепоглощающего чувства любви и нежности, сжигающую страсть или леденящую ненависть, и ещё тысячи и тысячи мельчайших нюансов человеческих эмоций и чувственных ощущений… Это было куда сильнее, острее, реальнее любых изобретений киноиндустрии!

…Юноша постанывал, покачиваясь в такт движениям Жала, и Жало слизывал его слёзы блаженства. Нежная, бледно-серая кожа, маленькие ступни и кисти с острыми, загнутыми ноготками, робкая улыбка – широким полумесяцем, скрывающая ряды опаснейших острых белых зубов, остроконечные уши и узкий подбородок – всё возбуждало его и заставляло ставить безотказного Джерри выше всех прочих, выше самых злых и профессиональных членов группы. Джерри оказывался незаменим, когда необходимо было ужом пробраться в самую узкую щель или вскарабкаться по вертикальной стене, пролезть в форточку или проскользнуть по канализационной трубе, неслышно и невероятно быстро, чтобы открыть двери или убрать сигнализацию. А во время драки не на жизнь, а на смерть, Джерри отважно бросался в самое пекло, прокрадывался в тыл и наносил зубами рваные, тяжело заживающие раны.

- Жало, ты меня не оставишь? Я люблю тебя!

- Не двигайся, Джерри, я буду двигаться за двоих. Тебе хорошо?

- Жало, мне хорошо, я люблю тебя!

- Завтра мы совершим новый набег и добудем для тебя новую экипировку для похода, Джерри. Я прикажу обчистить самую лучшую ювелирку, и твой комбз засверкает драгоценностями. Ах, Джерри, тебе хорошо со мной?

- Жало, я люблю тебя!

- Не шевелись, не двигайся, я не хочу спешить, я хочу ходить в тебе медленно-медленно… вот так… глубже… ещё глубже… ещё… А потом я достану для тебя лучший автомат. И лучший лучевик…

Джерри Антоновски недолюбливали, властью Жала и его фаворита некоторые были откровенно недовольны. Один из бунтов Жало жестоко подавил, самые отъявленные ненавистники были изгнаны, но набирать новых, надёжных людей было сложно. Да просто неоткуда. Джерри предупреждал, что новый заговор непременно возникнет, он ощущал новые неприятности кончиками ушей и тонких, гибких пальцев, но Жало не брал в голову: слишком многими удачными ограблениями они были обязаны Джерри, да и он был уверен в себе, как никогда.

Джерри вскрикнул, его хвостовой отросток подрагивал, щекоча живот, но Жало зажал ему рот своим ртом, кусая полудетские губы, чтобы полнее ощутить их вкус.

Кожа Жала лоснилась от пота, а Джерри Антоновски оставался всё время свежим, чистым и благоухающим гвоздиками, он был прекрасен, словно языческий Бог со своими греческими кудрями и упругими, гладкими ягодицами.

Трое неслышно появились у ложа главаря, двое в чёрных закрытых комбзах. Один схватил Джерри за шею и грубо заломил её назад. Жало резко очнулся, но второй уже зажал рот ему.
 
- Кто вы? – пытался спросить Жало сквозь жёсткую ладонь. Третий медленно снял маску.

- Ты?.. Ты? Предатель!

- Прощайся с жизнью. Кончилось твоё правление. И твоего проклятого крысёнка тоже! – Процедил третий. – Смерть перерожденцам!

Пальцы Жала молниеносно и незаметно нырнули к подушке, и ему в руку скользнул и удобно лёг миниатюрный лучевик, но выстрелить он не успел.

- Жало, Жало! – закричал мальчишеским, срывающимся дискантом Джерри, но  Жало уже закрутил водоворот в омуте миров, готовясь утащить неведомо куда, далеко, возможно, на самое дно, возможно, на самый верх, и он уже не видел, как Джерри переломили шею, и он затих навсегда с уродливо вывернутыми суставами.