Сомнамбулический сюрреализм в арабесках

                Я был….
                Сомнамбулический сюрреализм в арабесках
                Я - лишь маленький завиток пены на гребне
                волны, уходящей в мгновение ока
                в безбрежность природы и человечества.
                Ж.  Маритен
                Мне жалко, что я не зверь.
                А. Введенский
                Кролик: «Что значит «я»? «Я» бывают
                разные!»
                А. Милн.
                Вы уже, конечно, догадались, что я
                превратился в самовар. Стою на столе,
                говорить не могу, но всё вижу, слышу
                и понимаю.  Я даже чувствую, как горят
                во мне угли, как идёт из меня пар и как
                льётся из меня горячая вода.
                Е. Чириков. 1909.


                Я был кустом
 Мне нравится следить за бегом речных вод. И  как-то, чтобы продлить это удовольствие,  я решил надолго задержаться на речном взбрежье. И осуществил это самым кардинальным способом, став большим раскидистым кустом, что рос в десятке метров от речного потока. Я долго потом вспоминал те ощущения, то восприятие жизни, те радости, те удивления и наслаждения, те испытания, что мне дала моя «кустовая» жизнь. Вот в вечерних сумерках налетит тёплый ветерок, запутается в космах моих веток и листьев, расшевелит меня после полуденной дрёмы и улетит далее играть с белесыми верхушками речных перекатов и водоворотов.  Наступающая ночь своими сумерками, а потом и темнотой скроет берега реки. Лишь лунные блики бесшумно бегут  по  плотной поверхности речных вод.  Но иногда вся эта благость взрывается,  и из речных глубин взлетает нечто серебристое, с ощеристой зубатой пастью и красными  навыкате глазами. Взлетит, зависнет высоко над водой и с шумом плюхнется вниз. Долго потом под лунным мерцанием расходятся круги по речной глади. А то падёт под утро с реки влажный покров тумана, и начнут появляться в туманной дали  неясные тени, какие-то затейливые фигуры и очертания. Заухает во мгле сова, с другого берега глухо ей
ответит другая. Жутковато становится моей «кустовой» душе. И захочется тогда солнца, света и ярких бликов на речной глади.
  Бывает, что налетит жестокий ураган: мощный и злобный. Силится тебя с корнем вырвать из земли и отправить куда-нибудь подалее, скажем,  в волшебную страну Оз. Пригнёшься в такие минуты, скукожишься, вцепишься в землю всеми корнями и корешками, забудешь всё на свете, только одну мысль лелеешь: удержаться, удержаться, удержаться. Как внезапно налетел, так внезапно и исчез непрошеный налётчик-хулиган. И сразу тишина. Расправишь веточки, шевельнёшь листочками, вздохнёшь с облегчением всем существом и подставишь всего себя  под тёплые капли дождя. Умоешься, очистишься от принесённой ветром пыли и грязи. Глянешь в уже появляющуюся синеву  небес и тут же захочешь вслед за поэтом воскликнуть: «И жизнь хороша, и жить хорошо!..»

                Я был столбом
Годы, непогоды и обжорные древоеды доконали его вконец. Внезапный порыв шального ветра, и нелепо повис он в одночасье  на нескольких необорванных проводах. Время шло к глубокому вечеру, проулок тут же погрузился во мрак: погасли уличные фонари и враз потемнели окна домов. Правда, через некоторое время в них замелькали одиночные огоньки  зажжённых керосиновых ламп и свечей.
 Вышел на улицу, посмотрел на поверженного труженика: сколько я себя помнил, он всегда стоял напротив моего окна, высокий, серовато-блеклый, с несколькими изоляторами, увеченными соседскими пацанами.
Я его почти не замечал: стоит и стоит, светит своим рыжим глазом – ну и ладно. А тут, сидя на лавочке у своего дома, куря и рассматривая эту странную картину: зависшее тело столба в метре над землёй  на фоне приземистых домов, расположенных на противоположной стороне улицы и подмигивающих огоньками в оконных переплётах, я почувствовал  причастность к судьбе этого древесного несчастливца. Это чувство нарастало во мне, и примерно через полчаса, когда  холодный и влажный туман пополз вдоль улицы, я осознал, что хочу быть столбом, жить его каждодневными заботами и впечатлениями. Ведь он стоял тут, а вокруг него текла река жизни, тёк в разных направлениях поток человеческих судеб.
Утром следующего дня, когда приехала бригада ремонтников, она занялась установкой меня на моё законное место. Углубили и расширили прежнюю яму. Ввинтили в меня несколько стальных крюков. Боли не было. Но этот истошный зуд в моём, теперь деревянном, теле всколыхнул воспоминания о неоднократных экзекуциях, учинённых мне в стоматологическом кресле. Укрепили на замысловатых крюках новенькие блестящие изоляторы, а затем с помощью крана  воткнули в яму, забутили камнями и залили жидким бетоном. Присыпали землёй и уехали обедать. Часа через четыре бригада вернулась, убедилась, что я прочно обосновался в земле. Подъехала машина с платформой над кабиной. Не неё залезли двое электриков, платформа заурчала и подняла людей почти до моей макушки. Они споро натянули и закрепили провода на моих изоляторах, соединив их предварительно с проводами, идущими от меня к моим собратьям по обе стороны. В завершении всех дел  повесили на круглой скобе арматуру фонаря и ввинтили лампочку, защитив её сетчатым кожухом. Бригадир куда-то позвонил, доложил об окончании работ, и через мгновение я стоял в снопе света, а другие столбы вдоль по улице приветливо мне подмигивали, как бы говоря: «С возвращением в строй, собрат!» Уже было достаточно поздно. Сгущались сумерки. И освещение на столбах уже не выключали. Да в домах кое-где уже зажгли свет. Мне бы впору оглядеться и начать знакомство с ближним окружением. Но я так устал от всех этих пертурбаций, что происходили со мной в течение дня, что неожиданно задремал и потом и заснул до самого утра. Ни яркий поток света, льющийся на меня сверху, ни гай ворон, устраивающихся на ночлег на соседних деревьях – ничто не мешало уютно спать на новом месте. Разве только бесконечный рой мошкары, что безоглядно летели к свету и жару моего фонаря, изрядно докучали мне некоторое время. Но сон взял своё, и под ясным звёздным небом мне снилось, что я иду  не спеша с милой девушкой, что была в бригаде, давшей мне иную жизнь,  по лесной тропе и она просит сорвать ей пару лесных орехов, висевших высоко над головой на дереве: ей не дотянуться, а мне в самый раз с моим ростом и статью. Дальнейшие эпизоды  из этого  сновидения мне не помнятся: они скрыты уже пеленой забвения. Но пробуждение было неожиданным и запоминающим. Нет, меня не разбудили солнечные блики  рассвета, хотя они были  ярки и ослепительны. А потревожили меня истошные петушиные вопли у моего основания. Их издавал горделивый альфа-красавец  в полном развитии своих достоинств, о чём свидетельствовали и огненный перелив его оперения, и горделиво вздёрнутая голова, увенчанная красным гребнем, и звучность голоса. Но  дамы его гарема не обращали внимания на всё это: они всем этим красотам они предпочли земное в полном смысле этого слова: они с жадностью выклёвывали на земле всех этих  маленьких «икаров», ошалело летевших с вечера на огонь моего фонаря, сжигая крылья и падая вниз на всеобщую упокоительницу, на землю-матушку, чтобы стать кормом для этих плотоядных домашних существ.  Однако эта суета прокормления меня недолго занимала. Я оторвал свой взгляд от неё и огляделся: вид с четырёх сторон открывался чудесный.  Слева и справа, в одну и другую сторону – многоцветие крыш одноэтажных частных  владений в зелёных купах плодовых деревьев да частокол высоких тополей перед фасадами домов  вперемежку с развесистыми  изумрудными гривами каштанов. Сзади улица уходила вдаль, растворяясь в  утренней дымке  там, где в мареве восхода чуть обозначалась линия горизонта.  Впереди она вздымалась  и через десятка два домов исчезала. Казалось, что там был тупик. Но автомобили, которые уже начали свой трудовой день, летя мимо меня на приличной скорости и, не тормозя,  внезапно тоже исчезали, но глухой рёв их моторов продолжался слышаться.  Для кого-либо другого это было бы загадкой. Но не для меня.  Там, справа от меня, в том месте, где терялась улица, а, вернее, через четыре улицы перед ней, в незапамятные времена случился природный катаклизм. Страшная глубинная сила  выдавила тогда на поверхность каменные массы, и они образовали высокий  скалистый холм с острой вершиной, которого местные жители назвали Зубом Дракона. Этот Зуб был покрыт кое-где хилой растительностью, на нём не водилось никакой живности, лишь ящерицы грелись на каменистых уступах, а местные жители потихоньку его разбирали на укрепление своих заборов. Вот почему улица, которая подошла к его подножью, была вынуждена сделать резкий поворот в обход, а следующие лишь повторили этот манёвр, в том числе и та, на которой мне суждено было стоять. Так что в этом изгибе исчезали и моя улица, и всё, что по ней перемещалось в этом направлении. К тому времени, когда я закончил свой ознакомительный обзор, улица оживилась. Поспешили на работу рабочие и служащие, затем родители повели своих полупроснувшихся  чад в детские садики, а затем  школьники, оглашая улицу разнообразными криками,  потянулись на занятия, устраивая кое-где мелкие потасовки.  И наконец, домохозяйки и пенсионеры  выдвинулись в магазины, на базары и поликлиники  и по прочим надобностям. Всё это говорило, смеялось, возмущалось и затихало, удаляясь от меня. Да и я особенно не вслушивался: что мне до их забот и волнений. Потому что мною овладела одна назойливая мысль: и так будет всегда, или до тех пор, пока шальной ветер, воспользовавшись услугами обжор древоедов, не свалит меня, и я повисну печальным образом на сохранившихся проводах? В такой задумчивости я простоял несколько часов, до тех пор, пока чуть более десятка мальчишей-подростков не вернули меня к реальности. Первым делом они организовали футбольное поле: отмерили шагами  его длину и ширину, обозначив его углы кучками своей одежды, а за тем таким же образом отметили размеры футбольных ворот. За одним исключением, одной из штанг назначали меня, что возвысило меня в своих глазах до самого своего нового светильника.  Играть решили до двадцати пропущенных голов. Я не стану описывать перипетии этого сражения: в нём было всё: и крики, и ругань, и болезненные падения и столкновения. Пару раз досталось и мне, когда мяч попадал в штангу, то есть в меня. Он бил с такой силой, что я чувствовал, как долго ещё гудели провода после таких казусов. Но одно могу засвидетельствовать – они не смогли доиграть до двадцати голов, пропущенной проигравшей стороной. Матч закончился при счёте 18:15. И никакая из команд не собиралась прекращать битву. Но всё было против них. Был уже поздний вечер, стал накрапывать мелкий дождь, земля стала скользкой, участились падения. Но разве это может остановить мальчишеский азарт и пыл. Конечно, нет. И даже крики из окон и открытых калиток:
- Мишка, Петька, Славка, домой, поздно уже,  я кому говорю! –
не действовали,  пока не вышла из двора, что был как раз напротив меня, девчонка, которая подошла ко мне и оттуда истошно закричала:
- Колян, папка сказал, чтобы ты отдал мяч мне, я его сейчас же должна принести ему. Если не отдашь, то он возьмёт колун, выйдет и изрубит мяч на куски, а тебя поставит под холодный душ, чтобы охолонул.
 Выпалив всё это на одном дыхании, она перевела дух и продолжила:
- Ты слышал, что я сказала?  Я повторять не буду, - явно воспроизведя интонацию кого-то из взрослых, скорее всего, мамину.
Игра тут же прекратилась, мяч был вручён дивчине, а члены команд стали нехотя разбредаться кто куда.
Улица опустела, лишь изредка мелькали отдельные фигуры прохожих, спешивших укрыться от дождя в своих уютных жилищах. Но я никуда не спешил. И тут я  был солидарен с  лирическим персонажем азербайджанского поэта Самеда Вургуна, с его признанием:
          Пусть длится день! Пусть вертится планета!
          Я не спешу.
          Мне некуда спешить.
Но куда ближе мне была тогда сентенция великого моего соотечественника. Именно она избавила меня от назойливой мысли о конечности своего бытия. И вспомнил я эту сентенцию благодаря этим неистовым мальчишам-футболистам:
     И пусть у гробового входа
     Младая будет жизнь играть…
И вслед за другим известным поэтом моей земли я повторяю:
   Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
   И приветствую звоном щита!
           Принимаю тебя, неудача,
           И удача, тебе мой привет
                <…>
          И смотрю, и вражду измеряю,
          Ненавидя, кляня и любя:
          За мученья, за гибель - я знаю -
          Всё равно: принимаю тебя!

                Я был бюстом

Без малого сто лет стоит он на одной из главных улиц города. Он часть его истории. Её революционного прошлого. Речь идёт о поясном бюсте молодого человека, который при жизни был одним созидателей  той России, что так драматически обрушилась в конце двадцатого века. Не только создавал советскую власть, но и жизнь свою 21- летнею за неё отдал: был повешен в ходе белогвардейского переворота в городе в последний день августа 1919 года, не дожив тридцати дней до очередного своего дня рождения. Он пал жертвой белого террора, но  и сам был ярым сторонником красного террора, о чём свидетельствуют строки из его статьи, опубликованной в местной газете незадолго до гибели: «…Красный террор в момент классовой борьбы, провозглашенный центральным правительством, требует расстреливать без суда и следствия бандитов, хулиганов и контрреволюционеров». Так что на руках этого персонажа местной истории  кровь ни одного десятка расстрелянных врагов революции: белых офицеров, священников, интеллигенции и сочувствующих им.  Жертвам красного  беспредела бюстов новый режим не ставил, а жертвам белого – устанавливал. Такова беспощадная  фактография истории. Правда, с этим бюстом произошли всё же некоторые изменения: его передвинули с первоначального места установления значительно глубже в сквер, носящий его имя.  В последние десятилетия этот сквер снискал весьма недобрую репутацию. Однако этот пламенный революционер не имел к этому никакого отношения. Дело в том, что с одного этого сквера обосновалась довольно неожиданная парочка: приземистое строение  общественного туалета и основательный киоск-стекляшка, на местном наречии «аквариум», в котором торговали  прохладительными напиткам, но в основном бочковым пивом. Постоянная мерзкая вонь из места общего пользования и публика определённого сорта  заставляли  горожан обходить  эту часть сквера стороной.  А под вечер наиболее потерпевшие от этого пивовоизлияния устраивались на скамейках, распугивая  желающих отдохнуть в сумерках и в тиши аллей сквера. Милиция, вконец доведённая пьяными дебошами под строгими неподвижными очами революционера, убрала все лавочки и сократила освещение до минимума. Сквер пришёл в полное запустение и обветшание, став проходной зоной для желающих сократить путь к центральной улице города, к гастроному, кинотеатру и центральному парку, носящему имя мальчика из Уржума, подло убитого потом в сердце революции, где он  тогда находился на боевом  партийном посту.  И вдруг пару лет тому назад произошли изменения, ради которых, видимо, положил свою юную жизнь упомянутый  здесь ранее местный герой гражданской смуты  в России  конца второго десятилетия двадцатого века:  тут возникла просто коммунистическая идиллия в отдельно взятом сквере.  Мало того что передвинули бюст подальше от проезжей части  улицы, шумной и пыльной,  так ещё за два месяца произвели кардинальную реконструкцию всей этой территории. Убрали чахлые кустарники и деревья и высадили новые, стройные, высокие и кустистые. Ивовая аллея чередовалась с туевой и  рябиновой. В центре разбили две изумительные клумбы, которые заполнили цветы и травы местной флоры. И в них установили изящные конструкции, из вершин которых фонтанировали  струи воды, которые падали с тихим плеском в синие мраморные чаши. В солнечные дни над ними возникали радуги к вящей радости детского люда. Старый,  изрядно потресканный, в многочисленных  вымоинах асфальт заменили  замысловатым кружевом дорожек, покрытых морским песком с ракушками.  По их сторонам установили длинные деревянные диванчики под нависшими над ними зеленоватыми стеклянными шатрами. Что касается мерзкой парочки, то её снесли и на этом месте установили детские качели и карусель, а также пункт по прокату трёхколёсных велосипедов и педальных машин.  А с другой стороны сквера появились шахматные столы,  игровые комплекты  к которым можно было получить в пункте проката. Десятка три изящных электрических столбов, выполненных в дореволюционном стиле, придали скверу дополнительное очарование. Устроителям этого оказалось мало, поэтому весь световой день над всем этим миром звучала  тихая, но внятная винтажная музыка. Правда, она изредка прерывалась, и тогда посетители могли услышать приятный женский голос,  сообщавший что-то одно из ниже перечисленного:
 - Прослушайте, пожалуйста, прогноз погоды на ближайшие два дня.
- Сообщаем вам, что идёт на экранах нашего города и на сценах театра и концертных залов.
- Слушайте новости последних часов в кратком изложении.
- Уважаемые наши гости, ставим вас в известность, что территория сквера находится под видеонаблюдением отдела общественного порядка.
- Молодой человек  в жёлтой майке с орлом, у нас в сквере не курят. Погасите сигарету, иначе к вам подойдёт сотрудник полиции, и вы будете оштрафованы.
- Женщина с ребёнком, бросившая обёртку от мороженого на дорожку, пожалуйста, перенесите её в урну. Не подвергайте себя штрафу. Сэкономьте деньги на сладости для вашего славного малыша. Рассчитываем на ваше понимание.
А потом вновь лилась умиротворяющая  музыка прошлых лет. Стоит ли говорить, что до позднего вечера здесь всегда было много людей. Родители с детьми, пенсионеры, школьники и студенты из ближайших учебных заведений и просто праздный люд.
И когда я невзначай оказался в этом сквере, намереваясь сократить путь, то, употребляя ныне популярное слово, заменившее все синонимы для передачи удивления,  был  просто в шоке. Это был оазис благоденствия и покоя. И мне захотелось жить в этом благодатном мире. И не нашёл ничего лучшего, как стать бюстом, хотя я совсем не разделял радикальные убеждения того, кому он был поставлен.
Водрузившись на чёрного мрамора пенал, земную жизнь пройдя гораздо меньше половины, я оглянулся окрест. А впечатления не заставили долго ждать.  Понимаю, что подслушивать – это плохо, но «я был свидетель умилённый…» многих разговоров, что бесконечно проходили на скамейках в тени ив и рябин, на солнечных дорожках.  Вот на одной из них столкнулись педальная машина и детский велосипед. Между мальчуганом и девчушкой, управлявшими транспортными средствами, произошёл вот такой обмен репликами:
- Ты что безглазая? Не видишь, где твоя сторона?
- Я глазая.  Я глазая личность!
- Как ты сказала? Что такое личность?
- Папа сказала мне, что личность  - это тот, кто имеет право. А раз я девочка, то всегда мне мальчики должны уступать. Я всегда с ними права, поэтому я всегда личность!
Заявив это, она укатила, оставив мальчика в недоумении. Потом он подрулил к маме  на велосипеде и сходу спросил её:
- Мам, я личность?
Та замерла на некоторое время в лёгкой оторопи и, не отвечая на поставленный вопрос,  сказала:
- Слезь с велосипеда и подойди ко мне. Я тебя обтряхну. Ты что ли падал, весь вон в песке?
- Да, я три раза навернулся: два раза случайно, а один раз нарочно.
- Нарочно-то зачем?
- Ради прикола.
- Ради какого такого прикола, чудо моё?
- Чтоб Файка на меня наехала.
- Ты свалился, чтоб Фаинка на тебя наехала? Тогда ты точно личность, - улыбаясь, заявила мама.
И тут моё внимание переключилось на начавшийся диалог между двумя шахматистами, только закончившими очередную партию.
- И всё эту партию, Миша, я проиграл из-за глупого зевка. Нельзя было бить пешку на проходе. Не сделай я этот дурацкий ход, там стояла бы битая ничья.
- Ну, ты, Коля, как Левон, жалуешься на просмотр. А чего жаловаться, времени вагон: сиди, считай, а потом делай правильный выбор. Куда спешить, ведь позиция его была близка к выигрышу и к выходу в следующий круг.
- В том-то и дело! Он не хотел туда отбираться.
- Что за ерунду ты несёшь? Кроме выхода, он терял  десять тысяч долларов.
- Да плевал он на эти деньги.  Ему на следующем этапе предстояло играть с представителем Азербайджана. Вот Ароняну и предложили большие деньги, чтобы не устраивать лишний раз противостояние Армении и Азербайджана во избежание  новой волны ненависти с обеих сторон. Вот он и слил партию.
- Опять ты принялся за свои конспирологические версии! То у тебя Путин агент мирового сионизма, то Зеленский ставленник гонконгского миллиардера.  Теперь вот Аронян пешка в руках армянских националистов-охранителей.
- А что с тобой говорить. Ты как был упёртым, таким и остался. Твердишь всё одно и то же: «Не может быть, потому что не может быть никогда». А жизнь преподносит такие сюжеты, что не одному политику не снилось в самом кошмарном сне.
- Ну и смотри свои страшные сны, а мне пора в гастроном на углу.  Моя благоверная заказала купить творог и мёд. Дочка приезжает с внуками, посему она и собралась шанежки испечь к их приезду.
  Пожилой человек с этими словами встал и, слегка опираясь на палочку, бодро пошёл по аллеи прочь от шахматных столиков, а на его место уже устремился другой любитель древней игры.
От размышлений над только услышанным разговором меня  отвлекло очередное информационное сообщение:
- Передаём новости последнего часа. Заслуженный артист России Максим Аверин, звезда сериалов «Глухарь» и «Склифосовский» а также член жюри   популярного телешоу «Точь в точь» оштрафован на пятьсот рублей за пьяный дебош на борту регулярного авиарейса Барнаул – Москва. Вера Абанина, заместитель начальника пресс-службы ПАО «Аэрофлот» заявила журналистам: «Они, Аверин и Коренев, его арт-директор,  грубо нарушали правила поведения на борту воздушного судна, нарушали общественный порядок, нецензурно выражались и оскорбляли бортпроводников. Эти хулиганские и аморальные действия мешали нормальной работе экипажа и создавали сильный дискомфорт для других пассажиров».
И тут во мне вдруг пробудился  мой революционный прообраз, и заструились мысли одна радикальней другой:
- Я бы за такое лишил бы его не жалких пятисот рублей, а лишил бы всех званий и наград, убрал бы со сцены, с экрана и из телеэфира. Нельзя позорить российскую культуру. А ещё лучше его отправить  на лесоповал куда-нибудь в Сибири: пока он не станет там заслуженным рубщиком леса.
Этот поток  предложений действенных мер по пресечению пьянства в актёрской среде я усилием воля прекратил, так как заметил трёх школьниц, влетевших в сквер и устремившихся на свободную скамейку прямо передо мною. Они были в том возрасте, когда сквозь подростковую угловатость уже проглядывали черты очаровательной женственности  и, как теперь принято говорить, сексуальной привлекательности. Тут же состоялся обмен мнениями совсем не ученической тематики.
- Я слышала, Тоня, у вас в школе случилось что-то потрясающее. У нас в школе об этом говорят разное, но ничего толком. Что же на самом деле приключилось?
- Да, произошло. Это бомба! Мы все на ушах!
- Давай без эмоций. Расскажи ясно и подробно, без всех соплей.
- Ладно. Двое ребят из нашего 10 «Б» класса пришли вечером в школьный спортзал потренироваться. Им дир разрешил: они члены сборной края по спортивной акробатике.  Так они туда заходят, а там наши заучка и военрук.
- Что тоже пришли на  тренировку?
- Куда там. В полной обнажёнке трахаются на мате в миссионерской позе!
- В натуре? Трахаются?  Ни фига себе!  Полный отстой! И что дальше?
- Парочка их сначала не заметила  пришедших и продолжала своё дело. А тем временем один из пацанов заснял всё это на свой смартфон.
- А те что?
-  Вскочили, заорали, мужик ломанулся к ним, но пацаны бросились бежать.
- А как все узнали об этом  трэше?
- Так Витька через час выложил это видео в сеть.
- Придурок, зачем он так опозорил  молодую женщину.  Ведь я её знаю как здоровскую училку, она у меня вела биологию до перехода в вашу школу.
- Он хотел хайпануть. Знаете, у него в блоке более ста тысяч подписчиков стало после этой публикации.
- Ничего себе, а на уроках потом  вы будете кувыркаться на этих грёбаных матах, впечатываясь физией в них?!
- А ты чего гонишь,  думаешь, на ваших матах не происходит такое? И ваши личики не мацуются об них?
-  Это  полный писец, пошли эти грёбаные маты знаешь куда… А что стало с бедной заучкой?
- Да ничего. Она  тут же уволилась и уехала из города, забрав дочку из третьего класса нашей же школы. Говорят,  её муж подал на развод…
      Дальнейшее развитие этого разговора я не мог слышать, так  как последовало очередное информационное сообщение:
- Уважаемые посетители нашего сквера, сообщаем, что  новый театральный сезон в нашем драмтеатре открывается постановкой по пьесе основоположника русской национальной  драмы Александра Николаевича Островского «Без вины виноватые». В спектакле заняты ведущие артисты театра. К постановке подготовлены новые костюмы и декорации.
     К дальнейшим новостям в этом выпуске я слабо прислушивался, так как погрузился в собственные размышления. И они не были далеко не  благоденственными. Можно, конечно,  в стране создать многие тысячи таких очагов  комфорта, как в этом сквере. И не только в сквере, но и в аэропортах, спортивных аренах,  в иных общественных местах. Но какого качества туда придут люди: о чём и как они думают, с каким духовными ценностями? Вот ведь вопрос! И вслед за поэтом я готов утверждать: «Развязаны дикие страсти под игом ущербной луны».  Где под ущербной луной мне понимается  степень падения общей культуры, снятие многих табу в системе нравственных отношений при одновременной жуткой экспансии так называемой масс-культуры, бесстыдной и агрессивной. И что особенно горько, количество потребителей этого отвратительного яства неуклонно растёт. Число адептов этой культуры просто немерено. Так что никакими скверами это бедствие не остановить. Да и пламенные революционеры и их бюсты тоже бессильны. Где панацея от этой тлетворной культуры – тайна за многими печатями, увы. Но я  выбрал свой вариант спасения – я стал бюстом. И теперь только наблюдаю за всем этим бедламом: за циничными и обозлёнными стариками,  за обывателями всех полов и возрастов, наглых, пошлых и вульгарных, за мерзостью подростковой психологии и низкопробной речевой культурой вступающих в юность, за потерянными особями  из интеллигентской прослойки  и за совершенно особым видом человека как ботан. Это ещё та кунсткамера, а не сквер! И как тут не вспомнить Ивана Крылова:
«Приятель дорогой, здорово! Где ты был?» —
«В Кунсткамере, мой друг! Часа там три ходил;
Всё видел, высмотрел; от удивленья,
Поверишь ли, не станет ни уменья
Пересказать тебе, ни сил.
Уж подлинно, что там чудес палата!
Куда на выдумки природа даровата!
Каких зверей, каких там птиц я не видал!
Какие бабочки, букашки,
Козявки, мушки, таракашки!
Одни, как изумруд, другие, как коралл!
Какие крохотны коровки!
Есть, право, менее булавочной головки!»
   Только в моём случае – это не «козявки, мушки, таракашки» и прочая живность, а другое, вернее, другие -  посетители этого благодатного рая в земных пределах.  Хотя, может быть, я тоже слона не заметил в этой своей кунсткамере. Почему бы и нет?!


                Я был зонтом
 
Как-то не сложились у меня отношения с живописью. Вернее, не с ней. Ведь многие картины мировых мастеров кисти я не просто знаю, но почти всегда готов к обстоятельному разговору о художественных смыслах той или иной картины, о своеобразии палитры и технике письма её автора, о месте этого художника в истории живописи, её стилей и направлений. Но всё это может происходить только в картинной галерее, непосредственно перед картиной.  Однажды на выставке работ Марка Шагала  я, к своему вящему удивлению, вмешался в разговор стайки молодых людей. Меня неприятно поразили их суждения, что это не искусство, а какая-то шарада, заумь или просто наив недалёкого ума, хотя какие-то навыки рисования признавали, ведь временами художнику удаётся воссоздать  хоть какую-то достоверность. А в целом в основе сюжета картины лежит, по их мнению, откровенный бред. Услышав всё это, я пустился во все тяжкие: в течение получаса  провёл экскурс в удивительный мир Шагала, этого витебского волшебника. Постарался приоткрыть своим слушателям магию его цвета, линии, образа, настроения. Воссоздать для своих слушателей то художественное видение автора, которое объединяет все эти странные фигуры, их состояния и действия, цветовые каденции в пространстве полотна. Беседа велась на примере трёх картин этого художника.  Получив по окончанию импровизированной лекции благодарности и заверения, что неожиданно для них я приоткрыл им неведомый мир художественного мышления этого автора, я ушёл, Но, уходя,  оглянулся: уже знакомые мне молодые люди продолжали стоять перед картинами, разбившись на группки, молча вглядываясь в образы Марка Захаровича. Но почему я пишу, что отношения с живописью у меня не сложились. Дело в том, что я не люблю альбомы  с репродукциями картин, просто их не признаю. Я их не приобретаю и не рассматриваю, если  даже такой случай предоставляется. Картины, нашедшие места в этих альбомах, не несут для меня никакого художественного смысла. Они вдруг немеют, если так можно выразиться. Такое  же ощущение у меня возникает,  и когда я встречаюсь с публикацией художественных полотен в интернете. Они являют для меня только некую информацию о сюжете, но не о мастерстве автора как художника.  И тут надо бы такому случиться, что я наткнулся случайно в сети на блок одного любителя живописи. А точнее, на его материал, посвящённый творчеству  современной американской художницы Лауры Ли Зангетти, её циклу «Зонтичные люди». Первое моё впечатление было не в пользу художницы. Просмотрев чуть более двадцати картин этого  её цикла, я почувствовал, что в них меня раздражает, нет,  не раздражает,  а просто отталкивает всё подавляющая нарочитость. Она присутствует и в стремлении к красивости, той броской красивости глянцевых журналов. Она явлена в подборе натуры: младые девы в демонстрационных позах и костюмах на подиуме показа мод. А дождь, вода на мостовой, даже её потоки – всё это лишь некая экзотичность. Зонтичные люди, если следовать жизненным прообразам, могли явить такие типы людей разного возраста, пола и цвета кожи, что таланту художника  должно было бы испытать тяжкие трудности, чтобы передать их характеры и судьбы. А тут такая лёгкость, прозрачность, силуэтность при явной анемичности лиц. Редко можно уловить в них что-то характерное. Движение, поза, линии рук, ног, бёдер и утончённых талий, изящные абрисы девичьих головок  да цветовые пятна зонтов – вот что явлено автором. Всё это выглядит как некая декоративность и плакатность.  Как некие симулякры, как бледные, при всей их красочности, копии той жизненности, которую так стремится познать искусство и живопись в том числе. Помнится, нечто подобное рисовали мои сверстницы в старших классах на последних страницах своих тетрадей, откровенно скучая на уроках географии, биологии и других им «не нужных» предметов, изводя цветную пасту своих шариковых ручек. Моя соседка по парте постоянно пользовалась моей шестицветкой, пока последняя не истощилась.
   И тут я спросил себя, а не занудствуешь ли ты, милейший? Стоит ли искать кота в тёмной комнате? Ведь его там нет. Как и нет тех смыслов в картинах Зангетти, что тебе захотелось найти. Берись за кисть,  берись за мастихин и создавай свои опусы   с искомыми смыслами. А если ты слаб в этом деле, то постарайся посмотреть на «Зонтичных людей» глазами автора. И тогда ты увидишь, что название  этой серии картин – это провокация от  Лауры. Она работает на контрасте с банальным восприятием дождливой погоды.  Со сложившимся стереотипом, что такое состояние погоды воспринимается как нечто неприятное,  мокрое, холодное, зябкое, серое и унылое. От этого хочется бежать в тепло, в укрытие, а лучше всего – к домашнему очагу. Более того, в дожде есть и печаль, и грусть, и тоска, и жестокость, и насилие, и одиночество, и безысходность,  и даже инфернальный ужас. И никакие зонты не спасут от этого тягостного морока. Стоит только вспомнить в этом плане строки из Иосифа Бродского:
    Я тебя обниму
    и закутаю в плащ,
    потому что в окне
    дождь - заведомый плач
    по тебе и по мне.
Или безотрадную панораму, живописуемую Иннокентием Анненским:
   Вот сизый чехол и распорот,-
   Не всё ж ему праздно висеть,
   И с лязгом асфальтовый город
   Хлестнула холодная сеть...
   Хлестнула и стала мотаться...
   Сама серебристо - светла,
   Как масло в руке святотатца,
   Глазеты вокруг залила.
   И в миг, что с лазурью любилось,
   Стыдливых молчаний полно,-
   Все тёмною пеной забилось
   И нагло стучится в окно.
И суть этого контраста в том, что дождливое ненастье  серии картин
«Зонтичные люди»» наполнено очарованием жизнью, движением, радостью, озорством, игровой манерностью, яркостью одежды и цветовой палитрой зонтов. И всё, в том числе и изящные фигурки девушек, - это отдельные ноты жизнеутверждающей мелодии, вышедшей из-под кисти Лауры Ли Зангетти. И ничто из этого перечня не должно рассматриваться отдельно, вне мелодии. Мелодии, утверждающей высокую значимость бытия. Именно это восприятие, на мой взгляд, являет Владимир Набоков.
И с неба липою пахнуло
из первой ямки голубой,
и влажно в памяти скользнуло,
как мы бежали раз с тобой:
     твой лепет, завитки сырые,
     лучи смеющихся ресниц.
     Наш зонтик, капли золотые
     на кончиках раскрытых спиц…
А после прочтения  не менее жизнеутверждающего стихотворения Наталии Зиминой:
В апрельский день дождливый
На улице красиво,
Пестреют разноцветные зонты,
В горошинах лиловый,
Весь в птицах бирюзовый,
На розовом - роскошные цветы.
                Вот в клетку, красно-чёрный,
                Вот серенький, минорный.
                Вот чёрный зонт, классический, мужской,
                Вот зонт с лазурным небом,
                А этот - цвета хлеба,
                Пшеничный, с окантовкой золотой.
В апрельский день дождливый
Приветствуют игриво
Друг друга разноцветные зонты,
От них уютом веет
И на душе светлеет,
Ведь каждый зонт - кусочек теплоты,-
мне захотелось стать зонтом. Но с одним условием. Я хочу проживать свою зонтичную жизнь только в сюжетах, созданных мастерами художественной живописи. Приняв такое решение, закрыл глаза, выждал немного и с некоторым опасением вновь их открыл: ведь было страшновато. Бог знает, где и в чьих руках я мог оказаться, и каким зонтом меня эта оказия сделает? И опасения были не напрасны. Я с трудом осознал, что по прихоти Джозефа Кларка, я оказался в старой Англии в предпоследнем десятилетии XIX века. И сам я тоже был старым, потрёпанным, с полотном невразумительного цвета, с торчащими наружу спицами и изрядной прорехой на одном  из боков.  В раскрытом виде меня держала одна из трёх  славных девчушек, что укрылись подо мною, сидя на какой-то коряге похоже где-то на одной из лесопарковых аллей. Выглядывая из-под моего полога, как из-под навеса, и держа в руках по маленькому котёнку, двое из них с детской непосредственностью и открытостью рассматривали господина, что остановился перед ними, поставив свой зонт-трость на землю. А третья, повернув головку к своим подружкам, как бы ждала ответа на вопрос, что происходит? Они являли собой  бесхитростную привлекательность естественности, простоты и бедности. А другой мир, богатый и  чуждый,  был представлен лишь  лакированным носком дорогой обуви некоего господина и  его аристократичным зонтом-тростью. Вся атмосфера этого жизненного эпизода: и эти  милые создания в изорванной обувке,  в  изношенных, хоть и колоритных платьицах, с почти ангельскими детским лицами, которые можно  было бы помещать на пасхальные открытки, и этот калека-зонт, и тёмная стена дерев за всем этим – была проникнута таким очарованием, такой гармонией, такой человеческой теплотой, что я, сделав изрядное усилие, всё же покинул этот предел и отправился далее. Ведь ранее я дал себе зарок:  проживать несколько мгновений в одной картине и тут же отправляться в мир другого полотна. Для этого мне надо было только закрыть глаза, помедлить немного и вновь открыть их. Что я и сделал. Открыл глаза, и каково было моё удивление, я опять на земле, но в этот раз меня никто не держал. И опять я в старой Англии, но на одно десятилетие позже. А я в конец негодный, поломанный, кем-то брошенный, но всё же сохранивший хоть и блёклый красновато-кирпичный окрас. По странной прихоти  Уильяма Генри Гамильтона Труда  подо мной укрылись два очаровательных щенка  породы бигль, вислоухие и кареглазые. Вокруг разлились лужи. А они, один рыжеголовый, другой черноголовый при общем белом окрасе, в  тоскливой надежде вопрошают о помощи, об участии: ужель люди не видят, что им зябко, одиноко и безотрадно.  Они смотрят на окружающих пристальным взглядом карих глаз. Этакое  выразительное моление о милосердии посреди хладного и мерзкого  ненастья. Моё сердце сжалось от горести, что я не могу им ничем помочь, кроме своего тщетного укрытия.  А посему я закрыл глаза, в надежде оказаться в более радостном сюжете. Но, увы. Мария Башкирцева вручила меня в руки девушки.  Это опять  было в том же времени, только где? В Петербурге, в Париже, в Ницце? Не знаю. И какая разница.  Ведь тоска, одиночество, обездоленность везде имеют один и тот же лик. Он такой, как у этой молодой женщины в невыразительных тёмных одеяниях под видавшим виды зонтом. Художница, автор этого полотна, как-то написала: «В одном холсте может заключаться триста страниц». И это чувствуешь, когда видишь  лицо этой девушки с глазами, заглядывающими  в вашу душу, и страдающей от мерзких прикосновений холодных водяных струй, от которых  дождевой зонт едва спасает. И как созвучно этому восприятию проникновенное произведение Ольги Немежиковой, посвящённое этому художественному шедевру Марии Башкирцевой:
Шагнула в зал и вдруг застыла:
Глаза в глаза — семнадцать лет
Зонтом прикрыты темнокрылым.
Штрихи нечаянных примет
          Вернули юность в одночасье.
          Отцовский зонтик у плеча
          И мамин плед поблекшей масти,
          Когда-то бархатный. ...Стучат?
В сырую землю. В камень белый.
Оттуда капли, с полотна.
Вы!.. Верю, слышали - ревела,
Но не боялась быть одна.
           Высокий лоб -  лампада ночи.
           Открытый взгляд. Недетский лик
           Тоску и нежность напророчил.
            В руках - ось неба и земли.
                <…>
Мне, конечно, польстило, сравнение меня с осью «земли и неба», но я вновь закрыл глаза: хочу тепла, света и радости. Но Стив Хэнкс имел на это свой взгляд. Я открыл глаза: тишина, конечно, дождь, мокрые плитки вокзальной платформы, железнодорожный путь, а за ними  холмистая даль с редкими кустами. И молодая особа, «покидающая в дождь» (Leaving in the Rain), в тёмном пальто и таком же берете, сидящая на чемодане со мной,  большим и чёрным, в руках. Кругом ни души, только жёлтый круглый баул усиливает общую картину безотрадного одиночества. Здесь явлен конец одной из жизненных историй и начало чего-то нового: но тень безнадежности лежит на всём. Уйдя, сбежав, куда она устремилась, в какие дали отвезёт ею ожидаемый поезд?
 «Как больно, милая, как странно,
  Сроднясь в земле, сплетясь ветвями,-
  Как больно, милая, как странно…» -
 бормотали в эти мгновения мои уста,  но глаза уже закрывались. И мысль
  всё та же овладевала мною: «К теплу, к солнцу, к радости!». Открыл глаза. И тут сплошной косой ливень накрыл меня и одинокую молодую женщину, стройную, тоненькую, стоящую на площади  с поникнувшей  головой. Её только что оставил мужчина, чья фигура ещё маячит на горизонте. Рисунок, сделанный на бумаге тушью  Олегом Ильдюковым, всей своей серой гаммой воссоздаёт тягостное ощущение утраченного счастья, гибели всех жизненных надежд и торжества горестного одиночества. «Судьбы свершился приговор». Укоротив в себе рыданье, я закрыл глаза, не надеясь на что-то отрадное. И я был прав.  Эмили Мери Осборн очень постаралась, чтобы подобное случилось. Только теперь меня стоило бы назвать снеговым зонтом, а не дождевым, каким величала меня Мария Башкирцева.  То, что я увидел, открыв глаза, заставило меня обомлеть, если так можно сказать о зонте. Кругом было старое кладбище с заснеженными надгробиями. И между ними по бездорожью под запорошённым снежными хлопьями большим чёрным зонтом, вцепившись в его ручку руками,  прижавшись друг к другу, и подгоняемые свирепым хладным ветром брели двое несчастных, молодая женщина и девочка-подросток. В тёмных одеяниях, согбенные, они являли собой безутешное горе, бедность и брошенность в этом безжалостном мире. Хотелось бы верить, что найдётся душа, которая примет  участие в их драматичной судьбе. Но в данный момент надежд на это художница оставила мало. И тут я понял, что не хочу больше  быть зонтом. Мне и в земной юдоли достаточно горя, печали и одиночества. И  я невольно зашептал надрывные есенинские строки:
Звуки печали, скорбные звуки,
Долго ль меня вам томить?
Скоро ли кончатся тяжкие муки,
Скоро ль спокойно мне жить?