Я буду жить близ Йера

Тысячи птиц летят на огонь.
Тысячи слепнут, тысячи бьются.
Тысячами погибают птицы.
Тысячи трупиков остаются.

И смотритель не может всё это стерпеть,
Не может смотреть, как гибнут его любимцы.
«Да пропади оно пропадом!»
Он говорит
И гасит маяк.
И маяк не горит.

А в море корабль налетает на риф.
Корабль, плывущий из тропических стран.
Корабль, везущий тысячи птиц.
Тысячи птиц из тропических стран.
Тысячи тонущих птиц.

Жак Превер














                Гладкий, недвижимый воздух теплой летней ночи распаривал ароматы цветов, густой запах влажного газона и горький привкус асфальта. Энн покачивалась в такт неслышимой песни в своём вечернем наряде - платье из бархата оттенка ядовитого плюща, перекатывающегося, точно волны, в сетку цвета молодой зелени. Вкрапления лиловых камней мерцали, словно сокровища на морском дне или дрожащие звёзды, прижавшиеся к складкам туч ночного неба. Вечернее облачение придавало невысокой мальчишеской фигуре очарование и шик. Энн была весьма миловидна, особенно когда улыбалась и источала добросердечие или беспечность. Она всегда следила за собой, кропотливо стараясь выглядеть безупречно - красила узкие губы тёмно-коралловой помадой, носила элегантные платья и изящные украшения, а модную прическу дополняла гребнем, диадемой или цветами. Но порой, смыв макияж и стоя обнаженной перед зеркалом Энн долго и серьезно всматривалась в свои большие тусклые глаза, бледное лицо с резко очерченными скулами и заостренным подбородком, негустые волосы цвета смолы. И тогда она становилась вовсе не миловидной, а выглядела истощенно и даже безобразно.
                Энн ощущала голой кожей ступней холод мрамора. Под её ногами раскинулась широкая улица, нижняя часть которой была освещена лишь моргающими, ржаво-оранжевыми фонарями. В окнах мерцали люстры, переливающие свой свет из бокалов шампанского в бокалы мартини мужчин и женщин, стоявших на балконах, и обволакивали алебастровые дома мягким свечением. И в довершении всего, словно шарик мороженого на пике десерта из венских вафель, черешни и разноцветных безе, блистала граненная, бриллиантовая луна.
                В одной руке Энн держала пару матовых туфель, небрежно покачивая ими, в другой же – бутылку шампанского «Бланк де Нуар». Позади неё, за широкими и высокими стеклянными дверями балкона мелькали силуэты и лица веселящихся людей. Из граммофона звучала мелодия «Просто скажите, что я полюбила его» Розмари Юро. Но Энн раскачивалась, стоя на мраморных перилах балкона, под мелодию, что не звучала из окон домов, где в роскошных особняках и отелях пульсировал огонь, прожигающий жизни. Это не была мелодия, которую она однажды услышала, и какая теперь крутилась пластинкой на памяти. Это не был ритм её пульса или же несуразная песенка, которую придумываешь на ходу и насвистываешь, погрузившись в свои мысли. Будто удивительная музыка, нарастающая с каждым тактом - скрипка, фортепьяно - музыка, мерцающая в её глазах. Энн казалось, что она звучала повсюду и нигде. Мерещилось, что чем больше слёзы затапливали вид перед нею, размывая все цвета, тем громче звучала эта музыка. Она плескалась в её глазах, с громкими хлопками разбрызгиваясь и падая на воздух вокруг. Энн смотрела куда-то вдаль. Сквозь стекла окон, тяжелый гобелен штор, мебель, стены, двери, силуэты, дом за домом, всё дальше и дальше. Её взгляд стремительно летел к заветной цели, которой, в самом деле, не существовало в видимом мире.
                Пересохшие, раскрытые губы Энн, что были похожи на розоватую личинку, покрытую белесой треснутой оболочкой, что-то невнятно и беззвучно твердили снова и снова. Внезапно за её спиной в доме кто-то разбил бокал или бутылку, но Энн не вздрогнула. Только моргнула. Влажный туман, как на пристани в холодное зимнее утро, рассеялся. Слёзы скатились по бледным щекам с вкраплениями зеленых и алых вен. Энн, словно очнувшись от заклятия, быстро заморгала и посмотрела вниз. Она увидела асфальт, погруженный во тьму. Увидела один за другим кирпичик аллеи, и каждый этот кирпич словно срастался с её плотью. Она представила, как медленно падает на асфальт и вместо того, чтобы разбиться, начинает внедряться каждой клеткой своего организма в каждый кирпичик этой аллеи. У неё заломило спину и свело ребра от этой мысли. Энн сжала пальцы ног, сжала и разжала. Сжала и разжала. Переступила с ноги на ногу. Перенесла вес на пятки, поднялась на носочки.


- Энни! Ты что делаешь? Я тебя весь вечер ищу! – Энн обернулась и увидела Винсента, одетого в рубашку и расстегнутый жилет, на который небрежно свисала развязанная «бабочка». Тёмно-каштановые кудри откинуты назад, несколько прядей касаются оправы очков крокодильего оттенка. Высокий, чрезмерно худой, но с гордой, непримиримой осанкой, с сильными, жилистыми руками. Он стоял, воззрившись на неё, но отнюдь не испуганно, а скорее недовольно, широко распахнув черные упрямые глаза.
- Осматриваю свои владения, - ровным, мягким и веселым голосом отозвалась Энн, вскинув руки и развернувшись на перилах.
- Надеюсь, ты выпила не слишком много, а то будет крайне досадно, если в твоём некрологе напишут не «Прекрасная юная поэтесса покончила с собой», а «Подвыпившая плебейка погибла, поскользнувшись на балконе, как неуклюжая свинья», - протягивая к Энн длинные пальцы с крупными суставами, совершенно серьезно огрызнулся Винсент.
- Но в итоге заголовок не порадует нас обоих, - упершись о его плечи и плавно опускаясь на пол, игриво заметила Энн, - «Бездарный художник спас бездарного поэта от неизбежной гибели», - Энн сделала глоток из бутылки.

                Винсент присел и, поднимая ноги Энн за щиколотки, надел ей туфли. Он ухмыльнулся как-то по-отцовски, словно словам маленького ребенка. Винсент небрежно достал сигарету из пачки, прикурил. Всегда, когда он курил, то становился задумчивым, снова и снова нервно дергал ослабленными пальцами, стряхивая пепел. И смотрел вдаль так, будто дым помогал ему ясно увидеть все краски окружающего пейзажа и, наконец, решить, кто он и что хочет создать в этом мире. Энн стояла рядом, поставив локти на перила и время от времени запрокидывала бутылку, отнимая её ото рта с причмокиванием. Она никогда не понимала, как многие писатели умудряются творить пьяными. Когда в сознании Энн бурлило шампанское, плавя её мысли, точно воск, она не могла сфокусироваться на том, что хотела бы сказать. Как металлический круглый магнит в воронке её мысль снова и снова притягивалась к одному месту, делая круг. На лице Энн проступило нечто отчетливое, но мрачное. Будто лучи солнца попали в кружку с кофе. Она встряхнула немного растрепавшимися русыми волосами, уложенными малахитовым гребнем, словно хотела скинуть со своей головы рассевшихся на ней мотыльков, осыпающих пепел с крыльев.  Но, вместо этого, точно в хрустальном шаре, вся пыль в её голове взболталась и принялась кружить, из-за чего у Энн зарябило в глазах. Она погладила Винсента по волосам и слегка прислонилась виском к его плечу. Это означало, что им пора возвращаться в отель. Энн немного перебрала. Она начала ставить почти пустую бутылку шампанского на перила, но та со свистом, а затем с оглушительным дребезжащим звоном разбилась об асфальт.
- Чёрт! – проронила Энн как-то чересчур нервно. Скрипка, фортепьяно – форте!
                Энн потянулась, чтобы посмотреть, но Винсент дёрнул её за руку:
- Оставь, - почти шёпотом сказал Винсент так, что Энн не стала спорить.
                Порой он пугал её внутренней силой, которую очень дозировано проявлял к ней. И каждый раз, видя его таким, Энн понимала, что она никогда не узнает – сколько и чего ещё сокрыто в этом мужчине.
                На Энн повеяло резким, едким запахом дорогих духов, одеколонов, алкоголя, пота и табака, когда они открыли дверь балкона.


                Винсент уверенно вёл её за руку сквозь танцующих девушек, оставивших на своих юных, худощавых телах лишь ночное кружевное белье и украшения из жемчуга, сквозь шатающихся и валяющихся на ковре в блаженном угаре юношей. Кто-то танцевал в экстазе, кто-то разрывал подушки с кисточками в перья, кто-то курил, кто-то наливал алкоголь через края бокалов, кто-то спорил с мальчишеским упорством, хватая друг друга за пиджаки и облизывая обмякшие губы, кто-то придавался плотским утехам, кто-то с безумной жадностью пробовал одно пирожное за другим. Вокруг лились рекой смех, музыка, алкоголь и пороки. Энн стало мутить. Она с некоторым облегчением сделала глоток свежего предрассветного воздуха с привкусом коры деревьев и мха. Винсент, не сбавляя темпа, прошагал к автомобилю. Под ногами Энн хрустнули осколки бутылки. Музыка в её глазах стала ровнее и меланхоличнее. Отдаляясь от аллеи, Энн отчего-то никак не могла оторвать своего взора от того места, где лежало зеленое стекло.

                ***

                Энн и Винсент снимали номер в небольшом, но фешенебельном отеле. Фасад здания был закруглен и напоминал по форме часы с кукушкой. На самом верху, где располагался «пентхаус», зияло огромное круглое окно с мозаикой витража – алой, насыщенной синей, тёмно-зеленой и ядовито-желтой. Эта мозаика в солнечные дни наполнялась небывало ярким светом, словно улей, каждой клеточкой вбирая в глубину своих красок дрожащую, отливающую и вспыхивающую бликами природу вокруг. Энн и Винсент жили на третьем этаже парадной стороны отеля. Их окна выходили на небольшой сад. Там располагались столы из тёмно-красного дерева для игры в шахматы, карты, нарды или распития напитков в полдник и ужинов в теплые вечера. Сад представлял собой полукруг из коротко постриженного газона и невысокой каменной ограды, небрежно увитой плющом и мхом. Посередине ютился небольшой фонтанчик со скульптурой дельфина.
                Они познакомились несколько лет назад. Винсент был сыном обеспеченных родителей. Его мать была хозяйкой «бутика», в котором шили костюмы и платья на заказ, а отец - владельцем небольшого городского банка. Но он сбежал от них, когда ему было семнадцать, бросил колледж, снял комнату на окраине города и стал писать картины. Вдохновение Винсент черпал из вечеринок, на которых бывал, в отелях. Он писал людей, каких видел в разгар веселья - молодого человека, что одиноко стоит в углу, пьяную девушку, плачущую в пустой ванной. На одном из таких приемов Винсент и встретил Энн. Он увидел её, сидевшую на розовом расшитом диване возле небольшого бассейна особняка. Рядом сидели две девушки с вульгарными чертами лица и слишком ярко накрашенные. По другую сторону развалился миловидный юноша с несуразной толстой сигарой. Энн болтала с ними, поворачивая голову то направо, то налево, смеялась и шутила. Она пила шампанское из неглубокого круглого бокала и во время бурного спора пролила его содержимое на юношу. Тот был раздосадован, как маленькая девочка, которой испортили новое дорогое платьице, встал и ушёл. И тогда Энн, воспользовавшись тем, что две дамы стали беседовать между собой, отвернулась от них и устремила взгляд «в никуда». Позже, Винсент говорил ей, что она выглядела такой одинокой, но сильной, натянутой, как струна, готовая лопнуть, если ей придётся еще секунду притворствовать. Винсент сделал набросок, а спустя несколько месяцев, Энн увидела свой портрет на одной из небольших выставок, что устраивалась в антикварном магазине. И она совершенно недоумевала, как её портрет оказался там. Что-то щемило глубоко в груди, когда она смотрела на себя со стороны. Винсент подошёл к Энн, держа сигарету в свойственной ему манере, и сказал с серьёзным видом:
- Я назвал её «Vouage». Это на французском «Полёт». Она точно маленькая птичка, которая ещё минуту назад сидела там, но – миг! – и упорхнула куда-то совершенно далеко.
- Едва ли это полёт, если в большинстве своём это падение.
                Энн и Винсент посмотрели друг на друга: он изучающе, со сдержанным любопытством и лаской, а она молила о помощи, словно на короткое мгновение ей показалось, что этот мужчина, этот человек способен понять её. Это продолжалось всего долю секунды. Но когда Винсент ухмыльнулся и перевёл довольный взгляд обратно на портрет, Энн свело грудь, и она коротко вздохнула.
                «Нет, он такой же слепец, как и все», - подумала Энн. И всё же что-то привлекло её в этом мужчине. Скорее некий неутихающий, но медленный поток нежности, похожий на музыку в её глазах.
- Вы не хотите продолжить нашу беседу на французском в моей квартире?
                Для Винсента, набирающего популярность уверенного в себе художника с загадочной внешностью, ничего не стоило пригласить к себе новую знакомую, чтобы разнообразить вечер и насладиться женским телом.

- Только если в вашей квартире есть ящик французского вина.
                Энн подняла из-под ресниц такой взгляд, который обычно использовал сам Винсент для соблазнения девушек, и ему стало не по себе.
                Комната у Винсента была на мансарде небольшого дома, на первом этаже которого располагались овощная и мясная лавки. Крошечная, но светлая. Из мебели были лишь матрац, небольшой шкаф и торшер. Возле окна стоял мольберт с наброском дельфина, сложенный этюдник, подле на полу лежали холсты, множество кистей, карандашей и тюбиков с краской. Энн пила один бокал за другим, и с каждым бокалом становилась всё интереснее. «И всё грустнее» - подумал тогда Винсент. Она не была из тех людей, которым алкоголь нужен для веселья. Энн он позволял что-то освободить внутри себя и перевести дыхание. В глазах Энн скрипка взлетала и падала, фортепьяно дрожало.
                Они много говорили. Она рассказала, что мать умерла при родах её младшей сестры, которая появилась на свет недоношенной и вскоре неизлечимо заболела. Энн тогда было всего два года. Отец Энн был хорошим человеком. Он трудился, чтобы дать единственной любимой женщине образование и достойное будущее. Работа клерком выжала из него всю радость жизни, и к сорока восьми годам он стал измученным стариком. Отец пережил инсульт, но умер через три года. Энн осталась совершенно одна, с хорошей квартирой в центре города и небольшим наследством, которое не принесло в её жизнь совершенно ничего. То, на что потратил себя её отец, стало никому не нужно. Энн была уставшая от болезни родного человека и потерянная. Чтобы хоть как-то занять себя, она устроилась секретарём в контору, издававшую газету.
                На местных вечеринках Энн познакомилась с некоторыми издателями и писателями и стала писать тоже. Она читала много книг – Киплинг, Вулф, Роллан, Пруст, Сартр, Камю, Фицджеральд, Синклер, Хемингуэй, Фолкнер. Энн и до того пробовала писать, но слова словно «выскакивали» из неё, как жемчуг из порванного колье, прячась в самых пыльных и недосягаемых углах. Читая этих великих писателей, она то и дело уводила взгляд в сторону, чтобы осмыслить глубину передаваемых чувств, ощущений и новых идей. Перечитывая же свои наброски, Энн не понимала, о чём она пишет, что хочет донести. Её мысли плутали и путались, не находя никакого завершения, никакой логичной или хотя бы интригующей концовки. Энн чувствовала себя посредственностью, а в искусстве это сродни уродству.
- Прочтёшь мне что-нибудь? – задумчиво перебирая стопку книг в углу, спросил Винсент.
- Я ничего не знаю на память, - расхаживая по кругу вдоль стен с желтыми обоями(1), ответила Энн.
- Что? – рассмеялся Винсент, - Как же так?
- Ума не приложу, - пожала плечами Энн, - Я могу прочитать наизусть десятки стихотворений других авторов, но, ни одного своего. Как только я переношу слова на бумагу, их смысл исторгается из меня.
- Хотя бы несколько строк. Потому что, если это безвкусица, кто-то должен тебя известить, -саркастично приподнял брови Винсент. 
- Знаешь, искусство есть искусство. И стихотворение – либо стихотворение, либо кусок сыра, - Энн нервозно поглядывала на опустевшую бутылку вина.
- Я прошу… - томно прошептал Винсент. 
               
                Энн долго и оценивающе смотрела на него, а затем, словно готовясь к прыжку в воду, глубоко вдохнула: 
Отупев до степени единых,
Прежде обузданных чувств,
Я буду слушать штиль их.
И от безмолвья задохнусь.

                Закончив, она отвела взгляд в сторону.
- Уверен, ты найдешь своего читателя, - приблизившись к ней, Винсент погладил её запястье.
- Верно подмечено – первого и последнего, - хмыкнула Энн, отстранившись,  - У тебя есть еще вино? 
                Спустя два часа и две бутылки «Пти Вердо» Энн внезапно замолкла посреди разговора, опрокинула залпом бокал и медленно подошла к Винсенту, который полулежал на матраце. Она взяла сигарету прямо из его губ, коснувшись их прохладными пальцами, и медленно потушила её в пепельнице. А затем спросила осипшим, серьёзным голосом:
- Винсент?
- Да? – не в силах оторвать взгляда от её лица в полусвете алого торшера, шёпотом отозвался он.
- Можно я тебя раздену?
                В ответ Винсент только тяжело сглотнул, но не отвёл взгляда от лица девушки. Её пальцы медленно расстёгивали пуговицы на его рубашке. Он лежал не двигаясь. Даже не изменив положение рук и поворота головы.
                Винсент едва заметно вздрогнул, когда ладони Энн скользнули по его груди и плечам, снимая одежду. Так же медленно, будто вымешивая тесто – усердно и сосредоточено – Энн принялась расстегивать брюки, не отнимая взгляда от взгляда Винсента. Завершив свой ритуал, Энн медленно поднялась на ноги, сделала пару шагов назад и обрисовала взглядом силуэт тела Винсента, словно скульптор, придающий горячей, влажной глине форму. Винсент начинал дрожать – то ли от холода, то ли от начинающегося похмелья, то ли от возбуждения.
- Мне нравятся твои кости - вот здесь, - прочеканила Энн, будто подчеркивая их остроту, и сжала по бокам свои бёдра, - Мне кажется, что я любила их всю жизнь. Они прекрасны… - Энн опустилась на корточки и подползла, как лань к матрацу.
                Винсент наблюдал за её волосами. Энн сначала поцеловала, а затем укусила его подвздошную кость. В голове Винсента мелькнул несуразный вопрос: «Почему именно в такой последовательности?». Затем Энн подняла на него взгляд и приблизилась так, что он ощутил на своих губах её дыхание, а выбившиеся пряди волос щекотали его щёки.
- Может быть, когда-то я смогу полюбить тебя.
               

                Позже они лежали, накинув на себя влажную простынь. Энн как-то чудаковато изогнулась и закинула ногу на Винсента, словно в арабеске. Её лицо было отвёрнуто, позвоночник и ребра вновь сводило и скручивало. Винсент начинал дремать, погруженный в негу сладостного изнеможения, флёра вина и сигарет.
- Куда бы я ни посмотрела, - вдруг быстрым, грубым шёпотом заговорила Энн, словно повторяя заученные строчки из скучной и однообразной пьесы, - Повсюду я вижу упущенные возможности, точку «невозврата». Прекрасное прошлое, которое изъела, поглотила черная дыра жизни. Прекрасного человека, которым я уже никогда не стану.
                Мелодия скрипки запорхала и замерла на одной бемольной ноте. По лицу Энн покатились несдерживаемые слёзы, которыми плачет огорченный ребёнок. Они были настолько естественными, страстными и живыми, но беззвучными. Её ресницы намокли, а лунный свет, пробивающийся сквозь высокие окна мансарды, нанизывал на них звёздные блики. Винсент крепко спал.

                ***

- Я глубоко убеждена, что ни один человек не сумеет создать какое-либо искусство, если он счастлив. Счастье лишает тебя способности видеть, застилает глаза радужной пеленой. Назови мне хоть одного великого художника или писателя, или композитора, который был счастлив и прожил среднестатистическую жизнь.               
                Винсент и Энн завтракали в саду за отелем. Вечером прошёл дождь, но под утро наступила влажная и душная жара, с прилипающим к вспотевшей коже туманом. Винсент пил горячий кофе, курил сигару, и время от времени, отщипывал тесто от круассана. Энн раздраженно махала веером с вышитым серебристым дельфином. На её голове красовался золотисто-чёрный платок, изящно намотанный в виде косичек. По плечам струилась свободная туника. Энн сделала глоток из бокала с белым сухим вином со льдом. Она причмокнула и стала рассматривать цвет вина, подставив бокал к солнцу и поболтав им. Тут же, точно подводные течения, триллионы оттенков жёлтого замерцали в водовороте.
- А, впрочем… - вяжущим голосом продолжила Энн, -  Разве может человек быть по-настоящему несчастлив, если никогда не испытывал счастья? Ведь какая боль может сравниться с болью разочарования, с болью потери? Самое ужасное, что может испытать человек – это заполучить желаемое, ощутить в своих руках…  - Энн с силой сжала кулаки перед лицом Винсента, - Допустить мысль, что это счастье – его!.. И в миг – потерять. Даже дети плачут не столь горько и долго об игрушке, которую родители им не купили, сколь об игрушке, которую они сами потеряли или сломали.
- Как-то я играл с каучуковым мячом возле леса, когда был совсем маленьким…. Была, кажется, осень, и листья запорошили всё вокруг, как сугробы на Северном полюсе. Раз! - и я потерял мяч из виду. Это же был совсем небольшой лес, мяч не мог ускакать слишком далеко. Я ходил искать его почти каждый день на протяжении месяца. Даже сейчас, иногда проходя в спешке мимо этого места, я останавливаюсь и сдерживаю себя, чтобы не спуститься с пригорка и не начать копошиться в траве.
- Вся человеческая жизнь соткана из сожалений, - Энн, наконец, распробовала вино, подпёрла подбородок ладонью и стала наслаждаться кислым привкусом кизила и будто подгнивших персиков, - Отчего-то у каждого без исключения есть какой-то момент в огромном сундуке внутри, который они лелеют – момент о котором они всегда будут сожалеть.
- И ты уже обзавелась такой безделушкой? – постучав пальцами по столику, почти с сарказмом спросил Винсент.
                В ответ Энн со звоном поставила бокал и задумчиво долго вглядывалась в зеркальную, расплывчатую пустоту на его дне.
- Идём в номер, здесь слишком жарко.
- Да брось, Энни, - Винсент небрежно потушил сигарету в блюдце, где съеденный им круассан оставил мазки карамелизированной вишни, - Я только надеюсь, что это не встреча со мной, - он обворожительно улыбнулся, от чего на его впавших щеках появились тугие, идеально круглые морщины. 
                Энн тяжело сглотнула, посмотрев на Винсента в пол оборота. «Не стоит ему задавать мне такие вопросы», - подумалось ей. Энн ни о чём не сожалела. Она не находила здесь чего-то достаточного дорогого и близкого сердцу, чтобы потеря этого делала её несчастной. Она не бросала якорь, а дрейфовала на отмели. И взгляд её всегда неизменно прокрадывался за горизонт бесконечной морской глади.
- Поверь мне, - она нагнулась и погладила Винсента по подбородку, - Ты слишком часто переоцениваешь свои возможности влияния на что-либо извне. Пока что ты разбил мне сердце ровно настолько, насколько прикоснулся к нему.
                Энн и Винсент задёрнули все шторы, приготовили себе мартини с кусочками льда и забрались в прохладную ванную. Она была странного медно-серебристого цвета. Новая, но состаренная специально. Зеленый кафель блестел и переливался глубокими оттенками в темноте. Они сидели по разные края ванной с опущенными головами под воду. В распаренной тишине иногда перекатывались звуки плескающейся воды и цикады дребезжащих труб. Энн вынырнула первая и обмотала голову влажным пожелтевшим полотенцем. За ней поднялся Винсент. Крупные капли, сливаясь в струи воды, падали с его волос и ресниц.
- Итак…
- Итак? – переспросил Винсент, проведя ладонью по лицу и голове.
- Где побывал?
- Титаник. Шикарные коридоры, лестницы, каюты, люстры, салоны, бассейн, бар. Всё это приобрело мерзкий бледно-рыжий цвет, обросло водорослями и поглотилось тьмой.
- И зачем только ты плаваешь в такие уродливые, жуткие места, когда можешь побывать в любом?
- То, что этот лайнер потерпел крушение, и за четверть века под водой его непревзойденная роскошь и титаническое величие покрылось илом, не делает Титаник, его историю, людей, которые там выжили или погибли просто жуткой легендой. Это одна из самых прекрасных, нелепых, поразительных, правдивых, божественных и неописуемых историй. Историй человеческой глупости, агонии, любви, подлости, смирения, чести и музыки. И всё это окружено призраками золота, хрусталя, драгоценностей, шёлка, красоты и богатства. Величайшая шутка…
- Мило, что ты находишь трагедию забавной… - в душе Энн разлилось какое-то тепло по отношению к этому человеку. Он на миг смог прикоснуться светом своей звезды к свету звезды, на которой находилась Энн. И оттенок, яркость каждого сияния слились воедино. На миг.
- Ну а ты? – потянувшись за сигаретой и будто прикрыв дверь своих мыслей изнутри, отрешенно спросил Винсент. У него часто возникало ощущение, что в их разговорах Энн отвечает только для себя.
- Я… Просто была глубоко под толщей прозрачных, чистых вод… Меня омывали холодные струи, будто порывы морозного ветра в жару… Я чувствовала запах свежести и наслаждалась этой бесконечной тишиной.
- И зачем только ты плаваешь в такие уродливые места, когда можешь побывать в любом? – передразнил Винсент с триумфом маленькой победы в голосе.
- Для меня нет ничего поразительнее, чем уродство, которое при близком рассмотрении, превращается в красоту.
                В ответ Винсент, молча, взял небольшую записную книжку в кожаном, гибком переплете и начал делать какой-то набросок, периодически поднимая взгляд на Энн. Иногда он слегка недовольно хмурил брови, будто то, как сейчас выглядела Энн, не соответствовало тому, как должна была выглядеть на его рисунке.


- Были слезы больше глаз человеческих и звезд Атлантических (2)… - водя пальцами по глади воды, задумчиво проговорила Энн.
                Последнее время она почти не писала. Иногда строки приходили к ней, но у Энн будто бы не оставалось сил. Они прилетали к её окнам, словно инопланетный организм, похожий на прозрачную мерцающую креветку. Энн встречалась с ними взглядами, но не шевелилась. И тогда они просто улетали прочь. Она не силилась поймать их. Изумительные строки исчезали в небытие. Энн не могла найти внутри себя ответа на вопрос - для чего ей писать? В деньгах, благодаря Винсенту и его родителям, с которыми он, переступив через себя, возобновил приличные отношения, Энн не нуждалась. Она не понимала, почему Винсент так поступил. Быть может, размышляла Энн, уже не существовало того, через что требовалось ему переступать. И блаженные надежды на то, что её слова поймут другие люди так, как задумывалось, она давно оставила. Каждый сам в себе живёт. Энн представляла, что внутри оболочки человека прячется его обнаженная точная копия. Которая что-то шепчет ему изнутри, гладит, целует, совокупляется с ним, движет им. Каждый понимает и чувствует только себя. Как бы мы не старались, нам всегда быть одним. Наедине с собой. И Энн перестала писать. Иногда она делала заметки в своём дневнике, но это был несвязный поток переживаний и гнева. Рой слов, которые она не отдавала бумаге, жужжал диким рёвом внутри, множась и множась. И превращаясь в тёмное пятно, облако, сулящее нечто масштабное, непоправимо ужасное.
- Отец уже подыскал нам замечательную небольшую виллу на Лазурном берегу, - прервав размышления Энн, проговорил Винсент, радостно приподняв брови.
                Они собирались в ближайшие недели обвенчаться и уехать на несколько месяцев, может быть даже лет, на Лазурный берег. Винсенту будет очень полезно сменить пейзаж и окружение.
                Энн представляла, что переезд кардинально поменяет их образ жизни. Они станут меньше пить и кутить со своими приятелями, избалованными аристократами. Она начнет больше писать, Винсент заведет полезные знакомства, а пейзажи Лазурного берега обязательно помогут творческому росту и вдохновению. Возможно, они даже захотят завести детей. Энн ещё не давала точного ответа. Она не хотела оставлять родной город, квартиру, где выросла и жила с отцом. Её мучил страх. Но, в то же время, с радостью и воодушевлением представляла себе новую жизнь.
                Средиземное море, у подножья Приморских Альп, изрезанное бухтами, до рези в глазах - голубое, как небо в Раю. Триста солнечных дней в году. Вечно зеленый пейзаж - пальмы, кипарисы, каштаны, бесконечные виноградники. Ореховые, вишневые, фиговые, лимонные деревья, скрывающие уютные улочки с мечетями, синагогами и кафе с распахнутыми окнами от полуденного солнца. Оливы, украшенные гирляндами. Яркий фиолетовый взрыв аубриеты (3) на полях возле обрывов. Лавандовые поля, щедро напоенные солнцем. Шумные французы, страстные итальянцы и каталонцы, богатые и напыщенные русские. Энн с Винсентом, прогуливающиеся в луна-парке, делающие ставки на ипподроме, посещающие ярмарки антиквариата, концерты классической музыки с фейерверками, теннисные турниры, яхтенные гонки и выставку роз в Грасе. Они остановились бы в Сен-Поль-де-Ванс, живописнейшем маленьком городке, в гостинице «Золотая голубка», с погребом, фонтанами, фресками дельфинов и арками из винограда. Роскошь, покой и нега…. Они бы ужинали салатом нисуаз с зеленой фасолью и анчоусами, густым супом из кефали, угря, краба, красных улиток и лангуста с крутонами и, конечно же, пье-э-паке - фаршированными ногой ягненка и овечьим желудком в белом вине. Энн обязательно попробовала бы густое десертное вино с соком черной смородины, а Винсент выбирал бы на аперитив пастис с кориандром, петрушкой и лакрицей.

                По утрам он делал бы эскизы на берегу бухты, пока Энн окуналась в прозрачное море, пронизанное солнцем. Море, облагороженное жемчужной пеной и узорами подводных течений, похожими на узоры ракушек. У залива дрейфовали бы белоснежные лодки рыбаков, украшенные водорослями и снастями, чуть вдали выступали бы камни, будто животы задремавших китов. Энн выходила бы на песок пляжа с разноцветными зонтами, освещенная, словно софитами, масляным солнцем.  Накидывала бы шафранный шёлковый халат и любовалась рассветом, превращающим зеленые горы в пунцовые, голубое небо в аметистовое, а бледно-сиреневую бухту в сливовую. Всё вокруг было бы раскрашено красками Пикассо, Ван Гога и Матисса. И ровно в полдень весь остров озарялся бы триумфальным светом, будто сам Господь открыл окно своей спальни. Днём они бы прогуливались по шумному базару, пробуя трюфели и оливковое масло с миндалем и перцем. Возвращаясь в тенистый дворик отеля с глиняными горшками, низкими люстрами и креслами-качалками, обедали бы устрицами, уложенными в глубокую вазу со льдом и лимоном. Вечерами бархатистый свет таверн и огни улочек, ведущих в горы, превращали бы остров в сказочный лес, а луна плескалась в заливе, словно оливка в бокале мартини.
                Энн писала бы удивительной красоты поэмы о жизни на Лазурном берегу, о жизни самого Лазурного берега. И никакой смерти, никакой безысходности, никаких метаний души. Полное спокойствие, обтесанное морем и закаленное солнцем. На загорелых лицах Энн и Винсента запечатлелось бы абсолютное умиротворение. Они бы целовали золотистые, иссушенные песком руки друг друга. Их дети играли бы с галькой и улыбались улыбками, которыми до начала всего когда-то улыбались Энн и Винсент. От их дома к пляжу вела бы длинная, длинная лестница. И сердца их начинали бы подозревать о существовании чего-то неимоверно прекрасного. Да, пожалуй, Энн могла бы быть там счастлива.
                Она поднялась, развернулась и осторожно присела в объятия Винсента. Он отложил набросок и обнял её за плечи, поливая грудь Энн водой из своих ладоней. Она сомкнула глаза, вновь почувствовав ноющую боль в спине и ребрах. Спустя время – Энн не могла понять минуту или же час – приоткрыв веки, она не увидела ничего, кроме зеленого свечения вокруг. И даже тело её стало серовато-зеленым.

                ***

                С самого утра Энн была занята походом по магазинам. Она выбирала шляпки, купальники, солнцезащитные очки и легкие платья. И даже прикупила печатную машинку, чтобы писать у окна, выходящего на берег Йера. Чемоданы были собраны, все формальные вопросы решены и необходимые дела улажены. До их отъезда оставались считанные дни. Винсент постоянно говорил о Лазурном береге, грезил и жаждал жизни у моря.
                Вечером они решили устроить пикник в лесу за городом в честь их скорого отъезда. Завтра Энн и Винсент собирались скромно обвенчаться. На небольшой поляне у пруда были расстелены пледы, разбросаны подушки, стояли подносы с фруктами, сырами и салями. И, конечно, в примятой траве лежали бутылки коньяка и шампанского. Луна разбрызгивала кристаллы ледяного аквамаринового света по острым граням влажной лужайки и ныряла в чёрную дыру озера, плодясь и перекатываясь из оврага в овраг. Друзья Энн и Винсента как всегда были шумные, безудержные, цепляющиеся за каждую каплю вина и молодости. Будто любой миг и любое чувство, проживаемые сейчас, они уже никогда не сумеют ощутить в полной мере. Энн была молчалива. Звон недосказанности и отчуждения висел в тёплом воздухе между ней и миром. Между ней и Винсентом. Когда-то Энн считала Винсента чем-то схожим с собой, единым с собой…. Словно одноклеточный организм узнавал другой и тянулся к нему. Энн хотелось верить, что Винсент её понимает. Так хотелось верить, ведь он единственный, у кого были задатки когда-нибудь понять, принять. Но это оказались ложные надежды, которым, как считала Энн, она не подвержена.
- Через десять, пятнадцать лет, как ты видишь свою жизнь? – спросила она его таким бодрым голосом. Бодрым, но не естественным.
                Они лежали лицами друг к другу на остывшей почве. Но Энн чувствовала холод, шедший вовсе не от земли. Он шёл не извне.
                Винсент начал рассказывать ей о карьере художника, о том, что хотел бы открыть свою галерею, наладить отношения с отцом, купить хороший дом где-нибудь близ Йера. Энн знала, что Винсент мечтает делать всё это с ней. Он не произнёс это вслух, но конечно мечтал о семье. Винсент много говорил о своих планах на ближайшие годы, о переезде, о значимых плюсах жизни на Лазурном берегу.
- И я всё же надеюсь забрать тебя с собой.
                Его голос, да и он сам, вдруг стал чересчур мягким. Для Энн эта мягкость превращалась в угрозу, стремясь проглотить ватным радиоактивным облаком. «Всё же надеешься запереть меня в клетке» - чуть было не выпалила Энн. Скрипка! Фортепьяно! Форте! Форте!
                Она слушала Винсента и понимала - всё, что он говорит, абсолютно нормально. Это хорошие мечты и стремления. Он хорошо держится. Но от этих слов, что Энн слышала, ей становилось дурно. Сердце начинало давить и сводить, голова, будто плавилась от недостатка воздуха, весь съеденный ужин неприятным гулким штормом булькал где-то в пищеводе. Она не могла вынести громоздкости жизни, которую Винсент рисовал перед ней. Это были хорошие планы. Но Энн хотелось сбежать. Освежиться. Освободиться.
                Винсент задал ей тот же вопрос. Она увернулась от ответа, попросив его пополнить их запасы шампанского, достав ящики из припаркованных у проселочной дороги автомобилей. Ведь Энн понимала, что если начнёт отвечать, то наговорит кучу всего, чего говорить не следует. Но что сказать жаждется. Она почти никогда не говорила то, что чувствует. Все слова, что выплывали из её рта – плыли против волн истинной сути Энн. Когда она была с кем-то откровенна, то испытывала ощущение чуда и неописуемое облегчение, как если бы выплюнула целое болото с булыжниками из желудка. Но говорить правду становилось всё труднее и труднее, пока не стало и вовсе невозможным.

                Энн резко оттолкнулась от земли, на ходу скинула с себя бежевое платье, чей длинный подол был расшит золотистым бисером в виде хвоста павлина, и быстрым шагом направилась в воду. Скрипка! Она плыла решительными, почти яростными рывками, будто была неимоверно зла. Внутри Энн всё клокотало и от того зеркальный пейзаж вокруг тоже вибрировал. Форте! Форте! Звёзды поглощала чернота испарений глубокого, холодного озера, словно каракатица испускала свои ядовитые чернила.
                На середине пруда Энн отвернулась от берега, с которого доносились возгласы, смех и музыка из переносного граммофона. Она крепко сомкнула веки, позволяя водной глади ласкать её подбородок. Энн стиснула зубы, точно прилагала неимоверные физические усилия, отодвигая дальше и дальше всё то, что осталось позади. Озеро отражало небесные огни, как крышка рояля отражает огни сцены. Над головой в облаках виднелся длинный агатовый разрез, напоминающий о сочном закате, точно шрам. Незримый монстр глотал очертания пейзажа, разъедая его темнотой. Когда не знаешь своего врага, не смотришь ему в лицо, страх становится нестерпимым.
                Как она видит себя через десять, пятнадцать лет? Немногим раньше Энн, пожалуй, с легкостью ответила бы на подобный вопрос. Прежде, у неё были совершенно иные амбиции и принципы. Иной взгляд. Она готова была жертвовать многим ради немногого. А теперь…. Она не представляла, как пережить следующую неделю, что сулят ей эти следующие пять, семь дней…. Какой финт выдаст её моральное состояние послезавтра или в четверг. Десять, пятнадцать лет? Что она должна ответить? Наверное, Энн не сказала ничего, потому что боялась осуждения. Едва ли человек в здравом рассудке и со здоровой душой сумел бы понять то, что терзало её с титанической силой. Заглядывая лошади в глаза, мы способны увидеть грусть, но не способны понять её боль от ударов хлыстом. 
                Энн вскрикнула и застонала, прижав руки к ребрам. Она легла на спину, медленно водя руками по воде – вращалась, а звёзды и луна уставились на неё, будто ожидая ответов на все вопросы.
                «Десять, пятнадцать лет? Что я должна ответить?!» - снова и снова беззвучно причитала Энн, и её внутренний голос срывался на грани отчаянной агрессии, а музыка заполонила все материи вокруг, всю сущность внутри. Она не могла строить планы на будущее, потому что настоящее, в котором жила, было для неё невыносимо. Потому что это настоящее – почва, на которой не могло ничего вырасти. Энн силилась найти хоть что-то, хоть какую-нибудь зацепку в будущем, о чем она мечтает, что бы сделало её счастливой. Отыскать, пусть сумасшедшие, планы и надежды. Но там была пустота. Пустота, наступающая на утро, после одурманенной алкоголем ночи с человеком, который безразличен. Пустота, наступающая после выплеска взаимных грязных оскорблений. Пустота, которая приходит, когда сердце сдается. Штрих линии. Помехи. Полагаете, Энн хотела быть такой и наслаждалась своими отличиями? Полагаете? Пожалуй, она бы рада мечтать о любящем, верном муже, с которым могла бы делиться самыми сокровенными мыслями, мечтать о том, чтобы стать матерью, о финансовом достатке, о путешествиях, о карьере…. Десять, пятнадцать лет? Что она должна ответить?.. Десять, пятнадцать лет….    
                А вот Винсент хорошо держится.

                ***

                К концу дня у Энн было ощущение, что она резко остановилась после бесконечно долгой прогулки в горы. У неё кружилась и болела голова, дыхание не поддавалось. Все эти занавески из пустой болтовни, повседневных забот, оправданий, наигранных эмоций и самообмана - тысячи и тысячи занавесок распахнулись на тысяче и тысяче балконов - одним лишь рывком ветра, донёсшимся откуда-то из глубины.
                Когда Энн ступила на берег, все уже были слишком пьяны, в том числе и Винсент. Он вульгарно приставал к ней. Отрешенно отодвигая от себя его руки, Энн думала только одно: «Неужели он не видит?». Оглянувшись по сторонам и рассмотрев всех этих чужих людей, вызывавших у неё презрение и отвращение, Энн побежала в неизвестном направлении по заросшему ночному полю. Винсент нагнал её, и тогда она с силой оттолкнула его так, что тот упал спиной на землю. 
- Ненормальная! – выкрикнул он.
                Энн резко повернулась, и её мокрые волосы прилипли к щекам. Она склонилась над Винсентом, сжав кулаки трясущихся с невероятной мощью и злобой рук.
- Да что ты знаешь? – прошипела Энн, - Да, ненормальная! Сумасшедшая! Идиотка! Умалишенная! Называй, как хочешь! Ха-ха-ха! – дико и зловеще расхохоталась Энн, запрокинув голову. Её смех напоминал утробную, искаженную песнь дельфина, - Я для тебя просто опасная игрушка! Та, которая никогда не будет полностью твоей, но в этом весь смысл, не так ли? Иначе ты захлебнешься от скуки собственной личности! – она процеживала каждое слово сквозь зубы так, что они выходили из её уст острыми кинжалами. Винсент полз от неё и пораженно глядел, протрезвев, - Ты никогда не прилагал ни малейшего усилия, чтобы в действительности понять меня, хоть на долю, меньшую, чем одна клетка моего тела, - Энн всхлипнула, и её прекрасное лицо искривилось в рыданиях, которые она подавляла, - Никогда. Потому что тебе нужны только те части меня, которые ты мог бы полюбить, а остальные превращаются в безобразность или вовсе исчезают. И вся я оттого становлюсь шуткой.
                Энн отвернулась и силилась унять дыхание, подняв взгляд в нескончаемую мглу. Ей казалось, что в её ушах лязгает шум уставших планет.
- Будто бы ты сама когда-то делала это для меня.
                Винсент пришёл в себя, встал и принялся оттряхивать траву с брюк.
- Вы! - Энн исступленно ткнула в него пальцем, - Вы не можете и минуты выслушать другого человека, не думая о себе! Постигнуть его, не исходя лишь из своих обезображенных предубеждений и обесценившегося опыта! – рука её обмякла, - Вы ничего не можете… - Энн воззрилась куда-то сквозь грудь Винсента, а после этого вновь направилась в противоположную сторону.   
- Да кто мы?! Какого чёрта ты требуешь от других того, чего сама не даёшь?! – выплюнул Винсент и, подобрав уроненную бутылку шампанского, швырнул её с яростью вперед, едва не задев Энн.
                Но она не вздрогнула. Только моргнула. Влажный туман, как на пристани в холодное зимнее утро, рассеялся. Слёзы скатились по бледным щекам. Энн остановилась и изнуренно улыбнулась.
- Ты прав, - надломленно прошептала она, - Мы не можем дать друг другу ничего, что в конечном итоге каждый желал бы. Препятствие не ты, а я. Ты нормальный. Это я… Не нормальная.


                Если бы Винсент не был ослеплен алкоголем, злобой из-за обид и разочарований, то заметил, что Энн произносит не просто слова. Это было откровение. Но никто не услышал, кроме стылого сумрака озера.
- Ты даже не стараешься всё это изменить, – огрызнулся Винсент, испытывая глубокое чувство неудовлетворенности.
                «Энн просто перебрала» - подумал он, желая закончить бессмысленную ссору. Подойдя к ней со спины, Винсент поцеловал трясущееся плечо и спокойно произнес:   
- Идём домой.
                Спустя минуту молчания Энн повернулась, и её лицо вновь показалось ему притягательным. Они медленно и устало побрели к холодному освещению автомобилей. Не касаясь и не смотря друг на друга.

                ***

                Ночью, когда они вернулись в отель, Винсент откупорил еще одну бутылку вина и, сделав из неё несколько глотков, уснул в одежде на постели. Энн стояла за ширмой у зеркала, уперев в него руки. Она слышала, как хрустели её ребра, а спина как будто трещала пополам. Вдруг руки соскользнули, и Энн упала на пол.
                Она взглянула на ладони – кожа стала такая гладкая – без единой морщины, такая блестящая – как морская гладь в штиль. Энн принялась рассматривать своё лицо. Глаза стали почти чёрные, вытянулись и опустились к самым уголкам губ. Тогда она запустила пальцы в рот, точно искала там подсказку или притаившегося паразита, но вместо этого в дрожащих пальцах достала окровавленный зуб. Не её зуб. Не человеческий. Он был слишком вытянутый и заостренный. Энн начала терять сознание и неожиданно очнулась на кровати.
                Она лежала рядом со спящим Винсентом, тяжело дышала и даже не помышляла, чтобы заснуть. Она оцепенела, а сознание её сузилось, стало не способно проявить интерес к физическим потребностям организма. Вечернее платье было влажным после купания. Энн дрожала, но даже не думала, чтобы встать и переодеться в тёплое ночное белье. Она замерла и смотрела в потолок, слушая однообразный по ритму и тональности храп пьяного Винсента, но слушая умиротворенно, словно прелюдии Шопена. Внезапно вся она попала в замкнутый, изолированный, непроницаемый мир. В мир до жути убедительный, где впервые одна деталь подходила и соответствовала другой. Энн чувствовала неповторимое отчаяние и монументальный апломб боли. Она чересчур ясно осознавала, что эта боль не поддаётся логике и описанию, и потому для всех, кроме Энн, страдающей от неё, являлась, и будет являться бессмысленной, почти несуществующей. Оттого и Энн чувствовала себя несуществующей.
                Она лежала бесконечно долго и вглядывалась в неясные очертания потолка, ощущая, что ни одно воспоминание не может дотянуться до неё. Она оказалась в длинном туннеле, который сужался с неимоверной скоростью.  Энн стала способна испытывать лишь одно. И это ощущение поглотило все прочие всевозможные чувства, производимые гормонами её организма. Она ощущала, что её личность кончилась. Энн повернула голову и взглянула на спящего Винсента, как на фундаментальное создание совершенно чуждое и безразличное ей. Она разглядывала его с чувствами, с которыми могла бы мокрица глядеть на нефтяную вышку и её функционирование.
                Осознание того, что жизнь, которой ей казалось, она живёт, никак не совместима с жизнью реальной, обескураживало, вводило в стопор. Если поднести два рисунка – этих двух проекций её жизни -  к окну и приложить их к стеклу, то линии одного ни разу не пересекутся с линиями другого. То, как Энн чувствовала и то, как она видела мир вокруг, создавало совершенно другую реальность. Реальность, которая в итоге оказалась вымыслом и рухнула целым зданием на неё, разрушившись в одно мгновение. Но Энн ощутила боль от удара каждого кирпича. Один удар за другим. Одно разочарование за другим. И каждая ложь отличалась от другой лжи и была всё сильнее и сильнее. Её чувства и надежды создали удивительную призму, вырастили её в каждом кристаллике каждого глазного яблока. И посему всё прекрасное, что Энн видела, на самом деле существовало лишь где-то внутри неё. Но никогда не существовало рядом. И от того никогда не могло согреть.
                И сейчас, когда она осознала мимолетность и хрупкость своих чувств, Энн было противно всё то, что она любила и считала важным. Словно в юности, когда ты фантазируешь о близости с мужчиной, представляя красный шёлк, лепестки роз, мерцающую золотым блеском свечей ванну с пеной, трепет и возбуждение. И благодаря всему этому твоё сознание, будто нарочно прикрывает суть самого совокупления. И вот, когда это, наконец, случается, единственное, что перед тобой предстаёт – это сморщенные, волосатые мужские гениталии. Так и фантазии Энн разбились о неизбежность правды сущности жизни.


                Та жизнь, о которой она мечтала – Лазурный берег, Йер, французы и итальянцы, аубриета, луна-парк, лестница к пляжу – всё это в данную секунду существовало где-то, действительно существовало – но абсолютно отдельно от неё, и было совершенно иным. Это глубочайшее чувство одиночества и потерянности, которое, пожалуй, может испытать только младенец, который запомнил лишь облегчение на лице матери, бросающей его с обрыва. Самое ужасное, что Энн не могла оставить эту боль. Перенаправить её в другое место, время, спроецировать на какой-нибудь предмет. Эта боль всегда была с ней, неотъемлемее, чем любая часть физического тела. Чем что-либо физическое. Сродни души, голоса внутри.
                И в то же время, эту боль она чувствовала непрестанно каждой клеточкой осязаемого тела. Но ещё страшнее то, что Энн чувствовала сильнее боли. Это надежда. Громадным, необъятным клещом впилась она в её сердце, погружаясь всё глубже и глубже в подсознание, превращаясь в непрекращающуюся однообразную мелодию на заднем плане. Музыку, доносящуюся откуда-то издалека, но гулкую и четкую. Куда бы Энн ни шла, где бы и с кем бы ни была, что бы ни делала – эта музыка была рядом. Боль и надежда были здесь. И едва Энн забывала, музыка, как шаровая молния, ударяла в грудь, выбивая из легких весь воздух, а из сердца малейшие намеки на радость и спокойствие. Боль и надежда в сумме дают безнадежность. «Шаг за шагом, день за днём», - мысленно сказала она себе. И жутко, бесстрастно улыбнулась не своей улыбкой. Как же это тяжело, так любить жизнь, так жаждать её! И знать, что эта жизнь уже никогда не будет прежней. Знать, что та жизнь, которая есть у Энн, как данность – статичная, бескомпромиссная, твердая, как живая плоть – никогда не подарит ей счастья умиротворения и света истинной любви! Знать, что для Энн ощущать себя живой, значит страдать от болезни. Уильямс писал - то, чего мы не можем достичь, что запрещено нам любить, что мы теряем в ожидании, приводит нас к бесконечному и неудержимому падению (4).
                Внезапно Энн быстро встала с кровати и принялась в спешке искать свой плащ, надевать обувь, поправлять макияж и прическу, будто куда-то опаздывала. Она прикоснулась к взмокшему лбу, и тот показался ей выпуклым, просто огромным! Скрипка… Фортепьяно… Форте… Форте! Оставившая всякую дрожь, рука Энн поворачивает стеклянную ручку входной двери. Она уходит, не бросив на Винсента больше ни единого взгляда и не закрыв за собой дверь. Если бы Винсент не спал, если бы глядел ей вслед, то видел, как ставшая внезапно такой крошечной и сутулой, фигурка Энн широкими шагами удаляется, поглощаясь темнотой коридора, пока не исчезает вовсе. Мимолетный порыв и неизбежный финал столкнулись в жесточайшей схватке, а затем слились в страстных объятиях, уничтожив друг друга и всё вокруг. В итоге осталась лишь темнота ночи в душном коридоре, как на глубине морской впадины. И летящая к поверхности замолкающая музыка.

                ***

                Винсент никогда не узнает, хотела ли Энн, чтобы он её остановил. Мог бы он её остановить. Если бы он не напился в тот вечер, если бы не спал.  Если бы раньше принялся её искать, а не таил обиду и злобу, полагая, что она сбежала из-за свадьбы. Если бы не предавался плотским утехам в баре с друзьями весь последующий день…. Если бы!  Но Винсент никогда не узнает, оставила ли Энн дверь открытой, потому что хотела, чтобы он увидел её, бегущую по коридору, и остановил, или просто её мысли были поглощены чем-то иным. Спрятав руки в карманы брюк, он курил сигарету, затягиваясь почти разгневанно. И в исступлении думал только о том, что никогда не узнает, хотела ли Энн, чтобы он её остановил.
                За его спиной толпились полицейские в ванной комнате старой квартиры Энн. Квартиры, которую ей оставил отец. Винсенту было не по себе от уюта, которым веяло, от знания, что Энн здесь выросла. Что здесь начиналась совершенно обычная судьба обычного человека, который мог бы прожить долгую жизнь. Должен был прожить…. От того, что перед его глазами вставали картины, где Энн ребенок, счастливый и беззаботный, шатается на стуле за обедом, прячется за шторами или забравшись на спинку дивана, увлеченно играет в морское путешествие на корабле. Картины того, как Энн выбирает наряд, посещает уборную, расстраивается из-за пустяка, смеётся своей же глупой шутке, стесняется веснушек, назначает свидание. Могла ли она сама в то время представить нечто такое, что отнимет у неё всякую надежду, что она станет той, кем была в конце. Мог ли человек, начинающий жизнь, допустить мысль, что эта жизнь потеряет для него всякую ценность. Целый мир будет недостаточно весом в сравнении с ужасом ещё одного рассвета. 
                Винсент сглотнул горечь табака вместе с подкатившей к языку тошнотой от осознания произошедшего. Руки в карманах были сжаты в кулаки. Винсент хотел что-то сделать, чтобы почувствовать свою физическую силу, ощущая бесконечное негодование бессилия. Спустя два дня после вечеринки в честь их переезда, он нашёл Энн в этой квартире, утопившейся в ванной. Рядом на небольшом высоком чугунном столике стояли пустые тюбики лекарств её отца и бутылка бурбона.
                Лицо Энн, только наполовину погруженное в желтоватую воду, совершенно преобразилось. Оно было искажено преломлением воды. Обмякло, обвисло. Лицо Энн было искажено преломлением жизни и смерти. Оно потеряло всякие черты, всякие отличия – все узоры изгладились, всё содержимое смылось вместе с водой в трубу. Она вовсе не была похожа на прекрасную фарфоровую куклу. Казалось, что на её лицо натянули чью-то чужую оболочку, вырезав дырки для глаз. Это было просто мясо, которое, на мгновение допустил Винсент, он мог бы разделать с интересом владельца мясной лавки. Больше это был не человек. И тогда Винсент настолько остро почувствовал отсутствие.   
                Кто-то задал ему вопрос, замечал ли он что-нибудь необычное в поведении Энн за последнее время.
- Нет, нет… - будто оправдываясь, быстро и тихо проговорил Винсент. Он отвернулся к небольшому окошку, глядя на утренний туман и пожилую женщину, выходящую из магазина цветов, - Вчера мы должны были обвенчаться…. Затем…. Затем собирались уехать…. Переехать на Лазурный берег… - Винсент сморгнул разрастающиеся пейзажи не случившейся жизни, - Энни была совершенно счастлива, - он резко повернулся и твёрдо прочеканил эти слова.
- Вы уверены?
                Лицо Винсента вытянулось, губы задрожали, голова заходила ходуном. Он не понимал этого вопроса. Отупел на мгновение.
- Конечно… - почти с мольбой выдохнул он, - Я бы знал. Я бы…. Заметил. Я бы понял!
- Бесспорно, - полицейский опустил взгляд и похлопал Винсента по плечу, - Прошу прощения. Вы абсолютно не виноваты в случившемся.
                Качая головой, словно в отрицании, Винсент медленно опустился на край пустой ванны. Ноги подкосились, руки сжали чугун. Его пробрало до костей, когда он нашёл Энн. Но не вид набухшего, бледного и морщинистого трупа обескуражил и напугал. А то, что происходило в сердце Энн за мгновение до…  «Значит, - смиренно подумал Винсент - существует нечто, что действительно страшнее смерти».
                Позже, долгие и долгие месяцы, он будет вспоминать прожитые годы с Энн, строить догадки, чем она занималась в его отсутствие, бубнить себе под нос, пересказывая неведомо кому их разговоры, не упустит ни единой детали, ни единого взгляда. И ему будет становиться не по себе от мысли, что Энн планировала всё задолго до того рокового дня. Ему станет необходимо найти причину. Но он так и не поймёт, что порой причина вовсе не нужна. Если у Энн она и была, то не Винсент, не кто-либо из живых душ вокруг, не сумели бы её разглядеть. Если у Энн и была причина, то едва ли она сама осознавала её и могла дать ей название или облечь в материальную форму.
                На протяжении многих веков люди стрелялись, вешались. Принимали смертельную дозу снотворного, травились цианидом и мышьяком, выхлопными газами автомобиля. Выбрасывались из окна, топились, морили себя голодом, резали горло бритвой, бросались с моста на лед, в лестничный пролет, под машину, под колеса поезда, в строительную шахту. Вскрывали вены, разбивали голову о стену, поджигали себя, топились в море, закалывались ножницами и надевали на голову пластиковые пакеты. Всегда должна быть причина, объяснение, оправдание, суть, замысел и последствия. Всегда ли? Что если Энн и остальные желали отсутствия всего прочего, желали существовать бесцельно в бесконечной пустоте? Что если их не пугал ад и замкнутость мук в одном дне, ведь они уже испытывали это? И основанием болезни, от которой они страдали в этой жизни, была сама жизнь как таковая?
                Винсент не переступил черту, он был за гранью того, где всегда была Энн. Он не подозревал о существовании иного и требовал объяснений здесь, объяснений, которые способен дать ему этот мир. И, вспоминая Энн, Винсент всегда упрямо твердил, не допуская иного:
- Я бы понял!

                ***


                Энн нырнула слишком глубоко. Или достаточно глубоко. Она всплывала долю мгновения. Или целую вечность. Неописуемо прекрасно заблистали бирюзовым и сапфировым сиянием пробивающиеся сквозь море лучи ласкового солнца. Энн делает первый глоток тёплого воздуха Лазурного берега, открывает глаза и улыбается, зарыдав от благословенного счастья. Вокруг царит бархатистая тишина. Музыка умолкла. Её взлеты и падения, нескладные аккорды и тональности, врывающиеся из разрушенных стен Земли, исполнили финал, пассажем повторений к которому стремились и не могли найти. Ноги Энн касаются горячей каменистой лестницы, ведущей высоко в горы, к дому, из окна которого открывается вид, чудеснее которого она никогда не видела. Разве что во снах. Лёгкие белые занавески вздымаются над столом с печатной машинкой. Всё утопает в акварельных мазках пастельных оттенков, расплывающихся от мягкого бриза и таинственного свечения, летящего из далёкого, неиссякаемого источника.
                Энн стоит на опустевшей планете, на краю земли, у бескрайнего моря, населенного левиафанами, слыша звуки диких, экзотических птиц и животных, грея пальцы ног в янтарном чистейшем песке. Внезапно что-то сверкнуло зеленым, точно крошечный маяк, погребенный в песках пляжа. Энн подобрала гладкие зеленые полупрозрачные камни – когда-то они были острыми осколками. Она вздрогнула и замерла, обронив камни в воду. Весь Лазурный берег сжался и потускнел. Сжался так, будто заключён в сердце Энн. Но через мгновение всё вокруг стало прежним. Кошмар отступил, как видение, как смолкшая музыка, как память о том, чего не было. Энн вошла в воду. Её грудь широко расправляется, вдыхая и выдыхая. Тело начинает преображаться, становясь гладким и блестящим, серовато-зеленым, лицо превращается в заостренную мордочку с выпуклым лбом и десятком конических зубов, на спине и из ребер вырастают плавники. То, что в иной жизни причиняло безмерные пытки, в её среде обитания снизошло благодатью и наделило даром. Те изменения, которые в материальном мире преобразовывались в недуг и уродство, здесь обратили Энн в уникальное, дивное создание.
                Вода обтекает Энн, она двигается всё быстрее и быстрее, поднимаясь над волнами и погружаясь обратно в турбулентный поток нескончаемого моря. Каждый моллюск в нём источает любовь. Словно павлин, душа Энн распускается во всём своём великолепии, разбрызгиваясь алыми закатами, цветущей аубриетой, вспенивая волны и притягивая галактики… Я вижу и дышу. Я вольна разумом, душой и телом. И, наконец, понимаю сколько прекрасного свободная душа может создавать вокруг и внутри себя. Теперь я буду просто жить. Жить близ Йера.

                -конец-


(1)Отсылка к новелле «Желтые обои» Ш.Гилман - дневника некой женщины, заточенной супругом и врачом в комнату якобы из-за послеродового психоза. В конце повествования муж находит её ползающей по кругу и восклицающей «Я наконец вышла!». Он падает в обморок, а женщина продолжает кружить по комнате, каждый раз переступая через его тело.
(2)Строчка из цикла «Провода» М.Цветаевой, 1923 г.
(3)Стелющиеся многолетние вечнозелёные травянистые растения, обитающие на скалах и берегах рек. Цветки розового, фиолетового или белого цвета. Разрастается густым ковром высотой в 10-20 см.
(4)Имеется в виду Уильям Карлос Уильямс и отсылка на его эпическую поэму «Патерсон».