07. Почтарский Мост. Глава 6. Федор. Эмиграция

1) https://www.chitai-gorod.ru/catalog/book/1255135/

2) https://www.ozon.ru/product/ves-etot-blyuz-294080646/



Глава 6

Федор. Эмиграция



Ранним утром, больше, чем через четверо суток после отплытия, часть перегруженных людьми, вооружением и всяким скарбом кораблей причалили в порту Константинополя. Корабль, на котором плыл Федор, был одним из первых из вереницы судов, отплывших из Крыма в последний день эвакуации и прибывших в Малую Азию. Говорили, что в порту будет обязательный карантин, и вероятно даже на несколько дней никому не будет разрешено сходить на берег. Но в первый день карантин так и не был объявлен.
Желания сходить на берег Федор не испытывал, но времени до отплытия во Францию согласно изначальным планам, было больше суток. Кораблю нужно было заправиться горючим, загрузить на борт продукты, необходимые грузы и получить окончательное подтверждение из Франции, что там готовы принять беженцев из России. По крайней мере, именно так это представлялось Федору и всем окружающим его. И, хотя, всем солдатам и унтер-офицерскому составу был дан формальный приказ не рассредоточиваться по городу, что конкретно он значил, не понимал никто. Как никто уже не видел смысла подчиняться ему.
Долгие часы качки с непривычки к морю, физически утомили его. За исключением первой ночи, когда разразился шторм, море было спокойным все четверо суток, что они плыли до Константинополя. И, хотя Федор просидел почти без движения на палубе большую часть световых дней, кутаясь в шинель, чувствовал он себя до смерти уставшим. К тому же хотелось спать. Спать, не при постоянной качке, а на твердой земле.
Но лишь только из-за облаков показалось южное, более яркое, чем в Крыму, солнце, он испытал пусть и недолгий, но неожиданный подъем сил. Прошлое осталось в прошлом, и нужно было продолжать жить. Он грустно улыбнулся, смотря на Константинополь, раскинувшийся на побережье сколько хватало глаз. Опять вспомнилась Одиссея Гомера, и он подумал, что не так уж разнилась его судьба с судьбой царя Итаки.
Долгая и, казалось, бесконечная война закончилась и теперь уже его, спустя три тысячи лет после Троянской войны, ждало путешествие длиной в целую жизнь. Разве что Одиссей плыл к себе домой, а Федор прочь от дома. Но никто, кроме Господа не знал, к какому берегу его теперь прибьет, и где он найдет новый дом, если власть в России не сменится и Федор не сможет вернуться в родное село.
Он отошел подальше ото всех пассажиров, вышедших на палубу, и помолился за свою семью, оставшуюся дома, прося для них сил и здоровья. Помолился за всех, кто остался в России и за всех убитых за последние годы, прося для них только мира и покоя в Царствии Небесном…




Большинство окружающих Федора, решили сойти на берег и осмотреть город. Не зная куда идти, все единогласно выбрали конечной точкой маршрута Собор Святой Софии. Несмотря на то, что главный византийский храм был давно переделан в мечеть, увидеть Айя-Софию хотелось всем, включая и Федора.
Где-то в глубине души Федора кольнуло все еще обостренное чувство долга. Все же приказ не расходиться по городу был дан, и его никто не отменял. Но не было уже ни страны, которой он давал присягу, ни армии, в которой он служил. Осталась лишь внешняя, формальная часть армейской атрибутики – форма, оружие и остатки былой дисциплины. После недолгих размышлений, он легко преодолел остаточные моральные колебания. Не видя смысла оставаться на борту, Федор присоединился к группе знакомых солдат и сошел с ними на берег.
Единственным опасением было только то, что корабль мог отплыть без них, но для себя Федор решил, что нескольких часов на берегу ему вполне хватит, чтобы осмотреться и вернуться обратно до наступления темноты. За несколько месяцев в порту Севастополя, он уже научился определять сколько времени может занять загрузка корабля и подготовка к отплытию, потому был относительно спокоен за ближайшие часы.
Свежим взглядом, как часто бывало с ним в незнакомой и новой местности, он осмотрел своих армейских попутчиков. Остатки уже несуществующей армии. Сначала Императорской, потом Добровольческой, потом объединенной армии Юга России и, наконец – на последнем издыхании – переименованной бароном Врангелем в Русскую Армию, словно само название могло придать уже умирающему организму дополнительных сил.
Кем они были сейчас, было уже неясно. В армейской форме, но уже даже не часть фактически распавшейся армии. Люди, пока еще сплоченные одной бедой в ограниченном пространстве корабля. Без понимания своего будущего. И даже еще не эмигранты. Словно зависшие между небом и землей души. Уже не те, но еще не эти…
В груди тоскливо защемило от невеселых размышлений, но Федор собрался с мыслями и дал себе слово больше не поддаваться хандре. И без того слишком много сил он потратил на тяжелые и пустые размышления, которые так и не привели ни к чему. Надо было как-то продолжать жить, и тоска по родине и хандра были тут плохими советчиками.
Пока он уже привычно препарировал свои мысли и эмоции, товарищи его ушли далеко вперед. Федор еще раз повернулся, посмотрел на корабль у причала и быстро зашагал вслед за всеми.




Константинополь уже больше двух лет находился под контролем британцев и французов, как и пролив Босфор. Повсюду в городе были вывески на французском и английском. Впрочем, не говоря ни каком языке, кроме русского, Федор лишь приблизительно различал между ними разницу, да, и то, скорее, на интуитивном уровне.
Город казался бесконечным, с непривычными глазу переплетениями культур за тысячелетия существования здесь человеческих поселений. Но всюду чувствовалось вросшее глубокими корнями в эту местность христианство. И это успокаивало Федора чем-то привычным, на чем можно было остановить взгляд. Архитектура, многие лица на улицах, да и сама атмосфера города не казалась такими уж чуждыми, какими он подспудно ожидал их увидеть. Возможно, дело было в ярком утреннем солнце и свежем воздухе, которые добавляли городу таинственности и очарования, но Федор не чувствовал ни явной опасности, ни напряжения от нахождения в новом месте. Турки почти поголовно были в фесках – национальных головных уборах. Редкие гражданские европейцы были одеты в костюмы с непременными канотье или федорами на головах.
Взгляд Федора, привычный к постоянному скоплению вокруг него армейской формы, сразу выделил количество британских и французских военных. Говорили, что где-то в Восточной части Константинополя был расквартирован еще и итальянский гарнизон, но за весь день они так и не увидели ни одного итальянского мундира.
Порт, даже по сравнению с портом Севастополя, был огромен и подавлял не только размерами, но и количеством кораблей. Хотя, и этому было вполне разумное объяснение – в порту Константинополя, помимо привычного скопления судов, стояла еще и большая часть российского военного и торгового флота из Крыма. Более того, корабли с беженцами все еще продолжали прибывать.




За день они обошли почти всю старую часть города. Не заходя внутрь, осмотрели монументальную постройку Храма Святой Софии, прошли по набережной и пару раз даже заблудились, потеряв направление. И все время старались держаться вместе.
Но русскоговорящих в Константинополе было много и после нескольких объяснений прохожих, география города им стала более или менее понятна. Пока еще у каждого оставались деньги, они несколько раз останавливались возле уличных торговцев, чтобы попробовать восточных сладостей и попить чая. Но лишь день начал клониться к вечеру, они сразу же решили вернуться на корабль, чтобы по темноте не заблудиться в незнакомом городе.
Весь день разговоры велись на общие темы, но больше всего о быстром возвращении домой и о том, что Советы не продержатся и пары лет, как государство, построенное на очевидном обмане и терроре. И уже через несколько минут, в радостном возбуждении строились планы на дальнейшую жизнь за границей. Люди еще не до конца пришли в себя от того, что, сумели живыми эвакуироваться из Крыма, и теперь сознание у большинства было раздвоенным. С одной стороны, все надеялись на скорое возвращение в Россию, с другой, уже примеряли на себя новую европейскую реальность.
Федор, как обычно, больше молчал и смотрел по сторонам. Желания поддерживать пустые, по сути, разговоры, не было никакого. Похоже, как никто другой в их группе, он наиболее полно отдавал себе отчет, что в ближайшие годы путь домой им заказан. В очередной раз он вспомнил фразу Деникина о потерянной стране и проигранной войне. Но сейчас желания поддаваться привычной русской тоске, не было никакого. Потому, слушал он своих сослуживцев вполуха, переключив все внимание на архитектуру и ритм жизни Константинополя…




Уже в вечерних сумерках, недалеко от порта они увидели, как двое французских солдат тащили куда-то сильно пьяного и упирающегося русского унтер-офицера. Лицо у унтер-офицера было разбито, как и у одного из французов. Идти тот никуда не хотел, шумно и пьяно матерясь и требуя, чтобы его отпустили. Но французы его не слушали и насильно тащили, удерживая под руки.
Унтер-офицер был незнакомый, но достаточно было того, что был он русский и в военной форме. Их было девять человек, и они перегородили французам дорогу. Унтер, увидев своих, обреченно и шумно обрадовался и, хотя и был жутко пьян, но еще не до конца растерял рассудок.
- Братцы, помогите Бога ради! Тащат куда-то ироды, сил нет с ними справиться.
Французы в нерешительности остановились, но унтера из рук не выпускали. Трое из группы Федора шагнули навстречу французам, но те потянулись к кобурам с пистолетами на поясах. Все трое остановились. Слева от Федора, долговязый солдат вытащил откуда-то из глубин своей шинели револьвер. Еще двое вытащили штыки. Федор и не подозревал, что часть из них вышла на прогулку вооруженной. Французы сделали шаг назад, но слабо сопротивляющегося унтера из рук все так же не выпускали. Долговязый сделал шаг вперед и поднял руку с револьвером, направленным на французов.
- А ну пусти его!
Один француз повернулся ко второму и что-то быстро сказал ему. Второй примиряюще приподнял руку и показал на унтера.
- C'est un soldat de la L;gion ;tranger fran;aise!
Изо всех слов понятным было только слово “солдат”. Долговязый все так же держал французов на прицеле.
- Я вижу, что солдат. Да, не твой, а наш.
Французы, судя по всему, тоже не поняли долговязого, но угрожающий жест был понятен на любом языке. Они переглянулись между собой, перекинулись несколькими короткими фразами и одновременно выпустили унтера из рук. Тот, лишенный поддержки, сразу опустился на мостовую и схватился руками за голову.
Один из французов примиряюще поднял руку. Оба сделали несколько шагов назад, не поворачиваясь к русским спиной. Отойдя на несколько метров, они развернулись и быстро исчезли в ближайшем переулке.
Все вместе они обступили незнакомого унтера. Тот поднял к ним пьяное и разбитое в кровь лицо.
- Спасибо, братцы, что в обиду не дали. Чуть не утащили к себе нехристи.
Пьяными и неуверенными жестами, он вытирал ладонями кровь с лица. Долговязый сел перед ним на корточки.
- Куда тащили то они тебя?
- Да, не знаю я. Не понимаю я по-ихнему.
- С какого ты корабля?
- С “Георгия Победоносца”… вы уж не бросайте меня здесь, братцы, а то утащат меня опять эти ироды.
- Не бросим, - долговязый поднялся, - поднимайся, пора идти. И без того ночь на дворе.
Унтер-офицер попытался встать, но его повело в сторону, и пара рук вовремя успели подхватить его. Стало ясно, что напился он совсем недавно и теперь алкоголь все больше и больше действовал на него. Двое встали по бокам от него и, поддерживая его, пошли в сторону порта. Долговязый и Федор шли последними.
- И ведь тащили куда-то… А куда, одному Богу известно, - долговязый то ли говорил сам с собой, то ли ожидал ответа от Федора. Федор вздохнул и, молча, кивнул головой.
Поочередно меняясь, они брали пьяного унтер-офицера под руки и поддерживали его. Пока тот еще в состоянии был говорить, из его несвязных объяснений стало ясно, что сидел он и пил в кабаке с товарищами со своего корабля, но куда вдруг потом подевались все остальные, было неясно. А после подсели к нему двое французов и жестами предложили выпить. И даже угостили его. По простоте душевной тот принял их угощение за чистосердечный знак уважения от союзников и, хотя, не понимал ни бельмеса по-французски, долго им рассказывал о войне в России и эвакуации из Крыма. А потом они дали ему какую-то бумагу и, улыбаясь, попросили подписать ее. А он в благодарность за угощение подписал ее, не желая обижать французов отказом. А, как только он подписал бумагу, французы, поднялись и потребовали, чтобы он пошел с ними. Он отказался и те начали тянуть его силой. Одному он дал по физиономии, но вдвоем они его избили и куда-то потащили. А тут на его счастье встретились ему свои…
Когда дошли они до порта, соображал унтер уже слабо, глупо смеялся и постоянно благодарил, что спасли его от нечистой силы. Не сговариваясь, они забрали его с собой на корабль, чтобы тот проспался и до утра пришел в себя…




На следующий день на кораблях вывесили желтые карантинные флаги. Сходить на берег было запрещено. В течение последующих двух суток все население, прибывших из Крыма кораблей, с завистью смотрело с палуб на твердую землю: на порт и очертания Константинополя. Не зная чем занять себя, люди бесцельно слонялись по кораблям, отсыпались и вели нескончаемые беседы относительно дальнейших планов либо возвращения на родину, либо устройства на новом месте.
В ожидании отплытия во Францию, как оказалось, никакого снабжения и регулярного питания не предполагалось. Несколько раз солдат покормили на корабле жидким супом с чечевицей. Изредка выдавались скудные сухие пайки, но этим все и ограничилось.
Через двое суток карантин отменили, и было разрешено спускаться на берег. Еще раз перед сходом на пристань дежурный офицер напомнил всем об обязательном поведении в чужом городе и чести и достоинстве русского солдата. Но люди, истосковавшиеся по твердой почве, слушали его невнимательно и как только разрешили спуск, едва ли не все население корабля спустилось на берег…




День проходил за днем, но сроков отплытия во Францию им не озвучивали. Подавляющее большинство, не зная, чем занять себя, хаотично бродили по Константинополю небольшими группами. Кто-то попадал в пьяные драки, некоторые даже грабили людей на улицах. Кого-то из них ловили, но большинство солдат, вооруженные вывезенным из России оружием, отбивались и от полиции, и от военных патрулей. Хотя, Федору это не нравилось, он не осуждал своих товарищей: людям нужно было как-то существовать, питаться и на что-то покупать самое необходимое.
Атмосфера даже остаточной дисциплины полностью пропала. Все были предоставлены сами себе а, по сути, брошены на произвол судьбы. В глубине души Федор чувствовал, что когда-то такое должно было произойти, но верить в то, что это время уже наступило, было страшно. После первого дня, когда они отбили у рекрутеров пьяного унтер-офицера, когда того, чуть ли не силой хотели забрать на службу во Французский Иностранный Легион, многие из солдат пропали. Ходили слухи, что от неимения средств и от навязчивой агитации, сулящей приличное жалование во французских франках и армейское обеспечение, многие подписали контракты на службу в Иностранном Легионе на первые обязательные пять лет. Так ли это, Федор не знал, но те, про кого это говорили и кого он хотя бы шапочно знал, на ночевку на корабль больше не возвращались. По слухам, такая же ситуация была и на всех остальных кораблях Русского Флота.
Говорили, что для того, чтобы не допустить окончательного разложения дисциплины, командованием были созданы несколько спецподразделений, патрулирующих улицы Константинополя. На всех кораблях даже зачитали приказ о том, что пойманные на грабежах, мародерстве или пьянстве солдаты будут подвергаться жестким дисциплинарным мерам воздействия, вплоть до расстрелов. Но далее приказа дело не пошло. По крайней мере, после этого, Федор лично ни разу не столкнулся ни с одним из офицеров, ни со спецотрядом из русских солдат, которые патрулировали Константинополь.
Зная, что от людей голодных и озлобленных можно ждать чего угодно, Федор не распространялся, что у него достаточно денег на первое время проживания в Европе. По его подсчетам, накопленных им в Крыму франков и английских фунтов было достаточно, чтобы открыть два или три долговременных депозита во французских банках и еще скромно прожить не менее полугода во Франции. За это время, он надеялся найти работу и, как следствие, постоянный доход. Потому в Константинополе он предпочитал не выделяться из общей массы и влачить такое же полуголодное существование, как и большинство окружающих его солдат.
Дни подчинялись уже привычному отсутствию распорядка: они просыпались на корабле и завтракали всем, что смогли купить или украсть в предыдущий день. Благо был сезон урожая фруктов, и они отъедались хурмой, бананами и яблоками. Единственно, чем их поили ежедневно на корабле, был черный и горький кофе. Вкус его не очень нравился Федору, но каждый день необходимо было пить что-то горячее, чтобы подготовить желудок к новому отрезку питания всухомятку, и Федор через силу глотал терпкий и густой напиток, часто обжигая нёбо. После завтрака они неизменно уходили в город. Первого дня вполне хватило на осмотр достопримечательностей и уклада жизни Константинополя в целом. И теперь все было подчинено только тому, чтобы найти пищу на весь последующий день.
Вечером они неизменно возвращались на корабль, ужинали тем, что смогли собрать за день и ложились спать. Чаще всего голодными. Чтобы проснуться утром с урчащими от голода желудками и повторить весь суточный цикл заново.
Уже после первого дня в Константинополе, каждый из окружающих его солдат все больше замыкался. Разговоры велись обобщенные – больше о еде и предположениях, как жить и что делать дальше. О своем прошлом и том, что они оставили в России, старались говорить, как можно меньше, чтобы не растерять то, что осталось у каждого только в воспоминаниях. С одной стороны, общее горе сближало их, с другой, каждый из них все больше замыкался в себе.
Федор понимал, что в реальном бою мог положиться почти на каждого из них, но в мирной жизни для сближения и настоящей мужской дружбы постоянно чего-то недоставало. Но чего именно, он и сам не мог понять. Возможно, ему уже было привычнее его внутреннее одиночество и тот комфорт, что он находил в нем, а, может, он еще не столкнулся с тем человеком, которого мог бы назвать своим близким другом.





Не зная чем занять себя в Константинополе, кроме постоянных поисков пищи, Федор купил на развале старых вещей, потрепанный франко-русский словарь и учебник французского с наивными примерами употребления слов во фразах. И каждый день заучивал новые слова и упражнялся в грамматике.
Поначалу правила чужого языка давались ему нелегко, но он упорно вчитывался и заучивал незнакомую речь. Через несколько дней он вошел в ритм изучения языка настолько, что даже на улицах, слыша французскую речь, уже не воспринимал ее, как просто набор хаотичных звуков. И хотя, Федор не понимал общего смысла, он уже мог выделять в беглом потоке фраз, отдельные знакомые слова чужой речи.
Обычно тяжелые мысли приходили во время чтения французской грамматики. Федор ненадолго отвлекался и задумчиво смотрел на море. Но поддаваться пустым мыслям не хотелось – и без того вся его ситуация была близка к катастрофической. Не хватало еще погрузиться в хандру и тоску, чтобы окончательно сломаться и начать пить запоями, как многие из окружавших его сослуживцев. Как можно быстрее, он старался отвлечься от муторных мыслей, вздыхал и упорно погружался в изучение французского.
Каждый день на корабль не возвращалось по несколько человек. Заявлять о пропавших было, по сути, некому. Офицеры уже не проверяли личный состав, а с полицией никто из унтер-офицеров и солдат связываться не хотел. К тому же была надежда, что пропавшие могут вернуться на следующий день.
Ходили разные слухи, куда пропадали их сослуживцы. Выдвигались версии, что люди, уставшие от голода и не понимающие как жить дальше, нанимались матросами или чернорабочими на корабли и отплывали в разных направлениях по всему миру. Предполагали, что кого-то забрала полиция за пьяные дебоши в городе. Единственно, о чем избегали говорить вслух, это о том, что кого-то могли уже убить в пьяных драках, либо ради скудной наживы.
Но чаще всего говорили о том, что люди нанимались в Иностранный Легион, прельстившись широкой рекламой французской армии по всему Константинополю. Более того, одни говорили о том, что при вступлении во французскую армию, за ними сохранят их нынешние чины, звания и жалованья. Другие говорили, что не только солдаты, но даже офицеры при найме в Иностранный Легион будут приняты на положение рядовых: якобы прежние заслуги и звания во французской армии не ценились и, чтобы получить офицерский чин в Легионе, необходимо было пройти весь путь от рядового до офицера с самых низов…
То ли анонсы французского Иностранного Легиона попадались им слишком часто, то ли люди, привыкшие к военной службе, уже не видели себя гражданскими, то ли в интересе к условиям службы в Легионе, была элементарная боязнь сменить один род деятельности на другой, но рассуждали о службе в Легионе каждый день, и при каждом разговоре, так или иначе, эта тема постоянно поднималась.
За годы Великой, а затем Гражданской войны, многие уже не видели себя гражданскими и не знали чем заниматься вне армии. И теперь искали для себя чего-то привычного, что не сильно бы отличалось от последних лет их жизни.





От одного из столбов в порту, Федор оторвал листовку, рекламирующую службу в Иностранном Легионе и больше двух часов просидел со словарем и карандашом на набережной бухты Золотой Рог, пытаясь перевести текст. Не хотелось полагаться на слова сослуживцев, которые также, как и он не говорили на французском, но из уст в уста передавали различные версии найма на службу в Легион и условий самой службы.
Часто Федор отвлекался от текста и подолгу смотрел на море, либо закрывал глаза и подставлял лицо теплому осеннему солнцу. Шинель лежала рядом с ним на лавочке, и он всегда касался ее рукой, не доверяя незнакомому городу и восточным людям. Неоднократно он слышал истории, как у зазевавшихся или пьяных сослуживцев в городе крали личные вещи.
В конце концов, он перевел весь текст до конца. Условия в описании оказались простыми и понятными. Неясно было только, выполняется ли все перечисленное в действительности. Судя по анонсу в листовке, каждый подписавший контракт на службу в Легионе автоматически становился солдатом французской армии. Ежемесячное жалованье составляло сто франков. Служба проходила во французских колониях. При заключении контракта каждому легионеру полагалось по пятьсот франков разового авансового жалованья. Срок службы составлял обязательные пять лет.
Когда он закончил перевод, солнце уже начало клониться к закату и от воды повеяло прохладой. Федор накинул шинель на плечи и перечитал то, что перевел. В целом, все написанное отражало те мнения и суждения, которые циркулировали по вечерам на корабле. Но ни о каком автоматическом переносе званий и должностей из российской армии во французскую, как полагали многие, речи в анонсе не шло. И Федор предположил, что при подписании контракта, ни один из российских солдат и унтер-офицеров не получит в Иностранном Легионе никаких привилегий ни за звания, ни за выслугу лет.
Аккуратно Федор сложил анонс Иностранного Легиона и засунул его в карман гимнастерки. Никакого мнения о службе в Легионе даже после перевода листовки на русский, он так и не составил. В конце концов, он привычно отложил мысли о службе во французской армии, решив вернуться к ним в другой раз, когда и если в жизни не останется никаких других вариантов, кроме поступления на службу в Иностранный Легион…





Через две недели после прибытия в Константинополь, рано утром их выстроили на палубе корабля и зачитали то ли приказ, то ли просто информацию о том, что все армейские части в Константинополе сводятся воедино в 1-й армейский корпус под командирование только что произведенного в генералы Александра Павловича Кутепова, который, одновременно, назначался помощником Главнокомандующего. И что теперь весь корпус перемещается в район города Галлиполи, в двухстах верстах к юго-западу от Константинополя. На сборы давался один день. Построение и выступление в место новой дислокации намечено на следующее утро.
На вопрос полковника, который зачитывал приказ, о том, все и всем ли понятно, ему задали вопрос о сроках отплытия во Францию, куда изначально якобы и направлялась вся Русская Армия. Но, судя по всему, полковник и сам знал не намного больше выстроенных на корабле военных. Полковник ответил, что пока, по договоренности с французским оккупационным командованием, Русская армия будет размещена недалеко от Константинополя до дальнейших распоряжений. Какие будут дальнейшие распоряжения и когда они последуют, уточнил полковник, будет зависеть только от Верховного командования.
Что касается Франции, добавил он уже после объявления официального приказа, то туда, либо в иные страны, готовые принять выходцев из России, могут отплыть только гражданские лица, либо те, кто решил записаться в гражданские беженцы. На то, чтобы каждому определиться остается ли он в армии или становится гражданским беженцем, также дается текущий день. Препятствовать записаться в гражданские лица и, как следствие, беженцы, унтер-офицерам и солдатам, никто из командования не будет и подобное решение – дело лично каждого. Более того, на этот случай, за всю верную предыдущую службу отечеству, всем желающим будут выписаны необходимые документы для начала новой жизни за границей.
После ухода полковника, на палубе еще долго обсуждали неожиданные новости, но ни к чему конкретному так и не пришли. Мнения разделились. С одной стороны, люди были уставшими и озлобленными и хотели либо скорее вернуться на родину, либо начать новую жизнь в эмиграции. Никому не улыбалось оставаться в неизвестности, поскольку все смутно понимали, что попытка переформирования армии, уже напоминает агонию и отсутствие у командования четкого понимания, что делать дальше. С другой стороны, несмотря на недовольные заявления, почти все боялись новой незнакомой жизни и невольно жались друг к другу, боясь сделать первый шаг в неизвестность. Никто из окружающих Федора не знал европейских языков и не представлял полноценной жизни в Европе. Для многих поверхностное знание о Европе заканчивалось разоренными городками в Галиции во время Великой войны. Какова ежедневная, мирная жизнь во Франции и других странах Европы, не представлял никто.
Как обычно, на весь день люди разбрелись кто куда. Федор не стал присоединяться ни к одной группе и решил весь день пробыть в одиночестве и принять собственное решение относительно своей дальнейшей судьбы. Решение, на которое не влияли бы мнения окружающих.
Он побрился, почистил и привел в порядок форму насколько позволяли условия на корабле и пошел привычным маршрутом – на набережную бухты Золотой Рог.
Уже не таясь, Федор зашел в турецкую кофейню и заказал себе плотный и сытный завтрак. Впервые за все пребывание в Константинополе. Решение нужно было принять уже сегодня, иначе – зная себя – он боялся, что сомнения и привычка перевесят здравый смысл, и он опять пойдет самым простым и проторенным путем – туда, куда движутся все окружающие. За что будет неоднократно корить себя впоследствии.
Он сидел в кофейне, ожидая своего заказа, и смотрел на гладкую поверхность моря. Рядом, на столе лежали привычные уже словарь и учебник французского. Сегодня его в очередной раз поставили перед дилеммой, ограничив возможность выбора всего одними сутками.
Молодой официант в феске, поставил перед ним большую чашку горячего ароматного кофе. Федор кивнул головой и вернулся к своим мыслям. Почти два месяца назад, он принял, казалось, окончательное решение об эмиграции. И единственное, что его удерживало в армии – возможность максимально быстро и за казенный счет добраться до Франции. Само нахождение в Константинополе, было всего лишь остановкой на пути к конечной цели путешествия.
Федор задумался о том, отчего сейчас на душе было так муторно. Его личные планы не поменялись, он волен был плыть куда угодно. Но смутное и тяжелое чувство тоски и разочарования не покидало его. Его опять поставили перед чужим выбором. Выбором, который уже не имел к Федору отношения. Но он опять поддался сомнениям в правильности своего изначального решения. Армия оставалась в Малой Азии, и теперь ему было с ними не по пути. Но ощущение, что он то ли обманывал, то ли предавал кого-то, не отпускало.
Официант принес завтрак, улыбнулся и молча удалился. Федор посмотрел на все принесенное и почувствовал, как рот наполняется слюной. Так плотно он не кушал уже две недели. И, если он решит остаться с армией в Малой Азии, вероятнее всего, ему предстоят такие же голодные времена, как и в последние одиннадцать дней в Константинополе. Сам собой возникал логичный и лишенный ненужных эмоций вопрос: ради чего? Он уже потерял семью, дом и страну. Но в России весь последний год он воевал только за себя и свое будущее. Как и все окружающие его. Сейчас воевать было уже не за кого и не за что. Воззвания о долге и обязательствах перед родиной, теперь становились либо пустыми звуками, либо самообманом. В любом случае, они никак не были связаны с необходимостью терпеть заведомо бессмысленные лишения и оставаться в разлагающейся армии. Последние две недели все они – бывшие солдаты Добровольческой армии – были сами по себе и сами за себя, и на них никто не обращал внимания. Но теперь, их опять готовы были бесплатно эксплуатировать ради новых, никому неясных целей…
Федор вдруг неожиданно улыбнулся. Впервые за целый день. Улыбнулся, подумав, что сейчас он даже мыслит, как классический анархист. С другой стороны, он пришел к этому не через абстрактные размышления, а через собственные опыт и лишения. Ни разу еще на его памяти государство не помогло ему. Ему помогали отдельные люди, но никак не общегосударственный строй, который лишь изредка давал ощущение общей моральной стабильности. А сейчас едва ли не впервые со времен Великой войны, вполне осознанно, Федор ставил личное благо выше блага государства. Или – точнее – выше блага тех людей, которые приняли на себя функцию государственного управления, как обычно, прикрываясь громкими лозунгами про долг и отечество.
Да, и на что мог надеяться простой крестьянин из Воронежской губернии, не имея ни громкого имени, ни связей, ни заграничных капиталов, кроме как на себя самого? И стоило ли после принятого с таким трудом решения об отъезде из страны, отдавать себя в руки тем людям, для кого лично его судьба была безразлична?
Он еще раз улыбнулся, чувствуя, что начинает путаться в абстракциях. Но основная мысль, к которой он пришел, спокойно и трезво наложилась на все его сознание. Теперь он окончательно определился, что не останется в Малой Азии, и уже сегодня подаст прошение о предоставлении ему документов гражданского беженца…




Уже на следующее утро, в купленном накануне недорогом костюме, с документами на двух языках – русском и французском – свидетельствующими, что он российский гражданский беженец, Федор стоял на набережной и наблюдал, как колонны Русской армии строились и выдвигались к новому месту дислокации – в двустах верстах от Константинополя, в местечко Галлиполи.
Рядом с Федором стояло еще четверо человек с его корабля, которые так же, как и он, приняли решение плыть во Францию самостоятельно. На двоих, как и на Федоре были надеты скромные гражданские костюмы. Двое до сих пор были в шинелях и с военными сидорами за плечами.
Говорили о том, что помимо них, многие из приплывших в Константинополь военных из Русской армии генерала Врангеля, приняли решение стать гражданскими беженцами. Официально Турция, Болгария, Греция, Сербия и Румыния также согласились принять беженцев из России. Потому либо изначально гражданское население из Крыма, либо все те, кто решил им стать уже в Константинополе, сменив военную форму на гражданское платье, в соответствии со своими предпочтениями, также разъезжались по этим странам.
Но сейчас, с построением остатков армии, вчерашняя уверенность в правильности принятого решения, опять уступила место сомнениям. Федор смотрел на проходящие перед ним колонны военных и, в который раз уже, думал о том, правильное ли решение он принял накануне. Украдкой он бросил взгляд на своих спутников. У всех на лицах и в глазах отражались такие же тоска и сомнения. И неуверенность в своем будущем. Но решение каждым было принято самостоятельно и теперь с ним приходилось жить дальше.




До Франции они решили плыть вместе. Выданного месячного жалованья по увольнении из армии, им едва хватило, чтобы купить минимально необходимое, а также билеты до Марселя на пассажирское греческое судно. Судно отплывало на следующее утро, и они решили остаться в порту до утра, дожидаясь отплытия. С наступлением полной определенности и автономии от армии, уже не появлялось желания делать никаких опрометчивых поступков вроде ночных прогулок по Константинополю и посещения сомнительных заведений.
К концу первого самостоятельного дня, они встретили еще восемь человек, которые, как и они сами приняли решение стать гражданскими беженцами. И теперь все тринадцать человек, включая Федора, ожидали утра в порту и отплытия на одном и том же судне.
То ли смена обстановки подействовала на всех так удручающе, то ли все они были людьми больше немногословными и думающими, но, в отличие от привычных уже пространных обсуждений дальнейших планов на корабле, разговоры в последний вечер в Константинополе велись тихими голосами. Да и сами размышления и ожидания были скорее осторожными. Осторожными, и все же полными надежд. Трое, как и сам Федор, были унтер-офицерами, остальные в российской армии, были рядовым составом.
Один из унтер-офицеров был родом из Таганрога. Он до сих пор с трудом передвигался после ранения в бедро. Ранение было получено при обороне Перекопа. До последнего момента он находился в корпусе генерала Барбовича, пока корпус не был разгромлен почти месяц назад. Остатки их корпуса, уже не в состоянии сдерживать наступающие части Красной армии и махновцев, отступили первыми и только благодаря этому успели в Севастополь к эвакуации.
Похоже, этот унтер-офицер был единственным из них, кто более или менее четко понимал, куда и зачем он плывет. И, хотя, как и все остальные, он ни разу не был во Франции, но слушали его внимательно. Вероятно, все от той же усталости и, одновременно, уверенности в своих действиях и своей правоте, которая исходила от него.
Говорил он о том, что это была его последняя война и на большее его уже не хватит. И теперь он принципиально не хотел оставаться ни на военной службе, ни возвращаться в Советскую Россию, не веря, ни в новую власть, ни в то, что в ближайшее время ее смогут свергнуть. Искал он только мирной жизни вдалеке от фронтов и каких-либо армий. Рассказывал он о своих планах спокойно, изредка морщился, осторожно поглаживая раненое бедро, и готов был к любой работе. Было ему на вид уже за пятьдесят, и все чего он хотел, было окончательно обосноваться во Франции и уже мирно встретить старость. Все остальные слушали его степенные, спокойные  размышления, почти не перебивая. И, судя по молчанию и редким вопросам, примеривали на себя его простые и неторопливые планы.
Федор слушал вполуха, размышляя о том, что сам он будет делать во Франции. Языка он не знал. Возвращаться к крестьянской работе, но уже в другой стране, не было желания. Каких-то особенных и уникальных ремесел он также не знал. Как не хотелось признаваться себе в этом, но все, с чем он был связан последние годы, были армия и война…
Он попытался вспомнить хоть о чем-то, к чему действительно лежала его душа. Но сейчас в голову не приходило ничего конкретного. Только размытые и обобщенные образы моря и набережные Константинополя. Он вдруг вспомнил заходящее солнце, когда перевел, наконец, анонс Иностранного Легиона, и блики света на волнах залива. Сейчас единственное, чего бы хотелось, было провожать каждый уходящий день, сидя на лавочке в лучах осеннего солнца и дышать запахами моря. Но это не было ремеслом и никаких особых умений не требовало. А прокормить себя созерцанием уходящего солнца было невозможно.
Федор вздохнул и подумал о доме и семье, оставленных в России. Нужно было хотя бы написать им письмо, что он жив и надеется когда-то вернуться на родину. По крайней мере, он надеялся, что большевики не настолько обезумели от Гражданской войны и ненависти к Белому Движению, чтобы не пропустить обычное письмо семье вынужденного эмигранта. Мысленно Федор отметил, что как только прибудет во Францию и хоть немного обоснуется там, обязательно напишет письмо жене и детям.
Он опять неосознанно вернулся к тому, чем будет заниматься во Франции, но мысли были поверхностными. Для себя Федор давно и здраво рассудил, что не было смысла пугаться заранее новой и пока непонятной жизни. Все решения он оставил до Франции. Сейчас же нужно было собрать все моральные ресурсы только для того, чтобы доплыть до Марселя и подготовиться к жизни в новой реальности. И уже там принимать решение, что делать и как жить дальше.
Он еще раз вздохнул и неосознанно перекрестился, в очередной раз, подумав о том, что даже не представляет что ждет его в будущем.




Вся ночь прошла в неспешных разговорах, воспоминаниях и планах на жизнь. Чего-то конкретного рассказать Федору было нечего, потому он больше молчал и слушал чужие истории.
Они задремали только перед рассветом. Но уже с первыми лучами солнца проснулись почти одновременно. Привычка к военной службе уже стала их второй натурой. К тому же, каждый из них, по-своему, боялся пропустить погрузку на корабль.
Но судно отплывало только в полдень. Приведя себя быстро, по-армейски, в порядок, они не знали чем заняться несколько ближайших часов и просто сгрудились на пристани недалеко от корабля. Периодически то один, то другой доставал билеты и справки об увольнении и присвоении статуса гражданского беженца, убеждаясь, что все документы у них были с собой и ничего не потеряно. Ожидание было внешне спокойным и, в то же время, нервным.
Не считая последних дней в Константинополе, Федор уже и не помнил, когда у него было столько свободного времени. Времени, которое нужно было убить только на ожидание. Несколько раз он пытался сосредоточиться на чтении или изучении французского, но негромкие разговоры вокруг, звуки порта и собственное нервное напряжение постоянно отвлекали от книг.
Наконец, объявили погрузку на корабль. И они были первыми из пассажиров, кто поднялся по трапу. А, как только они поднялись на палубу, у всех словно бы наступило коллективное облегчение: они, наконец, были на корабле, который отплывал в незнакомую пока страну. Сейчас они окончательно прощались с Русской армией, обрывая последнюю нить или пуповину, связывающую их с родиной. Они улыбались друг другу улыбками уставших и побитых жизнью людей. Все еще нервно и напряженно. Где-то в глубинах души до сих пор не веря, что их новая жизнь уже началась. Но все же они улыбались улыбками людей, и сердцем, и умом понимающих, что пути назад нет. Что окончательный шаг уже сделан, и осталась только одна дорога, по которой теперь придется идти на собственный страх и риск…




До Марселя они плыли почти восемь дней. Два раза корабль причаливал на несколько часов к берегу – один раз на Крите и второй раз на Сицилии. Оба раза для разгрузки-погрузки товаров из трюмов. Но остановки были короткими – меньше, чем по полдня – и на берег они сходили всеми вместе и всего на пару часов в каждом порту, никогда не удаляясь из зоны видимости корабля. В основном ради того, чтобы почувствовать твердую почву под ногами и ненадолго сменить обстановку.
Как и во время плавания по Черному морю, большую часть времени Федор просидел на открытой палубе, греясь под мягким зимним солнцем, занимаясь французским и прочитывая ежедневно десятки страниц обеих поэм Гомера. Бывшие сослуживцы его не беспокоили. Уже в первый день плавания все разбились на пары или группы и общались внутри собственных групп. Периодически смешивались для обсуждения общих и часто досужих вопросов и дальнейших планов и затем опять расходились по своим группам.
В целом, все, что можно было обсудить о незнакомой пока Франции, обсудили еще в порту Константинополя. Остальное было домыслами или повторением того, что уже неоднократно было оговорено и домыслено. Теперь гораздо чаще в разговорах они вспоминали то, что они оставили в России, либо случаи из Гражданской войны последних месяцев. Слушать чужие воспоминания и, одновременно, бередить собственные старые раны Федору не хотелось. Он уходил на палубу и просиживал там с книгами по несколько часов до самого заката.
Больше всего в Средиземном море его поразила легкость и лазурность воды, на относительном мелководье, когда они проплывали недалеко от греческих островов или побережья материка. Море было похоже на светлые и полные воздуха акварельные рисунки, которыми были увешаны стены гостиницы в Феодосии, где располагалась ставка Главнокомандующего. Акварели, насыщенные яркими и полупрозрачными красками. Невольно Федор сравнивал Средиземное море с Черным. Но последнее, в этом плане, явно проигрывало Средиземному, напоминая тяжелой тягучей поверхностью воды, огромное масляное пятно.
Федор смотрел на лазурную поверхность воды и часто неосознанно улыбался, представляя, как тысячелетия назад в этих же морях плавали его любимые герои из поэм Гомера. Казалось, в его присутствии здесь тоже был какой-то знак. Неясный даже ему самому, но успокаивающий и дающий силы и желание с надеждой смотреть в будущее.




В порт Марселя они прибыли в начале декабря. Во Франции летоисчисление давно велось по Григорианскому стилю, и, хотя Федору пришлось “выбросить” почти две недели из собственной жизни, он сразу смирился с “потерянным временем” и  быстро адаптировался к новому для себя календарю.
Как они и распланировали за время плавания, по прибытию в Марсель они, не разделяясь и держась постоянно вместе, сразу же нашли центр русской эмиграции. На удивление, их приняли спокойно и даже до определенной степени радушно. Проверили документы и записали всех в единый реестр прибывающих. После чего каждому выдали немного денег на питание и ночлег и отправили на несколько дней в пансион. Обязав зайти через день, чтобы справиться, найдется ли к тому времени им какое-то применение, либо постоянное жилье.
Пансион находился в удаленном рабочем районе. Здание было старым и обветшавшим. И комнаты подстать всей постройке: такими же покрытыми налетом времени и пыли, со старой скрипучей лестницей на второй этаж и такой же старой, отжившей свой век мебелью. Но все же это было намного лучше, чем ночевать под открытым небом зимой. К тому же им всем, привыкшим к походной жизни и не ожидающим бесплатных даров судьбы, и такого приема во Франции было достаточно, чтобы с надеждой смотреть в будущее. А, учитывая последние две недели в Константинополе почти на подножном корму, прием казался более, чем гостеприимным.
В первое же утро, Федор, не привыкший откладывать дела на неопределенное время, решил изучить условия французских банков по вкладам и возможности хранить там свои деньги и золотые червонцы.
Носить с собой постоянно больше тысячи фунтов стерлингов и трех с половиной тысяч франков, заработанных контрабандой в порту Севастополя, было опасно. Как опасно было носить с собой дорогие часы, подаренные Деникиным, и золотые червонцы, до сих пор вшитые в полы шинели.
Все деньги и ценности нужно было спрятать до тех самых “лучших времен”, которые когда-то должны были наступить. В новой и незнакомой стране, не зная языка, обычаев и даже местности, единственное, что приходило в голову – положить деньги в крупнейшие, а, значит, наиболее надежные банки. По крайней мере, именно этот вариант был самым подходящим и, в то же время, единственным, который приходил в голову Федору.
Оставалось решить два вопроса – понять, какие банки были наиболее крупными и стабильными во Франции и выяснить, не будет ли проблем с открытием в них счетов c его документами беженца из России. Чем Федор и намеревался заняться в ближайшие дни…




Как оказалось, кроме них, в пансионе было расселено много гражданских семейных беженцев из России, прибывших во Францию раньше них. Кроме того, жили в нем и французы, но все больше личности сомнительные, судя по внешнему виду и поведению. Но, несмотря на тесноту и количество проживающих в пансионе, с большинством их них, Федор сталкивался мало.
По ночам Федор привычно накрывался одеялом с головой и молился. Либо молча, либо едва шевеля губами, с каждым выдохом благодаря Бога за прожитый день и полученную пищу и кров над головой. Будущее было неясным и что именно просить для себя он не знал. Потому тихо шептал, прося только о том, чтобы день следующий, был не хуже дня предыдущего. С улыбкой, увидь которую кто-либо со стороны, наверняка посчитал бы, что Федор сходит с ума. Особенно в их ситуации. Но одеяло давало приватность, и даже за это Федор благодарил Господа. С тем и засыпал…




Каждое утро он уходил из пансиона еще до рассвета. А по возвращении, уже на исходе короткого зимнего дня, на редкие вопросы отвечал, что никого не хотел будить и просто ходил изучать город, пытаясь понять, как и чем жить дальше. Вся их ситуация была настолько непривычна для каждого, что даже такие обобщенные объяснения были более, чем правдоподобными.
В первый же день в Марселе, Федор купил карту местности и прямо от набережной и порта начал изучать и сам город и, неспеша, искать отделения французских банков. В самом начале поисков, он справедливо предположил, что в крупнейшем после столицы городе и крупнейшем в стране порте, наверняка есть такие банки, которые ему и хотелось найти – стабильные и готовые принять вклад от беженца.
Деньги он носил всегда с собой, понимая, что в огромном портовом городе такой поступок может дорого ему стоить. Но оставить их в пансионе он не мог, так же, как не мог их доверить кому-либо.
Иногда он засиживался в кафе за ароматным кофе с круассанами или в скверах, все так же упорно изучая французский и переводя рекламные листовки банков, которые собирал за время своих прогулок.
Уже на третий день в Марселе у него появились места, с которых он начинал прогулки, либо где подолгу засиживался, отдыхая и планируя свои следующие шаги. Чаще всего он садился в открытых кафе на набережной, с видом на скалистый остров с замком Иф, либо на небольшой площади у собора Нотр-Дам-де-ла-Гард. Заказывал горячий кофе с круассанами и, неспеша, наслаждался вкусом, углубляясь в изучение французского.
Питался он скромно, экономя деньги. К тому же понимая, что его товарищи влачат в пансионе, по сути, полуголодное существование и зная, что постоянно кормить всех он был не в состоянии, Федор из какой-то неосознанной солидарности, также ел мало. Единственно, в чем он не мог себе отказать был горячий, очень сладкий и ароматный кофе. Выпивал его Федор по несколько чашек в день во время своих перемещений по Марселю.
На четвертый день, он решил, что пока будет достаточно двух банков, которые отвечали всем его требованиям. Один из них с длинным и вычурным названием Societe Generale pour favoriser le developpement du commerce et de l’industrie en France был первым, на котором он остановился на третьем дне поисков. На втором банке – Credit Lyonnais – он окончательно остановился на четвертый день.
Заранее заготовив речь на французском о том, чего он хочет от банков, он поочередно зашел в оба банка. На удивление в Credit Lyonnais нашелся сотрудник, который несколько лет назад жил и работал в отделении банка в Санкт-Петербурге и вполне сносно говорил по-русски. В результате, именно в Credit Lyonnais Федор открыл первый счет, положил на депозит основную часть своих финансов и абонировал банковскую ячейку для своих червонцев, Георгиевских крестов и золотого Брегета, подаренного ему Деникиным. Причем, его статус беженца нисколько не повлиял на позицию банка при открытии счета.
Со вторым банком было сложнее. Хотя, оба банка и работали по схожей схеме, но в Societe Generale pour favoriser le developpement du commerce et de l’industrie en France никто не говорил по-русски и Федор, вспотев несколько раз и перебрав все знакомые слова на французском, щедро разбавленные жестами, сумел таки объяснить что именно он хочет сделать.
И только выйдя изо второго банка с документами о своем вкладе, он, наконец, смог вздохнуть с облегчением. Деньги не жгли карманы и были там, куда он и планировал их положить уже больше месяца назад. Документы по вкладам лежали у него в нагрудном кармане, как и полторы сотни франков, оставленных на текущие или непредвиденные расходы.
В этот вечер, по возвращении в пансион, он купил тринадцать бутылок недорогого столового вина – по одной на брата, а также много сыра и хлеба, решив угостить своих товарищей. И втайне от них – чтобы не вызывать ни зависти, ни упреков – отметить, как очередную веху в жизни то, что он сумел открыть вклады в банках, а, значит, уже закрепиться в новой для них всех, европейской реальности. Чтобы не вызывать подозрений чересчур откровенной щедростью и даже мотовством, он объявил всем, что сегодня уже годовщина, как врачи вытащили его с того света, а, значит, по сути, его второй день рождения. И раз в год вполне можно потратить и без того скудные запасы денег, чтобы угостить товарищей по несчастью.
Пособия, что им выдали, не хватало даже на полноценное питание, и все эти дни они жили впроголодь. И в этот вечер – уже пятый во Франции – все спутники Федора были настолько изголодавшимися, что им подошло бы любое, даже самое невероятное объяснение неожиданно появившемуся, почти царскому в их ситуации угощению.




Еще полторы недели прошли в нервном и наивном ожидании, что центр русской эмиграции найдет для них работу и постоянное жилье. Но с каждым их приходом туда, чиновники смотрели на них все более равнодушно. Предложить что-то конкретное, как и в первое их посещение центра, чиновники не могли. Тем более, каждый новый раз, у дверей русского центра толпилось все больше и больше таких же эмигрантов, как они сами: гражданских беженцев в нервном и наивном ожидании положительного решения своей судьбы.
С каждым их новым приходом туда, казалось, центр эмиграции просто не справляется с расселением того количества российских беженцев, которое прибывает во Францию…
Через полторы недели из их группы пропали первые двое. Просто не вернулись вечером в пансион. Как не появились и в последующий день. Куда они пропали было неясно. Выдвигались разные версии, где их можно найти и куда они могли пропасть, но на пустой желудок разговор не удержался, и все они разошлись по комнатам и легли спать.
Еще через два дня пропало еще четверо. Те всё больше держались вместе и их исчезновение уже не вызвало большого удивления.
Стало ясно, что люди начали разбредаться по Франции в соответствии со своим, уже новым представлением об их европейской жизни.
Теперь их осталось семеро. Все они собирались в одной комнате и подолгу обсуждали, что делать дальше, но, как обычно, к единому мнению прийти так и не смогли. Более того, и сами пожелания были до того размыты, что больше напоминали крик души, чем планы взрослых людей на дальнейшую жизнь. Все чаще в разговорах всплывал Французский Иностранный Легион, как последняя надежда не умереть с голода и прибиться, наконец, хоть к какой-то, пусть даже армейской стабильности.
Не имея никакого представления, что делать дальше, Федор предложил попробовать нехитрую комбинацию – прийти в центр русской эмиграции и не уходить оттуда, пока они не получат хотя бы месячного содержания. А аргументировать свой приход тем, что они решили ехать в Париж, и больше не будут беспокоить центр эмиграции ни запросами о работе, ни о денежном содержании. В плане был существенный изъян и все понимали это – если они все же получат деньги, надеяться на дальнейшую помощь от центра уже не придется. Но надежда на центр эмиграции и без того слабела с каждым днем: деньги и возможность проживания в пансионе за почти символическую плату, им были предоставлены только единожды. Во всем остальном их кормили обещаниями и пустыми надеждами.
В конце концов, с доводами Федора полностью согласились только двое из шестерых. Остальные четверо хотели остаться в Марселе и ожидать положительного решения по трудоустройству. Доводы их были не менее внятными, чем доводы Федора, хотя, и такими же ненадежными: если их внесли в списки беженцев, обеспечили жильем и выдали довольствие один раз, значит, центр эмиграции должен был сделать это повторно. Чего ожидать от переезда в другой город, было вообще неясно.
Хотя, разобщенность группы оставила в его душе тяжелое чувство, своего решения Федор не поменял. Он и двое его товарищей вышли из пансиона на улицу и в ближайшем сквере продолжили обсуждать свой план. Один из двоих был мещанин из Таганрога Григорий Терехов. Тот самый пожилой унтер-офицер, который еще в порту Константинополя связывал все свое будущее с Францией. Второй был Иван Громыко, крестьянин из Курской губернии.
Федор смотрел на них, слушал их доводы и надеялся, что хотя бы эти двое не изменят своего мнения по переезду в Париж: уехать в одиночку Федор бы не решился.
В конце концов, они пришли к тому, что могли бы выиграть по меньшей мере, месяц жизни во Франции, получив возможное денежное довольствие от центра эмиграции и переехав в столицу. Не получив никакого довольствия, уже в ближайшие пару дней они – все семеро – были обречены побираться в Марселе на положении бездомных.




На следующее утро, они втроем привели себя в порядок. Федор и Григорий почистили гражданские костюмы, Иван – военную форму, которую до сих пор не поменял с приезда в Марсель. После чего, все втроем они разом трижды перекрестились и пошли в центр эмиграции. Оставшиеся четверо ничего не комментировали и наблюдали за утренней суетой молча. С сомнениями, легко читавшимися на лицах и, одновременно, надеждой.
В центре эмиграции их встретили подчеркнуто сухо и сразу отрезали, что работы сейчас нет, и когда она появится неизвестно, потому просто просили ждать. На наивный вопрос Григория Терехова, сколько они еще протянут во Франции без средств к существованию, им еще раз было поставлено на вид, что эмигранты из России все прибывают и что центр не успевает их расселять. Не говоря уже о том, что и прибывшие еще до них, все еще ждут своей очереди. В конце концов, уже в привычной российской манере их попросили освободить помещение и ждать, когда за ними пришлют.
Но и Федор с товарищами понимали, что ждать милостей от центра эмиграции им уже вряд ли придется. И тогда Федор взял инициативу на себя, потребовав вызвать начальника центра. На испуганный вопрос чиновника, чем он сам им может помочь, Федор ответил, что тот им уже ничем не поможет и ситуацию сможет разрешить только его начальник. И вопрос стоит в месячном содержании и отдельно оплате билетов до Парижа, так как они втроем уезжают из Марселя и больше не готовы влачить здесь полуголодное существование. Если же начальник центра не появится и деньги на содержание и билеты выданы не будут, они из центра никуда не уйдут.
Чиновник, то ли почувствовав решимость, то ли угрозу со стороны Федора, замер на несколько мгновений, оценивая ситуацию, но, в конце концов, спорить не стал и исчез за дверью, ведущей в глубины центра.
Они ждали в напряженном молчании больше четверти часа. В общий зал заходили другие беженцы, что-то просили негромкими голосами у других чиновников центра, но спустя несколько минут, уходили так ничего и не добившись, судя по недовольству и отчаянию, явно читавшемуся на лицах просителей. Изредка Федор перебрасывался тихими и осторожными фразами с Григорием или Иваном, но разговор не держался, и они опять умолкали. Наконец, чиновник появился, но смотрел он на них уже с каким-то облегчением, словно неожиданная проблема так же неожиданно и быстро разрешилась.
- Господа… - он начал негромко и решительно, но голос подвел его. Он прокашлялся и продолжил, - Господа, центр русской эмиграции готов выплатить вам месячное содержание, раз вы уезжаете в Париж, но, если кто-то из вас вернется, мы уже не сможем предоставить вам ни работы, ни содержания для проживания в пансионе… - чиновник остановился на полуслове, но они трое все так же молча и напряженно смотрели на него, ожидая продолжения.
Чиновник еще раз прокашлялся и продолжил:
- У нас и без того огромное количество беженцев ждут своей очереди… - он опять замер на секунду, но не видя никакой реакции, продолжил.
- Итак, господа, что вы скажете?
Иван и Григорий повернулись к Федору, словно ожидая его решения. Федор посмотрел на их напряженные лица, с удивлением понимая, что впервые в жизни выступает в роли переговорщика. Но отступать было некуда, и он решил идти до конца, так, как они и договорились во время обсуждения вечером накануне.
- Кроме месячного содержания, нам нужна оплата билетов до Парижа, - Федор пошел ва-банк, понимая, что это было последним, что он сможет отстоять. Даже рискуя тем, что, что чиновники центра могут передумать и не выплатить им уже обещанного месячного содержания, - Если все это нам выдадут, мы подпишем все бумаги и уедем в Париж.
Чиновник нерешительно смотрел на него, не зная, что ответить на ультимативное требование, но, наконец, вышел из оцепенения:
- Одну минуту, господа.
Он опять исчез за дверью, но вернулся уже через пару минут все с тем же облегчением на лице человека, который старается как можно больше избегать проблем.
- Господа вопрос решен. Вам будет выдано месячное довольствие и деньги на билет поездом до Парижа, - чиновник опять откашлялся и чуть понизил голос, - и большая просьба не распространяться о нашей договоренности. Боюсь, не все это поймут, и возникнет масса недоразумений с другими беженцами. - Он замолчал, словно ожидая ответа или реакции с их стороны.
Федор молча кивнул головой.
- Вот, и хорошо, господа, - с видимым облегчением произнес чиновник и уже обычным голосом добавил, - к сожалению, на данный момент, центр эмиграции ничего больше не может предложить вам.
- Ничего больше и не нужно, - Федор так же почувствовал, как внутреннее напряжение начало отпускать его. - Оформляйте документы.
Через час они вышли на улицу. В карманах у каждого лежало их месячное содержание и сверх того, деньги на билеты на поезд до Парижа. За все это им пришлось подписать необходимые отказные документы о том, что они больше не стоят на довольствии центра эмиграции в Марселе по причине переезда в Париж.
В тот же вечер они решили отпраздновать свою первую нехитрую победу во Франции. Что произойдет через неделю или даже через день, было неясно никому, но этот день всем хотелось запомнить, как, возможно, переломный момент в их новой жизни. По крайней мере, всем троим в это очень хотелось верить.
Пансион им троим было предписано освободить к вечеру следующего дня, но до выезда из него была еще уйма времени. Первым делом они купили билеты до Парижа в вагон третьего класса. Затем накупили вина, хлеба, сыра и разного вида колбас, включая и на четверых остающихся в Марселе, и отправились в пансион, благоразумно решив не идти в кафе или ресторан, чтобы не транжирить свои и без того скудные финансы.
Зачем они ехали именно в Париж, также не понимал никто из них. Они просто неосознанно бежали от своей нищеты и неустроенности в Марселе. К тому же в столице, как им казалось, их ждало гораздо больше возможностей. Но в тот момент, они не могли даже представить, насколько ошибались в своих расчетах…

1) https://www.chitai-gorod.ru/catalog/book/1255135/

2) https://www.ozon.ru/product/ves-etot-blyuz-294080646/