Пелымский туман

                ПЕЛЫМСКИЙ ТУМАН

Байдарка легко шла по спокойной воде, но после поворота к берегу, пройдя некоторое расстояние, затормозилась, шурша днищем о песчаную отмель, вздрогнула всем своим корпусом и смиренно уткнулась в берег.       В байдарке  было двое  молодых людей. Тот, что сидел впереди за ножным управлением, был широкоплеч, с коротко остриженными русыми волосами, круглолиц, со спокойным выражением карих глаз, внимательно изучающих берег и ветхие деревянные постройки,  разбросанные на берегу. Другой ; брюнет, с волосами до плеч, сутуловат, с длинными неуклюжими руками, неловко держащими весло, несколько насмешливым взглядом, был внешне непохож на своего товарища.
— Рулевой, что это за град Китеж, не  вижу оркестра, не слышу звуков фанфар! 
— Ваше сиятельство, на карте значится Портах. В туристических буклетах — порт Союза Советских Социалистических Республик, в будущем порт меж-дународного значения Приобья. Река Пелым спокойна, судоходна для плоскодонных судов среднего тоннажа, рыбачьих лодок и принадлежит  к северному бассейну. Население: более двухсот “аборигенов”. Промышленность и сельское хозяйство: рыболовецкая совхозная бригада и  колхоз–миллионер. Культура: клуб с кружками самодеятельности, библиотека, кинопередвижка, школа, почта, медпункт, ветлечебница, дом — гостиница для приезжих...
— Вот это бы неплохо. Душ, сауна, и вообще... Наверняка здесь должны быть невостребованные местные красавицы.
— Заткнитесь, старый ловелас, Вы взяты сюда не для того, а для исправления своих дурных, греховных помыслов!  Для приобщения к прелестям аскетического образа существования наедине с чистой природой, наконец, для спасения души!
— Полегче, старик. Смотри, Саня, нас встречает животный мир —красавица сука.
Действительно, в метрах  двадцати от берега стояла собака и внимательно следила за незнакомыми пришельцами.
 — Это, Рудик, чистой породы охотничья сибирская лайка. Моя мечта. Но грешно держать такую собаку в городе. Она умна как Соломон, дает голос только по делу, ее преданность недостижима для человека. Ты обрати внимание, как стоят уши и каков хвост. А пушистая шерсть! Прямо снег! Такой скотине цены нет!  Видно, хорош хозяин.
— Ну, выгребай, Санек, расфилософствовался, такая скорченная жизнь   в этом узком суденышке мне не к лицу.
Они вылезли из байдарки, сложили на берегу рюкзаки, рыболовные снас-ти, осмотрелись. Санек подтянул байдарку на песчаную отмель. Лайка стояла неподвижно как изваяние, затем исчезла и через некоторое время  вернулась в сопровождении мужчины. Молодые люди подошли, собака недовольно заурчала, но хозяин потрепал ее по загривку и что-то негромко сказал, после чего лайка миролюбиво завиляла хвостом и отошла в сторону.
Перед парнями стоял уже немолодой, худощавый, выше среднего роста, слегка сутулый мужчина. Седые волосы его были не причесаны и закрывали часть высокого лба с тремя глубокими морщинами. Выразительные складки кожи обрамляли нос с небольшой горбинкой и бледные губы. Выражающие некоторую грусть глаза с небольшим прищуром делали лицо доверчивым     и располагающим к общению. Вероятно, он прервал какую-то работу по хозяйству — на нем был рабочий фартук.
 — Здорово, батя, хороша у тебя собачка, — начал разговор Санек.
 — Здравствуйте, молодые люди, куда путь держите?
— Да вот, решили потренироваться на веслах, ; ответил Рудик. ; Мы здесь неподалеку — из Екатеринбурга.
 — Это что же, из Свердловска, значит?  Слава Богу, пятьсот верст. Вы что там — все меняете, или только названия?
— Все меняем, отец, ничего Вашего не оставим, как и Вы не оставили, — сказал Рудик с ухмылкой. — Вы же научили нас: “...весь мир насилья мы разрушим до основанья...”.
 — А у Вас–то, как дела? — спросил Санек, желая изменить тему разговора на мирную.
— У нас–то?  У нас осталось только название, только почтовый адрес без почтальона, боле ничего. Вот еще мы со старухой впридачу.  Идите, пос-мотрите на остатки.
Они поднялись на пригорок, и им открылась странная картина: пустынная улица, заросшая  сорной травой, сквозь которую виднелась старая колея дороги.
— Пройдитесь вдоль порядка, потом заходите в дом. Соскучился я по людям.
Санек и Рудик медленно шли вдоль заброшенных домов. Вид этих покосившихся, то вправо, то влево изб вызывал унылое чувство безысходности. Первый признак заброшенного жилья — заросли крапивы и колючего чертополоха. Многие окна домов были наспех заколочены досками или неотесанным горбылем. То тут, то там валялась старая домашняя утварь, детские игрушки. Люди покинули родные края навсегда. Санек угрюмо молчал, Рудик же бранил этих людей нещадно, называя их, то командой, то крысами, убежавшими с тонущего корабля.
— Лодыри! Надо было выживать, карабкаться, а не линять. Я знал бы, что делать.
— Ты как обычно самоуверен в своих предпринимательствах. Хватит, пойдем к старикам, прихватим бутылку, она там, в боковом кармане моего рюкзака, — сказал решительно Санек.
Войдя в дом через темные сени, они увидели накрытый стол. Здесь же произошло знакомство. 
Иван Сергеевич Котлованов, местный уроженец, вернулся в родное село после окончания ветеринарного факультета. Женился на школьной подруге. Он не мог объяснить, почему выбрал именно Машу, замкнутую, спокойную по характеру, учительницу. Он также не мог понять, почему она предпочла его другим ухаживающим  парням, лучшим, по его мнению, чем он. В этом, вероятно, и состоит тайна человеческих отношений. Он прожил с ней долгую счастливую жизнь, редко выезжая на большую землю. Старший сын —        военный, ведет кочевую жизнь, все больше по заграницам. Младший, поздний, родился, когда жене было далеко за сорок, — их несчастье. В три годика простудился — не уберегли. Иван Сергеевич сколотил гробик, соседи помогли отнести на кладбище, а на девятый поминальный день опомнились: Маша стала вспоминать подробности похорон. Ночью она разбудила мужа.
— Ваня, а Ваня, ты спишь?
Иван Сергеевич не спал. Они думали об одном и том же. 
— Ваня, а ведь мы положили гробик не так. Головкой на запад, а надо на восток.
Думали, думали и порешили: на утро пошли, разрыли могилку, переставили гробик, как надо. Иван Сергеевич не выдержал, открыл крышку, пос-мотрел и, ничего не сказав, заколотил.
Смерть малыша потрясла жену Ивана Сергеевича. Она вдруг поняла, что события, ее не касающиеся, и близкие события, совершаются помимо ее воли и желания, по каким–то неведомым  законам. И поэтому она потеряла всякий смысл делать какие–либо усилия, чтобы дела шли по ее планам. Она поняла, что последствием всяких действий человека могут быть непредсказуемые результаты. Следствием таких выводов явилось ее смирение. Если раньше она подчас перечила в чем–то мужу, спорила и настаивала на своем, то сейчас  соглашалась с ним во всем. Но эта покорность была вызвана не желанием поиска мира, а граничила с безразличием, что тревожило Ивана Сергеевича. Он объяснял такое ее состояние душевной травмой. Она ушла в себя, и суета по хозяйству стала для  нее безразличной. Так продолжалось более года, и она обратилась к вере. К молитвам, произносимым ею по утрам   и вечерам тихим, ровным голосом, Иван Сергеевич относился терпимо,         а потом привык к ним. Они его успокаивали, вероятно, так же, как и ее. Но это спокойствие, как ему казалось, было иллюзорным и временным. Потом  вдруг она бросилась  искать, так называемые, добрые дела. Навещала больных, знакомых и незнакомых, почти забросив домашнее хозяйство и заботу  о муже, не видя в этом ничего противоестественного. Находясь в плену своих убеждений, считал Иван Сергеевич, она не могла осознать себя. Но прошло некоторое время, и она  оставила свое святошество.
Все эти мысли промелькнули в голове у Ивана Сергеевича пока гости знакомились с его женой — женщиной небольшого роста, полной, с седым отливом волос, уложенных в гладкую прическу и беспокойным взглядом светлых глаз.
— Вот живем здесь, Бог бережет, пока мы ему не нужны.
За столом после первой рюмки, Иван Сергеевич рассказал о вырождении родного села. Началось с генеральной линии укрупнения колхозов, в результате чего стали терять самостоятельность и хиреть малые хозяйства. Люди стали уезжать в центральные хозяйства и города. Стали расслабляться           и опускаться. Самогон добивал слабых:  в прошлом году умер сапожник, золотые руки, — нет клиентов. Вот и остались они на все село двое — Иван Сергеевич да его жена.
Иван Сергеевич подумал и о себе: он тоже стал не у дел без своих “клиентов” — домашней живности селян. Недуг животных он определял       с первого взгляда, и они подчинялись ему безропотно, терпеливо перенося боль. Их он воспринимал как людей,  различал по характеру и относился       к ним по-разному.
Лишившись любимого занятия, Иван Сергеевич страдал от безделья       и одиночества. Настраивая свой приемник, подаренный сыном на шестидесятилетие, и слушая, чем живет мир, он приходил к выводу, что не один он одинок. Это оттого, что нет внимания, участия, помощи ближнего и властей. Каждый становится одиноким, одиноким становится мир. Он замечал, что неопределенность и тревога за будущее делает людей  эгоистами.
В одном был уверен Иван Сергеевич — в преданности Норы, так звали его любимицу лайку. С ней он не чувствовал одиночества. Возможно, что одиночество — это болезнь. “Неужели”, ; думал Иван Сергеевич, ; “так легко избавиться от этого угнетающего чувства? То, что легко лечится,       не является тяжелым недугом”.
Собака и хозяин часами смотрели в глаза друг другу, как влюбленные. Он едва заметными движениями пальцев трепал ее шерсть, а она млела         и подставляла  места для ласки. Но Иван Сергеевич знал и другие ее качества. На охоте это проявлялось в полной мере, где пробуждалась звериная ее сущность: она была бесстрашна и жестока к своей жертве. Несомненно, Нора была талантлива и универсальна в охотничьих способностях: с ней можно ходить и на зверя, и на зайца, и любую птицу. Он научил ее даже утиной охоте. Он рассказал об этом молодым людям. Они не верили. Рудик подзадоривал Ивана Сергеевича, а тот разгорячился, не зная, чем доказать свою правоту.
— Если не верите, попробуйте сами ее на деле. Вот завтра утречком        и идите.
При этом он позвал со двора Нору и предложил парням дать собаке по кусочку сахара, разрешив ей принять эту подачку. Санек положил сахар на ладонь, лайка сначала нерешительно, затем смелее подошла, слизнула лакомство и дружелюбно завиляла пушистым хвостом. Санек погрузил пальцы, а затем и всю ладонь в густую шерсть Норы, и у него захватило дух. Он знал толк в собаках. Такого сокровища ему никогда не видать.
Рано утром следующего дня путешественники с лайкой на борту отчалили от гостеприимного берега. По рекомендации Ивана Сергеевича хорошая охота должна была быть в трех-пяти километрах, вниз по течению.
— К вечеру вернемся с добычей! — помахав рукой хозяину, крикнул Рудик.
Нора уселась на носу байдарки и зорко смотрела на берега, наблюдая ей одной видимую жизнь тайги. Она чувствовала, что скоро предстоит привычная для нее работа, ради которой она живет. Все остальное время проходит   в ожидании этой работы. Санек протянул руку, коснулся лайки и почувствовал мелкую дрожь всей ее плоти. Она была так увлечена своим занятием, что никак не реагировала на ласку. Волнение передалось и ему. Вероятно, инс-тинкты в животном мире имеют одну и ту же природу.
— Санек, а Санек, ты толкуешь, что собачка стоит хороших баксов?
Санек уже догадывался, какие крамольные мысли зреют в голове у Рудика. В его подсознании и сознании боролись противоположные чувства. Он понимал, что без собаки Ивану Сергеевичу в тайге не выжить. Но соблазн был велик. Давно надо было причалить, но они шли и шли, продолжая,        не сговариваясь, неистово грести, убегали, как положено ворам, с украденной добычей.
Вторая половина августа в тех краях отмечается разгаром осени. Действительно, лес и кустарник горели пламенем всей палитры с преобладанием красных и солнечно-желтых оттенков на фоне вечнозеленых сосен и лиственниц. Растительность заслуженно отдыхала, отдав свои плоды, но не людям — их здесь не было, а так, как бы впрок. Солнце было скрыто тонкими облаками, и бледно-матовый, без бликов свет его ровно освещал тайгу          и поверхность воды, цвет которой повторял цвет неба.
Четыре часа хода измотали всех.
— Санек, я сдох, давай мне отдых и пожрать.
Нора, измучившись ожиданием, уложив голову на передние лапы,          неподвижно лежала, вращая недоуменно темными зрачками, вероятно, потеряв всякую надежду на охоту.
Весла были положены на борта, и байдарка пошла по течению. Из рюкзаков достали снедь, термос. Санек не забыл и про собаку. Нора, не вставая, как больная, утолив голод, жажду, продолжала неподвижно лежать.
Подремав минут двадцать, опять взялись за весла и шли до заката солнца. Ночевку сделали на высоком сухом  берегу, разожгли небольшой костер, приготовили молча ужин. Прислушивались: не преследует ли их моторная лодка хозяина лайки. Улеглись в спальных мешках, не разбивая палатку. Нору привязали к стволу сосны на веревку, сделав из нее, как бы ошейник. Сон был неспокойный — всю ночь собака скулила и выла по-волчьи. Своим собачьим умом она постигала человеческие отношения.
— Главное — дойти до Пелымского Тумана, главное — до Тумана, — твердил Санек. — Это даже не озеро, это целое море, куда вливается Пелым. Там мы будем в дамках, там наше спасение.
Быстро позавтракав, уложили вещи в байдарку. Рудик отвязал веревку    и повел лайку к байдарке. Нора упрямилась, упираясь всеми четырьмя лапами. Похоже, она предвидела повторение непонятного путешествия и удаление от хозяина. Такой длительной разлуки у нее не было. Санек подошел, погладил ее по подбородку, и она вновь поверила ласкам человека.
Ее усадили на этот раз в середину байдарки, привязав конец веревки       к деревянному стрингеру. Нору лишили привычной для нее свободы. Она дернулась, обиженно заскулила, а затем грозно зарычала.
Между тем, байдарка быстро шла, рассекая воду, оставляя за кормой бурлящую воздушными пузырями дорожку и кольцевые завихрения от лопас-тей весел. Возмущения воды вскоре бесследно исчезали в спокойном течении реки. Нора время от времени делала рывки, пробуя свои силы, испытывая крепость ненавистной веревки. В ней копился протест и злоба против ее угнетателей. Кроме того, вероятно, внутри нее росла тоска по хозяину.
— Вот мы и у цели — смотрите, дамы и господа, присяжные заседатели! — торжественно провозгласил Рудик. — Пелымский Туман — берегов не видно. Но они есть!  Невидимое существует!
— “Присяжные заседатели”? — типун тебе на язык! — прервал Рудика Санек. — Надо упираться, вода здесь серьезная — волна высокая. А ну, взялись!
Нора тоже почувствовала изменение обстановки и стала проявлять беспокойство. Она встала на дыбы. Берега уходили. Шерсть на загривке взъеро-шилась, хвост потерял гибкость. Рудик хотел успокоить лайку: погладить ее, но Нора зарычала, резко повернула голову и вцепилась оскаленными зубами в запястье. Рудик закричал, но скорее от неожиданности, чем от боли. Нора, собрав все силы возмущенной плоти и духа, сделала рывок, взметнув свое тело, и... освободилась. Или веревка, или стрингер не выдержали такого натиска. Нора бесстрашно бросилась в волны, на мгновение вся погрузилась, затем появилась ее морда с прижатыми к голове ушами и блестящей от воды, будто прилизанной шерстью. Энергично двигая лапами, она поплыла в обратную сторону, туда, где был ее хозяин.
Рудик судорожными движениями достал ружье из рюкзака, вложил         в ствол жакан и стал целиться в Нору. Из рваной раны на его правой руке обильно капала кровь.
— Сейчас, ....., я  достану тебя, — процедил Рудик сквозь зубы и дрожащие от возбуждения губы.
Сухой треск выстрела, многократно отраженный от водной поверхности, разорвал тишину. На мгновение раньше байдарка резко повернулась, послушавшись рулевого управления.
— Болван, террор не спасет тебя! 

Водворилась тишина, только слышны были тихие всплески волн о байдарку, одиноко качающуюся вдали от почти невидимых берегов.