Я был зонтом

                Я был зонтом
 
Как-то не сложились у меня отношения с живописью. Вернее, не с ней. Ведь многие картины мировых мастеров кисти я не просто знаю, но почти всегда готов к обстоятельному разговору о художественных смыслах той или иной картины, о своеобразии палитры и технике письма её автора, о месте этого художника в истории живописи, её стилей и направлений. Но всё это может происходить только в картинной галерее, непосредственно перед картиной.  Однажды на выставке работ Марка Шагала  я, к своему вящему удивлению, вмешался в разговор стайки молодых людей. Меня неприятно поразили их суждения, что это не искусство, а какая-то шарада, заумь или просто наив недалёкого ума, хотя какие-то навыки рисования признавали, ведь временами художнику удаётся воссоздать  хоть какую-то достоверность. А в целом в основе сюжета картины лежит, по их мнению, откровенный бред. Услышав всё это, я пустился во все тяжкие: в течение получаса  провёл экскурс в удивительный мир Шагала, этого витебского волшебника. Постарался приоткрыть своим слушателям магию его цвета, линии, образа, настроения. Воссоздать для своих слушателей то художественное видение автора, которое объединяет все эти странные фигуры, их состояния и действия, цветовые каденции в пространстве полотна. Беседа велась на примере трёх картин этого художника.  Получив по окончанию импровизированной лекции благодарности и заверения, что неожиданно для них я приоткрыл им неведомый мир художественного мышления этого автора, я ушёл, Но, уходя,  оглянулся: уже знакомые мне молодые люди продолжали стоять перед картинами, разбившись на группки, молча вглядываясь в образы Марка Захаровича. Но почему я пишу, что отношения с живописью у меня не сложились. Дело в том, что я не люблю альбомы  с репродукциями картин, просто их не признаю. Я их не приобретаю и не рассматриваю, если  даже такой случай предоставляется. Картины, нашедшие места в этих альбомах, не несут для меня никакого художественного смысла. Они вдруг немеют, если так можно выразиться. Такое  же ощущение у меня возникает,  и когда я встречаюсь с публикацией художественных полотен в интернете. Они являют для меня только некую информацию о сюжете, но не о мастерстве автора как художника.  И тут надо бы такому случиться, что я наткнулся случайно в сети на блок одного любителя живописи. А точнее, на его материал, посвящённый творчеству  современной американской художницы Лауры Ли Зангетти, её циклу «Зонтичные люди». Первое моё впечатление было не в пользу художницы. Просмотрев чуть более двадцати картин этого  её цикла, я почувствовал, что в них меня раздражает, нет,  не раздражает,  а просто отталкивает всё подавляющая нарочитость. Она присутствует и в стремлении к красивости, той броской красивости глянцевых журналов. Она явлена в подборе натуры: младые девы в демонстрационных позах и костюмах на подиуме показа мод. А дождь, вода на мостовой, даже её потоки – всё это лишь некая экзотичность. Зонтичные люди, если следовать жизненным прообразам, могли явить такие типы людей разного возраста, пола и цвета кожи, что таланту художника  должно было бы испытать тяжкие трудности, чтобы передать их характеры и судьбы. А тут такая лёгкость, прозрачность, силуэтность при явной анемичности лиц. Редко можно уловить в них что-то характерное. Движение, поза, линии рук, ног, бёдер и утончённых талий, изящные абрисы девичьих головок  да цветовые пятна зонтов – вот что явлено автором. Всё это выглядит как некая декоративность и плакатность.  Как некие симулякры, как бледные, при всей их красочности, копии той жизненности, которую так стремится познать искусство и живопись в том числе. Помнится, нечто подобное рисовали мои сверстницы в старших классах на последних страницах своих тетрадей, откровенно скучая на уроках географии, биологии и других им «не нужных» предметов, изводя цветную пасту своих шариковых ручек. Моя соседка по парте постоянно пользовалась моей шестицветкой, пока последняя не истощилась.
   И тут я спросил себя, а не занудствуешь ли ты, милейший? Стоит ли искать кота в тёмной комнате? Ведь его там нет. Как и нет тех смыслов в картинах Зангетти, что тебе захотелось найти. Берись за кисть,  берись за мастихин и создавай свои опусы   с искомыми смыслами. А если ты слаб в этом деле, то постарайся посмотреть на «Зонтичных людей» глазами автора. И тогда ты увидишь, что название  этой серии картин – это провокация от  Лауры. Она работает на контрасте с банальным восприятием дождливой погоды.  Со сложившимся стереотипом, что такое состояние погоды воспринимается как нечто неприятное,  мокрое, холодное, зябкое, серое и унылое. От этого хочется бежать в тепло, в укрытие, а лучше всего – к домашнему очагу. Более того, в дожде есть и печаль, и грусть, и тоска, и жестокость, и насилие, и одиночество, и безысходность,  и даже инфернальный ужас. И никакие зонты не спасут от этого тягостного морока. Стоит только вспомнить в этом плане строки из Иосифа Бродского:
    Я тебя обниму
    и закутаю в плащ,
    потому что в окне
    дождь - заведомый плач
    по тебе и по мне.
Или безотрадную панораму, живописуемую Иннокентием Анненским:
   Вот сизый чехол и распорот,-
   Не всё ж ему праздно висеть,
   И с лязгом асфальтовый город
   Хлестнула холодная сеть...
   Хлестнула и стала мотаться...
   Сама серебристо - светла,
   Как масло в руке святотатца,
   Глазеты вокруг залила.
   И в миг, что с лазурью любилось,
   Стыдливых молчаний полно,-
   Все тёмною пеной забилось
   И нагло стучится в окно.
И суть этого контраста в том, что дождливое ненастье  серии картин
«Зонтичные люди»» наполнено очарованием жизнью, движением, радостью, озорством, игровой манерностью, яркостью одежды и цветовой палитрой зонтов. И всё, в том числе и изящные фигурки девушек, - это отдельные ноты жизнеутверждающей мелодии, вышедшей из-под кисти Лауры Ли Зангетти. И ничто из этого перечня не должно рассматриваться отдельно, вне мелодии. Мелодии, утверждающей высокую значимость бытия. Именно это восприятие, на мой взгляд, являет Владимир Набоков.
И с неба липою пахнуло
из первой ямки голубой,
и влажно в памяти скользнуло,
как мы бежали раз с тобой:
     твой лепет, завитки сырые,
     лучи смеющихся ресниц.
     Наш зонтик, капли золотые
     на кончиках раскрытых спиц…
А после прочтения  не менее жизнеутверждающего стихотворения Наталии Зиминой:
В апрельский день дождливый
На улице красиво,
Пестреют разноцветные зонты,
В горошинах лиловый,
Весь в птицах бирюзовый,
На розовом - роскошные цветы.
                Вот в клетку, красно-чёрный,
                Вот серенький, минорный.
                Вот чёрный зонт, классический, мужской,
                Вот зонт с лазурным небом,
                А этот - цвета хлеба,
                Пшеничный, с окантовкой золотой.
В апрельский день дождливый
Приветствуют игриво
Друг друга разноцветные зонты,
От них уютом веет
И на душе светлеет,
Ведь каждый зонт - кусочек теплоты,-
мне захотелось стать зонтом. Но с одним условием. Я хочу проживать свою зонтичную жизнь только в сюжетах, созданных мастерами художественной живописи. Приняв такое решение, закрыл глаза, выждал немного и с некоторым опасением вновь их открыл: ведь было страшновато. Бог знает, где и в чьих руках я мог оказаться, и каким зонтом меня эта оказия сделает? И опасения были не напрасны. Я с трудом осознал, что по прихоти Джозефа Кларка, я оказался в старой Англии в предпоследнем десятилетии XIX века. И сам я тоже был старым, потрёпанным, с полотном невразумительного цвета, с торчащими наружу спицами и изрядной прорехой на одном  из боков.  В раскрытом виде меня держала одна из трёх  славных девчушек, что укрылись подо мною, сидя на какой-то коряге похоже где-то на одной из лесопарковых аллей. Выглядывая из-под моего полога, как из-под навеса, и держа в руках по маленькому котёнку, двое из них с детской непосредственностью и открытостью рассматривали господина, что остановился перед ними, поставив свой зонт-трость на землю. А третья, повернув головку к своим подружкам, как бы ждала ответа на вопрос, что происходит? Они являли собой  бесхитростную привлекательность естественности, простоты и бедности. А другой мир, богатый и  чуждый,  был представлен лишь  лакированным носком дорогой обуви некоего господина и  его аристократичным зонтом-тростью. Вся атмосфера этого жизненного эпизода: и эти  милые создания в изорванной обувке,  в  изношенных, хоть и колоритных платьицах, с почти ангельскими детским лицами, которые можно  было бы помещать на пасхальные открытки, и этот калека-зонт, и тёмная стена дерев за всем этим – была проникнута таким очарованием, такой гармонией, такой человеческой теплотой, что я, сделав изрядное усилие, всё же покинул этот предел и отправился далее. Ведь ранее я дал себе зарок:  проживать несколько мгновений в одной картине и тут же отправляться в мир другого полотна. Для этого мне надо было только закрыть глаза, помедлить немного и вновь открыть их. Что я и сделал. Открыл глаза, и каково было моё удивление, я опять на земле, но в этот раз меня никто не держал. И опять я в старой Англии, но на одно десятилетие позже. А я в конец негодный, поломанный, кем-то брошенный, но всё же сохранивший хоть и блёклый красновато-кирпичный окрас. По странной прихоти  Уильяма Генри Гамильтона Труда  подо мной укрылись два очаровательных щенка  породы бигль, вислоухие и кареглазые. Вокруг разлились лужи. А они, один рыжеголовый, другой черноголовый при общем белом окрасе, в  тоскливой надежде вопрошают о помощи, об участии: ужель люди не видят, что им зябко, одиноко и безотрадно.  Они смотрят на окружающих пристальным взглядом карих глаз. Этакое  выразительное моление о милосердии посреди хладного и мерзкого  ненастья. Моё сердце сжалось от горести, что я не могу им ничем помочь, кроме своего тщетного укрытия.  А посему я закрыл глаза, в надежде оказаться в более радостном сюжете. Но, увы. Мария Башкирцева вручила меня в руки девушки.  Это опять  было в том же времени, только где? В Петербурге, в Париже, в Ницце? Не знаю. И какая разница.  Ведь тоска, одиночество, обездоленность везде имеют один и тот же лик. Он такой, как у этой молодой женщины в невыразительных тёмных одеяниях под видавшим виды зонтом. Художница, автор этого полотна, как-то написала: «В одном холсте может заключаться триста страниц». И это чувствуешь, когда видишь  лицо этой девушки с глазами, заглядывающими  в вашу душу, и страдающей от мерзких прикосновений холодных водяных струй, от которых  дождевой зонт едва спасает. И как созвучно этому восприятию проникновенное произведение Ольги Немежиковой, посвящённое этому художественному шедевру Марии Башкирцевой:
Шагнула в зал и вдруг застыла:
Глаза в глаза — семнадцать лет
Зонтом прикрыты темнокрылым.
Штрихи нечаянных примет
          Вернули юность в одночасье.
          Отцовский зонтик у плеча
          И мамин плед поблекшей масти,
          Когда-то бархатный. ...Стучат?
В сырую землю. В камень белый.
Оттуда капли, с полотна.
Вы!.. Верю, слышали - ревела,
Но не боялась быть одна.
           Высокий лоб -  лампада ночи.
           Открытый взгляд. Недетский лик
           Тоску и нежность напророчил.
            В руках - ось неба и земли.
                <…>
Мне, конечно, польстило, сравнение меня с осью «земли и неба», но я вновь закрыл глаза: хочу тепла, света и радости. Но Стив Хэнкс имел на это свой взгляд. Я открыл глаза: тишина, конечно, дождь, мокрые плитки вокзальной платформы, железнодорожный путь, а за ними  холмистая даль с редкими кустами. И молодая особа, «покидающая в дождь» (Leaving in the Rain), в тёмном пальто и таком же берете, сидящая на чемодане со мной,  большим и чёрным, в руках. Кругом ни души, только жёлтый круглый баул усиливает общую картину безотрадного одиночества. Здесь явлен конец одной из жизненных историй и начало чего-то нового: но тень безнадежности лежит на всём. Уйдя, сбежав, куда она устремилась, в какие дали отвезёт ею ожидаемый поезд?
 «Как больно, милая, как странно,
  Сроднясь в земле, сплетясь ветвями,-
  Как больно, милая, как странно…» -
 бормотали в эти мгновения мои уста,  но глаза уже закрывались. И мысль
  всё та же овладевала мною: «К теплу, к солнцу, к радости!». Открыл глаза. И тут сплошной косой ливень накрыл меня и одинокую молодую женщину, стройную, тоненькую, стоящую на площади  с поникнувшей  головой. Её только что оставил мужчина, чья фигура ещё маячит на горизонте. Рисунок, сделанный на бумаге тушью  Олегом Ильдюковым, всей своей серой гаммой воссоздаёт тягостное ощущение утраченного счастья, гибели всех жизненных надежд и торжества горестного одиночества. «Судьбы свершился приговор». Укоротив в себе рыданье, я закрыл глаза, не надеясь на что-то отрадное. И я был прав.  Эмили Мери Осборн очень постаралась, чтобы подобное случилось. Только теперь меня стоило бы назвать снеговым зонтом, а не дождевым, каким величала меня Мария Башкирцева.  То, что я увидел, открыв глаза, заставило меня обомлеть, если так можно сказать о зонте. Кругом было старое кладбище с заснеженными надгробиями. И между ними по бездорожью под запорошённым снежными хлопьями большим чёрным зонтом, вцепившись в его ручку руками,  прижавшись друг к другу, и подгоняемые свирепым хладным ветром брели двое несчастных, молодая женщина и девочка-подросток. В тёмных одеяниях, согбенные, они являли собой безутешное горе, бедность и брошенность в этом безжалостном мире. Хотелось бы верить, что найдётся душа, которая примет  участие в их драматичной судьбе. Но в данный момент надежд на это художница оставила мало. И тут я понял, что не хочу больше  быть зонтом. Мне и в земной юдоли достаточно горя, печали и одиночества. И  я невольно зашептал надрывные есенинские строки:
Звуки печали, скорбные звуки,
Долго ль меня вам томить?
Скоро ли кончатся тяжкие муки,
Скоро ль спокойно мне жить?