Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 47

      Глава 47

      Чёрная неблагодарность любимого терзала и сердце Гефестиона, его чувство покрывали язвы неправедных расправ. Филота, Парменион, Клит — сколько их ещё будет впереди? Путь Александра был полит кровью, тысячи македонян — молодых, здоровых — сгинули в битвах, в горах и в пустынях, на краю земли, куда они не хотели идти, тысячи были искалечены, тысячи расселены за тридевять земель от отчизны. Сотни тысяч покорённых были истреблены — это, конечно, были не совсем люди, но Гефестион любил животных, а злобными они стали, потому что на их гнёзда, норы и берлоги покушались незваные гости. Это не забывалось, это оседало в памяти недобрым и рано или поздно должно было аукнуться. А хуже всего было то, что вот такого злобного, кровожадного, подлого и вероломного Александра Гефестион любил и знал, что через несколько часов, когда скорбные рыдания стихнут, он пойдёт к сыну Зевса и станет его утешать, то есть в какой-то мере оправдывать чёрное зло, — это было невыносимо.

      Александр тем временем отказывался от еды и питья, по-прежнему никого не хотел видеть и, только окончательно выдохшись, впустил к себе успокоителей — их набралось прилично. Анаксарх, Аристандр и Каллисфен обступили царя и наперебой стали уверять, что в случившемся нет его вины: рядом с Зевсом восседает правосудие — суд бога не может быть неправедным; всё, что делает царь, справедливо, ибо он поставлен главным над всеми остальными — виноват Клит, его дерзость переполнила чашу терпения и должна была быть наказана; это Дионис рассвирепел, разъярился, когда Александр принёс жертвы не ему, а Диоскурам, — и в происшедшем вина ложится только на Диониса. За всё это Александр схватился, как за соломинку, которую увещеватели превращали в бревно льстивыми речами. Сын Зевса не может быть неправ, он всегда вершит справедливое. Отболтав своё, успокаивавшие Александра удалились с сознанием выполненного долга — тогда к царю вошёл Гефестион.

      Вид любимого был страшен. Растрёпанный, с потухшим взглядом и воспалёнными глазами, с распухшими слезами и носом, с искусанными губами и расцарапанными щеками, он менее всего походил на того, кем представил его четыре года назад оракул Амона в оазисе Сива, упрятанном в египетской пустыне. Гефестион прижал к груди горячую голову.

      — Я не виноват, правда, правда? Ну скажи мне это! — стал умолять Александр.

      — Конечно, конечно. — Гефестион укачивал Александра в своих объятиях, проводил по спутанным прядям, гладил пылавшие щёки и содрогался от омерзения к самому себе и творимому собственным умом кощунству. — Тебе уже всё сказали.

      — Ведь правда, правда?

      — Правда. Только знаешь, что ты должен сделать в память о Клите?

      — Что?

      — Ты хотел, чтобы он стал сатрапом Согдианы?

      — Да.

      — Его нет — усмири вместо него эту сатрапию, исполни то, что он уже не сможет сделать.

      — Да, конечно! — воспрял Александр. — Конечно, конечно, я сделаю это в его память.

      — И ко всеобщему спокойствию. И ещё… знаешь что… Роди ребёнка.

      — Ребёнка? — удивился Александр.

      — Да, уже пора, тебе нужен наследник.

      — А ты?

      — Патрокл умрёт раньше Ахилла.

      — Ну вот опять…

      — Это от нас не зависит — тебе же только что говорили это. Ахилл должен иметь сына, чтобы передать ему свою империю.

      — А кто его родит?

      — Кто хочешь. Да вот Барсина. Ты ничего не имеешь против неё, она почти македонянка, несколько детей у неё уже есть — значит, рожать может.

      — Подожди. Ты хочешь, чтобы я на ней женился?

      Гефестион пожал плечами:

      — Это необязательно.

      — Но тогда наследник будет незаконный.

      — Это мелочи. Ада усыновила тебя в Карии — и ты воевал за эту сатрапию, как её законный ребёнок. Неужели сейчас ты своей властью не сможешь признать право наследства за тем, кто родится от тебя?

      — А, ну да… Но… тут ещё одно. Она же была близка с Филотой — как она теперь примет меня после того, как я его убил? — Лицо Александра исказилось. — Это он, убийство Клита — это его проклятие…

      — Да? А что произошло до казни Филоты? Ты приблизил к себе Багоя — вот этого не надо было делать, после него на нас несчастья обрушиваются одно за другим. Ладно… — Гефестион махнул рукой. — То, что совершено, совершено, прошлое уже не развернёшь. Сын тебе нужен. А с Барсиной мы договоримся.

      Царь Азии поднял на любимого измученные глаза.

      — И ты не будешь ревновать? Я же знаю, почему ты этого желаешь, — прошептал Александр. — Чтобы я быстрее забыл… что натворил. — Его руки скользнули по шее Гефестиона и сомкнулись на затылке сына Аминтора. — Что бы я без тебя делал…

      — Кого-нибудь другого доводил бы, — вздохнул Гефестион.

      — Нет, только тебя! Без тебя я ничего не совершил бы.

      Гефестион слабо улыбнулся:

      — Ну да. Если доводить — так только меня: других ты жалеешь… Сейчас ты до того договоришься, что поход в Азию я организовал. — Сын Аминтора поцеловал повинную голову. — Спи, Ксандре, спи. Время всё лечит. Гибель — приближение естественной смерти, ускорение жизни. Отсюда и «преждевременная кончина», «скоропостижная смерть», «ранний уход».

      — «Преждевременная кончина»? — обрадованно удивился Александр.

      — Да. Может быть, это тебе поможет. — Гефестион уложил Александра на ложе. — Спи, любовь моя, спи.

      Сын Аминтора дождался того момента, когда Александр забылся некрепким тревожным сном, и пошёл к себе. «Что он делает? — ужасался Гефестион по дороге. — Он же нас хоронит раньше времени. Неужели он не понимает, что на зло фатум всегда отвечает злом? Мы сгинем во цвете лет, как и Клит, и Ланика скажет: «Это справедливо». На нём сотни тысяч смертей — чужих и наших. Какой Элизиум, какие поля асфоделей — его прямиком в Тартар скинут. И я, чтобы не разминуться, должен дождаться его именно там, мне нужно попасть именно туда — значит, здесь убивать, убивать, убивать и творить зло и гибель — не меньше, чем он. А он ещё боится, что скажет Ланике, как посмотрит ей в глаза. Нет, вот насчёт этого он может быть спокоен, — мрачно усмехнулся Гефестион. — Ничего не скажет, ни на кого в Македонии не посмотрит: не вернёмся мы туда никогда. Не заслужили. Слишком много крови на руках. Если бы только чужой! Так нет: родной, македонской. Разве мы нужны Пелле — вот такие, убивающие своих?»



      После тревожного, но долгого сна Александр проснулся в относительно взвешенном состоянии. Содеянное свербило, как зубная боль, но и извинялось многими обстоятельствами, которые мозг так услужливо поставляет человеку, когда душа хочет его обелить. Царь Азии на самом деле был более велик, чем Филипп: разве не Александр спас своего отца, когда тот должен был пасть под мечами аргивян, разве не зашёл он в те края, о которых Филипп не мог и мечтать? А Клит, разумеется, был слишком дерзок: ну кто может перечить своему владыке, превознося то, что давным-давно быльём поросло и кажется притягательным лишь потому, что за давностью лет плохо просматривается и, следовательно, как всё туманное, рождает легенды. И Дионис внёс свою лепту в случившееся. Под виной своенравного Диониса Александр имел в виду не свою и Клита чрезмерную нагруженность вином, а гнев бога, обойдённого жертвоприношением, на этот раз доставшимся Диоскурам. А более всего прав был Гефестион. Мысль о «преждевременной кончине» Александру очень пришлась по душе: конечно, всякий человек смертен, убивший его не отнимает жизнь, а только ускоряет приход смерти, которая в любом случае наступит. Убийства как такового нет вообще — есть небольшая коррекция времени прихода смерти, и вовсе не факт, что прекращение жизни не благо: вон, фракийцы оплакивают рождение человека как начало всех бедствий, которые ему суждено в жизни испытать, и радуются, когда он отправляется на тот свет, так как все несчастья его со смертью кончаются. И более милосердно, и более привлекательно завершить свою жизнь молодым, в расцвете лет, чтобы не видеть своего хирения, старости, немощей, ослабления влияния и хищного оскала молодых наглых претендентов на свои права.

      Мнимость доводов в извинение и оправдание свершённого Александра не смущала, Гефестиона он встретил в подобии даже в чём-то приподнятого настроения, как всегда, бросился на грудь и с удовлетворением отметил, что любимый от него не шарахается, а отвечает тёплыми объятиями.

      — Ну пошли.

      Горькие рыдания и последовавшие утешения накануне отняли много времени, Александр лёг уже поздним утром и проснулся к вечеру. Заходившее солнце освещало последними лучами верхушки деревьев, жара спа;ла, в городе всё было спокойно: если кто-то о чём-то думал и этому ужасался, то, завидя предмет строгого разбора, шедший по расположению своего войска вместе со вторым лицом в государстве, предпочитал хранить свои эмоции в глубине души и не выражать их ни жестом, ни словом.

      Царь Азии и его верный друг шли к Барсине без стражи. От охраны Александр отказался намеренно: вот, смотрите, он ничего не боится, на нём вины нет или она очень мала, его совесть чиста или всего лишь немного замарана, да и вообще все нити провидения в руках мойр — соответственно, и претензии к ним.

      Так Александр и Гефестион подошли к дому, занимаемому Барсиной. Пленницей её уже никто не считал, несколько месяцев она провела в Бактрии, куда её престарелый отец был назначен сатрапом, но пребывание в неспокойной провинции Барсину не прельщало и, когда Артабазу было поручено командование одним из мобильных отрядов, на которые Александр, гоняясь за мятежниками, разбил свою армию, она решила переехать поближе к основным силам македонян. Летом 328 года до н. э. Мараканду, хоть и с натяжкой, всё же можно было считать городом в целом мирным и безопасным.

      Услышав слова служанки, доложившей о пришедших, Барсина удивилась и отослала девушку. По мнению дочери Артабаза, царь Азии должен был пребывать в растерзанных чувствах по меньшей мере с неделю и столько же молить богов о ниспослании прощения. На лице Александра читалось смятение от произошедшего, но глубокого траура взгляд Барсины не обнаружил. С одной стороны, это её покоробило, с другой — насторожило. После казни Филоты, после вчерашнего и такого лёгкого — судя по отсутствию следов глубоких переживаний — отхода от тяжести свершённого от Александра можно было ожидать чего угодно. Номинальной пленнице сын Зевса приходился другом, но и Филота, и Клит тоже некогда были в числе его товарищей… После казни своего незадачливого сожителя, после страшного в своих подробностях предшествовавшего этой казни дознания женское сердце отошло от былого расположения к жестокому владыке, но внешне Барсина оставалась бесстрастной и при встречах с Александром держалась с царём Азии подчёркнуто ровно — так же встретила друзей и на этот раз, только вопросительно посмотрела на нежданных гостей.

      — Барсина, у нас к тебе будет такое дело… — Александр оробел и взглядом призвал Гефестиона продолжить.

      — Да. Ну ты знаешь, что твой отец — сатрап Бактрии, — Гефестион начал издалека.

      Барсина улыбнулась:

      — Разумеется, но это не новость. — Женщина поворотила голову к Александру. — Кстати, в своём последнем послании ко мне он написал, что будет просить тебя об отставке. Он ведь уже более чем в преклонном возрасте и не чувствует себя способным справляться с неспокойными горцами.

      — Вот Александр и решил, — Гефестион начал подбираться к главному, — ты дочь сатрапа Бактрии, примет Александр или не примет его отставку… Предположим, что примет, речь не об этом… — Сын Аминтора немного смутился, но пересилил себя и повторил: — Ты дочь сатрапа Бактрии — ты можешь стать матерью наследника империи. Как тебе это?

      Барсина широко раскрыла глаза и опять перевела их на Александра:

      — Ты хочешь, чтобы я родила тебе сына? — Во взгляде женщины читалось недоумение, но Александр облегчённо выпалил:

      — Да!

      — Но, — сомнения не оставляли Барсину, — он ведь будет незаконнорожденным…

      — Это ничего, — успокоил дочь Артабаза Гефестион. — Александр в любой момент может признать его своим законным наследником, как шесть лет назад это сделала сестра Пиксодара Ада. Она усыновила Александра — и он действовал в Карии, обеспечивая ей несправедливо отнятое братом, а нам — лояльность этой сатрапии. Вот. А твой сын ещё будет внуком Зевса — Артабазу определённо понравится такое родство.

      — Да, я не предполагала, что у меня может быть такой свёкор. — Барсина рассмеялась. — А если родится девочка?

      — А вы родите второго.

      Дочь Артабаза покачала прекрасной головой.

      — Всего ожидала, но такого предложения… Ну и ну…

      Конечно, Александр чувствовал себя виноватым, наполовину осиротив Амадику, дочь Барсины от Филоты. Каковы бы ни были отношения бывшего командующегго конницей и знатной пленницы, ребёнку лучше было бы расти при живом отце. Да и тёплые чувства у родителей девочки друг к другу, вероятно, наличествовали…

      Гефестиону удалось загладить тяжёлые впечатления от смерти дерзкого любовника Барсины, бесспорно, ещё хранившиеся в её сердце, когда он добавил:

      — А Гермолай будет сводным братом Амадики. Отцы расстались плохо, один отправил другого на тот свет и сделал это не слишком… гм, вежливо — а дети подружатся.

      — Да, с этой стороны тоже заманчиво, — задумчиво протянула Барсина.

      — Значит, ты согласна? — В глазах Александра читалось напряжённое ожидание.

      — С каких пор сын Зевса осведомляется о согласии простых смертых? — Барсина лукаво улыбнулась.

      — Нет, но… — Александр запнулся. — Лучше, когда это всё… без противодействия… ээ…

      Воспользовавшись тем, что Александр растерянно умолк, Барсина встала.

      — Извини, мы на чуть-чуть. — Взяв Гефестиона за руку, женщина отвела его в соседнюю комнату. Гефестион удивлённо воззрился на неё, Барсина ответила на его немой вопрос вопросом: — Скажи, это ты подал Александру мысль о ребёнке?

      — Да. А что?

      Дочь Артабаза смотрела в сторону.

      — Я так и думала. Александр неудержим и бесконтролен, и ты смертельно боишься пути, который он избрал.

      — Но… я просто хотел, чтобы он отошёл от убийства Клита.

      — Одно другого не исключает.

      — Тебе что-то не нравится?

      Барсина сделала неопределённый жест рукой.

      — Как сказать… В желании родить ребёнка для того, чтобы сбежать от других проблем, в данном случае — отойти от мук совести, средство намного значимее цели. Всё равно что мечом траву косить… Или мешком золота оплачивать кусок хлеба.

      — Иногда это не чрезмерная цена.

      — Да, ты прав, хотя только со своей точки зрения. Ну ладно, моральные аспекты вашего замысла не стоит обсуждать, — Барсина отошла от подспудных смыслов. — Я согласна. Пойдём.

      Александр, увидев вернувшихся, не смог сдержать любопытства:

      — О чём это вы секретничали?

      — Так, — уклончиво ответила Барсина. — Я спрашивала Гефестиона, правильно ли вас поняла. Я согласна.

      — Ну вот и прекрасно! — Александр перевёл дух и встал, полагая, что его задача решена, если переговоры оказались успешными.

      Однако Барсина не хотела терять времени даром и, увидев пошедшего было к выходу царя Азии, остановила его:

      — Ты куда? Вообще-то для задуманного твоё участие необходимо.

      Александр прирос к полу.

      — А что, уже сегодня? — откровенно перетрусив, спросил он у дочери Артабаза и умоляющим взглядом посмотрел на Гефестиона.

      Сын Зевса боялся женщин ещё сильнее, чем кошек. Если несколько лет назад он мог непринуждённо болтать с Барсиной, видя в ней приятельницу, добрую знакомую, соседку, выросшую с ним рядом, то, явившись перед ней в новом качестве, совершенно не знал, что ему делать. Несмотря на свои тридцать пять лет, Барсина была очень хороша собой, но Александра абсолютно не возбуждала, как и любая другая женщина, какой бы красивой ни была. «И почему нельзя это передоверить Гефестиону? Он бы наверняка разобрался как надо! — огорчённо подумал Александр. — Ах, предатель! Да он же удирает!»

      Гефестион, по спокойному виду Барсины поняв, что Александр расстанется с девственностью без стимуляций любимого, направился к выходу; царь Азии подобрался, но его напряжённость дочери Артабаза не была нужна. Барсина позвала прислугу и велела потушить светильники.

      — Ночью все кошки серы, — сказала она, когда раб вышел. — Потушенный свет включает воображение: представь, что эти кошки немногим отличаются от котов.

      — Ты поможешь мне спутать?

      — Постараюсь. Ложись, расслабься, закрой глаза и думай о Гефестионе.

      Мужчин у прекрасной персиянки было несколько, и она прекрасно знала, что им нужно, — через час Александр нашёл сына Аминтора в своих покоях и с порога оповестил его:

      — У меня всё получилось! Даже два раза!

      — Не у тебя, а у Барсины, — поправил Гефестион. — И как, понравилось?

      — Совсем не страшно. Вроде ничего. Интересно, она забеременеет?

      — Будем надеяться.



      Александр быстро восстановился после печальных событий, да и времени предаваться мрачным раздумьям у него не было. Согдиана, обезлюдевшая после непрекращавшихся рейдов македонян, уже не могла поставлять Спитамену бунтующих горцев, сеть лагерей, разбитых на просторах северо-восточной провинции, тоже немало этому способствовала. Эффект было решено усилить: Гефестион отправился обустраивать две Александрии и закладывать ещё шесть опорных пунктов для безопасности армии и окончательного загона Спитамена в безвыходную ситуацию. Возведённые поселения заселяли преимущественно выказавшими недовольство действиями сына Зевса в ходе процесса Филоты, к ним прибавлялись служившие ранее под непосредственным руководством Пармениона: несмотря на прекрасную выучку, Александр решил направить их в поселения, потому что не доверял им; как всегда, осели в новых городках увечные и ветераны.

      Александр дробил сатрапии и заменял их правителей: усмирять меньшие территории было легче, македонянам было больше веры, чем персам. Это, конечно, не относилось к Артабазу, но девяносто пять лет лежали тяжёлым грузом на плечах преданного Александру старца, он попросился на покой — его заместил Аминта, сын Николая; сыновья Артабаза влились в армию, которая всё менее и менее становилась македонской: пополнение шло теперь и из западных сатрапий — персами-наёмниками; зачислялись на военную службу и обучались ратному делу сыновья знатных персов; охрана Александра была изрядна разбавлена южанами; бедные горцы, соблазнившись хорошим жалованьем и возможностью знатной поживы в сказочно богатой Индии, в конце 328 года до н. э. составляли значительный удельный вес в войске царя-победителя.

      Спитамен, будучи уже не в состоянии набирать сорвиголов из согдийцев, рыскал по степям и пытался поднимать на священную борьбу кочевников, но выходило это у него плохо. Степняки не хотели ссориться ни с Александром, ни с богатым Хорезмийским царством, лежавшим на севере, им не нужны были пугавшиеся длинных переходов через неспокойные земли купцы, сидевшие по домам и не отправлявшие караванов: торговля не любила потрясений и опасностей; кроме того, было непонятно, на что конкретно рассчитывает бунтовщик, если перемены носят необратимый характер. В конце концов, утомлённые неистовым мятежником массагеты прирезали неугомонного партизана и отправили его голову Александру.

      Спитамена больше не было; не было и продолжателей его дела, каким выступил он сам, вырвав знамя неподчинения из рук преданного им Бесса. Царь Азии мог вздохнуть спокойно. Согдиана была усмирена, на исходе 328 года до н. э. сын Зевса отправился на зимние квартиры в Наутаку*.

------------------------------
      * Наутака, впоследствии Кеш, ныне Шахрисабз — город на юге Узбекистана.
------------------------------

      В памятную летнюю ночь Барсина понесла, разрешения от бремени ждали весной, и весной же ждало Александра новое восстание — третий этап кровопролитных битв с коварными горцами. Ныне бунтовала Бактрия.

      Продолжение выложено.