Уитмор Эдвард Иерихонская мозаика глава 9

   ДЕВЯТЬ

   Когда Анна оглядывалась на годы, которые отдала сыну, то видела, сколько времени потратила на пустые мечтанья. Привычка мечтать, — проклятие детства, — желание найти утешение в призрачных отголосках воображаемых миров, где время было добрым и ничего не брало, а только давало, и не было необходимости смотреть в лицо потерям.
   Эхо прошлого… Шли годы… Анну ужасало, как жизнь, — которая целыми месяцами и годами тянется в бессмысленной рутине, — вдруг прерывается безжалостным, разрушающим установившийся круговорот, озарением, и показывает всё твоё шебуршение, как не более чем жалкое бегство от упущенных мгновений. Сезон за сезоном, день за днём, у Анны всегда было так много дел! Но вдруг... Асафу исполнилось пять, ... умер Йосси, ... Анне исполнилось сорок (и даже больше) - и всё внезапно! И вот уже Асаф, тринадцатилетний отрок, читает слова из книг Моисея; слова гимна о пришествии мужественности, о том, что пришла пора отвернуться от матери.

   Озарение о так быстро прошедшем, утерянном времени, пронзило сердце и вырвало из ритма, который Анна считала вечным.
   Она всегда думала, что когда-нибудь снова выйдет замуж, по крайней мере — ей об этом смутно мечталось. Конечно, она ничего не имела против этого; это ведь естественно для женщины её возраста, пусть и с хвостом. И друзья Анны предполагали, что она снова выйдет замуж, а Таяр время от времени приводил ей подходящих, по его мнению, мужчин; или устраивал будто случайную встречу где-нибудь в кафе. У Анны были романы с некоторыми из предложенных сводником, — другие стали друзьями, — но почему-то до брака дело так и не дошло. Какое-то время Анне мешали воспоминания о Йосси, а потом - заботы об Асафе, его воспитание и занятая жизнь учительницы и матери.
 Однако Таяр не желал принять ни одного из этих оправданий. Хотя сам он и предпочитал жить один – «Я всегда был и останусь неуёмным бедуином-следопытом», — любил он повторять – Таяр считал, что для Анны такая жизнь не подходяща, и время от времени он клал свою руку на её ляжку:
   — Говорю от всего сердца, моя милая Анна, время идёт, и я боюсь, что Бог опечален. Разве ты не чувствуешь этого?
   Анна улыбалась.
   — И почему это так?
   — По самой простой причине, — говорил Таяр. — У Бога очень большое сердце, но есть одна вещь, которая гложет даже его: это — когда женщина скрывает свою красоту от мира. Я точно знаю, потому что мне сказал один мудрый старый араб.
   Пустая трата Божьей щедрости ведёт к дисгармонии творения. Мужчины сходят с ума, когда рядом красивая вдова; женщины тоже сходят с ума; более, чем обычно. Все встревожены и вынуждены останавливаться у «места дорожного происшествия», чтобы посмотреть, что будет дальше. Ничто не делается как следует, и везде беспорядок, и Бог печален, и даже я  печален.
   Сейчас в твоей жизни нет ли хотя бы намёка на постоянного мужчину?

   Анна засмеялась и упомянула свои обычные промискуитетные связи.
   — Нет, нет, — замахал руками Таяр. — Прости меня, но какое это имеет значение?
   Йосси надеялся, что ты когда-нибудь снова выйдешь замуж; и ты знаешь, и я помню. А Асафу, как и любому мальчику, было бы лучше иметь отца. И… каждый раз, когда мы с тобой заходим в кафе, разве ты не замечаешь? Люди смотрят на меня с презрением и отвращением; разве ты не видишь? «Как может быть, — спрашивают они себя, — что эта красивая молодая женщина держит под-руку старого калеку? Вот это связь времён! Да он извращенец! не иначе.» Вот о чём они думают, кипя тайным недовольством; и почему, Анна? Потому что ты ещё не встретила «подходящего мужчину»? Да ну! Ты должна рискнуть жизнью, воспользоваться шансом; и воспользоваться им, каким бы пугающим и разочаровывающим он ни грозил оказаться. Глупо позволять годам проходить мимо, как сну. Жизнь — это разочарование, и только мечты — нет. Но само напряжение в этом… как бы сказать?… В этих наших неудачных устремлениях, превращается в музыку души. Какая польза быть в контрапункте?…

   Вот так Таяр и продолжал, — чередуя шутку и красноречие, — на протяжении многих лет. Он всегда был мудрым и верным другом для Анны, всегда помогал ей, как мог. А для Асафа стал чем-то вроде дяди. Но Анна больше не вышла замуж. Время ускользнуло, и ей исполнилось сорок. Сорок! Пора прекращать мечтать о несбывшемся, и начинать задумываться о вечном.



   ***

   После смерти Йосси Анна переехала в Иерусалим. Таким образом, Асаф вырос между арабскими и еврейскими соседями, между старой и новой частями города, что неизбежно должно было оказать влияние на всю его дальнейшую жизнь.
   Ещё будучи девочкой, в Египте, Анна мечтала пожить в Иерусалиме. Её брат часто говорил, что когда-нибудь поедет туда, где погиб отец.
   Анна впервые увидела Иерусалим во время Второй мировой войны, когда скакала по Палестине с места на место. Иерусалим в ту пору ещё не был разделён, и для странника были открыты любые его кварталы. С самого первого мгновения Анна была очарована древним городом: и Стеной и куполами и минаретами, и цветом каменных построек. Для неё это был оживший безмолвный сон о городе; его узкие улочки-лабиринты вели сквозь века, и любой переулок хранил Тайну. Сразу, только увидев Иерусалим, Анна решила когда-нибудь здесь поселиться.
   Когда она рассказала Таяру о своём решении, он пришёл в восторг, так как вырос там и любил этот город больше всего на свете:

   — Моя дорогая Анна, что может быть лучше? Представь: ты как будто все эти годы кружила над Иерусалимом — как птица в пустыне кружит над оазисом, прежде чем спикировать к живительной воде. Город из залитых солнцем камней. Анна… В его проложенных по пологим холмам мостовых Иерусалима отразились лица, которые ты научишься видеть. Лица многих рас и вер. Но особенно — нашего Богом избранного народа, который поднялся туда так давно; поднялся, чтобы искать неотыскуемое. О да, Анна, в камнях Иерусалима живут отражения лиц, и Асаф вырастет, неся их в своём сердце. Ты приняла мудрое решение. Это так правильно, так хорошо…

   Таяр помог Анне найти жильё на «Эфиопия-стрит», узкой извилистой улочке на отшибе, самой, по его словам, красивой улице Иерусалима. Крепкие каменные дома с красными черепичными крышами, построенные в девятнадцатом веке богатыми арабскими эфенди, стояли под странными углами, — отнюдь не параллельно улице, — во дворах, среди кипарисов и фруктовых деревьев, за высокими каменными стенами. А из-за этих тянущихся вдоль всей улицы стен каскадом нависали цветопады.
   Анна занимала второй этаж большого каменного дома, куда попадали, пройдя с улицы гулким каменным коридором к наружной каменной лестнице, которая поднималась и поворачивала в солнечном свете через заросли-берега бугенвиллеи; светлое, воздушное место с высокими окнами и дверями, выходящими на кованые балконы над двором. Дом очаровывал Анну. Каждый поворот или окно открывали такой вид, который не переставал удивлять контрастом пятен тёплого света и прохладной тени.
   Эфиопия-стрит проходила недалеко от склона, который вёл вниз к бесплодной, выжженной ветром полосе ничейной земли, с 1948 года разделявшей город на Восток и Запад, на арабский и еврейский Иерусалимы. Из своего дома Анна могла, глядя на восток, видеть Старый город. Но не могла видеть «ничейную землю», хотя граница эта проходила так близко от дома, что на куполе Эфиопской Церкви через дорогу видны были выщербленные пулями следы.

   «Это только хорошо, что так близко к границе, — сказал Таяр, когда впервые повёл Анну посмотреть дом. — Тихими вечерами сюда долетают и зов муэдзина от Дамасских ворот в Старом городе, и «белл» колокола Гроба Господня; и маленький Асаф услышит и впитает все дивные звуки нашего Святого города, даже во сне…»

   Анна полюбила старый каменный дом; и внутренний двор за высокими каменными стенами и цветы и фруктовые деревья и балконы. Она полюбила всё это так сильно, что захотела выразить своё ощущение красоты и принялась рисовать виды Иерусалима; занятие, которое однажды сделает её знаменитой.
   Асаф тоже чувствовал красоту Эфиопия-стрит. А близость к тайне Старого города, как и предвидел Таяр, станет важной вехой его жизни.