Внутри Промежутка Антона Чёрного

Отзыв на вологодскую повесть.

«Вот и выходит, чтоб на новую-то горочку к благоденствию въехать, нужен промежуток, когда всё скудеет, и ничего нет. Там повыше, тут пониже. Это навроде жопы получается, только образно говоря…», – позиция бывшего кочегара, самодеятельного мыслителя Павла Супонина, одного из персонажей повести.

«Промежуток» – это ретроспективная городская повесть о советских семьях, застигнутых взглядом автора в промежутке вологодской перестроечной действительности 1988-1989 годов.

Автор скрупулёзно воссоздаёт фон на своём урбанистическом полотне, и умышленно заостряет читательское внимание на знаковых объектах и явлениях времени: мосты через реки Вологда и Золотуха, тихие улицы, без сверкающих вывесок и витрин (ул. Интернационала, ул. Герцена, ул. Ленина и др.), дворы, стройки, многоэтажки, хрущёвки, (почтовых адресов лишь не хватает), ГорДК, кукольный театр в храме, вытрезвитель во флигеле церкви, канавы, котлованы, тоже отмеченные топографически в микрорайоне с  тополиной рощей и ледяной горкой; домашняя обстановка, окружающая героев,  предметы быта, например, плёночный магнитофон, телевизор, который когда-то был цветным, а теперь выдаёт сине-синее изображение; пек, который жевали дети во дворах строящихся домов того времени; одежда (пальто), мебель (комоды, серванты, полированный стол, кроватные сетки), ковёр, гобелен на стене, люстра с висюльками, макулатура, папиросы, сифон и пр. Автор фиксирует взгляд  и на  атрибутах идеологической системы и её расшатанности, – пропаганда трезвости на заводе, премии, (лишение премии), интервью о передовиках колхозов, (подделка интервью), фильм «Гостья из будущего», песня «Белые розы», «зажизненные» критиканские разговоры о международной обстановке и «напряжённости» на кухнях, в котельных, гаражах, поездах за бутылочкой; очереди в магазинах, спекуляция джинсами и сапогами, продукты по талонам, дефицит конфет и пр., – что является характерной чертой ретроспективного реализма с социалистический начинкой, и окунает читателя, (а некоторого возвращает) во время перестройки в СССР.
Также детально автор комплектует характеры героев, рождённых ещё до перестройки, типичными для времени «особенностями», – добродушная наивность, гражданская отзывчивость, врачующее душу пьянство, сексуальная сдержанность, повальная вера в телевизионную экстрасенсорику, скромность, совестливость, опасливость. Ещё чертой реализма можно считать наивные идеологические и бытовые представления горожан: «дедушка Ленин учит, что пионер должен делиться с товарищем», – пример для детей; или: «С этого времени повелось, что Таня то и дело отлавливала братьев Кляченко во дворе и вела их к себе на обед и помывку», – соседская солидарность, участие в судьбе человека; или «Вите нравилось, как всё складывается. Хотелось поторопить часы, облачиться в школьное прямо сегодня, начать быстрей, будто без этого переодевания он был не до конца начавшимся», – мечта советских детей пойти в школу. Наивные представления о приготовлении майонеза: «Представляешь, Женька опять рецепт майонеза спрашивала. Я ей диктую, а она: «А когда сметану класть?», и т.д. – словом, всем сказанным напоминая взрослым читателям, какими они были, а юным – сообщая, какими им никогда уже не быть в новейшей России. В этом заключается информационно–просветительская задача повести.

Сюжет о «хомо вологодикусах».
«Это наш человек вологодский, хомо вологодикус, так устроен, прикручен к месту. И ведь ловко прикручен! По живому приделан, а самому и не видно.  По молодости мы ещё пыжики, вертимся, кругом озираемся. Хапнуть хотим. Но и то — хотим, а ходить лень…», – по классификации журналиста, отчаявшегося смысложизненного искателя Игоря Бечёвкина, одного из героев повести.
Что именно снилось герою в вытрезвителе после пьянки, не сообщается, но повесть начинается с описания образов и физиологических ощущений Валеры Непейко, с мгновений постепенного включения сознания после алкоголического сна. Мгновения эти ужасны. Первым просыпается сознание, оно, как правило – спутано,  затем тело, и оно, как правило, болит. «…Тяжкое синеватое липло к щекам, и душило его нечто, присев на грудь. Валера спохватился: глаза закрыты, а он всё равно видит, как из темноты наклонилось оно к нему, холоднее холода. Руки, руки, только бы слушались руки! А они будто в ледяной шуге застряли — тесно, не оттолкнуть страшное, желавшее ему смерти…». Все эти образы появились у героя до того, как он открыл глаза, пришёл в себя, осознав, где находится и как ему тяжело даже вздохнуть. Психологизм этого момента заключается в эмоционально подавленном состоянии героя, к которому возникает как сочувствие, так и пренебрежение: «Глаза повернулись наружу и вместо тревожной глубины уставились в серенькую мгу, обычные человечьи потёмки. Удалось вдохнуть, и ровным был вдох, и душа была ровна». Возвращение сознания в тело Валеры  – сродни  появлению человека на свет. Завязка сюжета – в запое Валеры и его друга Игоря Бечёвкина, в пробуждении в вологодском вытрезвителе, в государстве, борющемся с пьянством.
Сюжет повести строится вокруг сквозного героя всех описанных в повести событий – Валеры Непейко. Также героями поочерёдно становятся сознательные члены его среднестатистической советской семьи, а оттеняет их поступки и характеры менее «сознательный» товарищ Бечёвкин, медиатор надвигающихся изменений, философ, на фоне которого семья преображается,  выглядит  привлекательнее, так как автор всеми доступными средствами убеждает читателя в её крепости и добродетельности, рисуя реалистичные портреты жены Тани, отца Олега Ивановича и сына Вити Непейко, добавляя к их портретам в каждой главе необходимые, значимые штрихи, то лирическими отступлениями, то  диалогами героев, выражающими ту или иную жизненную позицию. Порой он даже выпячивает одного на фоне другого, а то и побуждает каждого к поступку, иногда даже к героическому. Валера – спасает мальчика из проруби, по пути из вытрезвителя, в подъезде дерётся с соседом-алкашом; Таня – работает, воспитывает хороших детей, печётся об уюте, сохраняет семью, (не разводится); Олег Иванович дарит им «Запорожец», заботится о внуках, эмоционально поддерживает товарища  Бечёвкина в трудной жизненной ситуации; Витя, – влюбляется в соседку Юлю, пытается спасти деда от смерти «страхованием»  и т.д. Подробнее о приёмах, которыми автор добивается симпатии и доверительного отношения к этой семье – будет рассказано ниже.
Переломным моментом сюжета повести можно считать сон Олега Ивановича в своём доме в лесопункте после разговора с Бечёвкиным, ищущим смысл жизни после смерти матери, и критикующим эту жизнь ещё в поезде, в котором все три героя отправились забирать «Запорожец» из посёлка. Также этот сон является элементом психологического портрета Олега Ивановича. Его образ в повести  – положительный, он мудрый и добрый, но немногословный  советский ветеран-вдовец. Он начинает раскрываться лишь в беседе с Бечёвкиным, и то не до конца. Сон, приснившийся старику в родном старом доме, в котором он уже два раза чуть не умер от инфаркта и сильно горевал о потере жены –  передаёт его переживания о необратимости скорой смерти: «Незнакомое место. Смотрел по сторонам, кто попутчики, но лица у всех слепые, расквашенные, словно через кисель смотришь. Дичь какая-то. А потом силой вынесло его наружу, и вот уж видит он поезд как бы с неба, а навстречу ему бегущий другой. Сомнение взяло: разминутся ли? Ведь оставил там себя, у окошка, в вагоне. Жалко. Составы разошлись колеями, но тут меж них погасло небо, раскатом грохнула какая-то силища, и всё затопило огнём, сминая, расплавляя, испепеляя целый мир. Дедушке было странно смотреть на такое диво с высоты, но почему-то он был уверен, что тот, кого он оставил у окошка в вагоне, всё ещё жив, всё ещё едет. Он даже помахал ему рукой». Образ железной дороги и поезда – олицетворяет тяжесть, прямолинейность и невозможность свернуть куда захочется, а также металлическую звонкость каждого рельса, которая словно метроном ритмично отмеряет путь в неизвестную даль. (Наличие Бога под большим сомнением в понятиях ветерана). Олег Иванович увидел себя со стороны, и даже рукой помахал, словно попрощался.
С точки зрения композиции, этот сон можно считать эпизодом кульминации сюжета, ведь после сна меняется представление героев о себе, в их мысли закрадываются сомнения в безоблачности своего будущего, а в сердца – желание перемен. Тон рассказчика меняется. Вот и перемены: внук Олега Ивановича сбежал из детского садика, был наказан, но прощён, подружился с соседской девочкой Юлей, невестка Таня, испугалась возможной третьей беременности, задумалась о несоответствии своего мужа Валеры её идеалу супружества, пережила депрессию, Бечёвкина уличили во лжи по радио, грозит увольнение, Олег Иванович умер, а Валера больше никогда не пил.
Так заканчивается жизнеописание «хомо вологодикусов», да и сам промежуток между прежним укладом жизни героев, населяющих  территорию той, прежней страны, – заканчивается. Автор вовремя остановился, и можно только предполагать, что случится с этими героями после 1989 года.

Авторские приёмы.
Проникаясь переживаниями своих героев, подробно излагая их предысторию, чтобы они стали такими же близкими читателю, как и автору, – он использует юмор, добрые, шутливые замечания,  эпитеты и метафоры, удачно подкреплённые обнадёживающими интонациями. Но образ автора многоликий и таинственный в этой повести. Есть к нему вопросы. Большинство авторов вкладывают свои черты в портреты героев, а Антон Чёрный, как автор, занимается отзеркаливанием черт героя на себя, и даже осуществляет перенос его  поведения.  Например, «…Шёл, как пел. А может и пел — про себя. А может и в голос. Такое настроение. Троллейбусы не ходят, и ладно — пешком за мост дойдём…». Словно автор сопровождает героя по мосту, или сам идёт по нему. Также интересным кажется авторское  размывание границ между чувствами и мыслями героя и себя: «…Новый год. Сесть поутру на кухне, открыть выдохшуюся бутылочку, зачерпнуть себе со дна половником остатки оливье. А потом выйти на морозный балкон в пальто на голое тело и в молчании выкурить первую сигаретку января. До чего же спокойно. До чего хорошо…», – повествует автор, а делать это должен вроде бы герой Валера, после Новогодней ночи, которая была описана подробно в шестой главе.
А если автор рассказывает о жизни Вити, (сына Валеры), то делает это, используя словарик шестилетнего мальчика: «Ребята сбежались посмотреть, как рабочие кидают лопатами дымный горячий асфальт, а потом смешная машина большими колесами плющит его в ровную чёрную дорогу», – естественно, речь идёт о катке, но сообщает нам о «смешной машине» с большими колёсами именно автор, а не Витя.
В шестой главе, уже познакомив читателя с Витей, автор называет тех же героев не по именам (Валера, Таня, Олег Иванович), а «папа», «мама», «дедушка Олег». Почему не использует диалоги для этих уточнений? Вероятно, для усиления впечатления от детского взгляда на происходящее, словно, это повествует Витя. Но тут же обращается к Вите – «И как же это сделалось, Витя? Отчего всё так быстро?..», – словно разговаривает сам с собой.
Любопытно и то, что автор называет одного и того же героя по-разному в одной сцене, в одном эпизоде. Идея показать жизнь семьи с точки зрения Валеры, его жены Тани, его отца Олега Ивановича и сына Вити – интересна, и рассмотреть их глазами одно и то же событие, например, Новый год, – вообще великолепно. Но тогда и называть их следует согласно позиции, из которой ведётся авторское наблюдение, и позицию эту пытаться сохранить до завершения хотя бы сцены, эпизода или главы. Не перемешивая имена и социальные роли героев в одном текстовом отрезке, тем самым перескакивая с позиции автора на позицию, например, маленького Вити: «… Таня то и дело отлавливала братьев Кляченко во дворе…», (Таня как героиня повести), и о ней же, далее – «У мамы не вышло пристроить Витю в садик по новому адресу…», (эта же Таня, но – мама по отношению к Вите, а не к автору). А просится: «У Тани не вышло пристроить сына в садик по новому адресу…». Неужели автор уравнивает значимость Тани и Вити, как героев повести, одинаково ему близких, таким способом? 
Описанная разноголосица вызывает путаницу в восприятии образов героев и автора, хотя добавляет очков в пользу последнего, и как авторский приём, – придаёт тексту лиричность и исповедальность. Допустимо предположить, что прообразом Вити является автор.
Говорящие фамилии: Фамилия Непейко сразу же намекает о взаимоотношениях героя Валеры с выпивкой, который к тому же уже в первой главе проснулся в вытрезвителе, пропил новые джинсы, назанимал денег, подвёл жену с покупкой новых сапог… Но автор уравновешивает его поступки спасением мальчика из проруби, и дракой с соседом-извергом, а также в целом положительным супружеством, отцовством, отношением к больному отцу и верной дружбой. Бечёвкин, друг Валеры, нелюбимый сын, ранимый интеллигент. Журналисты – люди творческие, нервные, глашатаи общественных изменений, борцы за идею или борцы с ней, к тому же он тоже проснулся в вытрезвителе, и недавно потерял мать, словом человек несчастный, одинокий, в горе. А фамилия его выстрелила позже, но и пошёл он дальше в своей дисгармонии с миром: «В дверь звонишься, а я уже стою на табурете, значится, верёвку накинул и сомневаюсь: покончить ли сейчас или посмотреть, кто звонит?», – пытался повеситься утром Нового года. (Бечёвка – верёвка).
Язык. Живой, образный, легкий, не перегруженный терминами, жаргоном и экспрессией, временами «словечковый», рукотворный и народный язык: «невсамделишная» дорога, то есть временная, «сперва опнитесь», то есть отдохните, «заранее виноватится», то есть показывает телом, что виноват, «охламон», то есть – бездельник, «хомо вологодикус», то есть вид человека, живущего в Вологде, и т.д.
Инверсией «Пол лип к ногам», (когда Валера зашёл навестить товарища Бечёвкина утром 1 января), а не ноги липли к полу, – автор, вероятно, хотел подчеркнуть, что герой сильнее обстоятельств хотя бы в этом, и не может себе позволить липнуть к полу ногами.
 Эпитеты времени: «лежалая просроченная земля, серое перестоявшее свои дни небо и временная дорога, бегущая меж них — всё, приколоченное, укреплённое не насовсем, но с надеждой, что на наш век хватит», и др. – характеристика промежутка.
Юмор повести живой, добрый, дружеский: «Валерин сын, Витя Непейко, был хороший мальчик. А каким ему быть, если он пока — только обещание себя?»; или «Телевизор у семьи Непейко был хороший, но сломанный. Когда-то он был цветной, но с годами тускнел, что-то электрическое уставало у него внутри, и теперь экран показывал только два печальных цвета: «синий» и «очень синий». Передача «Голубой огонёк» была в его исполнении натурального оттенка»; или «А пить он зарёкся. Да, как та ворона», и пр.
Образность. Автор использует в основном визуальные образы, – чешские сапоги «ходят теперь мимо по коридору заводоуправления»,   но не жалеет и обонятельных, – «новая клеёнка  намахнула запахом резины, и от этого ещё праздничнее на душе», и осязательных – «руки в ледяной шуге застряли» у Валеры, (то есть окоченели, замерзли), и слуховых, – «тишина такая в доме, к каждому шагу с трепетом прислушиваешься»,  и вкусовых – «Скоро эту рыбу, солёную и невкусную, будет не узнать: мелко нашинкованная, она уляжется спать под разноцветными слоями, промазанными маминым майонезом»,  и так далее.
Метафоры. В шестой главе взгляд автора рассеялся над городом, и чинно обозревал новогоднюю вологодскую ночь, откуда, с высоты волшебства, долетел до окна одной квартиры одного многоквартирного дома на улице Интернационала, где готовились к празднику члены семьи Непейко и Таня, (типичная советская жена, невестка и мама), – делала майонез мутовкой. Заглянув в окно по-соседски и в миску с готовящимся майонезом, покружившись вокруг мутовки в горчично-яичной спирали –  взгляд автора улетучился по звездной ночи праздника, создав развёрнутую метафору Новогодней вологодской ночи, которая заняла большую часть главы, до сцены драки с соседом в подъезде. «…Надо только успеть подметить, как жёлтые яйца и бурая горчица будут превращаться, и всё в мисочке станет белёсое, как за окном, где подслеповатый фонарь с трудом разгоняет у подъезда новогоднюю темноту», и др.

Впечатление.
Читательское восприятие мчится за текстом от эпизода к эпизоду, от главы к главе, как школьник вприпрыжку, минуя иногда целый лестничный проём, пока не наткнётся на не видимую сначала ступеньку: это может быть сильная развернутая метафора; переплетение  мыслей героя и автора,  потому что это, может, приём такой, раз нет таблички: «Осторожно, сейчас будет лирическое отступление, а не описание поведения героя!»; это может быть разговорное, по–вологодски заковыристое слово, типа «давешние» или «охолонуть», обдумывая этимологию которого читатель невольно застревает на моменте его употребления и задумывается,  пишутся ли вообще такие слова; или это может быть внезапно возникший образ карты города, с пунктирным перемещением героев от улицы Ленина до улицы Интернационала, или по улице Герцена к магазину «Океан»…
Автор любит своих героев оберегающе, а хвалит точечно, за ловкие картофельные «колечки из очисток» основного национального продукта, за мудрое отеческое молчание и похлопывание «ну ничего, ничего», за терпение походить ещё в старых «уродских» сапогах, за искренность сочувствия к другу, решившему остановить жизнь, за злость на друга, что зашел в разгар попытки самоубийства, за скромность детских запросов, когда своими новогодними «Мишками на Севере» приходится делиться с товарищами, потому что так Ленин сказал когда-то…
Автор любуется героями, словно удостоверяется в их родстве с читателем, которому даёт возможность обнаружить в каждом из них хотя бы одну свою по–советски чистую чёрточку характера.