Ступень к небу

Ступень к небу

Записки паломника

Валаам, на котором вы видите гранитные уступы и высокие горы, сделается для вас ступенью к небу, той духовной высотой, с которой удобен переход в обитель рая.
Святитель Игнатий Брянчанинов.

1.

Свет истины светит и во тьме язычников, а храм порушенный – все храм. В начале восьмидесятых годов, когда был создан Валаамский музей-заповедник, чиновники министерства культуры решили озаботиться судьбой одной из немногих островных обителей – Спасо-Преображенского мужского монастыря. Под сводами церкви во имя Преображения Господня зазвучали голоса. Начать «специалисты»-реставраторы решили с остекления огромных оконных проемов. К осени помещение, где десятилетиями гуляли сквозняки, основательно просырело: стекла препятствовали выходу избыточной влаги. Ударили первые морозы, и фрески покрыла наледь. Штукатурка не выдержала, посыпалась на пол. То, что уцелело, ныне бережно упрятано под специальную пленку и ждет своего часа. Пора восстановления внутреннего и внешнего убранства наступит не скоро. Деревянные леса, опоясывающие церковь, давно почернели. За два десятилетия приведен в Божеский вид лишь нижний храм, где под спудом почивают мощи Сергия и Германа Валаамских, святых основателей и покровителей обители.

А в верхнем храме взирает на мерзость запустения с фрески великолепной сохранности (сусальное золото за век ничуть не потемнело) Спаситель. Так и в российской жизни: среди неустройств, в череде каких-то бесконечных материальных и духовных реставраций, нам всем путеводит звезда веры, зажженная тысячу лет назад киевским князем Владимиром...

2.

Позади наконец почти все дорожные перипетии. Мы, десятеро паломников, забиваемся в тесноватую каютку. «Святитель Николай» осторожно выбирается из бухты на чистую воду и берет курс на северо-восток. Душная теснота скоро наскучивает, выбираемся на палубу, залитую удивительно приветливым сентябрьским солнышком. Своенравная Ладога умиротворена. По озеру, отражающему синь низкого северного неба, совершают свой бег лишь небольшие волны, на которых утлое суденышко изредка несильно покачивает.

«Святитель Николай», грузопассажирский пароходик, неустанно режет водное пространство. Из-под его носа отваливаются, подобно вывалам жирного чернозема от лемеха трактора, густо-коричневые ладожские воды.

Постепенно отходит житейское попечение. Пытаюсь разобраться в собственных чувствах, заочно понять, чем так притягателен для многих поколений русичей этот клочок каменистой суши, густо поросший девственным сосняком. Ответа не нахожу, на память приходят лишь имена соотечественников, искавших на Валааме приют и утешение: Александр Первый, писатели Н. Лесков, И. Шмелев, Б. Зайцев, художники И. Шишкин, А. Куинджи, Н. Рерих. Ряд этот можно продолжить.
История Валаамской обители в миниатюре повторяет историю нашего Отечества за последнюю тысячу лет.

По преданию, которое не минует ушей даже самого нелюбопытного паломника, основание православной веры на острове относится ко времени пребывания там апостола Андрея Первозванного. Остров упоминается в средневековых источниках X-XII веков. Во всяком случае, большинство исследователей убеждены в существовании монастыря уже в XII веке. Известно, что новгородский архиепископ в 1160 году заказал иконы Сергия и Германа. Значит, к тому времени оба были прославлены в лике святых Русской православной церкви.

Основатели обители, Сергий и Герман, как сказано в одной из летописей, – пришельцы «от восточных стран». Сергию принадлежит первенство в распространении на острове христианства и учреждении монастыря. Мощи преподобных были обретены очень рано и неоднократно переносились в Новгород и обратно на Валаам.
Но тому, кто едет за тридевять земель, чтобы узреть русские древности, придется испытать разочарование. Жемчужин старины, подобных новгородским или владимирским соборам, на острове не отыскать. Если не считать памятником раку с мощами преподобных (что, разумеется, для верующего кощунство). Впрочем, таким памятником, с его горами, сосновыми борами, внутренними озерами, молчаливым свидетелем молитвенных устремлений, трудовых подвигов сотен и сотен наших предков является сам Валаам.

А отсутствие древностей легко объяснимо. Четыре века шведы сокрушали твердыню русского православия. За разорениями следовали глады и моры. Исход Полтавской битвы предопределил судьбу монастыря. Его возрождение начинается с 1715 года.
Всякий путешественник не минует на острове невысокую стелу из серого полированного диабаза. И прочтет вытесанную на камне краткую летопись о пребывании во владениях Сергия и Германа русских государей, в том числе и запись о посещении архипелага Петром Великим. Анналы памяти не сохранили ни месяца, ни года августейшего визита. Достоверно известно лишь, что царь-реформатор своим указом возродил к жизни северный форпост русского православия. Вот вам малоизвестный штрих из биографии монарха, который заводил на Руси лютеранские обряды...

3.

«Святитель Николай» меряет ладожские километры. Позади остаются безлюдные скалистые островки. И вот впереди, на горизонте, где сливаются воедино небо и воды Ладоги, прорисовывается едва заметный силуэт. Маяк? Громадная труба? Знатоки поясняют: монастырская звонница. Суши не видно. Кажется, будто колокольня вырастает из глуби вод. Проходит несколько минут, и в синеватой дымке, вначале едва заметная, показывается темная полоска суши, та самая, вожделенная тобой. Так и плывем еще часа полтора осененные крестом: его образует пересечение вертикали – звонницы и горизонтали – земли.
Наконец «Святитель Николай» замедляет ход. Как и тысячи моих предшественников, я жадно вбираю в себя пейзажи, которые открывает Монастырская бухта: едва заметные крошечные островки, чье присутствие, обозначает лишь вспененная вода; суровые скалистые обрывы; исполинские сосны, неведомо как закрепившиеся на камнях. И над этим великолепием парит в высоте храм.

От пристани к вершине горы Фавор с 1877 года путники поднимаются по лестнице с широкими ступенями, вытесанными из серого гранита. По дороге на центральную усадьбу и к монастырской гостинице всякий паломник не минует часовню Царскую, воздвигнутую из серого сортавальского мрамора в 1858 году. Вообще же часовен на острове великое множество. Они выстроены на перекрестьях лесных троп и зовут усталого путника отдохнуть и помолиться. Но эта, с мозаичной иконой Богоматери, обрамленной киотом из местного полированного диабаза, знаменует собой посещение острова Александром Вторым с семейством. И уж, разумеется, всякий паломник не останется в неведении относительно другого монаршего визита, случившегося несколькими десятилетиями ранее.

10 августа 1819 года более трех часов в кромешной тьме, которую прорезал лишь слабый огонек маяка в Никольском скиту, вел иеромонах Арсений корабль с Александром Первым на борту.

«Что он принес с собой в сердце, уже столько пережившем, – писал в 1935 году на страницах парижской эмигрантской газеты «Возрождение» Борис Зайцев. – Мы не знаем». Александр отстоял в соборе утреню, совершил прогулку по монастырю, потом пешком отправился в келийку Николая Пустынника.

Через 180 лет иду в одиночестве тем же путем. В сотне метров от летней деревянной монастырской гостиницы широкая, мощенная гранитной крошкой дороге ныряет в лесной полумрак. Вековые пихты и лиственницы сопровождают меня, как и всякого путника. В километре от центральной усадьбы – игуменское кладбище с краснокирпичным храмом во имя Всех Преподобных Отец, подвигом поста просиявших. До могилки Николая отсюда рукой подать. Деревянная колода покоится на гранитной плите и обшита потемневшим деревянным надгробием. Деревянный же крест с иконкой дополняют «убранство» этого скромного захоронения, упрятанного от непогоды под двускатной крышей на четырех деревянных столпах. По обычаю, следует оторвать от гробницы щепочку: помогает от болезней глаз.

Схимонах Николай был келейником знаменитого восстановителя духовных традиций Валаама – игумена Назария. «Жизнь его протекала в трудах и непрестанной молитве», вот, собственно, все, что известно о старце.

В хибарке отшельника Александр вел с Николаем беседу о духовной и аскетической жизни. На прощание старец преподнес императору три репки с собственного огорода. Александр взял одну и тут же по-солдатски, зубами стал сдирать с нее кожуру...
Почти два века спустя на месте описываемых событий поднимаю очи горе, силюсь в воображении представить покорителя Наполеона, с триумфом въезжавшего в Париж, умиротворителя Европы в бедной хижине, затерянной в лесу. И в каком лесу? Том, что чудом произрос на скалистом клочке суши, ставшем небесным кораблем для сотен иноков.

4.

На Валааме во всем сохраняется отпечаток высоких порывов человеческого духа, созидательных усилий могучей человеческой воли. Трудно вообразить, столько пришлось потрудиться, чтобы обжить три десятка квадратных километров гранита и прочнейшего диабаза.

В 1756 году затеплились свечки в заново отстроенной деревянной церкви Преображения Господня. Подлинный же расцвет Валаама начался с 1781 года, когда переселился туда из Саровской пустыни иеромонах Назарий. Целая эпоха в жизни обители связана с игуменом Дамаскиным (в миру Дамиан, 1795–1881, правил обителью четыре десятилетия, с 1839 года). Этому суроволикому старцу монастырь обязан обилием построек, мощеных дорог, каменных мостиков, тесанных из серого гранита монументально-выразительных поклонных крестов. Видимые издалека, они обозначают перекрестья дорог, а вытесанные на крестах надписи не оставят путника без поучения.

Валаамский созидатель Дамаскин, к счастью, не дожил до русской смуты. В 1918 году «самый человечный человек» росчерком пера предопределил судьбу валаамских иноков. Остров отошел к Финляндии. Началась подписка в финляндское подданство, длившаяся месяц и давшая в результате цифру 71; подписка в русское подданство за три дня дала другой результат –189 подписей. В инославной, антирусской Финляндии Валаам стал оплотом русского православия. Именно таким и запечатлел его Борис Зайцев.

Раскаты грома, предвещавшие сшибку держав на европейском континенте, вновь, как в XVI-XVIII веках, в конце тридцатых годов XX века стали доноситься до острова. Удивительно, но ложь о тех событиях продержалась до начала девяностых годов. В примечаниях к публикации в России упомянутого мною очерка Бориса Зайцева можно прочесть следующее: «В 1940 г., после русско-финской войны, территория острова стала принадлежать Советскому Союзу. Монастырь был эвакуирован». Здесь все неправда, точнее, полуправда. Обратимся к монастырской летописи. «3 декабря 1939 г. – начало воздушных налетов и сбрасывание с самолетов бомб. 20 декабря по распоряжению финского военного коменданта началась эвакуация монастырского братства вглубь Финляндии».

По смерти инока в колокол бьют один раз, о смерти игумена возвещают три удара. 18 марта 1940 года двенадцать ударов известили о последнем дне северного оплота православия. Иконы, богослужебная утварь, серебряная рака, установленная над мощами Сергия и Германа, архив и древлехранилище, громадная библиотека в пятнадцать тысяч томов – все это было вывезено в Финляндию, где обосновался «Новый Валаам» – ныне финская монашеская община, перешедшая в богослужении на новый стиль. И только 19 марта 1940 года остров сдан СССР.

5.

Как бы далеко в стремлении от соблазнов ни уходил человек, «дабы проводить... жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте» (1 Тим., 2, 2), волны житейского моря неизбежно настигают его. На современном Валааме эта метафора воплотилась в странный симбиоз мирского и духовного. Жизнь в Спасо-Преображенской обители заключена в двух каре – внешнем и внутреннем. В бывших кельях ютятся и поселковая библиотека, и «апартаменты» участкового, и магазин. Келейной сосредоточенности мешает шумная поселковая жизнь. По ельцинскому указу монастырь вправе требовать возвращения всей недвижимости. Но… Сортавальский горсовет, в административном подчинении которого находится островной поселок в пятьсот примерно душ, за год выделяет одну-две квартиры на материке, не более. И вот что любопытно: некоторые из переселенцев продавали квартиры и возвращались на обжитые места. Властно влечет духовное? Как ни печально – нет. На Валааме всякому паломнику поведают об удивительном равнодушии местных карелов к монастырю. Островные аборигены большей частью пробавляются тем, что продают рыбу да безделушки собственного изготовления заезжим туристам. На добытые таким способом деньги покупается «горячительное». А потому наш гид предупредила: любителям романтики следует по возможности воздержаться от ночных прогулок.

И еще один штрих. После семидесятилетнего морока атеизма устроение страны свершается медленно и подчас не без парадоксов. Как раз в дни нашего короткого паломничества реставраторы мостили брусчаткой монастырский двор и дорожку от лестницы к центральной усадьбе. Камня на острове вдосталь. Некогда, в игуменство Дамаскина, вовсю действовали каменоломни. Ныне Валаам мостят... финским камнем. Его дешевле завозить из Финляндии, нежели тесать на месте, на российском участке суши, состоящем из гранита...

6.

Впрочем, эти маленькие штрихи нисколько не умаляют роль Валаама в устроении душ современников. Сквозь все нестроения здесь пробивается свет истины, в поисках которого десятки и сотни ищущих утешения россиян преодолевают дорожные препятствия. Ведь русское монашество – это не только суровая аскеза, трудничество, духовное трезвение, но и удивляющее поначалу «приязненное доверие миру».

Перебрасываюсь парой слов с монастырским привратником. Отец Владимир – сама любезность – с готовностью решается помочь мне в установлении контакта с наместником отцом Панкратием, советует: «Вы с ним попроще, он официального церемониала не любит, и тогда примет вас за своего». Архимандрита не оказывается на месте. Несколькими часами позже отец Владимир сам предлагает посреднические услуги, но Панкратий снова занят...

Отец Владимир охотно удовлетворяет мое любопытство: родом из-под Санкт-Петербурга, шесть лет иночествует. Впервые приехал на Валаам в 1993 году паломником.

Во время нашей беседы в привратницкую врывается хулиганистого вида мальчонка лет пяти-шести, из местных. По обмену репликами можно судить: ребенок здесь среди своих. Отец Владимир увидал в руках маленького приятеля коробок, из которого раздавалось сердитое жужжание, и тотчас посоветовал: «Выпусти пленницу, и про тебя скажут: он и муху не обидит».

Во все последующие дни мыс отцом Владимиром раскланиваемся как добрые знакомые.
Иеромонах Мефодий – всеобщий любимец. Это можно понять по частоте употребления его имени богомольцами. После окончания службы батюшка читает с амвона проповедь, просит не забывать о христианской любви, дает еще какие-то назидания. «До чего душевно», – умиляется моя соседка по долгой дороге на Валаам, шестидесятисемилетняя бабуля-«божий одуванчик» из Царского Села. Мягкий выговор с легким акцентом выдает в проповеднике иностранца. Иеромонах Мефодий – македонец. За всенощным бдением на празднике Рождества Богородицы к о. Мефодию выстраивается длинная очередь исповедующихся.

...Вдосталь напутешествовавшись, вхожу в гостиничный номер или, на принятом здесь языке, келью. На кровати напротив восседает монашек в черном подряснике, в скуфеечке, чернобородый, молодой – едва ли за тридцать – улыбчивый, весь какой-то светящийся внутренней радостью. Знакомимся. Завязывается беседа. Спешу поделиться впечатлениями дня, однако мои неумеренные восторги в связи с сохранностью на острове подлинных шедевров церковного зодчества собеседник неожиданно прерывает репликой: «Эту красоту коммунисты снова порушат». Вслед за моими протестами («Зюганову со товарищи вход на политический Олимп заказан») следует возражение: дак коммунисты придут в новом обличье... Монах умолкает и уходит в себя. Неожиданный переход к апокалиптике озадачивает, но молитвенную устремленность гостя нарушить не решаюсь.

На другое утро встречаемся в холле гостиницы. Давешней апокалиптики нет и помину. Как обычно, при встрече двух русских, разговор завязывается если не о политике, то непременно о погоде. На сей раз собеседник поддерживает не скрываемую мной радость по поводу благоприятствующей погоды: «Помилуй Бог, какие дожди, я из Молдавии в тапочках приехал» – и в доказательство приподнимает полу подрясника.

А солнце, суровое северное солнце, и впрямь расщедрилось, румянит бока некрупных яблок в монастырских садах, искрится на тусклом золоте креста монастырской звонницы.

По мнению иных специалистов, тяжеловесный и перегруженный деталями, на мой непросвещенный взгляд, двухэтажный главный храм Спасо-Преображенского монастыря удивительно органично вписан в валаамский пейзаж. Выполненные в виде древнерусских шлемов, купола его – словно головные уборы пяти русских витязей, вросших в землю. В руках одного «копье» – звонница.

На Валааме работали талантливые зодчие. Почин храмостроительству положил игумен Дамаскин. Чрезвычайно много проектов выполнил для Валаама А. М. Горностаев (1808–1862). Наряду со знаменитым К. А. Тоном он стремился возродить утраченную со времен Петра Первого национальную архитектурную традицию и стал одним из основоположников русского архитектурного стиля.

Главный храм возведен уже после смерти Горностаева, в 1887–1892 гг. Когда в 1940 году на Валааме поселили школу боцманов и юнг, в храме для будущих «морских волков» устроили клуб. Великолепные фресковые росписи, выполненные в клеевосковой технике по древним византийским рецептам, безжалостно замазали краской. Спустя время краска осыпалась, увлекая за собой росписи.
Теперь стены выбелены, в полумраке теплятся лампадки, в урочный час монахи ангельскими голосами поют «Достойно есть», и на душе становится покойно и светло. Это молитвенное состояние некогда хорошо выразил Иван Алексеевич Бунин:

Любил я всенощное бденье,
Когда в напевах и словах
Звучит покорное смиренье
И покаяние в грехах.
 . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И в час, когда хор тихо пел
О «Свете Тихом», – в умиленье
Я забывал свои волненья
И сердцем радостно светлел...

7

Валаам – остров Преображения. Одному из двунадесятых христианских праздников, Преображению Господню, посвящен и главный монастырский храм, и гора под ним вовсе не случайно носит название Фавор. По преданию, на Фаворе Христос явился Петру, Иакову и Иоанну «как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет» (от Матфея, 17, 2). Не мной замечено: живя на Валааме, ты порой не в состоянии вспомнить, что было накануне. Я ехал на остров туристом, с вполне четкой профессиональной установкой: напроситься на интервью с наместником о. Панкратием, пообщаться с братией, запечатлеть ход восстановительных работ. Но в первый же день «растворился» в природе и поплыл в общем потоке богослужений, послушаний и путешествий, забыв, разумеется, о ручке и блокноте. Однако, удивительное дело, стоило покинуть благословенную землю, как большинство впечатлений пяти дней оказались четко запечатлены в памяти.

В надежде на преображение и стремятся на Валаам десятки наших соотечественников разных возрастов, притекают в уповании на чудо. Эта в общем-то незримая работа души иногда проявляется наглядно.

В нашей келье двое паломников – «перекати-поле» чаевничают. Первый, совсем еще юный питерец Валера беспрестанно отлучается покурить. В обители курить не принято. До революции все приезжающие проходили строгий досмотр на предмет наличия табака и алкоголя. Ныне о такой строгости иноки могут только мечтать. Злоба дня сего довлеет.

Валера в очередной раз возвращается с перекура. Его собеседник Юра, неведомо каким ветром занесенный на Русский Север астраханский водила (постарше, постепеннее), наконец не выдерживает, достает из кармана куртки затрепанную брошюрку: «Слушай, почитаю». И зачитывает или, лучше сказать, пересказывает поучение старца Досифея.

Однажды в купе поезда против Досифея оказался купец, беспрерывно достававший из портсигара папиросу за папиросой. Наконец купец заметил старца и предложил ему закурить. Досифей вежливо поблагодарил, но от угощения отказался. «А я вот люблю подымить», – промолвил купец и вытянул из портсигара очередную папиросу. «Вы что же, всякое дело начинаете, не перекрестившись?» – осведомился Досифей. «Помилуйте, как же тут можно креститься!» – изумился купец и услышал в ответ: «Вот и не делайте дела, перед началом которого нельзя совершить крестное знамение».

Валера лишь горестно вздыхает. Валера в прошлом наркоман. Матушка привезла его на зиму в монастырь. Таким заблудшим душам обитель предоставляет стол и кров на неопределенное время в обмен на очень необременительные послушания. А работ в монастыре хватает.

Под свое покровительство юношу взял известный нам о. Мефодий. После ужина Валера появляется в келье, демонстрирует нам маленький серебряный крестик, кладет на кровать стопочку брошюрок, берет одну из них и тотчас обращается с вопросом: «А это какая буква?» – «Это юс малый, – в один голос с московским паломником из нашей группы Николаем говорим мы, – читается как русское «я». Валера углубляется в текст, светлеет лицом. Хочется надеяться, первое душевное движение не останется единственным...

Валаамское преображение кроме символического имеет и вполне материальное обличье. За века существования руками тысяч русских иноков-тружеников этот форпост русской земли, «северный Афон», был превращен в райский уголок, в мини-государство, «армия» которого сумела на скудной каменистой почве, на тонюсеньком культурном слое не только разбить три фруктовых сада (нам показали плодоносящую стопятидесятилет-нюю яблоню), но и выращивать арбузы и даже дыни.

8

Некогда существовали на Валааме традиционные формы иночества: общежительство, скитское (киновийное) жительство и пустынножительство (отшельничество). Пустыни и скиты, связанные сетью дорог, прятались от досужего людского глаза в лесной тиши. Ныне уставная монашеская жизнь заведена в четырех скитах: Всехсвятском, Никольском, Предтеченском и Гефсиманском.

Дорога ко Всем Святым ведет берегом Монастырской бухты. Позади остаются монументальные гранитные вывалы с прилепившимися к ним исполинскими колоннами сосен. Пейзаж меняется как на киноленте. Минуем каменный мостик, навевающий кавказские мотивы, и выходим на чудесную изумрудно-зеленую округлую поляну: типичной этой среднерусской картинке добавляет сходства стреноженный жеребчик, который заскучал в одиночестве и доверчиво тянется к неторопливо бредущим паломникам. Через сотню-другую метров среди листвы, удивительно пышной для этого времени года и этой географической широты, поблескивает лесное озерцо. Это уже Русский Север.

Из сосняка выходим в дубовую аллею. Неприхотливый дуб самостоятельно в этих местах принимается неохотно. В свое время – опять в свое время! – для большего растительного разнообразия устроили на острове плодовый питомник. Аллея – из той благодатной эпохи.

Первый же страж молитвенного покоя – невысокий раскидистый дуб бережно огорожен низеньким деревянным заборчиком. Наш гид, Ирина, поясняет: дуб шишкинский, посажен в память о великом русском художнике, любившем подолгу жить на острове. И вправду, зоркое око углядит наяву знаменитые шишкинские пейзажи.
Скитский храм уцелел, бережно восстановлен. Келейным корпусам повезло меньше: повсюду видны следы восстановительных работ.

Некогда насельники жили в суровом посте, лишь в непостные дни было разрешено вкушать молоко. Женщинам вход а скит разрешается с крестным ходом один раз в году на праздник Всех Святых.

Переступать за святые врата принято с разрешения. Но все иноки на послушаниях, благословить нас некому. В состоянии благостного умиления возвращаемся домой.

9

Святитель Николай, Николай Чудотворец, епископ Мир Ликийских, покровитель всех путешествующих и плавающих – издревле один из самых почитаемых на Руси святых. Не счесть посвященных ему храмов.

В один из последних дней паломничества идем в Никольский скит. Свое путешествие 65 лет назад Борис Зайцев описывал так: «Дойдете до пролива, там на берегу било висит. Постучите в него, с островка о. Милий выедет на лодке. А иначе к нему и не пробраться. В третьем часу, лесом, мимо жилья финских солдат спустились мы к озеру, дошли до каменистого берега. Вот оно и «било» – небольшая железная доска, подвешенная на столбе. Сзади нас главный остров Валаамский, перед глазами пролив и островок с Никольским скитом – небольшой, плавно-возвышенный, в соснах, из которых подымается белый с золотою главой храм св. Николая Мирликийского. Мы несколько раз ударили, не очень сильно. На островке что-то зашевелилось, небольшой серый червячок сполз к воде, потом лодка двинулась в направлении к нам. По мере того, как подходила, ясна стала в ней фигура в скуфейке, сером подряснике...»

Шесть десятилетий спустя било уже не требуется. На островок переходим по широким деревянным мостикам. Тихо отворяем калитку. Слева у самой воды гранитный поклонный крест с изображением страстей Христовых. Некогда неподалеку ютилась таможня – монастырский устав, как сказано, воспрещал ввоз табака и спиртного.
Всякого входящего скит умиляет домашней обжитостью: у подножия холма – игрушечный, в два плодовых деревца садик, парничок, огородик. За ними двухэтажный выбеленный келейный корпус и в точности описанный Б. Зайцевым храм.

Любопытное свидетельство оставил посетивший Валаам в 1858 году Александр Дюма: «Эта церковь – подлинное сокровище, как по художественным достоинствам, так и по своему богатству – создание лучшего архитектора России».

Что до богатства, то о нем приходится пока лишь мечтать. Отец Сергий, молодой, высоченный, чернобородый, молитвенно сосредоточенный, открывает храм. Сквозь витражи пробивается предзакатное солнце, искрится на ликах, освещает небогатое убранство. В церкви Николая Мирликийского, как почти повсюду на Валааме, «все еще только начинается».

Выхожу из храма, останавливаюсь у гранитного парапета. Отсюда открывается превосходный вид на шхеры и Ладогу. Следом выходит о. Сергий. По журналистской привычке решаюсь подойти с расспросами, наспех формулирую мысли. Но лицо инока выразительнее любых слов. Его взор падает на хаотично разбросанные островки и устремляется куда-то вдаль, туда, откуда неспешно несет Ладога свои воды. Расспросы неуместны. Ясно и без слов: отец Сергий и десятки неведомых мне иноков молятся и трудничают на Валааме, чтобы ты, песчинка а житейском море, неведомо какими ветрами заброшенный на скалистый остров человек, мог причаститься первозданной прелести природы, начать постижение Божьего замысла об этом мире.

Воронеж – остров Валаам, сентябрь 2000.