Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 50

      Глава 50

      Очередной точкой сопротивления в Бактрии, на которую нацелился Александр, была скала Хориена. Ещё более массивная и укреплённая, защищаемая ещё бо;льшим количеством бунтовщиков, чем Согдийская, она возвышалась над подошедшими к её подножию воинами и была уверена в своей неприступности: от наступавших её отделяла глубокая пропасть.

      Македоняне стали рубить могучие ели, чтобы сделать из них лестницы, спуститься по ним на дно пропасти и, поднявшись по другой её стороне, вплотную подобраться к осаждённым и собрать у крутых склонов осадные башни, — и тут в дело вступил Оксиарт, начавший переговоры с предводителем мятежников. Отец Роксаны прекрасно знал всех крупных фигур окрест и их чаяния, знал сильные и слабые стороны осаждённых и особенно — то, на что надо давить. Выступая от верховной власти — Александра, он говорил и от своих полномочий и выполнил условия соглашения с царём Азии, добился сдачи Хориена, его родственников, друзей и мелкопоместных землевладельцев, засевших на скале вместе с главарём.

      Александр мог быть доволен: его политика имела успех, сопротивление было сломлено без кровопролития, в качестве жеста доброй воли с примесью извинений и в залог сохранения невредимой своей драгоценной шкуры Хориен сдал Александру несколько тысяч голов скота и большие запасы зерна, добавив при этом, что поднесённое владыке Азии — едва ли десятая часть от всех резервов рачительного хозяина.

      Сдача скалы Хориена стала поворотным пунктом в бактрийской кампании, той критической точкой, после которой сложение оружия мятежниками и их переход на сторону Александра приняли обвальный характер. Оплоты сопротивления падали один за другим перед непобедимым сыном Зевса. Надо было отдать должное и Оксиарту: он честно отрабатывал и место сатрапа, и родственную связь.

      Измотавшая армию Александра экспедиция близилась к завершению. Последние не сдававшиеся царю очаги сопротивления в Паретакене возглавляли Австан и Катан, на их подавление царь Азии отправил Кратера. Талантливый полководец провёл стремительную операцию, как водится, перебил несколько тысяч человек и возвратился к своему повелителю с победой.

      Бактрия была усмирена, сбылась мечта Александра: теперь он мог набрать в сатрапии тридцать тысяч воинов — столько же, сколько в своё время призывал на войну Дарий.

      Покорение земель Средней Азии завершилось.



      Покончив с вооружённым сопротивлением северо-восточных сатрапий, Александр принялся за наведение порядка в своих собственных рядах.

      Соображения о распространении выполнения обряда проскинезы на македонян Александр не оставлял. Взятая пауза для этого очень подходила, царь Азии надеялся, что отправка Филоты и Клита на тот свет и расселение ворчавших по этому поводу в Александрии Эсхате, то есть в глухом захолустье на задворках империи, сделают строптивых сговорчивее. Но казнь Филоты и убийство Клита лежали на царе Азии двумя огромными чёрными пятнами; несмолкавший ропот говорил о непримиримости глухой оппозиции; что же касается проскинезы, её не принимал никто: македоняне по-прежнему не желали простираться ниц перед царём; введённые в ряды армии в последние недели согдийцы и бактрийцы, как и персы, зачисленные на службу ранее, не встретили радушного приёма — их просто терпели. Со всем этим надо было разбираться, и Александр решил в противодействовавших ему выделить главную фигуру и рассчитаться с ней: умалить, изолировать, а в лучшем случае — устранить. Своим главным противником Александр считал Каллисфена, сын Зевса подозревал, что именно племянник Аристотеля стоит на пути официального признания царя Азии небожителем и настраивает остальных действовать подобным же образом.

      Каллисфена надо было устранить, но у Александра были связаны руки. Прекрасно образованный, впитавший гордость и свободолюбие эллинов с молоком матери, знаменитый философ не состоял на военной службе — его нельзя было поселить в Александрии Эсхате, как это сделал царь Азии с воинами, оставленными в недавно возведённом на самых дальних пределах своей империи городе, — фактически приговорёнными, сосланными в ссылку после просмотра их писем, выражавших недовольство действиями зарвавшегося правителя; убить Каллисфена, как Клита, тоже было немыслимо: формула «Цезарь желает, чтобы ты умер» появилась только три столетия спустя. Александр решил дождаться удобного случая, а тем временем скомпрометировать Каллисфена.

      Это удалось совершить на пиру — одном из многих, дававшихся Александром по случаю завершения изнурительной трёхгодичной кампании в Согдиане и Бактрии. Звучали речи во славу македонского оружия, Александр предложил Каллисфену произнести свою — философ, вооружённый красноречием не меньшим, чем обладал его знаменитый дядя, выступил блестяще. Македоняне пришли в восхищение, Каллисфену достались восторженные возгласы, ему бросали венки.

      — Ну, а теперь продемонстрируй своё великолепное умение вывернуть всё наизнанку, произнеси речь, которая принизит деяния македонян, сделает их незначительными. Или тебе это не по плечу? — коварно подзадорил Каллисфена Александр.

      — Мне всё по плечу. Изволь! — ответил философ и тут же свёл все славные подвиги на нет, разъяснив, что успехи македонян при усмирении Эллады были обеспечены не их доблестью, а расколом и сварами в стане греков; завоеванием же Азии они обязаны трусости и бездарности Дария, но не своим геройством.

      Каллисфен просто оттачивал свою риторику, демонстрировал свой талант, свой профессионализм, но македоняне ожидаемо нахмурились. Александр торжествовал: ему удалось скомпрометировать более всех противившегося введению проскинезы — теперь можно было попытаться ещё раз склонить соотечественников на челобитие. Царь Азии не предвидел, что его незамысловатая уловка будет разгадана: на следующий день, на трезвую голову всегда соображалось лучше — и пировавшим накануне стало понятно, что Каллисфен просто упражнялся в логических построениях.

      Александр этого не видел: простирание ниц перед своей персоной по-прежнему застило глаза, оставалось его страстной мечтой, он считал, что заслужил его своими великими деяниями: кто же прошёл почти всю Ойкумену, кому присягнули на верность народы, о существовании которых в Европе несколько лет назад даже не догадывались? — он, только он, ибо велик и равен богам.

      Гефестион предостерегал его:

      — Если ты чего-то хочешь, это всегда кажется тебе справедливым! А, может быть, лучше сначала немного подумать? Тебе не кланялись в землю — ты побеждал, те же, кому кланялись, — проигрывали. Наличие проскинезы — дурная примета.

      Но сына Аминтора Александр не слушал; помимо удовлетворения мании величия, он преследовал ещё одну цель: утвердившаяся проскинеза становилась как бы оправданием, брошенным вдогонку замученному Филоте и убитому Клиту: вот, вы были неправы, ибо мне всё же поклоняются.

      И в самом начале следующего пира Александр, сославшись на дела, покинул просторную залу, но не ушёл в свои покои, а спрятался за занавеской и стал слушать, как будет встречен говоривший по его наущению Клеон:

      — Деяния Александра превзошли свершения богов и подвиги древних героев, даже Геракл, даже Диоскуры не дошли до этих краёв, а наш царь идёт дальше и все народы ему покоряются. Бесспорно, он сын Зевса, бесспорно, ему должно поклоняться, он достоин божеских почестей. Персы подают нам хороший пример почитания великих властителей. Если кто-нибудь ещё колеблется, то я сам, когда царь возвратится, паду перед ним ниц, и любой, наделённый природой хоть крупицей мудрости, сделает то же самое.

      — Александр станет великим монархом, если приобщится к философии и мудрости, если разовьёт и укрепит свой ум в выполнении высокой миссии — это приличествует самодержцу, это его красит, такой путь видит славным Аристотель. Советы варварского свойства царю Азии не нужны, — возразил Каллисфен. — Ни героев, ни богов не творят на пирах. Любая слава должна пережить века — и только тогда благодарные потомки введут стяжавшего её в пантеон небожителей. Наших легендарных предков не объявляли богами рагорячённые вином воины. Только посмертное обожествление возможно, только после предсказани дельфийского оракула. Скороспелый плод не бывает долговечным, и не подобает тому, кто уверен в своём бессмертии, добиваться от своих подданных простирания ниц, ибо проскинеза — это тирания и диктатура, а не высшая власть. В Элладе не почитают тиранов, а я люблю свою родину и следую её нравам. Побеждённые не могут учить нас тому, как должно приветствовать царя. Ведь что выходит тогда — они победили, раз мы следуем их законам?

      Слова Каллисфена в стане македонян были встречены одобрительным гулом. Занавес колыхнулся, Клеон и Агис поспешили к Александру, он отдал приказ начинать, как только войдёт, и вышел к гостям, ссылаясь на то, что государственные дела задержали властителя и в течение получаса не позволяли собравшимся созерцать его царственный лик.

      Церемония началась. Обряд проскинезы заключался в следующем: приветствовавшему сына Зевса подносили чашу вина, он отпивал, земно кланялся и получал от Александра поцелуй. Один за другим персы начали подходить к царю; македоняне, как и ранее, взирали на ритуал скептически. В конце концов, Полиперхонт не выдержал и рассмеялся:

      — Ещё, ещё побейся об пол! — посоветовал он одному распростёршемуся персу.

      Александр вскипел и вскочил с трона.

      — А ты, Полиперхонт, не хочешь приветствовать меня и считаешь, что царь достоин только насмешки?

      — Царь не достоин насмешки, как и я — унижения, — дерзко ответил смельчак.

      Сын Зевса стащил Полиперхонта с ложа, на котором насмешник обосновался, и бросил его оземь. Дерзнувший пренебрежительно отозваться о священнодействии упал ничком.

      — Ну что, теперь и ты делаешь то же! — с удовольствием вывел царь Азии.

      Очередь персов подходила к концу, скоро не поклонившимися сыну Зевса остались только македоняне. К трону робко двинулся Певкест — единственный из соотечественников проникшийся восточным духом, облачившийся в мидийский костюм и даже начавший учить язык персов. Отпив из поднесённой Клеоном чаши, он распростёрся перед Александром ниц и получил драгоценное лобзание царских уст. Но его примеру последовал только один македонянин — и место перед троном опустело.

      Глаза Александра метали молнии, но не производили впечатления на присутствовавших. Каллисфен усмехнулся, подошёл к царю, отпил из чаши и выжидательно стал перед Александром, затеявшим разговор с Гефестионом. Уловка сына Зевса была тщетна: предоставленной паузой философ не воспользовался, кланяться не пожелал и продолжал стоять.

      Сердце Александра бешено колотилось в груди; Деметрий, то ли сглупив, то ли решив выслужиться и ни в коем случае не допустить, чтобы Каллисфен получил незаработанное, не выдержал:

      — Он не поклонился тебе, Александр.

      — Значит, не получит поцелуя, — процедил царь Азии, но грека это не взволновало:

      — Что же, одним поцелуем будет меньше. — Каллисфен отошёл, нисколько не переживая из-за неполученного лобзания.

      На этот раз македоняне не решились поддержать философа открыто, но их взгляды по-прежнему выражали одобрение его действиям, а гневные взоры Александра остались без внимания: в его сторону соотечественники не смотрели, их лица оставались упрямы, горды и независимы.

      Царь Азии заскрежетал зубами, но делать было нечего — пришлось начать пиршество. Александр пробыл на нём недолго и удалился в свои покои в отвратительном расположении духа, Гефестион последовал за ним и попытался ещё раз вразумить любимого:

      — Да плюнь ты на эту проскинезу, на кой она тебе? Не видишь, что ли, не принимают её наши — и не примут, не станут они уподобляться варварам.

      — Ты ещё скажи, что они смеются над тем, что я сын Зевса!

      — Если они это и делают, то про себя, потому что делиться с тобой своим независимым суждением с некоторых пор стало опасно.

      Но шутливый тон Гефестиона Александр не поддержал:

      — Это Каллисфен их развращает!

      — Он их не портит, а удерживает от раболепия — и не он один.

      — Я должен с ним рассчитаться!

      — Александр, я сто раз повторял, повторю и в сто первый: тебе лучше иметь подле себя друзей и преданных помощников, а не безгласных рабов. Ну почему ты в этой Азии всё время умудряешься отыскивать самое поганое? Неужели нельзя делом поважнее заняться? Зиккураты строить, мосты наводить, торговый флот снаряжать — македонский. А то всё в руках у греков… Я не понимаю, что с тобой происходит. Ты ведёшь себя так, как будто Македония тебе не нужна, будто она и не твоя родина. Ты так относишься к македонянам, словно они тебе чужие. В твоей армии нас уже меньше, чем персов — и с ними ты собираешься покорять Индию?

      — А тебе она не нужна?

      — А тебе? А ты сможешь? Сколько на тебе отметин после девяти лет походов! Тебе кость раздробили, ты же прихрамывать начинаешь, когда много ходишь! Говорят, в Индии климат влажный, дожди часто идут — что тогда с твоей ногой будет? Под Кирополем тебя камнем саданули по затылку — возвращается же это временами: темнеет в глазах, ухудшается зрение. Что ты в этой Индии хочешь увидеть? Деревья с золотыми стволами, жемчугом увешанные?

      — Ах, Гефестион, ты ничего не понимаешь! — Александр вскочил с ложа, на которое было улёгся. — Индия и Большая вода — это венец покорения Азии! Я пошёл бы через Имаус, но не смог найти проводников…

      — И слава богам! — облегчённо выдохнул Гефестион. — Мне Эльбурса и Паропамисад хватит, и я не имею абсолютно никакого желания соваться в то, что в два раза выше.

      — Но я обойду эти горы! — торжествующе заявил Александр. — Я пересеку всю Индию, обойду Имаус с юга и увижу, есть ли за ним Элизиум! Не могут такие огромные горы прямо у воды стоять, там, за ними, будет край Ойкумены — страна благоденствия и Большая вода. Я пойду через всю Индию, увижу всё это — и после вернусь в Вавилон А потом уже будут Понт, Рим, Карфаген и Иберия*! Но прежде я рассчитаюсь с Каллисфеном, чтобы он мне не мешал.

------------------------------
      * Иберия — Иберийский полуостров, на котором в настоящее время расположены Испания и Португалия.
------------------------------

      Александр был очень зол на гордого философа, даже беседа об Индии не отвлекла его от жажды мести, ведь он минувшим вечером не добился практически ничего: Каллисфена, как слушали ранее, так продолжали слушать и ныне, он по-прежнему пользовался авторитетом; резкое разграничение собравшихся на победителей и побеждённых ставило слишком многочисленных ныне персов на своё место — и македоняне были благодарны за это племяннику Аристотеля.

      Каллисфен был строптив и умён и высмеял мечту Александра — царь, ещё более упрямый, ему этого не простил и дал себе слово нанести ответный удар, но пока не знал, как за это приняться. Сыну Зевса помог случай. Всегда подоспевающий вовремя, он лёг в предначертания свыше и перевернул ещё одну позорную страницу в биографии царя Вселенной.

      На исходе весны 327 года до н. э. двор Александра переехал на юг Бактрии, в Кариаты, от них было ближе до Александрии Кавказской, куда должны были стекаться пополнения для похода в Индию. Гефестион грустил по Неарху, которого Александр отправил за новобранцами и с завистью смотрел на Сопола, Менида и Эпокила: они уходили в Македонию! Конечно, Александр мог послать в Пеллу и Гефестиона, но после сотворённого с Филотой и Клитом сын Зевса боялся, что, несмотря на всю свою любовь, Гефестион пошлёт в Аид абсолютно ненужную ему Индию и останется на родине. Кроме того, в Македонии правил Антипатр — и так уверенно, что мать Александра отсиживалась у брата в Эпире. Антипатр ещё слал Александру воинов, но делал это только в обмен на золото, и подозрительность царя Азии, в последнее время резко увеличившаяся, предостерегала его и не дала Гефестиону возможности насладиться свиданием с родиной и с родными: оказавшись в Пелле, сын Аминтора вполне мог попасть в заложники влиятельному Антипатру: ведь полководец, конечно, не забыл, как царь Азии обошёлся со своим тёзкой, Александром Линкестидом, зятем самого Антипатра! Сам Гефестион эту возможность тоже предполагал, стиснул зубы и дал себе слово сдержаться, пережить последний рывок Александра на восток и вернуться вместе с любимым. Сначала — в Вавилон, а потом уже — разбираться с падением авторитета Александра в Македонии. «Мы снова обоснуемся в Пелле, и даже если после неё будут Рим и Карфаген, то всё равно: от них до Македонии будет гораздо ближе, чем отсюда». Гефестиона угнетали дурные предчувствия, он понимал шаткость и эфемерность своих наивных построений, но ничего более у него не было — за это он и цеплялся.



      А Александр продолжал проводить вечера на пирах и дни на охотах. Как-то раз ловчие выгнали на него огромного секача, царь уже занёс копьё, намереваясь поразить кабана, но его опередил юный паж Гермолай, сын Сополида, поразив здорового вепря метко пущенной стрелой. Лицо Гермолая озарилось горделивой улыбкой, а Александр сначала онемел от дерзости юнца: он посмел перейти дорогу царю! Зажечь вспыльчивого сына Зевса было легко — он спешился с лошади и, несмотря на то, что Гефестион настоятельно отговаривал его от опрометчивого шага, велел высечь Гермолая и отнял у него лошадь.


      Вечером Гефестион пришёл ругаться с любимым.

      — Александр, зачем ты это сделал? Ты же унизил мальчишку!

      — Я тебе удивляюсь, Гефестион! — резко ответил царь. — Ты печёшься о гордости какого-то юнца и оставляешь без внимания его неслыханную дерзость! Он убил моего, понимаешь, моего кабана! Это был мой секач!

      — Он испугался за тебя.

      — Да! Как бы не так! — И Александр мрачно расхохотался. — «Испугался»! Сказочки! Он просто хотел мне прилюдно надерзить, показательно стать поперёк моей дороги.

      — Да что тебе в голову лезет? Тиару он, что ли, хотел у тебя отобрать?

      — Не знаю, но пыль в глаза окружающим пустить — точно. Наверняка покрасоваться перед своим любимым задумал. Есть у него любовник?

      — Есть.

      — Да? — заинтересованно спросил Александр. — И как зовут?

      — Сострат, сын Аминты.

      — Гм… Что, такой же смазливый, как этот Гермолай?

      — Уж точно красивее твоего Багоя. — Гефестион внимательно посмотрел на Александра. — Может быть, Гермолай тебе в близости отказал — поэтому ты и бесишься?

      Александр презрительно фыркнул.

      — Ты ещё к Роксанке меня приревнуй…

      — Твоя варварка Гермолаю не чета. Ты что, не понимаешь, как сильно ты его унизил? Для тебя человеческое достоинство всякую цену потеряло. Как и с Полиперхонтом — взял и грохнул его оземь. Зачем ты так обходишься со всеми? Неужели не ясно, что такими поступками ты только ненависть к себе возбуждаешь?

      — Ну! Тебя, защитничка всех униженных и оскорблённых, я отлично знаю, — с досадой ответствовал Александр. — Только пусть все они хорошенько зарубят на своём носу, что нечего становиться на моём пути!

      — Полиперхонт выразил наше общее презрение к персам. Ты хоть о стенку расшибись, а варваров мы никогда не примем. И с Гермолаем ты был неправ. Он мог просто испугаться за тебя: он тебе прислуживает на пирах и знает, до какого состояния ты напиваешься. Вот он и подстраховал тебя — а вдруг у царя руки после попойки дрожат или координация нарушена? И даже если это не так, даже если действительно он только молодечество и удаль любимому демонстрировал, зачем стегать и лошадь отбирать? Мог ведь ограничиться арестом на неделю, сделал бы внушение, что в следующий раз отделаться так легко не получится. А теперь — прощай, верность! Гермолай — твой враг навеки.

      — Ну и прекрасно! — вскричал Александр. — Я из всех вышибу неповиновение! Думать надо было, прежде чем становиться на моём пути! Все хороши, все норовят меня задеть и строят из себя попранное достоинство, когда получают по заслугам! «Гермолай — мой враг навеки» — пф! — презрительно осклабился царь Азии. — Смешно!



      Гермолай тяжело переживал своё унижение, больше, чем из-за располосованной спины, страдая из-за того, что у него отобрали лошадь. Раньше Александр не позволял себе так оскорблять своих пажей. И, вообще, питомник для золотой молодёжи, её обязанности при Александре перестали быть синекурой и лёгкой возможностью продвижения по службе, зачисления в этеры или привилегированную охрану с дальнейшими перспективами стать командирами ил, полководцами, как это было ранее. И вспыльчивость, и своенравие, и своеволие царя превосходили не только горячий нрав его отца, но и самомнение и заносчивость самого Александра в двадцати-двадцатипятилетнем возрасте, и разве этим всё заканчивалось? Необузданный темперамент, безудержность в гневе, ночи, проводимые в пьянках, и дни, отдававшиеся сну после попоек, персы, заполонившие всё, посольства кочевников и вонючих горцев, от которых несло зверьём, выплясывающие под варварские наигрыши отвратительных примитивных дуделок дикари и дикарки, гнусное челобитие, толпы предсказателей, несуразные женоподобные евнухи, облитые пахучими приторными благовониями, попойки до утра, слоны перед шатром — всё это отвращало. Пажи не хотели наливать вино варварам, подносить блюда горцам, подсаживать на лошадь жирного Оксиарта. Хорошо ещё, что за невозмутимо гадившими у шатра слонами убирали рабы! Если к Артабазу и ещё к нескольким более-менее достойным персам можно было относиться без неприязни, то недавно обласканную «знать» — согдийцев и бактрийцев, вчерашних кочевников, конокрадов, сошедших со своих утёсов только для того, чтобы поделить между собой собственность убитых соседей и выклянчить у Александра за свою лояльность должность или деньги, — дружно ненавидели. А вдруг царь начнёт набирать в элитную охрану и производить в этеры недавно призванных? Вон их сколько — тридцать тысяч! Как же тогда, что будет с карьерой молодых македонян? Было за что волноваться, было о чём тревожиться.



      В палатку Гермолая проскользнул Сострат и обнял любимого — осторожно, чтобы не задеть исхлёстанную спину.

      — Болит? — И Сострат поцеловал страдальца.

      — Да терпимо… — Гермолай поморщился, любое движение отзывалось в теле болью. — Лошадь больше жалко, он не имел права её отбирать.

      — Он ублюдок, — убеждённо ответил Сострат. — Филипп никогда себе такого не позволял, я знаю, мне говорили старшие. Врач у тебя был?

      — Нет. Мне, наверное, не положено, я теперь как зачумлённый.

      — Варварство… Но не волнуйся: я захватил. — Сострат развернул принесённый узелок. — Ложись на живот, сейчас я тебя смажу, легче будет.

      — Не боишься навлечь на себя немилость? — Гермолай слабо улыбнулся.

      — Это трусы боятся. А смелые… — Взгляд Сострата зажёгся ненавистью. — А смелые действуют по-другому. Так этого оставлять нельзя. Царь выродился в деспота. Нам надо избавиться от его тирании.

      — Ты что имеешь в виду?

      — Именно то, что ты подумал. Я за тебя отомщу. И спасу всех от верной погибели в этой страшной Индии. Мне рассказывали, там самые ядовитые змеи — в десятки раз опаснее, чем гады в песках Согдианы. А в реках крокодилов полно. Но мы Александра им не бросим, прикончить его надо раньше. Ты со мной?

      — Только не сейчас. — Гермолаю всё же удалось беспечно рассмеяться. — Подожди, пока заживёт.

      — Я тебе помогу, — прошептал Сострат и поцеловал Гермолая — немного неловко, потому что голову пришлось склонить, а шею — сильно изогнуть. — Он ещё нам и за этот неудачный поцелуй ответит.

      — Это мы и сами исправим. — И несправедливо наказанный сжал руку своего утешителя.

      Немного погодя юноши стали думать. Сначала надо было составить план. Александра решили устранить ночью, когда он вернётся из пиршественой залы в спальню. Но охрану его величества несло несколько человек — Гермолаю и Сосрату требовались сообщники из таких же, как они сами, стражников. Отбирать надо было очень тщательно — следовало как можно скорее приступить к активным действиям, и, как только Гермолай залечил спину, началась вербовка желавших положить конец деспотии. Вскоре к Гермолаю и Сострату примкнуло семь человек: к юношам присоединились Никострат, сын сирийского сатрапа Антипатр, Асклепиодор и Филота, сын фракийца Карсида, в свою очередь, они привели Антикла, сына Феокрита, Элаптония и Эпимена, сына Арсея, — оставалось ждать, когда на ночном дежурстве все сойдутся вместе — и тогда правосудие свершится.

      И эта ночь настала. Глаза заговорщиков горели решимостью, губы закусывались в нетерпении, руки лежали на рукоятях мечей. Скоро, совсем скоро тирания падёт и все невинно замученные будут отомщены!

      Александр вышел, юноши выстроились около него. Но на пути из пиршественной залы в спальню перед Александром неожиданно выросла женская фигура — одной из тех прорицательниц, которых в обозе водилось не менее десятка и к предсказаниям которых царь обычно прислушивался.

      — Александр, не возвращайся к себе. Лучше иди туда, откуда пришёл, и продолжай пир. Ещё не всё вино выпито.

      — А и правда! — Царь Азии чувствовал в себе и силы, и желание продлить попойку. — Боги дают благой совет. Назад, продолжим! — Сын Зевса вернулся к дарам Диониса.

      Пажи переглянулись. Александр задерживался, действие затягивалось — снова приходилось ждать.

      Но в ту ночь царь вознамерился перепить многих. Время шло, он не думал заканчивать возлияния. Короткая летняя ночь начала истаивать, небо на востоке осветилось, тьма отступила, вот редкие облачка уже окрасились нежным розовым цветом, вот уже взошло солнце, вот уже на пост заступили другие пажи. Гермолай и Сострат с друзьями не уходили, только хмуро переглядывались.

      Наконец царь закончил пирушку и, увидев не ушедших с дежурства, хотя их время истекло, юношей, похвалил их за усердие, наградил деньгами и отпустил. Мщение откладывалось до той ночи, когда расписание снова сведёт заговорщиков вместе. Выходило, что через неделю…

      Продолжение выложено.