Круговерть Глава 37

     Чувство стеснённой свободы побуждало его освободиться от какой бы то ни было зависимости, а разум всячески этому противился, находя новые и новые доводы. С деньгами и с тем, что он был встроен в систему, — всё-таки было куда надёжнее. И довольно продолжительное время весы не склонялись ни в ту, ни в другую сторону. Андрей продолжал вести своё дело и продолжал накапливать в себе энергию отрицания этого дела. Он где-то даже стал завидовать таким людям, каким был его партнёр. Людям, которые брали от жизни всё, что было в их силах, наслаждались жизнью и любой возможностью, которую жизнь представляла, получить от жизни все радости. Партнёр его и охотником был страстным, и путешествовал по всему миру, и яхтой управлял, и на дельтаплане летал. К тому же обожал баню, компанию с застольем и женщин. И ничего его изнутри не раздирало. Он был абсолютно цельным, в своём природном эгоизме, человеком.

     Андрею было интересно за ним наблюдать, потому как этот человек упорно, как Андрею казалось, бежал от жизни, любыми способами заполняя время жизни каким-либо действом. Он заполнял всё время чем-то придуманным, заполнял до предела, боясь оставить хоть каплю свободного времени. Он боялся остаться наедине с собой, со своим разумом. «Боялся вопросов».

     Что-то подобное Андрей стал вдруг замечать и за собой. Если было не думать вовсю, как он когда-то раньше думал, то лучше было совсем не думать. Выходило ни то, ни сё. Ни душе, ни делу пользы от этого не было. И это было правильно, в евангелиях тоже что-то такое говорилось, что богатому не войти в пространство духа, когда он весь увяз в пространстве вещном. Андрей больше думал теперь о вещах бренных и сугубо практических, а успокаивал себя тем, что это временно.

     И это совершенно объяснимо: в нём ещё не произошёл окончательный переворот в понимании реальной действительности. Стоило ему заняться делами внешними, реальностью опять стало то, что он видел и что он воспринимал, то есть реальным ему стал представляться внешний мир, а не то, что способно воспринимать этот мир. И его смысловая система стала не то что бы совсем распадаться, а переставала активно действовать. Она замирала день ото дня, она как бы стала застывать в безвоздушном и пустом космическом вакууме смысловой недостаточности. В самом же мире все смыслы диктовались законами самого мира, а не какими-то персональными смысловыми системами. Таковые, как правило, с порога отвергались и подвергались полному остракизму. И правильно, это совершенно разные, несмешиваемые ипостаси бытия. «Либо Богу, либо мамоне». А он служил, так выходило, — именно мамоне.

     Не намерения, а обстоятельства могут сыграть в такой момент жизни определяющую роль. Сделаем так, чтобы нелепый случай всё повернул в другую сторону. Партнёр его как-то был на своей обожаемой зимней охоте, где-то в Архангельской области, и подстрелил со снегохода случайную лисицу, когда уже возвращался из леса. Лиса притворилась мёртвой, а когда он тронул её за хвост, ожила вдруг, извернулась и тяпнула его за палец. Лису-то он всё-таки дострелил, хоть и не с первого раза. Во второй раз она ему погрызла приклад его новенькой «беретты», когда он уже не рукой, а прикладом пробовал её, жива ли. С третьего раза он всё-таки её прикончил. Лису он привёз с собой на базу, её вроде бы даже и дети трогали. И никто не заболел, а он сам заболел бешенством и в безнадёжных мучениях скоро умер. И самое страшное, что когда поняли его положение, сделать было ничего уже нельзя. Никому и в голову почему-то сразу не пришло, что животное могло оказаться заразным.

     И их общее дело, а теперь уже Его дело — осталось без прямых поставок оборудования и комплектующих, потому как всё это было завязано на покойном. Хуже того, большая часть кредитов, как и вся бухгалтерия, были у того в ведении. Как скоро выяснилось, их дело лишилось сразу двух конкурентных преимуществ: прямых поставок и льготного быстрого кредитования. Казалось, сохранить дело в прежнем по объёму виде было никак нельзя, у них всё было построено на ручном управлении и на личных отношениях. И всё же Андрей собрался и быстро, даже лихорадочно составил в голове план мер по спасению ситуации.
 
     Гораздо сокрушительнее для него оказалось другое: ему снова пришлось присутствовать на похоронах. Опять он видел эту развёрстую яму, в который уже раз он видел эти склеенные ресницы и как-то совсем по-другому выступающий кверху нос. Но самое ужасное — это были легкие и пушистые волосы покойника над мертвенно закоченевшим лбом. Они колыхались и пошевеливались под порывами налетающего ветерка. Вдобавок они ещё и начинали вдруг золотиться, если неожиданно выглядывало солнце. Именно в такую секунду он не понял, а скорее почувствовал, что спасать дело не станет. Ему просто недостанет «энергии заблуждения». Реальность наблюдаемого им мира опять становилась призрачной и неуловимой. Припасённый им на крайний случай аргумент разума, что кесарю, мол, кесарево, а Богу — богово, терпел полное фиаско. Реальность не могла состоять из того, что бессмысленно. А шевелящиеся напоследок волосы делали все эти кредиты, поставки, контракты, сдачи и приёмки и прочую чепуху — прямо бессмысленными. Не по рассуждению, а по глубинному чувству жизни.

     Поначалу Андрей расклеился так, что вообще не хотел ничего предпринимать: куда вывезет — туда вывезет. Пока запах похорон: и реальный, и образный — совсем не выветрился, он две мысли не мог собрать воедино. Но потом инерция деловой активности сделала однако своё дело. Он раскрутился с долгами и кредитами и очень неплохо дело, которое могли у него просто отнять, продал. И купил напротив Кремля два торговых помещения, с которых можно было как-то существовать, сдавая их в аренду. (Как впоследствии оказалось, вполне прилично существовать.) Одно — вдове, другое — себе. Он всё успел, пока у него была эта инерция. И повезло ему, надо сказать, здорово. Потому как конкуренция в их отрасли к этому времени уже была такая, что утонул бы он без всякой компенсации и выходного пособия. «Никто бы и не заметил». Но он очень перепугался остаться с долгами и потому исхитрился, где-то даже блефуя, где-то балансируя на грани фола, — вытащить из сложившейся ситуации всё, что можно, по максимуму. Больше с испугу, чем от изворотливой расчётливости. И сам поразился, насколько он был этому рад, как будто ни смерти, ни бессмысленности: ни бессмысленности смерти, ни бессмысленности жизни — ничего этого перед ним как бы и не было.

     А ему и на самом деле стало много легче: ни за кого он теперь не отвечал, — гора с плеч. А на хлеб ему достанет, достанет и на хлеб с маслом. Но главной радостью было то, что можно было воспользоваться неожиданно представившейся свободой. Он взял с собой жену Валентину, много денег, и полетели они в Палестину, в места, где когда-то жил этот поразительный, теперь уже для них обоих, человек.



Продолжение: http://www.proza.ru/2019/10/09/52