Круговерть Глава 39

     С утра они наскоро позавтракали тем завтраком, который был включен в стоимость их проживания, и сразу направились в центральное место всего путешествия — в Храм Гроба Господня. Церковь эта не стояла отдельно, как у нас стоят церкви, а была как бы встроена в плотную и весьма хаотичную городскую застройку. На небольшой площадке перед входом уже толпились люди, но было их, по счастью, не так много, как Андрей того опасался. Они стали ждать со всеми. На солнце уже становилось жарко. И уже чувствовалось, что камни набирают в себя всё это тепло, чтобы скоро начать его отдавать и ещё больше нагревать воздух. Входные ворота были закрыты, и над площадью стоял разноязыкий негромкий говор с частыми вторжениями смеха и щелчков затворов.
 
     По виду и поведению большинство народа состояло из туристов, а не из паломников и верующих. И на их фоне было невооружённым глазом видно, что его Валентина — верующая. Видно было и по фигуре, но больше всего — по особенному выражению её лица. Для Андрея такое выражение лица было и непривычным, и не сказать чтобы особенно приятным. Но ещё неприятнее было, что их гид, которого он заранее нанял, к назначенному времени опаздывал, и Андрею приходилось держать перед собой листик с кодовым словом, по которому гид должен был их узнать.
 
     Когда наконец гид появился, какие-то люди, как будто по его команде, стали отпирать двери церкви, и весь народ обратил свои взоры на этих людей и подался к дверям. Разрозненный гомон на время притих. До этого раздельно кучкующийся люд, как будто обратился в единое целое, и все наблюдали, как обычного вида человек по приставной лесенке поднялся к замку и снял навесной замок и показал его людям. Потом он спустился вниз, и лесенка куда-то исчезла, за людьми было не видно, куда. И тяжёлая дверь стала открываться. И всё это единое целое, состоящее из совершенно разных людей, стало как будто затягивать в проём этой двери. И уже нельзя было дать задний ход, и вместе со всеми Андрей оказался внутри, где тоже все было каменное. Только там было прохладнее и таинственнее, и звуки были более явственными и гулкими. Даже шорох одежды и шарканье ног представлялись чем-то настораживающим, к чему ты невольно прислушивался.
 
     Чего уже сто лет с ним не было, к Андрею вдруг вернулось детское, самое первое восприятие действительности. Каменная плоскость пола, то, как по ним ступали люди, разные загадочные предметы вокруг, само пространство и то, как в нем размещались эти предметы — всё это воспринималось так же, как когда-то в первый раз: ещё непознанным и завораживающе таинственным. А собственная жизнь опять воспринималась как сызнова начинающаяся: нетронутая и целиком цельная, целиком неистраченная. Это было для него неожиданным.

     Однако ему не удалось удержать это ощущение в себе надолго, хотя он внутренне и замер, пробуя ничем не вспугнуть его. Тщетно, — обыденность цинично, быстро и неумолимо заполнила собой всё пространство, делая обратно всё привычным и уже давно познанным, узнанным и до смертной тоски обычным. Обыденность эта проявлялась прежде всего в том, что каждый принялся исполнять то, за чем сюда пришёл: верующие покупали свечки и молились, служители культа деловито, стараясь не глядеть никому в глаза, проходили к месту своего служения, торговцы торговали, обхаживая возможных покупателей, гиды формировали свои группки, показывали и рассказывали, туристы внимали гидам, зеваки зевали.
 
     Андрею захотелось не быть ни с кем из них, ему хотелось просто побродить внутри одному, осмотреться и обдумать свои ощущения. Он машинально поискал глазами супругу, а Валентине не дали даже шагу ступить, её тут же заманили в какую-то неприметную дверку в стене и продали ей и святую воду, и чьи-то волосы, и свечек и ещё чего-то. Она как раз выходила со всем этим добром из этой самой дверки. Андрей невольно посмотрел на супругу укоряющим взглядом, но на её лице застыло такое благоговейно размягчённое выражение, с таким блаженством она прижимала эти безделушки, что было очевидно: никакие его взгляды, никакие его слова ничего не изменят. Даже шутить по этому поводу было нельзя. Для неё это всё было настоящее и сакральное, и даже святое.

     Гид же особенно был недоволен этой заминкой с Валентиной, он потащил их прямо к каменной часовенке посреди храма, в которой якобы был похоронен Иисус и где он якобы воскрес. Гид был недоволен, потому что туда могла выстроиться длиннющая очередь, и они потеряли бы кучу времени, а это не входило в его планы. Народу в очереди как раз было и не так много, и они легко попали внутрь. Валентина здесь уже не стеснялась его, как это привычно бывало «в миру», и постоянно крестилась. Подаренным им когда-то крестиком она приложилась к погребальному ложу, а потом приложилась и губами. И опять: крестилась и крестилась. И опять: с каким-то непривычно отстранённым, с умильно-просветлённым лицом.
 
     И чем отрешённее и отстранённее делалось её лицо, тем яснее для него становилось, что Иешуа здесь нет. Тут, в этой каменной часовне, на букву «к» (он так и не запомнил её названия), всё было напитано и заполнено мифом об Иешуа, об Иисусе. И людям нужен именно этот миф, а не сам Иисус. И Вале нужен не Иисус, не те смыслы, которыми он жил и которые тем самым привнёс в мир, а нужен только миф об Иисусе, наполненный совсем иными смыслами и несущий в себе совсем иной смысл. И для него всякая магия этого места окончательно исчезла: камни опять обратились в камни, металл в металл, воск в воск, дерево в дерево, стекло в стекло. Ему стало неинтересно. По инерции они ещё нагибались и щупали приямок в камне, где якобы стоял тот самый крест; нюхали камень, на котором якобы умащивали тело миром и который действительно издавал очень приятный запах; слушали длинную историю этого сооружения, которое на самом деле оказывалось памятником мифу об Иисусе, который создавался веками и веками, а вовсе не самому Иисусу.
 
     Андрею невольно пришли на ум египетские камни, которых они когда-то в Египте насмотрелись немало. «Египетские фараоны мумифицировались, а Иисус мифологизировался», — подумалось ему прямо в тот момент, когда он рассматривал распятие на Голгофе, изображавшее Иешуа на кресте. И это было удивительно: некогда живое и теплое существо, возможно, здесь ходившее, дышавшее, говорившее, погибшее, быть может, прямо здесь мучительной смертью, — стало мифологемой, которая с годами превратилось вот в эти камни, образы, предметы, культы, служителей культа, почитателей культа. И добраться через эту толщу двух тысячелетий, через все эти напластования до того живого и теплого — было, практически, нереально.

     И Андрею стало как-то не по себе в этих стенах и среди этих толпящихся людей и внутри этого мифологизированного воздуха, густоту и липкость которого он ощущал почти физически. Он не утерпел и первый вышел на волю, один. Там жарило уже вовсю, и с него градом покатился пот. И рубашка стала покрываться мокрыми пятнами, но всё же ему стало легче, чем было внутри. Гид, видимо, добросовестно отрабатывал свои деньги, и Андрею пришлось довольно долго их дожидаться. Он нашёл тенёк и стал наблюдать за проходящими туда-сюда людьми. Люди были очень разные, они отличались друг от друга гораздо сильнее, чем у них дома. И это были такие же люди, как и тогда, во времена Иешуа. Они больше знают, больше умеют, больше имеют, но точно так же этого Иисуса не понимают, а прошло 20 веков, 100 поколений. «И теперешние люди находятся на том же уровне абстрактного мышления, что и современники Иешуа, что и граждане Римской империи. Поразительно!»

     «А ведь Иешуа говорил о своём втором пришествии. Говорил в том смысле, что если он достиг того уровня абстрагирования и понимания себя и мира, то неизбежно родится человек с той же точкой воззрения на мир, что и у него. И, по логике вещей, таких людей должно становиться больше и больше. И где они? Выходило, однако, что Иешуа-то ошибся. Людей на Земле стало много больше, а средний уровень абстрактного мышления остался прежним. Только изредка в течение этих ста поколений являлись люди, подобные Иешуа, однокоренные люди. Как алмазы в горной породе: породы много, алмазов мало. Такие люди были и до Иешуа. Были Сократ, со своей чашкой яда, Диоген, со своей бочкой, Платон, со своей Академией. Были и после Иешуа. Имярек, Имярек, Имярек. Мало ли ещё».

     «Только что толку, что они были, их были единицы, а весь остальной люд как был на уровне Понтия Пилата, так и остался. Получалось, что Царство Божие доступно для избранных и спасутся для жизни вечной не многие. А этого никак не должно было быть, с этим никак нельзя было согласиться. Естественная логика ему подсказывала, что религиозные воззрения, которые нельзя доказать, считать истинными можно только тогда, когда они овладевают большинством. В этом случае большинство определяет, что истина, а что ошибка и сумасшествие».

     «И именно здесь где-то Понтий Пилат произнёс свои знаменитые слова: «Что есть истина?» И это место, где он произнёс эти слова, есть, но никто не знает, что это именно то место. А если он не произносил этих слов, то есть место, где их кто-то придумал и вложил ему в уста, и это место тоже тогда где-то здесь, и тоже никто не знает, что это то самое место».

     «А по всему выходило так, что истина заключалась в том, что того Иешуа, который своими речами определил новый уровень развития абстрактного мышления человека, люди не приняли. Большинство не приняло. И это понятно. Был он непонятно кто: откуда-то из провинции, то ли сын плотника, то ли сын солдата, не занимал значительного места в общественной иерархии, говорил весьма крамольные вещи, и прямо опасные вещи: называл себя сыном Бога, а ходил в обществе каких-то непонятных личностей и девицы лёгкого поведения. Он мог рассчитывать только на свою проповедь, на сам смысл того, что он говорил. Но большинству людей и до сих пор недоступен смысл того, что он говорил».

     «Миф о бродяге, который до чего-то там додумался, естественно, не мог овладеть сердцами людей. Их сердцами овладел совсем другой миф: что тот сын Бога, и сам Бог послал его на землю, чтобы он искупил грехи людей, которые в него поверят, и тем самым спас их для жизни вечной, которая будет потом, после смерти. Очень удачный миф в том плане, что он из сферы человеческой мысли изымает вопрос о конечном и бесконечном, вопрос о смерти. Если ты принимаешь этот миф, то смерти для тебя как бы нет. И миф этот создавался три сотни лет, пока не стал одной из мировых религий большинства. Если бы такого мифа не было, его следовало бы придумать».

     «Этот миф делает совершенно не важным то, что говорил Иисус. Важной становится только сама его миссия: пострадать за людей лютой смертью, воскреснуть и улететь на небо к Богу, сесть рядом с ним и сидеть по правую руку. И тем самым стать проводящей связью между каждым верующим человеком и Богом. Хочешь верь, хочешь не верь. Но никогда смысл высказываний Иешуа не сможет разрушить миф о нём, потому что смыслы и мифы не существуют вместе, как масло и вода, они не смешиваются. Думающие и верующие пребывают в разных плоскостях, в плоскостях не пересекающихся».

     Миф из головы убирается только замещением его действительным смыслом. И если такого реального и действенного смысла для такого замещения нет, миф непобедим. «И слава богу. Бог с ним совсем». Такие или примерно такие мысли крутились в голове Андрея, пока он прятался в тени каменной стены Старого города. Во рту у него пересохло и глаза уже устали щуриться, потому что смотрели на улицу и на прохожих, залитых слишком ярким солнцем.



Продолжение: http://www.proza.ru/2019/10/12/1104