На исходе осени

— Ой, мама! Ты в порядке? Я уже не знала, что думать! Нанервничалась…
— А что тут думать? Я ж ещё не такая старая старуха, мне не восемьдесят пока. Видишь, не померла…
— Ага, если бы люди все от старости только и умирали, да не раньше восьмидесяти… А вдруг заболела, лежишь без помощи?
— Да, всё может быть. Так ведь двое суток без электричества! Не могла зарядить мобильник. Только полчаса как свет включили.
— А я в дороге и не звонила уже. Ехала вся в тревоге. Ох, слава Богу, всё хорошо!
Этот диалог переместился из закутка прихожей в кухню, не то в столовую: большая комната с русской печкой, широким столом и лавкой вдоль стены, с дубовым старинным буфетом, с иконами в углу над столом открывала нутро большой хаты. Мать и дочь, снявшая резиновые сапоги и мокрую куртку, наконец, обнялись крепко, надолго, вдыхая тепло друг друга.
— Хорошо дома! Всё как при бабушке: лавка, иконы, буфет «старый дед»… Живём в городе, радуемся удобствам, а сюда, в эту старину тянет.
— Да и тут уже удобства почти городские. Вон, ванна у меня, котёл дом обогревает, а с печкой не расстаюсь, правда, материнское тепло от неё идёт, Наташенька.
Наталья подошла близко к портрету отца, вгляделась в родное лицо, прошептала: «Здравствуй, папочка, дорогой». Оглянулась на мать. Та грустно улыбнулась ей.
— Мама, разберёшь сумки? Я печку затоплю. А.. поленца уже сложены, люблю живой огонь!
— Топи, доча. В хате прохладновато, спать зябко.
Анна Степановна вышла в сени, где Наташа оставила две большие, тяжёлые сумки, и не скрывала возмущения, разбирая поклажу.
— Ну, Ната, разве можно такие тяжести таскать! Я что тут с голоду умираю? У меня консервы ещё с прошлого раза стоят, а соки к чему? Наша вода слаще всяких соков.
— Да-да, мамочка! А обратно поеду, сама полные сумки напихаешь!
Наташа, растопив печь, поставила на плиту старый, чёрный от копоти чайник, косо взглянув на электрический, помыла руки, накрыла на стол. Она знала, что мама любит бутерброды со свежим хлебом больше всяких сластей, а сама принесла из чулана баночку с маминым малиновым вареньем – продрогла в дороге.
Сели за стол, разлили горячий чай, заваренный на травах, посмотрели друг другу в глаза.
— Ну, мама, рассказывай.
— Сначала ты. Мой рассказ длинный и… какой-то дурной.
— Ух, ты! Ладно, мне рассказывать почти нечего: у нас всё по-прежнему. Работаем с Колей, Алёша учится. Хорошо успевает, радость наша.  Можно и в тетрадки не заглядывать – всё сам делает, всё в срок. Одни пятёрки приносит! Вот, мама, счастье! И такой добрый! Чуть что: «Мамочка, ты устала? А я посуду помыл, мусор вынес» или там: «Чай тебе заварил. Пей, мама» Я уже не пылесосю – всё он. А тебе привет передавали оба: и он, и Коля. Алёша картинку нарисовал. В общем, хорошо живём. Только…
— Что? Случилось что?
— Случилось, но ничего плохого: я, мама, забеременела.
— Ай, хорошо! Пора уже, Алёша в третьем классе! И так большая разница между детьми. Срок какой?
— Всего три недели. Коле только вчера сказала, когда от врача пришла. Он рад. А сыну ещё не говорила, надо его подготовить.
— Наталочка! Детка моя! И такие сумки притащила! Как ты чувствуешь себя?
— Хорошо, мама. Такого токсикоза, как с сыном, нет. Может быть, девочка будет?
— Ой, как бы надо доченьку вам! Дай Бог!
Женщины примолкли, храня на лицах радостный свет тайны. Стало видно, как они похожи, как близки. Аромат чая наполнил комнату, в печи потрескивали дрова, и тепло разливалось, ласково окутывая плечи. Ещё по ногам тянуло холодком от порога, но лица уже разрумянились, глаза блестели.
— Давай, мама, излагай. Всё по порядку рассказывай.
— Ну… вперёд про электричество. Какие-то злыдни своровали с линии провода. Можешь представить? А тут дожди, распутица… Сидим всей деревней, как на острове необитания! Прямо жуть. Котлы не включишь, чайники, утюги, холодильники – всё никчёмно! Вот и поклонишься печечке, вот и погреб годится, и дрова припасённые – к месту и ко времени! Давно мы такого не испытывали. А интересно то, что в этом испытании многое вдруг открылось. Первое: человек на природе не пропадёт без всех технических причиндалов, второе: в темноте думается густо так, сильно… А ещё люди узнаются в трудностях. Вот дружили мы все, ближние соседи – три хаты: я с дедом, Гаврюшины и Кузя Лаптев. Все праздники вместе, в работе и в помощи – рядом. Настю Гаврюшину Феде досматривать помогали, хоронили, как родную, Кузе по-соседски в женских заботах помогали, хотя, надо сказать, он сам всё быстро освоил: и пуговку пришить, и заплатку поставить, постирать, убрать, приготовить… Ну, ты сама знаешь.
— Знаю, мама. Слышала и видела.
— Я тебе этими повторениями надоела уже!
— Нет, не надоела. Я слушаю.
— Ладно, потерпи. Предыстория кончилась. Значит это, выключился свет, а телефоны у всех мобильные, ну, Кузя успел позвонить со своего, потом с моего, с Фединого, и всё – кончились ресурсы. На свои дела уже нет запаса, а что ж, прежде надо было в органы дозвониться. Вот и сели мы, как в чёрную яму. Ладно, власти в курсе, обещали меры срочные принять. Ждём, значит.
Кузя ко мне каждый день приходит, Фёдор тоже заглядывает, да всё мимоходом, второпях. А куда тут торопиться? В последнее время, как год Насте отметили, стал сосед какой-то нервный совсем, сердитый. Даже неприятно с ним общаться. Зайдёт, на Кузьму ни за что ни про что рычит, на меня взгляды косые бросает. А чем мы ему досадили? Правда, что ни попрошу, всё сделает. Кузьму не напрягаю: рука у него больная и в боку так осколок с Афгана и сидит. Хорошо ещё сам с хозяйством управляется. А Фёдор, сама знаешь, как дуб – здоровый, сильный. Дрова мне поколол, забор поправил, куст бузины выкорчевал… Я, конечно, обедом кормила, стопку наливала, огурчики ему на зиму закрыла… Ладно, так же и надо по-соседски. А тут, в теми этой, зашёл он, а у меня Кузя сидит. Вместе веселее, разговариваем, вспоминаем, Кузя возьми и песню запой. Голос у него красивый, песня военная, грустная, аж до слезы. Фёдор заходит, стал туточки у двери, руки так на груди сложил. Сумеречно уже было, так он, что статуя. Кузя допел. Я в чувстве его по голове погладила. Так Федька как взревёт: «Ах ты, певец-распевец! Романсы тут распеваешь! Завлекаешь бабушку! А на что ты годный? Ни работник, ни мужик! Песенки петь умеешь? Артист хренов. Только людей своими песнями отвлекать досуж! Иди-ка отсюдова, пока я тебя не выкинул!
— Э-э-э, – говорю, – любезный, ты чего тут командуешь?  Пока что в доме хозяйка есть, мне решать, кому тут быть, кому уходить!
— Это что же, мне уйти?
— Зачем? Можешь оставаться. А гостей моих не тебе распугивать. Мы все – соседи, друзья. С чего это ты на Кузьму взъелся? С какого перепуга?
Замялся он, руки свои то сложит, то за спиной сцепит, то теребит на животе. Тут Кузьма и говорит:
— Что ты, Анюта, не видишь, что ли? Ревнует он тебя ко мне. Тебя, значит, своей считает.
— Ты что, Кузя! Никакая я ни его, ничья. Я сама по себе, соседка. Мне скоро шесть десятков отгремит, кавалерами не интересуюсь.
— И напрасно. Что Фёдор, что я, мы бы с тобой ещё могли создать, так сказать, ячейку общества. Почему нет?
— Ты, Кузьма Иванович, с ума сошёл или как? Какие нам ячейки? Дети осрамят, люди засмеют! Наши годы уже стариковские.
Тут вдруг Фёдор кашлянул и голос подал:
— А как же по телеку артисток показывают: они в твоём возрасте, а мужья у них молодые.
Тут Кузьма как захохочет!
— То-то и дело, что молодые! Анюте такие старые стручки зачем? Чашки подносить да горшки выносить? Было бы нам годков хотя бы по сорок! – и хохочет, и хохочет!..
А Фёдор возьми, да и ухвати его за грудки, так от стула оторвал и в сени выкинул, а мне хрипит:
— Со мной будешь жить! Идём в мою хату.
— Сам ты иди в свою хату, скандалист. Придумал как посвататься… Эх ты. Друга обидел ни за что. Мне покой нужен, а не страсти твои. Иди-ка, Федя, отдыхай. Забудь свои глупости. И мы забудем.
Анна Степановна замолчала, покачивая головой, но в её лице дочь прочла и удивление, и тихую нежность, и затаённую гордость. Но через минуту выражение лица изменилось: брови сошлись в нитку, глаза заблестели обидой.
— Ну, мама, и что? Всё?
— Да нет. Вышел Фёдор, я – дверь на крюк, свечку зажгла, сижу так, думаю. Тут стук в окошко. Кузьма вернулся, в хату его пустила.
— Извини, Анюта, зашёл узнать, не обидел тебя наш Отелло?
— Не, ничего. Отправился домой.
— А я что, я хотел сказать, что не глупость это. Человек, пока живой, всегда о любви мечтает. Это и делает из него человека, даже если внутри зверь сидит. Смейся, сколько хочешь, а я тебя тоже люблю, тоже мечтал бы рядом жизнь доживать. Вместе…
Повернулся и уже чуть не ушёл, а тут дверь распахивается, и Фёдор – на пороге. Зло так, с визгом кричит:
— Так что, Анна Степановна, не идёте за меня?
— Нет, тихонько говорю, – не иду. Не по душе ты мне.
Он шагнул к столу и бумагу перед свечкой положил.
— Тогда изучите мой список.
Я бумагу взяла, очки прицепила и читаю… Да вот, сохранила его петицию, погляди.
Наташа развернула сложенный вчетверо лист.
«Поправка забора 10-го сентября – 200 руб.
Корчевание куста 12 сентября –  300 руб.
Колка дров 15 сентября – 500 руб.
Поднесение сумок к трактору, когда ехала в город (не помню число) – 50 руб.
Помощь в копке картошки (обоюдная, но мужской силы затрачено больше) – 250 руб.
Угощение рыбой своего улова в течение лета – 300 руб.
Привоз хлеба и лекарства из города – 100 руб.
Прочее – 300 руб.
                Итого: 2 000 руб. за все услуги».
— Мама, он что, сдвинулся?
— А кто его знает? Может, всю жизнь такой, а мы и не видали. Хотя, не похоже.
— И что ты? Как отреагировала?
— Как… посмотрела на него, пошла в залу за шкатулкой. Прихожу, а на столе две тыщи лежат, мятые-перемятые. Это Кузьма достал для него. Он всегда деньги в нагрудном кармане носит. Я спрашивала, зачем, а он говорит, если где упаду, людям не надо будет на меня тратиться. Ну вот, Фёдор повернулся и ушёл. Не взял эти деньги. Не совсем, слава Богу, сдурел на старости.
— А Кузьма? Как он теперь?
— Никак. То есть, как всегда. Да и Федя, как всегда. Прошла эта дурь или нет, а все мы трое делаем вид, что ничего такого не было. Но… что-то ведь было.
Примолкший было, дождь снова зашуршал по стеклу. Осенняя ночь, сгущённая непогодой, быстро завладела миром. Тишина и покой наполняли простоту деревенского дома.
Наташа смотрела на маму, любовалась её милым, смуглым лицом, бархатными карими глазами, охватила взглядом всю хрупкую фигуру. Она знала, что маму многие люди любили: отец,  добрый, весёлый, умелый в каждом мужском деле, уважаемый на работе, люди, которым мама, сельский фельдшер, помогала в болезнях, соседи и родственники, внук, зять и она, единственная дочь. Но сегодня она смотрела на мать и видела всю прелесть её женской сути, всё, что зажигает в мужских сердцах желание завоевать, удержать, защитить. И молодая женщина вдруг осознала, что любовь – необъяснима, не предсказуема и безгранична…