Белый террор глазами белогвардейца. Роман Гуль

Честный человек, по определению, вызывает уважение. Особое уважение вызывает честный враг. Или преступник. – Тот, кто способен назвать собственную грязь грязью, а не чем-то вроде особого, необходимого и даже довольно полезного налёта, защищающего от окружающих жлобов и мерзавцев.
Таким был первый человек, вошедший в Рай, Разбойник благоразумный, тот, который висел на кресте рядом с Христом. Таким должно быть каждому христианину. А если человек не такой, но считает и называет себя христианином – он просто лжёт себе и окружающим.

Роман Гуль родился в 1896 году в Пензе.
Его семья была богата, владела имением. Роман окончил гимназию, поступил в Московский университет. В 1916-м был призван в армию, успел повоевать на Юго-Западном фронте.
После Октябрьской революции, в конце 1917-го, уже вернувшись домой, принял решение отправиться на Дон – к Корнилову, чтобы воевать с большевиками.
Оказавшись в эмиграции, в Германии в начале 1920-х, 24-летний Р. Гуль издал воспоминания о своём участии в 1-м Кубанском походе Добровольческой армии – небольшую книжку «Ледяной поход (с Корниловым)».

Книга Гуля замечательна своей пронзительной, предельной честностью.
Если характеризовать книгу коротко – она о том, как искренний молодой человек пошёл в Белую армию, «ведь она народная армия, армия возрождения, горящая одной страстью: счастье родины, счастье народа русского, она почти не встретит сопротивления», и… воочию убедился, что «народ не с нами, народ против нас».
К слову, это один из главных мотивов воспоминаний белогвардейцев. Он присутствует даже в насквозь пропагандистской белогвардейской печати периода Гражданской войны. – Народ не с нами, народ против нас.
Роман Гуль прожил 90 лет, умер в Нью-Йорке.
Воспоминания Гуля ценны тем, что из них мы можем узнать много такого, о чём не пишут в учебниках истории, тем более современных:

ПОРТРЕТ БЕЛОГВАРДЕЙЦА
Вылощенный, самодовольно-брезгливого вида полк. Хованский говорит, «аристократически» растягивая слова и любуясь собой: «поступая в нашу (здесь он делает ударение) армию, вы должны прежде всего помнить, что это не какая-нибудь рабоче-крестьянская армия, а офицерская».

КИТАЙЦЫ
«Кто идет?» – «Китайский отряд сотника Хоперского». Подошли: человек тридцать китайцев. «Куда идете?» – «Ростов, бальшевик стреляй»...
«В Корниловский полк тоже персов каких-то наняли...», – говорит кто-то.

ЗАЩИТА ЕКАТЕРИНОДАРА
Мобилизованные казаки – плохо дерутся. У них матросы и тоже пластуны-казаки сопротивляются отчаянно.
Привезли раненую большевистскую сестру. Красивая девушка с распущенными, подстриженными волосами. Она ранена в таз. Сильно мучается. От нее узнали, что в Екатеринодаре женщины и девушки пошли в бой, желая помогать всем раненым...
Мобилизованные казаки сражаются плохо, нехотя. А сопротивление большевиков превосходит всякие ожидания. Они бьются за каждый шаг, отвечая на атаки контратаками.

НАРОД НЕ С НАМИ. НАРОД ПРОТИВ НАС
Меня поражает крайняя малочисленность добровольцев. Новочеркасск полон военными разных форм и родов оружия, а здесь, в строю армии, – горсточка молодых...

Казаки сражаться не хотят, сочувствуют большевизму и неприязненно относятся к добровольцам.
Притока людей из России в армию – нет. Командующий объявил мобилизацию офицеров Ростова, но в армию поступают немногие – большинство же умело уклоняется.

В сравнении с надвигающимися полчищами большевиков добровольцы ничтожны.

Под Сулином.
На станции нас окружили рабочие, смотрят злобно и не желают этого скрыть, разговаривают меж собой, к нам не обращаясь... Подошли к лавочке, передаю деньги хозяину: «Эй, господин, получите-ка». – «Забыли, наверное, – нынче господ нет», – серьезно и резко отрезает кто-то из толпы.
По отступающему нашему поезду жители Сулина стреляли из винтовок.

Чалтырь.
Село очень богатое. Жители его – армяне. Мы ждали радушного приема; но жители сторонятся нас, стараются ничего не продавать. Пытаешься рассеять неприязненное отношение, но наталкиваешься на полное недоверие и злую подозрительность.

Ростов-на-Дону.
Отступаем из города. На улицах – ни души. Попадаются темныя фигуры, спрашивают: «кто это?» – Молчание. – «Кто это идет?» – Молчание. – «Давно заждались вас, товарищи», говорит кто-то из темных ворот...

Александровская.
Не успели мы остановиться, как от станичного атамана принесли бумагу: немедленно уходите...
Аксай.
Опять от станичного атамана такая же бумага. Полковник Симановский резко отвечает. Ночью аксайские казаки обстреливают наши посты. Полковник грозит атаману вызвать артиллерию, «смести станицу».

Хутора за Кубанью.
Каждый шаг надо брать с боя. Под Некрасовской поднялись крестьяне окрестных хуторов.
Под Киселевскими хуторами бой, долгий, упорный. В обоз прибывают раненые – рассказывают: «здесь крестьянские хутора – так все встали, даже бабы стреляют; и чем объяснить?..» Заняли хутора. Валяются убитые. По улицам бродят, мыча, коровы, свиньи, летают еще не пойманные куры. И скоро все село пылает... А впереди опять треск ружей, гул орудий. Опять мы в кольце.
...Вырвавшись из кольца, заняли Филипповские. Здесь та же картина: ни одного жителя, все как вымерло. Какой-то крик! Кого-то хватают, тащат. Это казак-возчик сошел с ума, его вяжут.
Ранним утром из Филипповских выезжают последния подводы и опять все село застилается сизыми тучами. Сожгли.

Плосская.
Плотник, хозяин хаты, в которой мы остановились: «Говорят, вашего главного-то убили, правда это?» На лице его нехорошая улыбка. «Кого, главного?» – «Да Корнилова-то», – улыбается плотник. «Нет, не убили», – лгу я помимо воли... «Где вы остановились-то?» – «Здесь, в угловой хате». – «А, у Калистратовой...» Пауза. «У нее сын-казак, а в красную армию ушел», – смеется плотник...

Горькая балка.
Корнет Штейн с другими офицерами поехал в разъезд, их захватили в хате крестьяне и изрубили топорами. Потом, взяв слободу, кавалеристы мстили за изуродованные трупы.

БЕЛЫЙ ТЕРРОР
Горный.
Из караула пришел подпор. К-ой и кап. Р. «Сейчас одного «товарища» ликвидировал», – говорит К-ой. «Как так?» – спрашивает нехотя кто-то. «Очень просто, – быстро начал он, отпивая чай, – стою вот в леску, вижу – «товарищ» идет, крадется, оглядывается. Я выхожу – винтовку наизготовку, конечно, – захохотал К-ой, – куда идешь? – Да вот домой, в Сулин. – К большевикам идешь, сволочь! шпион ты... твою мать! – К каким большевикам, что вы, домой иду, – а морда самая комиссарская. – Знаю, говорю... вашу мать! Идем, идем со мной. – Куда? – Идем, хуже будет, говорю. – Простите, говорит, за что же? Я человек посторонний, пожалейте. – А нас вы жалели, говорю... вашу мать?! Иди!.. Ну и «погуляли» немного. Я сюда – чай пить пришел, а его к Духонину направил...» – «Застрелил?» – спрашивает кто-то. «На такую сволочь патроны тратить! вот она матушка, да вот он батюшка». К-ой приподнял винтовку, похлопал ее по прикладу, по штыку и захохотал.

Хопры.
Пленного черноусого солдата вели к полю. Выстрел – один, другой, третий... Все твердил: «За что же, братцы, за что же?» – а ему: ну, ну, раздевайся, снимай сапоги... Сел он сапоги снимать. Снял один сапог: «Братцы, – говорит, – у меня мать-старуха, пожалейте!» А тот курносый солдат-то наш: «Эх, да у него и сапоги-то дырявые...» – и раз его, прямо в шею, кровь так и брызнула. Мы сидели в вагоне. Пили чай...

...Белый дьявол, сотник Греков. Генерал Корнилов узнал, что он усердствует в арестах и расстрелах...

Ростов-на-Дону.
Откуда-то привели в казармы арестованного человека. Арестовавшие рассказывают, что он кричал им на улице: «Буржуи, пришел вам конец, убегаете, никуда не убежите, постойте!» Повели... недалеко в снегу расстреляли... А в маленькой, душной комнате генерал угощал полк. С. водкой.
Вдруг в комнату вбежала обтрепанная женщина, с грудным ребенком на руках. Бросилась к нам. Лицо бледное, глаза черные, большие, как безумные... «Голубчики! Родненькие, скажите мне, правда, маво здесь убили?» Она лепетала как помешанная, черные, большие глаза умоляли. Грудной ребенок плакал, испуганно-крепко обхватив ее шею ручонками... «Нет, что вы, – тут никого не расстреливали», – попробовал успокоить ее я...

Лежанка.
Пленные. Их обгоняет подполк. Нежинцев, скачет к нам. «Желающие на расправу!» – кричит он.
«Что такое? – думаю я. – Расстрел? Неужели?» расстрел, вот этих 50–60 человек, с опущенными головами и руками. Я оглянулся на своих офицеров. Вышли человек пятнадцать. Идут к стоящим кучкой незнакомым людям и щелкают затворами. Сухой треск выстрелов, крики, стоны. Некоторые добивали штыками и прикладами еще живых.
Около меня – кадровый капитан, лицо у него как у побитого. «Ну, если так будем, на нас все встанут», – тихо бормочет он.

... Кучка людей о чем-то кричит. Поймали несколько человек. Револьверный выстрел. Тяжело, со стоном падает тело. Еще выстрел. Поймали мальчика лет 18-ти. Расстреливающий торопится, стреляет. Осечка...

...К подпоручику К-ому подходит хорунжий М., тихо, быстро говорит: «Пойдем». Слышатся их голоса... возня... выстрел... стон, еще выстрел. «Кольцо, нельзя только снять». – «Ну, нож у тебя?..»

...Хата брошена. Хозяева убежали. Раскрыт сундук. На дворе поймали кур, щиплют их, жарят. Верхом подъехал знакомый офицер В-о. «Посмотри, нагайка-то красненькая!» – смеется он. – «Ты порол?» – «Здорово, прямо руки отнялись, кричат, сволочи», – захохотал В-о. Он стал рассказывать, как вступали в Лежанку: «Захватили мы несколько пленных на улице. Хотели к полковнику вести. Подъехал капитан какой-то из обоза, вынул револьвер... раз... раз... раз – всех положил».

...Отвели пойманного мальчишку лет 20-ти к полковнику. Полковник кричит: расстрелять его, мерзавца! Я говорю: он, господин полковник, без винтовки был. Ну, тогда, говорит, набейте ему морду и отпустите. Я его вывел. Иди, говорю, да не попадайся. Он пошел. Вдруг выбегает капитан П-ев, с револьвером. Я ему кричу: его отпустить господин полковник приказал! Он только рукой махнул. Вижу, стоят, мирно разговаривают, ничего. Потом вдруг капитан раз его! Из револьвера. Повернулся и пошел... Утром смотрел я – прямо в голову».

...Я вышел на улицу. Пошел к церкви. На площади в разных вывернутых позах лежали убитые... Зашел в лавку. Продавец – пожилой, благообразный старичок: «Что народу-то, народу побили... невинных-то сколько».
Вечером, в присутствии Корнилова, Алексеева и других генералов, хоронили наших, убитых в бою. Их было трое. Семнадцать было ранено.
В Лежанке было 507 трупов.

Выселки.
Впереди взяли пленных. Подпор. К-ой стоит с винтовкой наперевес — перед ним молодой мальчишка кричит: «пожалейте! помилуйте!» Подп. ударяет штыком в грудь, в живот стоящего перед ним мальчишку.

Еще поймали. И опять просит пощады. «Беги... твою мать!» ...По нему трещат выстрелы из десятка винтовок. Он бежит... Крик. Упал, попробовал встать, упал и пополз торопливо, как кошка. «Уйдет!» – кричит кто-то, и подпор. Г-н бежит к нему с насыпи. «Я раненый! раненый!» – дико кричит ползущий, а Г-н в упор стреляет ему в голову. Из головы что-то летит высоко, высоко во все стороны.

... Вошли на отдых в угловой, большой дом. Пожилая женщина мечется по дому: «Батюшки! батюшки! белье взяли...» Шт.-кап. Б. вытащил из сундука хозяйки пару мужского белья и укладывает ее в вещевой мешок.

Журавская.
«Боитесь снарядов, сестра?» Она улыбается. «Нет, снарядов я не боюсь, – и, немного помолчав, – а вот другого боюсь». – «Чего другого?» – «Вы были в Журавской?» – «Нет». – «Ну, вот там я испугалась, там комиссара повесили», – сестра нервно дернула плечами, как от озноба...

Кореновская.
Вон лежит их раненый в синей куртке. Кто-то стреляет ему в голову, он дернулся и замер.

Усть-Лабинская.
«А пленных много было?» – «Да не брали... Когда мы погнали их за станицу, видим, один раненого перевязывает... Капитан Ю. раненого застрелил, а другого Ф. и Ш. взяли. Ведут – он им говорит, что мобилизованный, то, другое, а они спорят, кому после расстрела штаны взять (штаны хорошие были). Ш. застрелил его, бросил, и штанами не воспользовались». – «Молодец все-таки Корнилов! – перебивает другой раненый...

Ново-Дмитриевская.
Сонные большевики, захваченные врасплох, – взяты в плен. На другой день на площади строят семь громадных виселиц.

Этот эпизод в Ново-Дмитриевской более подробно описывает другой белогвардеец – адъютант Корнилова корнет РЕЗАК БЕК ХАН ХАДЖИЕВ:
...Через несколько минут виселица была готова. Не успел один из строивших ее произнести «Готово!», как из ворот ближайшего дома показалась группа людей со связанными назад руками и опущенными головами. Этих людей сопровождали вооруженные солдаты Корниловского полка. Площадь моментально наполнилась народом, сошедшимся со всех сторон поглазеть на зрелище. Одну плачущую старушку вели под руки.
В это мгновение заиграл оркестр Корниловского полка, расположенного недалеко от площади, какой-то красивый вальс. Чарующие звуки вальса, вылетавшие из серебряных труб оркестра, казались чем-то диким в сочетании с бабьим плачем, с унылыми лицами осужденных, галдежом толпы и черным силуэтом виселицы на пурпурном фоне неба...
Смертники влезли на табуретки и палач набросил на их шеи петли. Во мгновение веревки были вздернуты, табуретки выпали из-под ног и четыре тела повисли в воздухе. Глаза вылезли из орбит, моментально вспухшие языки высунулись, как бы дразня кого-то...
Палач воткнул в тела повешенных длинную шпильку от дамской шляпы.
— Не шелохнутся, значит, готово! Опускай! Снимай петлю! Клади на повозку! Следующие! — раздается команда.
Подошли к виселице следующие четыре смертника. В это время какая-то баба и мужик упали в обморок. Среди осужденных были их родные.
— Валяй, пока не очухались! — крикнул кто-то из толпы.
— Хотите что-нибудь передать? — опять спрашивает палач.
Взглянув в сторону упавших в обморок женщины и мужчины, молодой белобрысый парень произнес:
— Жаль, что я не увижу, как наши будут вешать Корнилова!
...Вмиг петли наброшены, и эти четверо так же повисли, как и их товарищи, а звуки вальса безостановочно неслись [над станицей]...

Горькая Балка.
...Ходят по площади люди, незаметно перешагивая через валяющихся, зарубленных людей. Лежит навзничь рыженький мужичонка – голова свернулась на сторону, грудь в крови, руки вытянулись по земле, правая твердо сжала крестное знамение.
Горькая Балка заклубилась черным дымом. «Зажгли Балку», – говорит казак-возчик. «Черкесы это, они не щадят крестьян, ни одной слободы не оставляют...»

Возвращение в Лежанку.
«Это сын ваш?» – «Сын», – шамкает старуха. «Где он?» Старуха помолчала, глухо ответила: «ваши прошлый раз убили». Я не знал, что сказать. «Что же, он стрелял в нас?» – «Какой там стрелял...»

Сегодня великий четверг, мы идем к двенадцати евангелиям.
«Тут служба, а на площади повешенные», – тихо говорит товарищ. «Кто?» – «Да сегодня повесили комиссаров пленных».
В мраке улиц, дрожа, плывут огоньки свечей – от евангелий.

...

Почему необходимо говорить о белом терроре?
В последние десятилетия мы слышим почти исключительно о красном. Как итог – многие искренне полагают, что белого террора или вовсе не было, или что он был ничтожен.
Это ложь. Которая по определению не может принести ничего, кроме вреда. Невозможно исключить, что белый террор был масштабнее красного. – Белые воевали с большинством собственного народа, которое было вынуждено взяться за переделку прежнего уклада общественной жизни.
Читая Гуля, нужно иметь в виду, что это описание всего только 3–4-х месяцев «Белого дела» в действии. Описание происходившего только на Юге. Описание, сделанное человеком, половину описанного времени проведшего в обозе раненных. Описание частное, т. е. и близко не претендующее на полноту.