Порода

    Летом 1988 года я сидела на старой отцовской кровати в бабушкиной избе и с восхищением рассматривала многочисленные полки дээспэшных шкафчиков. За чисто вымытыми стеклами стояли золотые и серебряные колокольчики, лежали свинцовые грузила, раскрашенные поплавки, щетинились «бородками» разнокалиберные крючки. Папа в сенях варил манную кашу. Я раскрыла створки витрины и взяла в руку один из колокольчиков. Голос у него был негромкий и очень высокий. Колокольчик побольше звучал представительнее. Перепробовав еще несколько, я перешла к грузилам - схватила самое большое, зажала в ладони и подняла вверх. Потом плавно опустила вниз и-и… снова вверх! Приводило в восторг ощущение этой тяжести в руке, в которой на первый взгляд будто бы ничего и не лежало.
    Отец варил кашу не потому, что с нами не было мамы. Хотя её не было. Мама с нами не жила. Каша вообще предназначалась не мне. Для меня ее с огромным удовольствием и достойным зависти профессионализмом делала бабушка. Та же, которую готовил отец, должна была стать основой для подкормки. Поэтому, сварив, он щедро сдобрил её анисовым маслом, остудил и поставил в холодильник. Я занималась изучением рыболовных снастей в комнате и не могла знать этого наверняка, но процедура приготовления самой вкусной в мире запретной каши была знакома мне наизусть. Каждый раз, когда папа приезжал на выходные проведать нас с бабушкой, он отправлялся рыбачить хотя бы на полдня, а накануне обязательно готовил вышеозначенное блюдо.
    Когда отец вошел, я неторопливо и аккуратно положила на место грузила, а затем привычно принялась канючить.
- Па-а-ап, ну возьми меня с собой на рыбалку!
    Отец подсел ко мне на кровать.
- Пряник, ты же знаешь, мне рано вставать.
- Ну и что-о-о..
- Вспомни-ка, я уже раньше звал тебя с собой, ты хоть раз смогла проснуться?
- А в этот раз я проснусь!
- В полпятого утра? – Он улыбнулся, и насмешливые морщинки собрались вокруг светло- голубых глаз.
    Я немного помолчала. Наступила пора летних каникул, которые я по традиции проводила у бабушки. В эти месяцы подниматься раньше девяти мне казалось немыслимым. Конечно, разок можно было представить, например, что я всё ещё в школе, и встать в семь. Но раньше…
- Да, в полпятого! – я ответила со всей возможной серьезностью.
    Отец кивнул.
- Ну, смотри. Я разбужу тебя ближе к пяти, когда соберусь и буду выходить.
   Перед сном он вручил мне маленькую удочку, весьма неказистую по сравнению с его навороченными складными спиннингами, и здоровенную жесткую хламиду цвета хаки.
   Рано утром, сквозь тающую пелену сна, я услышала, как отец тихо говорит бабушке:
- Жалко её будить.
- Так и через час тоже жалко будет. Пойдет - так пойдет.
- Подожду еще минут двадцать. Ничего.
    Я мгновенно открыла глаза и попыталась придать голосу побольше бодрости:
- А я и не сплю!
    Отец просиял.
- Молоток! Тогда вскакивай и потопали!
    Я быстро спустила ноги с кровати и впрыгнула в тапки. Настенные часы показывали половину шестого.
    Через пятнадцать минут мы уже спускались к берегу.
    Кромка реки находилась всего в каких-то ста шагах от нашей калитки. В небе беспрестанно кружили стрижи, а чуть повыше – белоснежные чайки. По воскресеньям среди облаков совершали головокружительные виражи маленькие яркие самолеты, а порой на том берегу, над полосой темнеющего ельника плавно опускались вниз гроздья парашютов, словно зонтики пушистого одуванчика, подхваченные сырым прибрежным ветром. На речке всегда можно было увидеть что-то интересное. То огромный четырехпалубный теплоход даст высокую боковую волну, то соседка поставит на самодельную скамеечку жестяной таз с бельем и примется его полоскать в сомнительного вида прибрежной воде. То загорелые тощие дети начнут строить из привозного песка неприступный замок.
    В такой ранний час я еще ни разу не бывала на реке. Хотя уже рассвело, вокруг было тихо и пустынно. Всюду лежал туман, не слишком густой, но довольно ощутимый. Возле нашего дома берег был сильно заболочен. Я бойко шагала за отцом, стараясь не отставать, хотя резиновые сапоги то и дело вязли в густой жиже, а осока доходила почти до пояса и хлестала ледяной росой. Я куталась в хламиду, пряча задубевшие руки в длинные рукава. Темп невозможно было сбавить еще и потому, что на болоте у нас с папой соблюдалось давно заученное правило: «след в след». Он отрывает ногу, я ставлю свою туда же. Где-то рядом тревожно защебетал чибис, и несколько птиц взлетело прямо у нас над головой. Отец любил разговаривать с ними умиротворяющим голосом:
- Ну чего вы встрепенулись, не переживайте, дорогие, мы всего лишь идем мимо. Успокойтесь, не нужны нам ни вы, ни ваши птенцы. Давайте обратно.
    И чибисы возвращались. У меня не было сомнений, что они всё понимали.
    Вскоре болото кончилось. Вдалеке показалась опушка леса. Мы уходили подальше от деревни. От соседок, стирающих белье, от купающихся детишек и пасущихся коров. Постепенно туман рассеивался, становилось немного теплее. Край берега поднимался всё выше, искусственная песчаная линия давно кончилась.
- Почти пришли, - ободряюще подмигнул отец. Я молчала, отдуваясь.
- Маруська! Ты что, спишь на ходу?
- Не-ет, - обиженно протянула я.
- Ну вот, - наконец сказал он, можно приземляться.
    Отец сбросил на траву тяжелый рюкзак, я с не меньшим облегчением положила рядом маленькую удочку.
    Пока бывалый рыбак доставал старое одеяло, складной стульчик и прочий скарб, рыбачка-новичок настороженно изучала местность. Скинув уже ненужную хламиду, я подошла к самому краю обрыва и бросила взгляд вниз. Небольшие волны лениво бились о глинистый берег и пенились мелкими барашками. Вода была почти совершенно прозрачной, в ней стаями резвились мальки. Ласточки одна за другой вылетали откуда-то снизу и снова исчезали под обрывом.
    Отец долго возился со снастями, потом достал манный шар, благоухающий необыкновенным ароматом. Ничего больше не любила я, человек, взращенный на молочных кашах, щедро сдобренных маслицем и вареньем, чем эти анисовые куски манки, сваренные на воде без соли и сахара. Увидев мой тоскливый взгляд, отец отделил от шара довольно большую часть и дал мне. Остатки он положил рядом с собой и достал коробочку с дождевыми червями. Схомячив свою порцию, я тут же подошла к остаткам и принялась снова отщипывать кусочки.
- Маруська, заканчивай есть прикорм!
    Отец решительно взял у меня пакет, отделил последний раз немного каши и положил в мою руку.
- Всё, - решительно сказал он, скорее, себе, чем мне, - остальное рыбам.
    Когда всё уже было окончательно готово к рыбалке, отец взял мою удочку с отчаянно извивающимся на крючке беспозвоночным и в последний раз показал, как надо забрасывать. Казалось, я неплохо справилась, папа одобрил. Но спустя пару минут, когда я отвлеклась на сборы дикого щавеля, всё-таки перекинул заново.
    Потом я сидела на раскладном стульчике и задумчиво жевала щавелевые листья, не особенно тщательно промытые водой из отцовской пузатой фляги с надписью на горлышке «чтоб не пустовала». Поплавок то лежал на водной глади, то почти скрывался под волной, и тогда мне казалось, что надо срочно тянуть. Я умоляюще глядела на папу, но тот отрицательно мотал головой.
    Потянулись долгие часы ожидания. Ребенком я была очень спокойным и усидчивым. Любила тихие игры, читать, рисовать, взрослым особенно не мешалась. Но даже самый спокойный и усидчивый восьмилетний ребенок во много раз активнее и любопытнее среднестатистического взрослого. Сидеть без движения мне быстро надоело, и, получив уверения в том, что за моей удочкой будет пригляд, я вскочила и побежала вдоль берега. Сначала мною было собрано несколько охапок валежника для будущего костра. Каждый раз, завидев меня, идущую с очередной грудой корявых веток наперевес, отец начинал смеяться, и на щеках у него появлялись маленькие ямочки. В конце концов он попросил меня остановиться, «если мы не собираемся зажечь сигнальный огонь для привлечения жителей соседней деревни». Потом я задалась целью поймать хотя бы одну из ящерок, шныряющих тут и там среди травы. Ящерки не давались, их близость была обманчива. Собирать скромные луговые цветы, желтые и белые, на коротких стебельках, было неинтересно. Самые красивые букеты получались из тех растений, что обступали края оврага или пестрели на опушке леса. Но до оврага было далеко, а лес пугал высотой мощных сосен, неспешным колыханием крон, таинственным мраком  и нескончаемым  гулом ветра среди стволов и ветвей.
    Поэтому я снова уселась на складной стульчик, рассеянно глядя то на свой поплавок, то на разгорающийся костер. За это время у нас в ведре появилось несколько довольно крупных рыбин, я уже выучила их названия, рацион питания и повадки.  Эта тема тоже была исчерпана.
- Пап, а пап?
- Чего?
- А ты на теплоходе плавал?
- Плавал.
- А на трехпалубном плавал?
- Плавал.
- А на четырехпалубном?
- По-моему, да.
- А на пятипалубном?
- А такие разве бывают?
- Еще как бывают! Я видела!
- Хм, где видела?
- Я видела, как они по Волге проплывали.
- А ты хорошо посчитала?
- Конечно.
    Он немного помолчал, наморщив лоб, будто усердно что-то припоминая.
- Ты знаешь, нет. На пятипалубном не плавал. Наверное, это теплоходы  для очень богатых или знаменитых пассажиров. Давай, мы с тобой в следующий раз, когда будет проплывать теплоход, вместе палубы посчитаем, хорошо?
- Хорошо. А на ракете ты плавал?
- Плавал.
- А на барже?
- Вот на барже не довелось. Да и вообще, я пока тут жил, всё больше сам по себе плавал, без вспомогательных средств.
- Это как?
- Ну как, руками, ногами.
- Да? А ты далеко мог уплыть?
- Ну… вот до того берега и обратно сплавать мог.
    Я попыталась всмотреться в противоположный берег. До него было далеко, даже трудно разобрать – обрывистый он или пологий, есть ли там пристань.
- А что на том берегу?
- Там… - он замолчал, вглядываясь вдаль. Потом тихо и с какими-то странными паузами произнес:
- Там камыши везде и тина… Берег крутой и скользкий, не сразу на него заберешься… Зато места там ягодные… В лесу черники столько, что одному никак за раз не унести…
- А сейчас ты можешь туда сплавать?
    Он перевел на меня задумчивый, невидящий взгляд. Потом улыбнулся, и глаза его, от близости воды получившие глубокий иссиня-серый цвет, снова стали родными и знакомыми.
- Сейчас не смогу. Давно уже не плавал, потерял навык. Далеко все же.
- А до середины ты бы доплыл?
- Наверное, да.
- А Москву-реку ты бы переплыл?
    Отец нахмурился.
- Да что это за река. Я бы в неё и не полез никогда по собственной воле.
- Почему не полез бы?
- Да не река это, и всё.
     Будучи москвичкой в первом поколении, почувствовав смутную обиду за родной город, я сочла, что правильным будет надуться. Так мы и сидели, молча – я с надутыми губами и отец, отчего-то расстроенный и угрюмый.
    Вдруг леска на моей удочке начала судорожно дергаться. Поплавок скрылся из виду, и на поверхности появилось несколько мелких пузырьков. Мы с папой переглянулись.
- Скорее, давай, подсекай! – вдруг вскричал он и быстро вскочил на ноги.
    Я принялась наматывать леску на катушку, но казалось, что ничего не происходит. Тогда я просто подняла удочку вверх как можно выше. Над водой повисла небольшая полосатая рыбка. Она подпрыгивала в воздухе не хуже профессионального акробата. Я неуклюже маневрировала, пытаясь подтянуть добычу к берегу. Когда это удалось, всё побережье огласил победный детский вопль, протяжный и восторженный.
    Папа, улыбаясь, снял с крючка рыбку и кинул к остальным.
- Молоток, Маруся, теперь ты настоящая Семенова! В нашем роду все женщины рыбу ловили не хуже мужиков, с ранних лет!
- А что это за рыба? – меня слегка трясло от возбуждения.
- Окунь, хищная, - важно и уважительно произнес отец.
    Потом, проследив за тем, как я снова забросила удочку и усевшись на прежнее место, он спросил:
- Слушай, пряник, а ты есть-то хочешь? Бабушка бутерброды сделала, времени уже много.
- Не, не хочу, - отмахнулась я. Меня всю переполнял азарт, о еде как-то не думалось.
- Хм…  А как ты смотришь на то, чтобы попробовать свой трофей?
    Я взглянула с сомнением.
- Ты когда-нибудь ела только что выловленную рыбу, приготовленную на костре?
- Нет, - неуверенно ответила  я. Есть, пожалуй, и правда хотелось.
    Почти в одну минуту рыбка была извлечена из ведра и выпотрошена. Прямо с головой и плавниками насаженная на тоненькую палочку, она медленно поворачивалась над черно-бардовыми углями. Кое-где между ними вырывались робкие язычки пламени.
    Вскоре воздух вокруг наполнился аппетитным благоуханием. Моя добыча лежала на аккуратно расправленном  куске газеты «Калининская правда», демонстрируя хорошо поджаренный золотистый бочок. Я впилась в приготовленную тушку всеми своими мелкими молочными зубами. Рыба таяла во рту. Ничего вкуснее в своей жизни я еще не пробовала. Кусочки окуня исчезали один за другим с невероятной скоростью, я опомнилась, только когда остался почти один только хвост.
- Пап, а ты  сам-то хочешь?
- Нет, пряник, кушай, - он с удовлетворением наблюдал за моей трапезой.
    От моего блюда не осталось почти ничего. Даже хрустящий хвостовой плавник я сгрызла, восторженно причмокнув.
- Ну как, понравилось?
- Да! Это очень-очень вкусно! Вкуснее, чем колбаса! Вкуснее, чем жареная картошка! Жалко, что ты не попробовал.
    Отец засмеялся, и вокруг его серо-голубых глаз снова заплясали складочки.
- Да я столько рыбы съел, пожаренной тут же, на берегу, ты, наверное, столько и не весишь! Давай-ка уже с тобой собираться потихоньку.
    Через некоторое время мы были готовы пуститься в обратный путь. Солнце стояло в зените, но близ реки жара ощущалась не так сильно. Я надела обратно свою хламиду, закатав рукава до самых плеч, взяла удочку и пошагала вслед за отцом.
- Понравилась тебе наша рыбалка?
- Очень понравилась!
- Ты, дочка, обязательно, запомни этот вот день. И окушка.
    Отец никогда не звал меня «дочкой». Это было непривычно, не так настораживающее, как если бы я услышала «Маша», но тоже непонятно. Я примолкла, внимательно слушая, что последует.
- В жизни будет много всего, и хорошего, и плохого иногда. Может быть, и на меня будешь обижаться.
- Не-ет! На тебя не буду! – со смехом возразила я.
- Всё бывает. Вырастешь большая, характер изменится. Да и я могу что-нибудь сделать не так. Вот ты тогда вспомнишь окушка, да, может, и простишь меня.
    Мне казался странным и неловким этот разговор. Я не понимала связи между съеденной полосатой рыбкой и далёкой взрослой жизнью, которую очень смутно себе представляла. К тому же слова «простишь меня» резали слух. Непривычный пафос в такой всегда простой и шутливой отцовской речи заставил растеряться. Я молчала.
- Споем? – не оборачиваясь, задорно спросил он немного спустя.
- Споем! – в тон ему ответила я.
- Давай нашу, волжскую, - и он затянул первым:
- Из-да-де-ка-а-а до-ол-го…
   Я с готовностью подхватила.
- Течет река-а-а Во-ол-га…
    Мы шагали неторопливым, размеренным шагом, наполняя стрекочущий луговой полдень звуками известной советской песни. Отец украшал мелодию то затейливым посвистом, то сочиненной тут же партией второго голоса. Он обладал абсолютным музыкальным слухом и поверхностным аккордеонным образованием.
    Бабушка встретила нас на крыльце, радостно всплеснув смуглыми морщинистыми руками.
- Рыбаки мои пришли!
- Маруська тоже рыбу поймала, - кивнул в мою сторону отец, - отдавая бабушке улов.
- Молодец, Манечка, - ласково проговорила она, погладив меня по голове.
    К обеду на стол было подана большая сковорода, в которой среди колец лука и известных только бабуле душистых трав  шкворчали жирные румяные куски вкуснейшей речной рыбы. К такому роскошеству гарнир не подавался. Рядом на большом блюде лежали нарезанный свежий хлеб да зелень, сорванная на огородных грядках. Довольно быстро умяв положенную порцию, я поблагодарила бабушку. И не забыла заметить с наивной детской бестактностью, что её еда все-таки значительно отстаёт от утреннего окушка. Бабуля не обиделась, даже наоборот, порадовалась за меня.
    Летом 1998 года я сидела на диване в своей московской квартире и рассматривала старые черно-белые фотографии. Чаще всего на снимках была изображена я, реже бабушка и отец. Их обоих уже не было в живых. В девяностые деревенский дом пришлось продать. Время суровых и стремительных перемен, сотрясавшее столицу, не пощадило отца. Лишенный работы, а потом и любимого клочка земли, он начал крепко выпивать, замыкаться в себе, становиться всё нетерпимее по отношению к другим людям, даже самым близким. Мне не было и семнадцати, когда его не стало. Зато мама, прежде лишь формально принимавшая участие в моей жизни, теперь заняла в ней значительное место. Я была уже студенткой. Мама периодически приезжала проверить, как я одна справляюсь с самостоятельной жизнью в Москве. Пока я перебирала фото, она пытливым взором изучала обстановку, решая, насколько целесообразно нахождение в квартире тех или иных старых вещей и предметов мебели. Мы никогда не сходились во мнениях по этому вопросу. Впрочем, мы вообще мало в чём сходились. Как я ни старалась, не могла почувствовать вновь той утраченной много лет назад интуитивной родственной связи, которая обычно соединяет мать и дочь.
    На минуту она присела рядом и заглянула мне через плечо. На очередном фото был изображен мужчина, позирующий у ветвистой березы, среди высокой травы и одуванчиков. Рядом, облокотившись на его загорелое бедро, стояла девочка с косами, закрученными в «баранки». Они оба улыбались, демонстрируя одинаковые ямочки на щеках и мелкие, не очень ровные зубы. Уголки маминых губ недовольно опустились.
- Всё-таки поразительно. Этот человек пустил по ветру твоё наследство, не давал общаться с родными, дошел до нищеты, не занимался ни твоим здоровьем, ни образованием, пил как сапожник, позорил тебя перед сверстниками, оставил квартиру в таком состоянии, - она с нескрываемой брезгливостью обвела глазами маленькую комнату. - Можешь объяснить, за что ты его всегда так любила?
    Я не знала что ответить. И тихо, глядя на очередное свое фото, проговорила:
- Не знаю. А за что обычно любят?.. Например, за окушка…
- Чего? – мама посмотрела на меня непонимающе, потом обиженно, как человек, которого не хотят посвящать в тайны какого-то секретного сообщества. Не получив ответа, она раздраженно произнесла:
- Все-таки эта семеновская порода в тебе оставила какую-то ненормальность. Словечки дурацкие, никому не понятные, будто вы какие-то особенные, лучше остальных.
    Я промолчала и улыбнулась про себя.