М. М. Кириллов Соль земли Сборник очерков и расска

М.М.КИРИЛЛОВ







СОЛЬ  ЗЕМЛИ.

Сборник очерков  и рассказов






Саратов 2019



       Очерки и рассказы, вошедшие в этот Сборник,  относятся к воспоминаниям автора различных лет (с 1970 года по 2019 год) и, кроме повести «Чужая боль» и рассказа «Всесоюзная солонка». Озеро Баскунчак», публикуются впервые.
          Содержание произведений различно. Большинство из них относятся к протестным темам. Событие или известие обычно рождает немедленный отклик. Шекспир советовал «сразу записать то, что память сохранить не сможет». Вот я, как писатель, и следую этому совету, хотя я и не Шекспир.
         Читателю я своё мнение не навязываю, но рассчитываю, что у него возникнет собственное мнение, основанное на его восприятии современной жизни и своём опыте. Возможно даже, что мы с ним окажемся единомышленниками.
           Автор – Кириллов Михаил Михайлович - военный врач с 60-летним стажем, профессор, «Заслуженный врач России», писатель, коммунист.
          Издание художественно-публицистическое.

Оглавление                Стр.

«Всесоюзная солонка», озеро Баскунчак            
Соль земли. О жизни наши стариков               
Средний класс – «надежда» буржуазной элиты   
Тёмная ночь               
Социальное и духовное раздвоение буржуазной России 
О предательстве               
Саратовские столбы               
Сынок               
Клязьма               
Город Каргополь               
Чужая боль               











«ВСЕСОЮЗНАЯ СОЛОНКА», ОЗЕРО БАСКУНЧАК
      1971-ый год. Как давно это было! Июль, жара. Поезд Саратов-Астрахань. Везу на войсковую стажировку слушателей Военно-медицинского факультета, только что закончивших 5 курс, в г. Капустин-Яр (Ленинск). Это левобережье Волги, там, где она становится рекой Ахтубой, перед впадением в Каспийское море. Я здесь впервые.
      Слушателей – двадцать пять человек. Год назад факультет  набрал их из разных мединститутов страны. Командир взвода – старший лейтенант м/с Савченко, из фельдшеров. В поездке он мой главный помощник. Слушатель Веденеев из Махач-калы. Постил из Запорожья. Большинство - из Саратова.
     Заняли полвагона. Едем дружно. Всё интересно – никто из нас этой дорогой прежде не ездил. Стажёры разные. Есть дисциплинированные, они преобладают,  а есть – некоторые – чувствуется, разгильдяи. До этой командировки я их хорошо не знал. В дороге мои стажёры подружились со своими соседями по купе. Гоняли чаи. Спиртного не было.
       Под утро прибыли на станцию Верхний Баскунчак. Здесь нам предстояла пересадка на поезд до станции Капустин-Яр. Простились с соседями - астраханцами, дружно выгрузились на перрон. Поезд ушёл. Сдали чемоданы в камеру хранения в здании небольшого одноэтажного вокзала. Чем-то перекусили. И тут выяснилось, что пересадку нам нужно ждать аж до 11 вечера. И тут мне стало тревожно: предстояло как-то занять людей на это время.
       Что такое станция Верхний Баскунчак? Тут всем нам вспомнились знакомые ещё со школьной географии солевые озёра Эльтон и Баскунчак – содержащие крупнейшие в Европе,  а мажет быть, и в мире залежи поваренной соли. Это место так и именовалось - «всесоюзной солонкой». Но оказалось, что собственно промышленные солевые выработки были в десятке километрах к востоку от станции, в бескрайней степи. Туда от городка вели железнодорожная одноколейка и широкая грунтовая дорога.
        За одноэтажным зданием вокзала, окружённым вётлами и кустарником, простиралась небольшая площадь, по краям которой стояли несколько официальных зданий, в том числе здание милиции, магазинчики и аптека. А сам городок составляли около сотни частных домов, утопавших в зелени. Через площадь мирно бегала кошка. Было тихо и сонно. Был рабочий день, и людей почти не было видно. На краю площади, возле канавы, стояла колонка, из крана которой тихонько текла вода.
       В самом центре площади стоял грузовик с откинутым задним бортом. В кузове на стуле восседала крупная женщина в грязном переднике и торговала водкой, ящиками с которой машина была загружена доверху.
       Взвод слушателей вместе со мной медленно пересёк площадь и невольно, так как идти было больше некуда, уткнулся в эту машину. Над нами среди ящиков возвышалась мощная фигура торговки. Мне стало не по себе. Я заметил, что некоторые мои стажёры  заинтересовались и «приклеились» к кузову машины. Поражали обилие и доступность зелья. Ведь его количеством можно было неделю поить весь посёлок. Июльская жара, тихий городок и целый фургон с водкой! И рядом отделение привокзальной милиции.
        Я приказал всем слушателям отойти от машины и увёл их в сторону вокзала. Большинство подчинилось, почувствовав мои опасения. Чтобы отвлечь слушателей, я предложил всем им воспользоваться случаем и сходить на знаменитое озеро, где добывали соль. Время позволяло. И мы пошли, хотя трое слушателей всё же задержались на вокзале. Мы пересекли железнодорожные пути. На них стояли грузовые вагоны с мешками соли, готовые к отправке. Вышли на дорогу и по совету встречных тронулись к возвышавшимся вдалеке грязно-белым горам добытой соли. 
      Идти по солнцепёку было жарко, мы расстегнули свои военные кители (фуражки пригодились) и не спеша потащились вперёд. Навстречу прошло несколько грузовиков. Шедший с нами рабочий в спецовке рассказал, что основная добыча соли происходит южнее, в Нижнем Баскунчаке. На то озеро приходится до 80% добываемой соли. Речь вообще идёт о системе озёр. Городок Нижний Баскунчак побогаче. Есть в нём и санаторий, и грязелечебница. Туристы едут именно туда.
       Потихоньку дошли до производственной зоны. Там стоял ряд бытовок. Выглядело всё это бедновато, но имелись столовая, хоздвор, контора. На насыпи возвышались товарные вагоны и платформы. Рабочие, вооружённые лопатами, грузили на них грязную соль, которая была здесь везде. Использовались и экскаваторы. Работа была тяжёлая. Но главное это были горы соли, высотой каждая метров в десять, собранные в многометровые ряды. Это напоминало бы угольные терриконы, если бы не их белый цвет. Местами соль была грязной, а местами казалась белоснежной и просто сверкала на солнце.
       Мы вскарабкались на одну из гор и с её высоты увидели панораму белого озера, протянувшегося почти до горизонта и перечёркнутого полосами дорог. Вдалеке чернели цепочки экскаваторов и фигурки рабочих. Транспорт ходил прямо по соли. Несмотря на однообразие окружающего ландшафта поражала его величественность. Восточнее озера в бескрайней степи начинался Казахстан.
       Спустившись с соляной горы, мы немного посидели у конторы. На стене, внутри конторы, висел портрет Ленина, и в углу стояло Красное знамя.
        Техник, оказавшийся случайно рядом, рассказал нам об истории этого края. Соль, по его рассказу, добывали и возили на Урал и в Московию ещё в 17  веке. Соль всегда была в цене. При Екатерине П-ой её добыча увеличилась. В 19 веке стали строить железную дорогу от Саратова. На озёрах открылась грязелечебница. Озёра Эльтон (севернее Баскунчака) и Баскунчак стали тогда широко известными. Здесь когда-то гулял со своим войском Степан Разин. В годы Великой Отечественной войны станции и посёлки бомбили немцы – рядом шла Сталинградская битва.
        Население, в основном русское, живёт в посёлке. Но значительна и прослойка казахов. Совсем недавно они даже ставили юрты. Распространён буддизм. Православная церковь – одна на Верхний Баскунчак. Рабочих возят на работу автобусами. Воду тоже привозят. Спасибо нашему случайному собеседнику – нам удалось хоть что-то узнать о здешних местах.
     Возвращаясь к станции, вдогонку уходящему на запад солнцу, мы шли быстрее. Предпринятое путешествие, хоть и утомило,  несомненно, нас обогатило. Родина в нашем представлении стала шире.
      Вернувшись на станцию, мы стали искать тех трёх слушателей, которые остались в посёлке и не пошли с нами на солевые разработки. Осмотрели даже вагоны на путях. Нашли. Оказалось, что они мирно спали в привокзальном палисаднике, устроившись в тени. Ну что с них возьмёшь?!
      Не успели мы успокоиться и поужинать в здешнем буфете, как прибежал начальник дорожной милиции, который по связи только что получил сообщение из нашего ушедшего астраханского поезда о том, что после нашей выгрузки у одного из пассажиров нашего вагона исчез чемодан. Милиционер потребовал от меня, как от старшего группы, чтобы все наши вещи были проверены. А как, если они в камере хранения. Вот беда-то! Пришлось организованно изъять вещи и вытащить их напоказ. Никто не признавался. Вещи кучей лежали  на перроне. Каждый из слушателей доложил, что с его вещами всё в порядке. В самый разгар разбирательств  с вещами прибыл наш поезд на город Ленинск. Было уже темно. Все побежали к нашему вагону, разобрав чемоданы. И на перроне остался один ничейный чемодан, тот самый, который, видимо, и был в розыске. Я подозвал дежурного по станции, отдал пропажу и попросил передать её в милицию. И мы уехали. Осталось не ясным, кто же из наших стажёров случайно прихватил и не свой чемодан. Думаю, что произошло это именно случайно, в спешке. В общем, для нас всё обошлось. А вот начальнику милиции пришлось ещё поработать. Всё хорошо, что хорошо кончается!
      На следующий день мы прибыли в Ленинск (Капустин-Яр), и стажировка началась. Правильнее сказать, продолжилась.
        Всесоюзная солонка. Реальная соль земли. С тех пор прошло 48 лет. Что там сейчас?

СОЛЬ ЗЕМЛИ.
О ЖИЗНИ НАШИХ СТАРИКОВ

        Мой старый друг и однокашник ещё по Военно-медицинской Академии, москвич, в начале 90-х годов как-то рассказывал мне, что его соседка, пожилая учительница, неожиданно не обнаружив в городе красных знамён и оскорбившись этим, развесила их у себя в квартире и на балконе, и только тогда успокоилась. Это была поразительная  наивность интеллигентного человека. В то время в Москве всё уже подорожало. Даже зарплату задерживали. Были и другие ощутимые причины для её возмущения. Но она полагала, что всё это временное явление. Наконец, и до неё дошло, и она поняла, что не только зарплаты нет,
но нет и советской власти. Тогда этого какое-то время не понимал даже недалёкий Горбачёв. Всё проиграл и на что-то ещё надеялся.
     Позже и сам Советский Союз распался, и Дом Советов расстреляли из танков. Новое время наступило.
       Нет, советским людям в соответствии с буржуазной Конституцией России разрешалось выходить на улицы  с Красными знамёнами, но только после уведомления властей о своих пикетах, митингах и демонстрациях и только в сопровождении милиции (полиции). На деле, это напоминало своеобразное конвоирование «заключённых». Служба такая: обеспечение порядка. Это же не школьников по городу вести, а колонну заводских рабочих и служащих и ветеранов, половине из которых уже за 70 лет, под Красными знамёнами. Серьёзное дело. Мало ли что. Буржуазные ценности могут пострадать!
       Вряд ли власть боялась «мести разъярённого народа» за напоминание демонстрантами о недавнем советском прошлом. Скорее сами охранники всерьёз страшилась известного предупреждения Герцена: «Из искры возгорится пламя». Возможные «искры» тщательно «упаковывали». Это практикуется и сейчас.
        Пришедшие к власти бывшие псевдокоммунисты, а  ныне предприимчивые «лавочники», внеся в жизнь государства в интересах своего самосохранения ряд позитивных перемен «патриотического» характера, приступили к строительству в России полного классового неравенства современного капиталистического государства. Строят его и сейчас, не понимая, что если Родина-то у нас и одна, конечно, то государство вот уже 30 лет разное: у кого «пролетарское, а у кого буржуазное». Сейчас это уже хорошо известно и самой буржуазной власти. Помогло недавнее «пенсионное» отрезвление. Думается, что власти ясно, что и намеченное ею «прорывное» строительство капитализма в России, неэффективно и невозможно. К состоявшемуся грабежу народной собственности добавилась мечта о ещё более масштабном грабеже. Некий капиталистический НЭП. Утопия современных буржуазных «маркистов» из олигархата.
       В результате этих перемен пострадают все, особенно старики. Какое будущее их ждёт, кроме слегка проиндексированной жалкой пенсии? Ведь ими всё уже давно и сполна отдано Родине. Это – наиболее сформированная и ценная часть населения и наиболее чувствительная к неблагоприятным переменам. Старшее поколение и есть – соль земли. В дальнейшем моём повествовании фокус внимания будет обращён именно к старикам. 
        Товарищи мои, которым за 80, почти все вымерли за эти годы, оставив по себе лишь добрую память. Нет уже и упомянутого друга моего и наивной советской учительницы из девяностых годов.
         Прошло более четверти века, и мы много чего не обнаруживаем теперь и не только в Москве. Разве что могил наших вождей не тронули ещё.
         Раньше, бывало, по утрам в трамвай, что грохотал  вдоль наших заводов, при посадке протиснуться было невозможно, на ступеньках висели, так спешили на работу, и у заводских проходных народ тучей стоял и толкался, а теперь, в «прорывные» годы предпринимательского энтузиазма, уже нет былого ажиотажа, а гигантские эти заводы превратились в памятники прошлому. Молодёжь, наверное, на Ямал рванула или на трассу «Таврида»? Безработица гонит. Жить-то как-то надо. А трамваи давно уже полупустыми ходят по городу, если ходят. Социализм закончился. А пенсионеры по домам сидят.
         Труд людей стал теперь другим – вот, что главное. Ушли не только его производительность, качество, но и радость. Труд стал подневольным и материально обесцененным. Не зря многие сейчас работают на двух, а-то и на трёх работах, колымят. А куда деваться.
       Школьники книг почти не читают, утонув в компьютерах и в подготовке к ЕГЭ. Гибнет и высшая школа. Гибнет замечательная советская медицина.
      Много говорят о патриотизме. Патриотизм буквально означает заботу о хорошей жизни народа и любовь к Родине, но и, конечно, сплочённость для её защиты. Однако, только патриотизмом жив не будешь. Патриотизм – не только общенациональное, но и классовое понятие. Им нельзя прикрыть реальные классовые противоречия в обществе.
      Социальный климат в стране остаётся низким, и это вряд ли удовлетворяет людей. Если приглядеться, видно, как они плохо живут. Чиновники воруют и воруют, по - крупному воруют. И чем больше, тем злее пинают ногами советскую власть, которая не давала воровать. Выбрасывают на свалку целые куски народной памяти и исторической правды. Дорвавшиеся к власти «лавочники» готовы продать всё, что только можно продать. Коррупция – родная сестра буржуазни.
       Врачи и сами больные ходят в наручниках «экономически выгодных» стандартов, вытесняющих клиническое мышление, достижения отечественной медицинской школы. Я пишу об этом как о наболевшем потому, что я - врач советской формации, и мне это особенно близко. Сейчас врачебное мышление заменяет инструментальная диагностика. У постели больного врачу, по их мнению, думать стало уже необязательно. Вот и выпускают врачебную молодёжь из институтов с индивидуальностью куриных яиц. Больной человек перестаёт сейчас быть основой клиники. Скоро он должен будет и лечить себя сам.
       Великие учителя – Мудров, Пирогов, Боткин, Захарьин, Бурденко, врачи- фронтовики – превращаются в бессмысленные памятники с острова Пасхи. Случайные люди занимают места главных врачей, ректоров Университетов, министров, депутатов, толпами осаждают злачные места. С возрастом всё это, видно, как через увеличительное стекло, видишь лучше. В немедицинских ВУЗах – не лучше. Падает культура педагогов. Заработки их ничтожны.
       Культура в стране выродилась в культуру Киркоровых. Басков так и пе перерос свою «Шарманку». А позади их море советской классической и песенной культуры! Один Иссаак Дунаевский чего стоит. Слушаешь - жить хочется! Вымирают народные артисты советской школы. Остаются последние. Новых не будет. Буржуазное общество в прнцципе бесплодно. Воруя, песен не поют. Общество жадных способно только на выращивание Ходорковских и Арашуковых. Как это (иносказательно) у Окуджавы? «В нём песен не поют, деревья не растут»...
       Сама по себе закрывшая ныне страну чёрная пелена, конечно, не пройдёт. Необходимо сопротивление народа, борьба. Построение социализма в будущем исторически неизбежно. Новый Ленин придёт. В перспективе - это – дело молодых.
      А сейчас продолжается смутное, гибридное, безрадостное время. Особенно тяжело это отражается на стариках, души которых остались в прежнем, ими завоёванном, мире, а немощные тела их всё ещё пребывают в настоящем, уже преданном, мире. Но выбор свой старики, уже сделали. Рассчитывать на тех, кто совесть свою и советскую Родину продал, не приходится, чуда не произойдёт, отнятого не вернут. Задача ещё живых советских стариков, а их и осталось-то числом с полк, сохранить память о нашем героическом и светлом прошлом для потомков. Это не просто, но необходимо. Интеллектуально и духовно старики - это наиболее богатая и, вместе с тем, экономически - самая незащищённая часть современного общества.
     Есть у меня примеры стариков с бойцовским характером. Все из моих друзей.
      Это и главный кардио-хирург Ленинграда профессор ВМА им.С.М.Кирова А.Б.З-н. Мой однокашник Его многие знают. Многих спас. Оперировал на сердце до 85 лет. Ленинградец, очень общительный и доброжелательный человек. Генерал-майор м/с. Умер недавно в свои 92 года. Светлый человек.
        Это и профессор МАИ, Б.А.Р-ч, мой одноклассник, многие годы работавший в теоретической и практической космонавтике. Кое-что, сделанное по его лекалам, до сих пор летает на космических орбитах. В 86 лет продолжает трудиться.
        С.В.С-ва, врач-терапевт, 80 лет. Работает до сих пор. Из числа доброхотов, или природных коммунистов. Ходячая скорая помощь. Саратов – большой город. Но всегда, и днём и ночью, она с теми, кому плохо. Очень скромный человек.
       А Н.С.С-в, вот уже более 25 лет возглавляет партийную организацию рабочих коммунистов Саратова. Бесееребренник. Коллективный доброхот. Живёт интересами городской бедноты. 80 лет. Настоящий коммунист. Мой товарищ и друг.
       Среди таких-то и самому можно стареть и ещё кое-что сделать для людей.
      Мир одиноких, чаще всего, старых людей, но не только, - тяжёлая тема. Этот особый мир столь же богат прошлым, как мир молодых людей настоящим и будущим. Но ещё неизвестно, кто богаче, если иметь в виду объём памяти. Если молодые даже брать от жизни и, тем более, что-либо отдавать, как правило, не торопятся, то старики спешат отдать всё, что ещё могут отдать, как никто, понимая, что в этом и состоит смысл жизни.
      Одиночество постепенно заполняет только ещё недавно бывший полным мир их общения. Словно на давно протянутых во дворе верёвках перестали сушить бельё. А была-то целая парусная флотилия! Некому бельё сушить. Все «разъехались», а пустые верёвки остались висеть. Вы же понимаете, прошлое же при всём его богатстве – на верёвках не развесишь. И отнюдь не всех оно привлечёт.
         Встречи в этом возрасте редки. У всех с ногами плохо, да и вообще здоровье никуда. Остаются память и редкие телефонные звонки. Что там говорить. Состарились многие друзья, да и вымерли за последние годы. Лишь редкие родственные души, нет-нет, да и напомнят о себе. Причём и души тех, кого давно уже нет. Легче только тем, у кого своя семья рядом, и молодёжь шумит под боком. Под этот шумок легче и уйти. На миру, как люди говорят, и смерть красна.
       А одинокому тяжко. Вроде бы всё вокруг по прежнему привычно, и что-то тебя ещё держит, а ты уже на выходе. Мир одиночества сам по себе уже почти ничего не добавляет старому человеку. Выручают только обрывки сохранившейся целесообразности и полезности или, хотя бы, возможность запоздалого решения чего-то ранее ещё не решённого.
       В конце концов, в это время каждый остаётся один. Это неизбежно. Вот тут-то и важно, кто этот один. Это известное высказывание. Это испытание не всякий молодой выдержит. Требуется мужество. «Последний бой, он трудный самый»…
         Чаще к одинокому человеку как-то привыкают, да всем некогда. Все куда-то бегут. Людей ноги кормят. Уходящий так или иначе должен уйти. Часто не до него. Редки те, что всегда рядом. Разве что, домашние собаки.
      Черствеет не только хлеб, черствеют и люди. Среди родных потомков, в частности, от безработицы и бескормицы, нередко нарастают эгоизм и бессердечие, и большинство стариков оказывается вынужденным при реально жалкой собственной пенсии лишь как-то выживать.
       Тут, как-то незаметно, «ушла» старая заслуженная врач, жившая в нашем доме. Лет сорок отработала она в детской клинике, двух своих детей вырастила. К 80-ти годам одна осталась. Почти ослепла, по стеночке дома ходила в соседний «Магнит» за продуктами. Сын её спился, а если и приходил к ней, то только чтобы денег с очередной пенсии у неё выпросить. Дочь её со своей семьёй жила в получасе езды, но приезжала только раз в неделю. В очередной свой приезд она застала свою мать, лежащей на полу в инсультной коме. Через пару дней та скончалась в реанимации.
        Особенно дороги в эти годы те немногие, кого не видел давно. Иногда такие встречи бывают и через 30 и через 50 лет. Радостно, даже если люди приходят во сне. Даже те, кого давно уже нет. Словно чем-то одаривают. После таких встреч иногда весь последующий день кажется праздником.
       Друзей и родных не придумывают. Сколько их за всю жизнь было! И сколько-то ещё осталось, вот они и приходят. Так что и в одинокой старости бывают праздники общения. И это взаимно. Раньше стучали в дверь и запросто приходили, а теперь общаются изредка, и почти всегда только по телефону.
          Донимают болезни. Долгие и неустранимые. Нарастает немощь, физическая зависимость от других людей. Часто это становится проблемой, так как немощны и помощники. Ещё неизвестно, кому тяжелее. А ведь бывает и полное одиночество.
        Конечно, одинокому человеку помогает сознание значимости прожитой им жизни, но многих мучают и угрызения совести, невозможность исправить бывшие собственные ошибки и прегрешения, упущенные возможности совершения добрых поступков.
        Некоторые уходят как бы аккордно, чувствуя скорый конец, зазывают друзей, устраивают прижизненные поминки, раздают долги, одаривают близких. Уходят, как говорят, «с музыкой». Они находят в себе силы нарушить «тишину одиночества» (термин известного артиста Евгения Леонова). Может быть, так менее страшно? Но так бывает редко.
        Как говорил мой Учитель, «это ждёт каждого из нас». При этом последнее пиршество необязательно. Учитель даже как бы подчёркивал обыденность  неизбежного. И полагал, что оставшихся лю.ей ждёт то же самое, только попозже
         Грустно всё это. Очень грустно. Мир одиночества не связан непременно с возрастом человека. Уходят и молодые. Они в этом возрасте чаще всего ещё совсем ничего не понимают. Но уходят.
       Человек живёт, пока его помнят. Память – окончательная цена ушедшей жизни. Она – словно тленный слепок уходящей души умершего, смысл его жизни. Надо быть достойными такой памяти.
       Старость – это не только чьё-то прошлое, но и будущее вас самих. Берегите стариков, соль земли.

СРЕДНИЙ КЛАСС – «НАДЕЖДА» РОССИЙСКОЙ ЭЛИТЫ  ?
       Мы часто слышим «средний класс», «средний класс». А кто это и что это, непонятно. Те, кто об этом часто говорит, считает, что это такой общественный класс, который со временем может стать даже движущей силой экономики России. Кто его знает. Мы мало знаем об этом, хотя и не глухие, и не слепые. С виду, так вроден ничего необычного нет: торгаши и барыги.
     Вместе с тем, у так называемого «среднего класса» есть даже собственная партия, именуемая партией «Роста», видимо, в пику партии «заката и пустоты» - КПРФ. Есть и свои печатные органы, и даже омбудсмен при прези денте. Всё есть, кажется, и главное, немеренные финансовые возможности. Нет почему-то только роста рядов самого этого класса и его партии. Больше одного процента она не набирает в выборных кампаниях при всей госудаственной поддержке. Что только они не делают, а «крокодил не ловится, и не растёт кокос».
       Так, кто же они? Лицом к лицу я с представителями этого класса вроде бы не сталкивался, но, скорее всего, это не так. Действительно, а как же тогда все эти частные ООО или частно-государственные предприятия? Их же теперь ого-го сколько! На каждом углу. Как грибов после дождя. И окна, и двери, и ЖКХ, и мастерские всякого рода, и диагностические центры, и аптеки, и телефонные кампании, и даже заводы. У нас в Саратове, например, такие, ранее крупные и известные предприятия, как «Тантал» или «СЭПО», теперь тоже входят в частно-государственный сектор, правда, говорят, сильно обнищали с советских времён и давно уже влачат жалкое существование. Ничего не поделаешь: рынок. Он их рождает, он их и убивает.
      При всей их не малой численности классом они не кажутся. Авторитетом у народа не пользуются. Видимо, жуликоваты слишком. Да и сажают их часто.
       Их действительно много – легальных и нелегальных, но большинство из них, добиваясь лишь собственного успеха и обогащения и не скрывая этого, на самом деле в состоянии всего лишь только выживать. Видимо, трудно быть предприимчивым в болоте нищеты. Трудно быть успешным, работая только над личным обогащением и питаясь соками от эксплуатации наёмного труда других людей.
      В 70-е годы мне пришлось как-то побывать на плотине Куйбышевской (Жигулёвской) ГЭС. Видел, с какой энергией рыба, косяками идущая на нерест, безуспешно пыталась проскочить падающие сверху тяжёлые струи волжской воды, а обходной канал для пропуска рыбы не был предусмотрен. Сколько природной энергии превращалось в ничто. Жалко было смотреть. Удавалось прорваться через гребень плотины лишь наиболее сильным особям.
      Такой же тщетной кажется и большинство жаждущих собственного обогащения частных предпринимателей в нашей рыночной стране. Это воспитывает, конечно, наиболее энергичных из них, вырабатывая в них качества предпринимателя-волка. Про таких деятелей говорят словами генерала Лебедя: «Ухватившись за ляжку, доберутся и до горла». Ничего особенного, обычный дикий капитализм. Всё по К.Марксу.
       Мы хорошо помним пьесы Н.А.Островского и А.М.Горького. Такие пьесы, как «Васса Железнова», «Булычёв и другие», «Бессребреница». Я не уверен, что эти произведения сохранили в современной школьной программе, настолько они актуальны и обличительны в наше время.
        Персонажи прошлого объединяет с сегодняшней Россией идея всеобщего личного обогащения, выдаваемая теперь даже за некую общенациональную идею дальнейшего «прорывного» развития страны. При этом созревший средний класс, как когда-то пресловутая Васса Железнова, выдаётся за основной двигатель этого развития. И действительно, времена разные, но цели и средства одни и те же.
        Каждый шестой в нашей стране сейчас - нищий, каждый тысячный - олигарх. Мелкий, средний и крупный бизнес – это люди в разной степени из племени «купи-продай». У всех из них своя пищевая база, свой «планктон». Разница только в размерах рта хищника и его аппетита. Не случайно добрая половина нашего Совета Федерации миллионеры, а бедняков - представителей рабочего класса - в нём нет совсем. Да и зачем они? Они же теперь не движущая сила общества, а только его «быдло» и рабская сила. Планктон, одним словом.
        Вы думаете бандиты-буржуи из Северного Кавказа, Арашуковы, случайность?! Это же, в конечном счёте, порождение этого же среднего класса. Их суть - жадность. Чем активнее и наглее их среда, тем здоровее. Это даже приветствуется и официально поощряется. Сильные пожирают слабых, трупами ложатся, но пожирают. Как это в опере поётся? «Люди гибнут за металл» (золото)! Вам напоминает это картины из фильмов о животных?
       Суть этих оптимистов-паразитов отвратительна, но внешне они могут быть даже вполне приличны и продуманно приветливы. Если нужно, даже лучезарны. Всё, как в лучших домах Европы. Не обманывайтесь: всё это тоже входит в предпринимательскую цену.
       Вы не находите, что в нашей стране в последние лет тридцать развелось слишком много таких паразитов и хищников. И это в стране, большинство населения которой составляют, как и сто лет тому назад, труженики, рабочие и крестьяне. Им тоже не чужда предприимчивость и даже соревновательность, но для общего блага, обогащение, но в интересах всей страны. Тем более, что такой успешный опыт у них уже есть. За 70 лет они отгрохали такую мощную социалистическую державу, что её и за 30 последних лет нынешние «строители» всё никак разрушить не могут. А говорят, ломать- не строить.
       Так что же такое «средний класс» российского общества? Если образно, но коротко и точно, то это  подрастающее поколение хищников средней школы буржуазного бизнеса – «надежда» российской элиты. А как думаете Вы?

«ТЁМНАЯ НОЧЬ»
        Время, в котором мы живём, приучило обычных людей к наглости и бессердечию современных хозяев жизни – лавочников всех видов (просьба, не путать лавочников – буржуев с рядовыми трудящимися работниками прилавка). 
        Нас уже трудно удивить чем-либо: время такое. Но тут я услышал из телевизора, как какой-то деятель истории в одном из городов Польши, прервав исполнение известной советской песни «Тёмная ночь» композитора Никиты Богословского и поэта Владимира Агапова из фильма «Два бойца», выгнал из студии мсстных исполнителей этой песни, обвинив их в пропаганде якобы шовинизма «советских оккупантов» времён Великой Отечественной войны. Меня это сообщение как кнутом ударило.
       Вы помните эту песню. «Тёмная ночь. Только пули свистят по степи. Только ветер гудит в проводах. Тускло звёзды мерцают. Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь, и поэтому знаю, со мной ничего не случится. Смерть не страшна…» Какая песня и какая в ней правда! К этому добавить нечего.
        Реакция поляков на всё русское и советское в последние годы стала вообще безмерно агрессивна, каким бы не был повод и где бы поляки не появлялись. Кажется, что гитлеровское нашествие с 1939 года по 1944 кажется им меньшим злом, чем их освобождение в 1945 году. Причём, мы заплатили за их освобождение шестью сотнями тысяч наших солдат и офицеров! Может быть, это были другие поляки?! Хорошо хоть, что мы почти не граничим с этой поразительно враждебной нам страной. Сталин освободил эту страну и увеличил её размеры после окончания войны, обеспечив ей выход к Балтийскому морю, а польская элита ненавидит его даже больше, чем Гитлера. Историческая несправедливость настолько очевидна, что просто оскорбительна. Рушат наши советские памятники, издеваются даже над могилами  освободителей, искажают историю. Польские эксперты-русофобы безнаказанно клевещут на нашу страну по любому поводу, а их терпят. Почему? Я ни понять, ни простить этого не могу! Гнать их надо, они же не представляют никакой ценности. Эти высоколобые поляки – просто наши враги. Или всё это для кого-то ещё только меньшее зло?
       Позже и эту новость из Польши как-то бегло оценили на нашем ток-шоу. Что-то невнятное последовало из объяснений присутствовавших поляков, но только не извинение за их свинство. Получилось даже, что мы сами и виноваты за свои тёмные ночи, в которые «только пули свистят по степи». Неужели всё-таки даже очевидная подлость не наказуема?. Есть ли поляки, которые думают по этому поводу иначе?
       Песню «Тёмная ночь» после её исполнения Марком Бернесом в кинофильме «Два бойца» знают все. Написана она и была для этого фильма в 1943 году.
         Её значение в душе каждого советского человека было и  тогда, и остаётся сейчас равной значению понятия Родина. Оскорбление этой песни есть оскорбление нашей Родины. Оно должно быть строго наказано.
        Фильм этот, как и многие другие замечательные советские фильмы не показывают уже лет 15-20 даже в памятные дни. Если вдуматься, то отечественная буржуазная советофобия той же природы, что п нынешняя польская и иная русофобия, о которой мы так много говорим. Здесь много общего. Нашу элиту объединяет с буржуазной Польшей классовая общность. Нашей власти трудно защищать советское, в значительной мере утратив его. Снявши голову, по волосам не плачут. Вот и сейчас, ударили нас в самое сокровенное место, можно сказать в сердце, а мы поговорили с заведомыми экспертами-врагами, утёрлись и пошли дальше. Настоящего протеста не произошло. Боли не возникло. Действенного государственного иммунитета не оказалось. Если так пойдёт и дальше, число наших обидчиков возрастёт в разы, а утираться будем каждый день. Податливость власти просто поражает. Такое впечатление, что в ней уже нет потомков солдат Великой Отечественной войны. А если есть, то где же их боль и память? Мы и есть современная Польша. Нечего на зеркало кивать, коли своя рожа крова.
       Что скажет или не скажет дядя Дональд, как вынесет нищая Украина неожиданное и выдуманное либертанство, когда совсем уже откажется от обещаний наш турецкий «друг», и, может быть, кабы Абэ перестал бы быть как бы американским Абэ, можно было бы и о Курилах подумать как-то иначе… Живём «наощупь», как в тёмном лесу. Сила есть, а гордости не стало.  Ждём чего-то.
       «Тёмная ночь», «Вьётся в тесной печурке огонь», «Давно мы дома не были», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», «Жди меня, и я вернусь». Больше 70 лет прошло из моих 86, а я всё живу этими песнями. Песни были в то время оружием победы, а оружие и победу надо беречь. На Киркоровых не проживёщь, это псевдокультура, а другого не будет: буржуазное общество не детородно, по существу… В малом нужно суметь увидеть большое: сегодня поруганная и незащищённая нами дорогая наша «Тёмная ночь» завтра станет для России вечными тёмными сутками.

СОЦИАЛЬНОЕ И ДУХОВНОЕ РАЗДВОЕНИЕ РОССИИ
        Я – врач, но не психиатр. Правда, в роду у меня такие специалисты были. Я был знаком даже с главным психиатром Советской Армии в 80=е годы и занимался в его клинике в ВМА им. С.М.Кирова. Психиатры хорошо учили врачебной наблюдательности и, соответственно, диагностике психических заболеваний.
       Деятельность мозга, точнее, сознание человека – сложная штука. Мне даже казалось иногда, что, особенно для впечатлительных людей, работа психиатра, как и шахтёра в шахте, но спускающегося в глубины мозга,  профессионально и личностно опасна. Может быть, она даже в чём-то «заразна».
       За 65 лет врачебной практики с психиатрией мне  приходилось сталкиваться непосредственно.
         Как-то, будучи врачом парашютно-десантного полка, отправил десантника в психбольницу. Он забралсяся от страха под стол в солдатской столовой и кричал в бреду, что он дикобраз. Оказалось, это было обострение шизофрения, бред преследования. У меня даже рассказ об этом случае есть. Описал я и случай кратковременного оглушённого состояния у гвардейца после неблагоприятного парашютного прыжка («парашютный шок»). Видел я психбольных и в психиатрическом отделении Кабульского советского военного госпиталя в 1987 году. Но дело, конечно, не в моих конкретных наблюдениях. Психиатры хорошо знают об этом.
        Как-то один опытный психиатр назвал характерное для шизофрении раздвоение личности и назвал эмоциональную тупость таких больных «выжженной степью». Такие больные могут стать неожиданно даже очень опасными для окружающих. Пребывая в своём своеобразном параллельном изменённом мире, они могут совершить даже жестокое убийство. Они в этот момент как бы замкнуты на себя, и чужая боль им недоступна. Потому они и неподсудны. Их ждёт принудительное лечение.
       Меня, как неспециалиста, заинтересовала эта тема в виду явного и опасного социального и духовного раздвоения нашего гражданского общества в последние годы. Их внешнее сходство несомненно.
       В чём проявляется социальное раздвоение современного  буржуазного российского общества? Прежде всего, в устойчивом сохранении и нарастании разницы уровней жизни миллионов бедняков и, всего лишь, нескольких тысяч богатеньких Буратино. «Быдла», с одной стороны, и олигархов с толпящимися возле них чиновниками, банкирами, воротилами рынка, с другой. Это - норма для буржуазного общества. Россия – не исключение. Посмотрите на Россию «в зеркало», - та же Испания, Франция или Польша.
       Указанные полюса экономики и социального бытия существуют параллельно и раздельно, на то они и полюса.. Основа отношений – эксплуатация наёмного труда. Хозяева и наёмные работники. Эксплуатация скрытая и неприкрытая. Ничего нового – классическое классовое капиталистическое государство, как и во всём западном мире. Места для прежних социалистических, советских, форм экономической и общественной жизни уже не осталось. Привыкших к ним за многие годы советских людей теперь активно от этого отучают. Бескровная десоветизация. Потеснена даже духовная жизнь народа. Всё по К.Марксу: единство и борьба противоположностей. Либо-либо. Надо иметь в виду, что элита современного общества – это не народ, экономический уровень её жизни бесконечно выше уровня жизни трудящихся города и деревни. Последние из общественного гордого гегемона страны превращены в чью-то униженную частную собственность. При смерти даже липовые профсоюзы хозяев – фиговый листок буржуазной демократии. Причём эти два полюса государства диаметрально противоположны. Возможности их развития бесконечно далеки друг от друга. Если коротко и но сути, Родина у наших граждан одна, а государства разные: у одних пролетарское, у других буржуазное.
        Единства в жизни у них нет, единство в борьбе. Всё в соответствии с марксистской диалектикой. Чтобы скрыть отсутствие единства нации, власть использует различные способы социальной мимикрии. Это - и уже набившая оскомину ложная идея общенационального единства, на самом деле, классово разделённого общества, и представления о «глубинных» исторических скрепах России, и идея будто бы единого и бесклассового русского мира, и даже идея обеспечения безопасности России, прежде всего, за счёт благосостояния трудового народа и самой его жизни, по-прежнему, по сути своей, рабоче-крестьянской армии страны. За общие выдаются и «прорывные» гигантские планы развития страны, осуществляемые не столько для народа, сколько (и это точно) силами самого народа. Этакий, современный, «сталинский» Днепрогесс имени буржуазной партии «Единой России». Днепрогесс строили рабочие для своих детей, а это для кого?! Да и сама эта партия никакая не народная, а правительственная, государственная, буржуазная партия, и тоже продукт мимикрии. Партия «креативных» предпринимателей и оплачиваемых волонтёров и капиталистических прожектёров. Псевдонародные капиталистические комсомольцы-добровольцы.
       Гибридизация общественной жизни (смешение в ограниченных размерах некоторых советских норм и понятий с буржуазными, в частности, допущение акции «Бессмертный полк» - из-за невозможности запретить светлую и вечную память народа и из-за стремления власти примазаться к этой памяти и даже возглавить её). Своя-то память слишком перегружена недавним массовым предательством советской власти. Вспомнить нечего, разве что Ельцина на танке.
       Это сравнение относится и к поразительной живучести массовой песенной культуры советского народа: от «Тачанки» и «Журавлей» до пахмутовской «И снег и ветер, и звёзд ночной полёт. Пускай моё сердце в далёкую даль зовёт». Удивительная память о советских людях и доказательство музыкальной бесплодности современного мира из племени «купи-продай», органически неспособного к рождению радости и гордости. Два полюса, два мира. Один забыть невозможно, а другой, как говорят, «отворотясь, не насмотришься».
        Явный пример раздвоения экономических основ, духовной культуры, менталитета и памяти современного российского  общества. Очень напоминает обозначенную ранее психиатрическую проблему раздвоения деятельности больного человеческого мозга. Опасная параллельность и неэффективность социального и духовного раздвоения больного буржуазного общества.
      Это ничего, что мною использована образность и условность сравнения столь различных общественных и патофизиологических проблем, поскольку анализируется проблема раздвоения и личности, и общества. Сопоставление даже столь качественно различных процессов на уровне их результатов проведено предметно и с учётом перспективы их развития. И то, и другое кончается печально. Их подлинная аналогия невозможна, конечно, но всё это очень похоже. Помогут разобраться в этом научная доказательная медицина (психиатрия) и научная доказательная марксистско-ленинская социология.
       Раздвоение деятельности больного мозга и раздвоение несправедливого эксплуататорского общества. И там, и там патология, болезнь. Психиатры долго ещё будут искать пути устранения и предупреждения этих нарушений. А больное общество в поисках справедливости и с учётом исторического опыта пролетариата свергнет когда-нибудь эксплуататорскую паразитирующую плесень и «к царству свободы дорогу грудью проложит себе». Противоречия потому и существуют, чтобы, в конце концов, разрешаться. В противоречиях как раз и содержится необходимая энергия перемен – эволюционных или революционных. Важно, чтобы эта энергия накопилась.
        А как думаете Вы?

О ПРЕДАТЕЛЬСТВЕ
       В молодости я изредка сталкивался с предательством приятелей. Переживал, конечно. Но это было чем-то личным, хотя и казалось  неожиданным и обидным. Словно шёл и как бы болезненно споткнулся. Как правило, это было результатом моей же собственной излишней доверчивости и незлобливости. Иногда мне даже казалось, что я этим невольно даже способствовал чьей-то подлости. Удивительно, но эти случаи не вызывали во мне естественной настороженности, и такие ситуации повторялись. 
       Человеческая подлость и жестокость почему-то не рождали во мне сразу нужного протеста, а, может быть, это возникло только много позже. Но поскольку такие случаи касались лишь меня, окружающий мир не становился от этого чёрным. Как бы «споткнулся» и пошёл дальше. Сдачи я не давал, и обидчик «умирал» сам от моей терпимости и собственной подлости. Возможно, я становился ему уже неинтересным. Видимо, запас доброты был прочно заложен в моём детстве. Таким, каким-то «одноклеточнвм», я и был в молодые годы.. Тем не менее, я уже тогда задумывался над природой предательства как такового и находил его самым отвратительным явлением на земле.
       Со временем, я понял, что обычное непостоянство  людей и вследствие этого их предательство (часто бывшее результатом их обыкновенной невоспитанности и необязательности) носят лишь личностный характер и могут быть даже случайными для этих, якобы друзей. Но иногда предательство становилось в человеке сознательным, заведомым и выгодным для него, и от того как-то особенно подлым. Столкновение с таким предательством ранило глубоко, заставляло задумываться, искать и находить его общественную и общественно значимую основу, требовало разоблачения и вызывало активный протест. Это бывало нечасто, но запоминалось.
      Так возможно, как Вы знаете, одной из версий смерти Сталина 5 марта 1953 года было его предательское убийство. Об этом многие тихо говорили даже сразу после случившегося. Все тяжело переживали это горе.
              Но не было скорбным и правдивым и известное, гнусное, хрущёвское письмо о культе личности и смерти Сталина, услышанное всеми нами осенью 1956 года. В нём не было горя. Более того, клевета Хрущёва стала трагедией для будущего нашсй страны. А сам Хрущёв уже тогда казался воплощением мстительной лжи. В сущности, это было уже второе по счёту, но уже политическое и историческое, убийство товарища Сталина. Одновременно это было попыткой предательства революционного значения вообще всей деятельности советского народа под руководством ленинской коммунистической партии. Это преступление, в конечном счёте, мировой буржуазии окончательно не развенчано и до сих пор даже самой компартией. Оно остаётся крупнейшим предательством за всю столетнюю историю нашей страны.
          Уже после смерти Сталина среди слушателей нашего, тогда четвёртого, курса Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова, появились «стукачи», исподволь, в разговорах, выявлявшие среди нас недовольных политикой и личностью только что пришедшего к власти Хрущёва. Так предатель защищался уже тогда. Это бросалось в глаза. И я, и другие мои товарищи быстро раскусили провокаторов и стали сторониться этих «случайных» собеседников. Топорной оказалась работа органов. Недовольные, конечно, были (авторитет И.В.Сталина был очень высоким), и в лучшем случае кое-кого из неосторожных собеседников могли бы выгнать из академии. Так работали подлецы «по заданию». Ранние антисталинисты, как бы теперь их можно было назвать. Но не получилось.
       Тем не менее, в целом в те 50-60-е годы общественная обстановка в стране оставалась достаточно прочной. Заводы ритмично работали, цены не повышались, все жили трудно, но были равными. Социальные права граждан защищались не только конституцией, но и в реальной жизни в отличие от нынешней буржуазной России. Это было в классовом отношении практически однородное советское общество победителей фашизма. Были и тогда какие-то резонансные негативные явления, но тема предательства Родины особенно не звучала, если не считать массовое послевоенное осуждение бывших полицаев, преступников и власовцев. Осуждение их было всеобщим и решалось официально государственными судебными органами. Это, конечно, не означало исчезновения врагов советской власти и самой темы предательства в стране, но она как бы ушла «в тень».
        Жизнь в стране кардинально изменилось с началом контрреволюции и с развалом Советского Союза. Классовые враги пришли относительно внезапно, как-бы изнутри, против нашей воли, пользуясь политической доверчивостью народа. Это были расплодившиеся буржуазные недобитки прошлого.
        Пришлось столкнуться с политическим перерождением и предательством людей, утративших связь с народом, вскормившим их. С предателями советской власти. 
     В 1991–м году. к власти пришёл олигархический капитал, возникший и окрепший за счёт грабежа народного добра. Уже в августе этого года, советские люди пережили контрреволюционный шабаш: «защиту» Белого дома, аресты членов ГКЧП, запрещение компартии и воцарение на троне Ельцина - «мясника России». Жизнь пошатнулась.
        Общая тенденция развала государства и его финиш хорошо просматривались уже тогда. Казалось, что происходит замедленная катастрофа на гонках: беспорядочное движение, неуправляемость, отлетают крылья, колёса, обшивка, вылезают кишки... .
        Помню, встретил тогда соседа по дому, бывшего военного лётчика. Спросил его о его настроении. Он остановился и мрачно произнёс: «Где бы достать автомат?». И молча пошёл дальше. Что ещё мог сказать советский лётчик?!
        Перерождение коснулось не только конкретных людей, а стало системным и повсеместным.
             Режим Ельцина тут же показал свои волчьи зубы. Власть создала объективные условия неотвратимости побоища. Имению она, предложившая людям встать на колени, — стала преступной. Советские люди в очередях, конечно, настоялись, но не на коленях же. Расчёт был точным. Он был нужен тем, кому давно уже снилась частная собственность. Стало ясно: теперь будут строить тюрьмы, чтобы упрятать подальше протест «уголовников» и позволить, наконец, свободно грабить страну.
        Предприниматели, казаки, жандармы и... интеллигенция, ударившаяся в бизнес, — стали опорой режима. Режимной становилась и армия, подкармливаемая за счёт народа.
       Процесс перерождения бывших якобы коммунистов, позже якобы демократов в палачей народа исторически неизбежен. Этот, казавшийся тогда новым в нашей стране, процесс, был обычной эволюцией представителей мелкобуржуазной среды. Почитайте Ленина. Но и протест народа оказался  неизбежен. Глумление над людьми труда восстановило в них память о средствах борьбы пролетариата за своё освобождение. Это, в частности, уже в ноябре 1991 года проявилось в возникновении
Российской коммунистическая рабочая партия (РКРП).
     Мерзость власти в ходе госпереворота в августе 1991 года вскоре сменилась уже целой серией мерзостей. Это случилось в сентябре 1993 г. и закончилось расстрелом безоружных людей у стен Останкино и расстрелом парламента из танковых орудий. Стреляли враги-«мутанты» (термин драматурга Виктора Розова). Это видел весь мир. Советская власть не сумела тогда себя защитить, хотя угроза была не меньшей, чем в 1941 году. Перерожденцы просто дышали западными капиталистическими ценностями и буквально боготворили доморощенных либеральных интеллигентов.
        В эти годы многие, прежде всего, именно интеллигенция, внутренне очень изменились. Им вдруг остро надоело нищенствовать, или каждый из них обнаруживал в себе таланты, неопознанные при советской власти, особенно в области бизнеса, необыкновенные способности наконец-то ставшего «свободным» человека, ещё вчера бывшего обыкновенным «совком» (продуктом советского примитивизма, по их мнению). Они и ходить-то стали как-то иначе, как будто стали парижанами. 
      Уже упомянутый драматург Виктор Розов в 1994 году, сразу после расстрела Дома Советов, назвал перерожденцев «мутантами». Это понятие оказалось даже точнее, чем современное понятие гибриды. Представляете, государство зверей-мутантов. Это неизбежно, когда страна из  социалистической (с общенародной собственностью и властью трудящихся) перерождается в буржуазное государство. 
      Формирование мутантов получила и конкретный, личностный, характер. Гибридизация взглядов – это, в конечном счёте, гибридизация души. Понятия «перерождение», «мутация», «гибридность», прежде не встречавшиеся, сейчас стали распространёнными и используются как синонимы. Объективно это и стало болотом для выращивания массового государственного предательства.
       В целях аргументации темы данного очерка о предательстве в буржуазном российском обществе я использовал рад положений из прежних своих же публикаций, но на другие темы («Информационная война», «Мутанты», «Гибридное время», «Святые мощи ленинизма» и другие работы), тем более. что цитировал я исключительно только себя.
        Предательством совеской власти, декоммунизацией, антисталинизмом многие мутанты стали даже гордиться.
       То, что произошло в течение последующих девяностых годов, при всей трагичности случившегося для страны, было только верхней частью айсберга, поверхностным слоем процессов. Глубже, у дна социальной жизни, — копились колоссальные резервы протеста.
       Когда говорят о живой крови, крови, пролитой в схватке рабочих с жандармами, забывают о вымирании населения страны, прежде всего, трудящихся, — процессе более зловещем, чем естественный экстремизм их отчаяния и протеста. Об этой, медленной, смерти народа за счёт неродившихся и преждевременно умерших людей — власти молчат. Сейчас они говорят об этом как о «демографической» яме, вырытой неизвестно кем.
        Это коснулось и запрещения в преподавании всей советской литературы и многих классиков, запрещения советской кинематографии, советской песенной культуры. Резко выросло социальное неравенство, разлилась власть денег.
       Деятели культуры государства лавочников стали красть у народа не только пищу, но и его душу. Духовные мутанты. В идеологии нет вакуума (по Ленину), поэтому они спешили.
        Наступило жалкое время. Рабское. Ни один академик от литературы не защитил запрещённого Чернышевского. Растлители народа.
      Медццинская профессура менялась политически и нравственно прямо на глазах. Некоторых из нынешних главных врачей поразило стяжательство. Их не останавливало ничего. Медицину превратили в бизнес.
       Отмирание, как известно, начинается с «пальцев», с тонких технологий, с прекращения мечты.         Оскал власти. Зомбирование бесполезности сопротивления людей. Чем хуже живут и больше вымирают люди, тем лучше: стимулируется биологический закон — формирование нового человека-волка.
        Горбачёв – предатель, конечно, хотя он сам до сих пор думает, что это советское государство предало его, пока он сидел в Форосе.
        Ельцын, добровольно оставивший партийный билет, но никогда и не бывший коммунистом, был всего лишь заурядным рубщиком мяса в подсобке мясного отдела рынка, принятого им за государство. Он его и разрубил по пьяни. Если этот уральский уродец, что-либо и создал, то, пожалуй, разве что очень известных своих последователей и, заодно, кучу Чубайсов, Гайдаров, Березовских, Ходорковских и прочих «рождённых контрреволюцией». Назвать его предателем – это не сказать ничего. Он им не стал, он им был.
        Сейчас эти ельциноиды, даже ещё живые, в принципе уже забыты и никому не нужны, даже с учётом «прорывной» перспективы строительства российского Сингапура. Выдохлись уже на этапе своих предположений и исторически сгинули.
        Хороших людей из простых и теперь не убавилось, друзей, правда, поменьше стало. Сам взыскательней стал, наверное, да и умерли многие. Я и прежде некоторых недолюбливал, некоторых избегал, очень редко ненавидел. Чувство это было утомительным. Теперь же, когда романтизма во мне поубавилось, я полон неприязни ко многим: к молодым бездельникам и студентам, разъезжающим на незаработанных автомашинах, к торговцам, к «комкам», к валютчикам, бездарям, к хамам, к неожиданным реваншистам, к перевёртышам, «к мещанам во дворянстве», а особенно — к тем, кто в упор не видит страданий простого человека.
        Казалось бы, зрение от старости ухудшилось, а стал зорче. От моей прежней доверчивосити и некоторой «одноклеточности» не осталос и следа. Жизшь потребовала перемен. Неприязненность стала настолько широка, что лишала подчас ежедневной радости, обкрадывала, убивала. А если посмотреть широко, то меня и моих друзей убивало то, что на смену вымиранию и вырождению народа пришло его одичание.
       Я – не судья, но думаю, что святых людей по жизни, конечно, мало. Просто честных много, но они не едины. Предателей немного, в том числе отпетых «нехристей». Им бы оглянуться и посмотреть скольких, когда и за сколько они когда-то предали и продали. и не торчат ли из под их блестящих фраков их хвосты и копытца.
       Пролетарии всего мира по-прежнему тянутся к Мавзолею Вождя, как к доказательству именно этой, реальной, правды человечества. И здесь никаким сравнением с мумиями в Новом Афоне не обойдёшься. Когда говорят «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить», имеют в виду именно ленинизм, как идеологию миллионов людей всего мира. Ленинизм как учение о борьбе пролетариата за своё освобождение никогда не станет мумией, даже если это и придёт в голову некоторым современным, особо продвинутым прихожанам. Это их личное дело. Даже если некоторые из них позволяют себе безнаказанно и бессовестно играть в хоккей у порога Мавзолея Ленина, у святого места для миллионов трудящихся мира.
       Интересно, а возле святых мощей в Новом Афоне тоже принято играть в хоккей? Впрочем, хоккеисты – мутанты всё могут!
       Некоторые из давних моих сверстников, вышедших в своё время из КПСС, сейчас рассуждают по поводу необязательности постоянства в своих убеждениях, считая нормальным последовательные перемены в своих взглядах. У многих из них и недавние слёзы по Сталину высохли. Таких членов партии стало особенно много в начале 90-х. Перспективы тогда не стало, организацию запретили, выгода исчезла, кумиры потускнели, а купюры поднялись в цене.
       «Бог – с бескорыстными людьми, с теми, кто не изменяет своим убеждениям, не изменяет своей Родине и самому себе», писал я в одном из своих ранних очерков. Но, по мнению перевёртышей, прежние представления о консерватизме преданности безнадёжно устарели. Тем более в наше гибридное время – время мимикрии мутантов и лживой идеи «общенационального единства» народа современной, разобщённой, якобы бесклассовой, буржуазной России.
         Изменилась ситуация, изменились и убеждения. Ситуацию изменить сложно всегда, а убеждения – проще, конечно. И, по мнению этих людей, ничего особенного не происходит. Можно ведь прожить вообще и без всяких убеждений. Видимо, думая так, этим людям легче оправдываться перед самими собой.
       Некоторым из них в буржуазном обществе даже крупно повезло. Выбились в особо «креативные» деятели нашего государства, отбросив своё прежнее, такое неэффективное и даже постыдное «коммунистическое» прошлое. Правда, нет-нет, да и у некоторых из них всплывёт мысль об их недавней мутации, и тогда стройная конструкция их личного сегодняшнего успешного и выгодного благополучия на фоне всенародного бедствия рушится и уже даже им не кажется имеющей отношение к истории нашей Родины, преданной ими. Но поздно: поезд истории уже ушёл без них. Предательство, как смертельная заразная болезнь, не лечится.
        А их единомышленники - классические мутанты,  – родом из того же племени «купи-продай» - банкиры, чиновники и лавочники, если не сегодня, то завтра их обязательно продадут. И это хорошо известно. Ведь их общая сущность – жажда наживы и власти. И предательство – из их родни. Продадут обязательно, особенно если предложенная мзда (выгода) вдруг окажется недостаточной. Очень ненадёжная компания.
       Всё ведь очень просто. Чтобы уничтожить всех предателей и саму возможность предательства, нужно изъять богатства и средства обогащения у ограбивших и вернуть награбленное ими народу. Некому и незачем будет предавать. Такое время обязательно наступит, если всем честным людям этого очень захочется. Или жизнь заставит. Это исторически неизбежно, но, к сожалению, ещё не созрело. А как думаете Вы?

 САРАТОВСКИЕ СТОЛБЫ
        Впервые я увидел каменные столбы в Саратове в 1990-м году. Это было по дороге в Дальний Затон, где мы в то время приобрели дачу.
        На фоне зелёной Соколовой горы виднелись три вертикальных каменных возвышения, похожие на большие верблюжьи горбы грязно-коричневого цвета. Их вершины высоко поднимались над крышами ближайшего посёлка. Здешние старожилы-грамотеи объясняли, что это ещё доисторические, реликтовые, образовання, оставшиеся от того времени, когда в этих местах было море. Море высохло, а донные отложения остались. Подобные образования имеются и в других местах Поволжья.
           Подойти к «столбам» нам было недосуг, хотя мы часто показывали их своим гостям  издалека, проеэжая вдоль берега Волги. Однажды таким знакомым был профессор Е.В.Гембицкий – мой Учитель. Он был у нас в гостях.
         Может быть, я бы уж и не навестил эти места, но к нам приехали в гости наши сын и внук-втроклассник, Ванечк. Вот они-то там и побывали.
        Облаянные всеми собаками посёлка, они, по их рассказу, вышли к подножью столбов. Наподобие известных гигантских памятников с острова Пасхи, эти столбы поднимались на склоне Соколовой горы, достигая 5-6 метров со стороны Волги и 3--5 метров со стороны горной основы, составляя с ней, по-видимому, одно целое. В отличие от рукотворных памятников с острова Пасхи эти каменные столбы носили природный характер и были, несомненно, древнее их.   
       К сожалению, столбы из земли уходили вверх практически вертикально, и забраться на них было невозможно. Пришлось нашим искателям рыться у поднжья столбов и вокруг них. К удивлению искавших. им удалось найти в земле множество окаменевших аммонитов от древних пресмыкающихся. Каменные завитушки аммонитов имели различные размеры, до 5-6 см в диаметре. Нашли несколько почерневших медных монет, скорее всего, 18 века. И даже серебряный нательный крестик с указанием года изготовления – 1891. В их поисках им никто не мешал, вероятно, их находки были для местных жителей не в новинку или не представляли никакой исторической ценности   
       Перед уходом постояли немного у столбов. Их вершины  уходили в небо. Внизу, за посёлком и шоссе, желтел песчаный пляж, на котором никого не было (в начале мая ещё холодно). Купался у берега всего лишь один смельчак. За Волгой тёмной массой выделялся Зелёный остров.
         После возвращения домой путешественники долго и шумно рассказывали о своих открытиях. Смотрели привезённые с собой фотографии. И все мы почувствовали себя почти как побывавшие на острове Пасхи.
         В сущности. мы как бы услышали шепот вечности. Ведь то, что они нашли в там каменных столбах, действительно было старше человечества. Редкая возможность через малое увидеть большое. Из сегодняшнего дня взглянуть и даже дотронуться руками до глубокой древности. Тысячи людей каждое лето едут мимо, вдоль Волги, и не знают, что они находятся рядом с таким далёким прошлым.. Вот тебе и столбы в Затоне.
 
СЫНОК
       Сразу после моего приезда в Ленинград из воинской части, где я уже 7 лет прослужил врачом, в клиническую ординатуру Академии жильё моей семье предоставлено не было. Только обещали. Это было обычным для того времени. Шла осень 1962 года.
          В результате семья осталась в Рязани, а я приступил к работе на терапевтической кафедре. Сложность была и в том, что за месяц до отъезда в Академию у нас родился сын, Серёжка. Получилось так, что жена осталась одна с двумя детьми. Рядом были и родители, но это помогало мало. Серёжка был грудничок, а дочка Машенька этой же осенью пошла в 1 класс. Так что жене одной трудно было. Скучали друг по другу. А что поделаешь? Приходилось ждать.
          Мне было тогда 29 лет, жене 25. Меня-то всё-таки выручала напряжённая в то время, новая, увлекательная и ответственная клиническая учёба. А жену донимал домашний быт и бесконечные заботы о детях.
       Жил я тогда у ленинградских родственников и знакомых, где придётся. Через 4 месяца, в декабре, мы всё-таки решили съехаться, не дождавшись служебного жилья в общежитии.
        На экстренные поиски жилья нехватало ни связей, ни времени. Из клиники же не уйдёшь. Обегали всех своих знакомых. Тут как-то приехал к нам на помощь отец и помог найти комнату в частном доме в пригороде Ленинграда по Финляндской железной дороге. Эта была небольшая комната на втором зтаже, с печным отоплением. Дрова, правда, у хозяев были. Пользование ими входило в плату. Но рубить дрова во дворе на морозе, таскать их к себе по лестнице и топить раза два в день печку надо было нам самим. В комнате поместились две хозяйские кровати, детская кроватка, привезенная из Рязани, столик и три табуретки. У печки сушили пелёнки. Цена была сносная для моего капитанского содержания. Хозяева жили под нами, на первом этаже.
       Это был посёлок у платформы «Песочное» по Финляндской железной дороге.
         Устроили Машеньку в первый класс здешней школы. Запомнилось это время плохо: уходил в клинику рано, в полной темноте, и возвращался домой, тоже уже было темно. Радовала только снежная белизна посёлка: снега стояли высокие.
        День заканчивался дровами, топкой печи и ужином, разогретым на плитке. Дочка работала с тетрадями. Училась она, несмотря на переезд и новую школу, хорошо, помогала маме и ко всему относилась очень спокойно и ответственно. Знаю, по её рассказам, что её местные одноклассники после уроков играли в школьном дворе и даже дрались портфелями. Приходилось и ей проявлять характер, защищать-то было некому.
         Клиника моя располагалась в областной больнице на улице Комсомола, в 10 минутах от Финляндского вокзала. Это было удобно, совсем рядом, а электрички ходили часто. Через час я был уже дома.
       Здесь же всё было родное. Это была взаимная радость. Особенно радовался Серёжка. Ему было уже 8 месяцев, но когда я приходил, он начинал прыгать у стенки своей детской кроватки, держась за её край, улыбался и тянул ко мне ручки. Словно ждал-ждал целый день и наконец дождался. Он у нас тогда был беленький, а глазки были карие – в меня (позже, через пару лет, он стал темнеть и стал, каки я, чёрненьким). Он был дружелюбен со всеми, и один оставаться не любил. С мамой Люсей у него были особо тесные отношения. Она его кормила грудью и успокаивала. С ней он мог даже покапризничать, но это было редко. Он всегда был со всеми, даже когда сосал соску. 
       Я, приходя домой и сняв шинель и шапку. к радости малыша вытаскивал его из кроватки, брал на руки, прижимая его к себе, и мы отдавали друг другу своё тепло. Он затихал, словно оказывался в гнёздышке. Я гладил его по головке, а он изучал на моём лице всё, до чего мог дотянуться. Это и было счастье.
      А потом топили печку. В углу были сухие полешки, они быстро схватывались огнём, и тогда в ход шли уже дрова, принесенные с улицы. Но когда в комнате становилось тепло, обои намокали и покрывались каплями воды. Становилось ясно, что стенки дома за день промерзают.
       Так повторялось каждый день, и становилось тревожно, что наше счастье может обернуться ревматизмом или туберкулёзом. Особенно плохо было, когда меня ставили дежурить по больнице: разлучались на целые сутки.
        Я стал хлопотать в академии о предоставлении комнаты в общежитии. В марте клинических ординаторов стали, наконец, размещать в общежитии в Обухово. Предложили комнату в 16 метров и мне.
       Собрались мы быстро, и на машине сотрудника моей клиники переехали по новому адресу. Разобранная детская кроватка ехала с нами на крыше «Жигулёнка». А детская коляска не уместилась, и мне пришлось позже съездить за ней в «Песочное» ещё раз. Мы росли и взрослели, не без ошибок. Но то, что было потом, было уже другой историей.

КЛЯЗЬМА
          Отец мой был военным инженером. В войну и после неё служил на оборонных заводах в Москве в системе Главного артиллерийского управления. Семья мучилась от бесквартирья и потому я часто менял школы, в которых учился. 6 класс в школе на шоссе Энтузиастов, 7 класс у Измайловсого парка, 8 класс – в посёлке Шереметьевский, возле Хлебниково, 9 класс опять в Москве, но у «Электрозаводской», 10 класс - вновь в Шереметьевской школе. В это время отца перевели на службу в Крым, в город Евпаторию. А я остался в Москве и жил подчас у чужих, но хороших людей.
       Обычная судьба семьи военнослужащего с пятью детьми. Трудное было это раннее послевоенное время. 
       В 8 классе классным руководителем у нас была учитель математики и завуч Шереметьевской школы Алевтина Алексеевна Житникова – властная, строгая, но почему-то любимая всеми. «Маршал» школьной педагогики. Волосы у неё сзади были схвачены гребнем, а на носу сидели очки. Дети звали ее «старуха», хотя было ей тогда всего 53 года. С переходом в эту школу началась моя новая школьная жизнь.
       Шереметьевская средняя школа была открыта задолго до войны. В ней учились ребята и из Хлебниково, и из Клязьмы, и из Лобни, и даже из Долгопрудного. Тогда ещё не было аэропорта Шереметьево, и место это было тихое.
          В разное время Шереметьевка относилась административно к разным районам Московской области, в том числе в 1947 году к Краснополянскому району. Недалеко от посёлка протекал канал «Москва-Волга» и между мостом на Дмитров и железнодорожным мостом у Хлебниково простиралось водохранилище, где стояли корабли и яхты. За посёлком располагались лес и кладбище. Хорошо помню большой участок на краю леса, занятый захоронениями убитых солдат (по- видимому, вывезенных с мест ближайших боев у Красной Поляны в 1941 году). Сама Шереметьевка захвачена немцами не была.
        Я уже писал об этом времени в своей книге «После войны. Школа», впервые вышедшей в 2010 году. Прошли годы, и стало ясно, что кое-что осталось недосказанным.
      Вот одно из ранних воспоминаний об этом времени. В конце сентября 1947 года наш 8 класс (человек 25) на один день сняли с уроков и отправили в местный колхоз, расположенный в местечке Клязьма. Шли по грунтовой дороге пешком километров 5. Нам дали задание: собрать морковь с целого поля. Собирали морковь в корзины. При этом, конечно, баловались, носились, хохотали по пустякам, но задание выполнили. Приехали лошади с повозками, яшики с морковью погрузили и вывезли на усадьбу колхоза. И сами мы строем и с песнями отправились туда же. Всем хотелось есть. В то время, сколько помню, нам всегда хотелось есть.
        Нас ждали: в большом зале правления стояли столы. Женщины-колхозницы угостили нас свежим молоком с хлебом. Ограничений не было. А главное – очень благодарили за помощь: в колхозе после войны нехватало людей. Что такое Клязьма, я так и не понял тогда. Клязьма и Клязьма. Наверное, колхоз, в котором мы так дружно поработали.
         Вскоре мы все вступили в комсомол. Учился я с удовольствием.
      Чем для меня стала Шереметьевка уже тогда? Просто школа, учителя, ребята, привязанности? Нет. Она стала моей духовной родиной, где даже воздух был родным. Здесь всё было пропитано романтизмом, естественным спутником пятнадцатилетних.   
        В 9 классе пришлось вновь учиться в Москве. Но это была обычная московская школа. Я очень скучал тогда по Шереметьевке. Ловил себя иногда на мысли, что идти в эту, новую для меня, школу, мне не хочется. Пару раз вместо занятий даже уходил в соседний Измайловский парк и гулял там, пока голод не загонял домой. Я жил тогда вместе с сестрой.
         Несколько раз ездил в Шереметьевскую школу несмотря на удалённость. Как-то был там на танцах (школа, в отличие от иосковской. была общей для мальчиков и девочек). Видел друзей. В школе произошли перемены. Литературу стала преподавать новая учительница – Людмила Ивановна Ерошенко. Удивительно искренняя молодая женщина. Уже только от этого в классе что-то изменилось. Пришёл Боря Рабинович, сдавший экстерном все экзамены за 8 класс. В классе появилась Майя Чигарёва, до этого она училась в Клязьминской школе, где работала её мама.
        Зимой неожиданно умер одноклассник Юра Колотушкин. Говорили, простудился на катке и заболел менингитом. Мне сообщили, и я приехал прямо на похороны. Провожали его всей школой. Отчего-то его знали все и любили. Дети тяжело переносят горе. Все ревели. Похоронили его на кладбище в Шереметьевке.
        Я остался тогда в посёлке на ночь. А утром в моём, теперь уже девятом, классе писали сочинение под руководством новой учительницы Людмилы Ивановны Ерошенко. На свободную тему. И я писал, писал от сердца, сказывались вчерашние переживания. Главным для меня было побыть со своими одноклассниками. Все это так и поняли.
       На 1 мая 1948 года мои одноклассники шереметьевцы устроили вечер в помещении Клязьминской школы. Завучем этой школы была мама Майи Чигарёвой. Она и разрешила. Я к ним примкнул, внеся свой взнос. Принесли патефон, пластинки. Танцевали. Угощение, конечно, было не богато, но варёная колбаса, сыр, пирожки, салаты, печенье - были. Было и спиртное, но по чуть-чуть. Чай, компот из разведённого варенья.
       Было очень душевно. Танцевали. Телятников бессовестно сметал печенье. Но не всем было хорошо. Я видел, как одна из наших девушек стояла на тёмном повороте лестницы  и тихо плакала. Она была горбата. Природа её обделила уже тогда, когда ещё никого из нас не успела наградить. Горе всегда идёт вперемежку со счастьем. Девчонки её успокаивали и старались, чтобы она не оставалась одна. Потом, через десяток лет, и она всё же вышла замуж.
        Расходились под утро. Пока шли к Шереметьевке, пели песни («Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна» и другие). Получилось, в Клязьме был, а саму Клязьму и в этот раз я так и не разглядел.
         Как закончился учебный год в моей московской школе, я не помню. К тому времени по моей просьбе и с согласия Бори Шеломанова мои родители договорились с его мамой (её звали тётя Галя) о том, что, пока я буду учиться в следуюшем десятом классе, буду жить у них.
         Я так лелеял в душе предстоящий переезд в Шереметьевку, что решил отметить окончание 9-го класса пешим путешествием по железнодорожным путям от Савёловского вокзала до этого посёлка. Взяв с собой еду и воду, пошёл по шпалам, пропуская железнодорожные составы. Станции Дигунино, Лианозово, Бескудниково, Долгопрудная, Марк, Водники, Хлебниково и, наконец, Шереметьевка. 25 км!
        По пути видел много интересного. Останавливался на станционных платформах на привал. Мимо проезжали поезда. К обеду становилось жарко. Но я мужественно шёл, сам себя награждая мыслью о своей преданности любимой школе. Прошёл по мосту над каналом имени Москвы. Это было так здорово! Я думаю, что ещё ни один ученик нашей школы за все время её существования не решился проделать такое путешествие.
        Когда я дошёл все-таки до платформы Шереметьевская, оказалось, что меня, конечно, никто не ждал. Да и с чего бы это! Но позже факт моего подвижничества (в прямом и переносном смысле) стал известен всем.
       За спокойным миром школы в какой-то мере незримо для нас жила страна. Жила и строилась. Регулярно стали ходить электрички до Дмитрова и Лобни. Почти рядом с посёлеом началось строительство аэродрома Шереметьево. Свидетельством роста страны стало очередное снижение цен. Это стало нормой. Трудностей в стране было много. Послевоенная разруха, огромная армия, которую нужно было кормить, но И.В.Сталин и правительство делали то, что могло улучшить жизнь народа уже тогда. А главное – они выполняли свои обещания.
        Прошёл год, и незаметно закончился и наш десятый класс. Вместе со страной росли и мы. Мы были неразрывны со страной. Главное, что мы поняли тогда, что главное – это содержание, а не форма. И еще мы поняли: в жизни нужно не казаться, а быть.
     В начале пятидесятых годов, уже после окончания школы, мне вновь довелось побывать на Клязьме. На этот раз я с Борей Рабиновичем навестил там родственников его семьи.
        Дорога привела нас в этот уже знакомый и в то де время незнакомый мне небольшой посёлок. В центре его за низким забором стояла всё та же двухэтажная школа.
           Стоял июль. В летние каникулы школа была закрыта. Было очень жарко. Посёлок утопал в зелени. Рядом. в низине, заросшей кустами, текла речка Клязьма. Получилось так, что ранее я же бывал здесь, а главное – речку - увидел впервые.
      Никаких пляжей на речке, конечно, не было. Спустились мы с Борькой через кусты прямо к воде. Речка оказалась неширокой. не более пяти метров, но неожиданно глубокой, холодной и быстрой. Её поверхность в тени высоких деревьев была тёмной.
       Тут же, в траве, мы разделись и залезли в воду. Берег и дно были глинистые. Это было не очень приятно. Окунулись и поплпвали немного. Жару как рукой сняло, но долго сидеть в речной прохладе быдо небезопасно, и мы вылели на берег.
         Побродив по посёлку по каим-то делам ещё с часок, мы вернулись в Шереметьевку.
         Это было моё последнее посещение Клязьмы. Но в Шереметьевке я бывал и позже, и очень часто. Всё навещал свою уже очень старенькую учительницу, Алевтину Алевсеевну Житникову, заходил и в школу. 
          В последиие 60 лет посёлок Шереметьевский, как он официально называется, стал знаменит не только нашнй школой, но и своей близостью к крупнейшему аэропорту страны «Шереметьево», обязанному ему и своим названием. Все самолёты, идя на посадку и пересекая Савёловскую железную дорогу, летят над моей дорогой Шереметьевкой, причём так низко, что, кажется, можно с земли заглянуть в их иллюминаторы. Это почётно, конечео, но каково здешним жителям?
         С Шереметьевкой всё понятно. Это и судьба, и духовная родина, и любовь. Но что такое Клязьма в моей жизни? Что-то вроде Луны для Земли? Что-то реально существующее, но непознанное и ненужное. Получается, бывал, но ни разу не остался… И всё-таки из песни слова не выкинешь! Я бы и сейчас сходил на Клязьму, да устарел, не дойду.
        А река Клязьма не такая уж и маленькая, подлиннее Москва-реки будет. Прежде, чем в Оку впасть, проходит, петляя, Московскую, Владимирскую, Ивановскую и Нижегородскую области, создавая по пути, к тому же, громадное Клязьминское водохранилище. За 70 лет, что мы не виделись с Кдязьмой, сколько в ней воды утекло! За это время не осталось ни страны нашей советской, ни учителей наших, ни почти всех друзей наших, что когда-то кляьминскую морковь собирали. Осталась только память. Но и этого немало.

ГОРОД КАРГОПОЛЬ
     Название этого города было так же далеко и безразлично для меня, как, скажем, название Карфагена. Да я и не упоминал его никогда. Где это? Что-то смутно помнится.
      Тут случайно узнал, что такой, даже довольно древний для русской истории, город действительно есть. В Архангельской области, на реке Онеге. От всех городов этого северного края далёк: и от Вологды, и от Архангельска, и от Петрозаводска. Сотни километров тайги и бездорожья разделяют их. Вот уж глубинка, так глубинка.
       Пишут, что последние полтора-два столетия город этот позабыт  – позаброшен. Когда-то, бывший наслуху, этот город утратил своё значение, ранее близкое даже к таким городам, как Псков и Великий Новгород. Утратив своё былое значение, он как бы остался в сторонке, в окружающих его лесах и болотах и практически завяз там.
      Посмотрите на карту этих мест. До Каргополя даже железная дорога километров за десять не доходит. Чего здесь в достатке, так, наверное, леса, зверья, птицы, грибов да ягод. Так этого добра в самих Вологде и Архангельске навалом. Не нужен стал Каргополь никому. Щедра русская земля, если пропажу более двухсот лет не ищет.
         Чем же люди живут здесь? Их и сейчас, как и столетие назад, чуть более 10000 человек. Предприятий с десяток (лесоразработки, сельское хозяйство. ремёсла). Зато соборов и церквей, каменных и деревянных, более 15. Мужского населения, включая пенсионеров и детей, 5 тысяч Спились что ли все? Опасение это не случайно, в городе винно-водочный и пивоваренный заводы. Поскольку их продукцию некуда вывозить, этим зельем весь район залить можно.
        Вспомнил в связи с этим пустую привокзальную площадь в поселке солеразработчиков Верхний Баскунчак, ранее именовавшийся «всесоюзной солонкой», в котором был проездом. Посредине площади стояла грузовая машина. до верху набитая ящиками с водкой. Работа на солевых озёрах - одна из самых тяжёлых и вредных. Рабочих утром автобусами на 5-10 км развозят из посёлка на прииски в дневное пекло, где нет никакой тени, только солнце и белая соль, а вечером привозят в посёлок. к уже ожидающему их грузовику. Сами понимаете. Работяги эти, как сказал бы великий поэт Некрасов, «до смерти работают и до полсмерти пьют».
       Думаю, что хоть и прошло со времени моего посещения Верхнего Баскунчака пятьдесят лет, вряд ли что-нибудь там изменилось. Город Каргополь в этом отношении похож на Верхний Баскунчак, несмотря на северные широты.
        До театра Каргополь ещё не дорос, но музеи здесь есть. Музеи – зеркало прошлого. А есть ли будущее?
       Здешнее прошлое тянется аж с 11 века, ему уже более 1000 лет, , с Московией спорит, на Куликовом поле к Дмитрию Донскому каргопольское войско  примыкало. Улавливается сходство: Куликово поле и Карго поле (в переводе, воронье поле). Говорят же, иногда, в сердцах на какую-нибудь злобливую старуху «старая карга» или «старая ворона». Практически это синонимы. Но это моя выдумка.
       Известно, что наши вечные завоеватели, поляки, за Москву даже заходили, но отступились. Вспоминается судьба Ивана Сусанина. К Каргаполю отряды поляков тоже подходили. Здешние дружины отбились от нападавших. В 16-18 века Каргаполь пережил саой расцвет. В город в екатерининские времена приезжал поэт Державин.
        Прошлое у города действительно было. А как же насчёт его будущего в этом заброшенном углу России? Много ли каргопольцев в Московских и Петербургских университетах учатся? Возможно ли это сейчас?
        Помню, в 1950 году со мной на первый курс Военно-медицинской академии имени Кирова после школы откуда-то из архангельско-вологодской глухомани поступил с золотой медалью некто Княжев.
      Волосы у него были цвета льна, слегка окал. первые дни, пока сапоги не выдали, ходил в лаптях. Один такой был на весь курс, а может быть на весь Ленинград. Мы все ходили посмотреть на него. Деревенский такой, но учился хорошо и вскоре потерялся среди остальных двухсот слушателей.
     Есть ли сейчас такие Княжевы-Ломоносовы! Теперь всё решают деньги, а в Каргополе их не заработаешь. Это я про возможное будущее этого древнего русского города. Впрочем, уже работает где-то в этих местах космодром Плисецк.
        Каргополь – не исключение. Россия полна такими примерами. Москва и десяток городов-миллионеров пухнут от богатства и возможностей, многие регионы страны беднеют, обезлюживаются и спиваются. Разница в развитии одно из проявлеений расслоения современного российского буржуазного общества, усиливающая классовую неоднородность нации, рождая коррупцию и полярность накопления капитала.
       Доходит и до крайних случаев. В окрестностях того же Каргоподя, как пишут в Интернете, стоит заколоченная церковь, рядом кладбище, как положено. А жителей в бывшей деревне уже нет. Ушли искать лучшую долю или вымерли. И стоит церковь брошенная. Пережила людей, некому теперь Богу помолиться.
        Второстепенность, обойдённость государственным или местным вниманием, отсутствие экономического и духовного развития и просто реальная бедность унижают человека далеко не только в Каргополе.
         Каргополь и Каргополь. Случайно услышал об этом районном городке. Но не случайно обнаружил его историческую и сегодняшнюю правду и боль.
        А сколько людей, подобных таким городкам, тащатся по жизни, не знамо куда, уходя от болезней, безработицы, пенсионных норм, старости и одиночества, безжалостности буржуазных властей, и от ставшей нормой чёрствости людей. Ныне каждый пятый в стране, образно говоря, стоит на паперти за куском хлеба и в поисках социальной защиты.
        Но ведь и Каргополь социально не однороден. Немногочисленная «элита города» (прежде это были купцы, а теперь средний класс - хозяева из «Единой России») и наёмные работиики – быдло. А также пенсионеры. Это и есть остальной народ.
        Каргополь – классический пример начального звена нашей вертикали власти. Какая вертикаль – такая и власть.
         Подумал, как в Каргополе воспринимают ежедневные сенсационные замечательные сообщения по телевизору. По Крымскому мосту прощёл первый пробный железнодорожный состав, у Благовещенска вступив в строй автомобильный мост через Амур, миллиардные инвестиции принёс очередной петербургский экономический форум. Вопрос: что из этого достанется народу, а что олигархам? Но всё равно приятно, что делается что-то большое и выгодное для России. Радуется народ. А каково десятилетиями ощущать на этом фоне свою собственную второсортность, сравнимую с вечной ненужностью. Это же непереносимо ни для конкретного человека, ни для целого города. Кому хочется оставаться «старой каргой»!


ЧУЖАЯ БОЛЬ
      Как-то осенью меня послали из Саратова в Хвалынск проконсультировать тяжело больную мать одного из наших медиков. Я слышал о нем давно, но знакомы мы не были. Было известно, что он находится с матерью.
      О больной сообщили немного: семьдесят лет, острое начало болезни, крайне низкое давление уже в течение пяти дней. Ситуация неясная и, вероятно, безнадёжная. Ехать следовало срочно.
      Добираться туда оказалось не просто. Стоял туман. Самолеты и вертолеты не летали. Автобус ушел утром. Теплоходы уже давно были на приколе. Оставался только поезд, отходивший ночью. Езды шесть часов, и от станции еще 30 верст на машине. Забежал домой, чтобы собраться. Нервничаю — в чем там дело? Инфекция? Может быть, отравление? Гадать бесполезно, нужно ехать. Хорошо, что лекарств везти не надо — сообщили, что все есть на месте…
       Вокзал. Полночь. До прихода поезда ещё целый час. Сижу в кресле, наблюдаю за народом. На душе как-то смутно, словно предчувствие беды. Но вот вижу, как под сводами зала бойко перелётывают воробьи, ссорясь и громко чирикая. Скажи, пожалуйста, — весна в ноябре. Никакого дела им до людей, скопившихся здесь, сидящих на узлах, спящих… Жалкий кусочек природы среди стекла и бетона…
      Вспоминаю Хвалынск – город, в котором бывал лет 15 тому назад.
      Маленький, деревянный, летом зелёный, осенью грязный волжский городок. Удивительно хороший художественный музей. Вокруг города меловые горы, леса, яблоневые сады.
      Помню, как на пристани повара речного ресторанчика носили на спинах громадных осетров, хвосты по доскам волочились. Давно это было…
      Рассказывали, что когда-то жители города преподнесли в подарок Екатерине II, проплывавшей на кораблях по Волге, барана с золотыми рогами. Посмеялась царица и нарекла этот народ и место хвалынью, хвалой, похвальбой. И название это осталось.
      До конца прошлого века здесь работали врачами только немцы. Естественно, лечили господ. В 90-х годах появились русские врачи. Как-то в те годы в городе поднялся холерный бунт, и народ — тёмный и дикий — забил до смерти у пожарной каланчи местного врача Молчанова, обвинив его в отравлении колодцев и море людей… А Молчанов обеззараживал водоемы хлорной известью. Каланча эта до сих пор стоит… Памятно и то, что связано с именем А. Г. Бржозовского. Этот хирург, окончив университет в городе Тарту, стал первым государственным врачом в волости и проработал здесь 30 лет, до 1927 года. Это он построил городскую больницу, сейчас она носит его имя. Работал в глуши и ездил в Германию, Францию, Швейцарию, успел сделать здесь 4000 операций и написал учебник по хирургии, по которому занимались еще в 50-е годы
        До поезда — полчаса. Медленно тянется время. Мокрый, тускло освёщенный перрон. Сырой воздух, смешанный с вокзальным дымком. Тихо. Людей почти нет. У перрона какой-то местный поезд. Посадка почти закончена. Окна вагонов ярко освещены. Хорошо видны люди в мягких креслах. Вот молодая женщина снимает с головы пуховой платок. Рассыпаются волосы, лицо ещё полно уличной свежести. Нагибается к соседке, смеётся белозубой улыбкой. Рядом мужчины — разложили домино на чемодане. Дед степенно поглаживает бороду… Народ жует, обсуждает, устраивается удобнее. В конце перрона показывается группа людей. В темноте их видно плохо. Двое — однорукий высокий парень и подросток лет 12-ти с шумом катят тележку на низких колёсах. На тележке ведро, полное песка. За ними спешит немолодая женщина в тёмном платке. В руках у не1 лопата и метла. Сбоку от повозки, пытаясь подталкивать её, неуклюже бежит мальчонка лет семи — в тяжёлых подбитых валенках, в рукавицах и большой шапке. Бежать ему интересно, но тяжело — валенки делают его неловким. Шапка его сбилась на лоб, из-под неё торчат мокрые волосёнки…Вот люди с тележкой, освещённые светом из вагонных окон, проезжают мимо меня. Мальчонка спотыкается, но удерживается на ногах. Однако спустя десяток метров, сшибленный колесом, он плашмя падает на асфальт. Тележка резко разворачивается, и ведро с песком слетает с нее, тяжело падая рядом с головой лежащего мальчика. Все невольно останавливаются. Несколько секунд мальчик лежит неподвижно, потом начинает плакать — жалобно, как скулящий щенок. Женщина, видимо мать, осторожно поднимает и отряхивает его. Без шапки он кажется особенно жалким. Старшие ребята недовольны: не можешь — не беги. Люди, окружившие тележку, укоряют женщину — ребёнок ночью спать должен… А та молча надевает ему шапку на голову и, не ругая, бережно ощупывает его пальчики — не сломал ли их, бедняжка. От ласки её он еще пуще заливается слезами. Больно смотреть. Рассыпанный песок ссыпают в ведро, однорукий ставит его на тележку и, громыхая, катит её дальше. Женщина берёт в руки метлу и лопату и медленно идёт вслед. За ней ковыляет всхлипывающий мальчик.
        Откуда они? Наверняка, увязались с матерью, работающей в ночную смену. Помощники…
         А за стеклами освещённых окон — яркие лица, счастливые люди. Им чужая боль не видна. Сердце мое наполняется болью и тревогой.
          Еду в Хвалынск. Холод, одиночество ночного поезда. Бежит он по рельсам среди тьмы. Трясёт путников, как скачущий конь. Судьбу торопит…
      Лег я в два часа, проснулся глубокой ночью. В купе темно. Соседи, с вечера хмельные, крепко спят. Сколько ни вглядывался в циферблат часов в мерцающем свете окна — ничего не мог разглядеть. На сердце неспокойно, чего только не передумал… Как бы я к бате своему полетел сейчас, если бы его можно было вернуть. Всю жизнь так — чужую беду разведу, а свою…
      Не проехать бы. Оделся, набросил шинель и вышел в коридор. Ехать еще полтора часа! Притулился у еле теплой вагонной печки…
      Что в том доме, куда я еду? Как неблагодарен труд врача, от которого требуется решение безнадёжной задачи.
      Из тамбура появилась проводница с ведёрком. Руки и лицо ее вымазаны. Смеётся: «Вот, натаскала на станции, пока стояли, теперь чай пить будем!». Темная прядь волос высовывается из-под берета. Глаза лукавые и приветливые. Смеется, и видно, что лет ей — не более 35. Удивительно, как улыбка красит некрасивых женщин. «Что не спите? Я ведь обещала разбудить… Подсаживайтесь ко мне — здесь теплее будет. Да вы врач! (заметила эмблемы в петлицах). По вызову, наверное?»
      Поговорили мы с ней о житье-бытье, о родных местах, о том, что в этом году плохо с картошкой… Немудрёная беседа, и человек простой, а за разговором я и не заметил, как успокоился.
      Позже в коридор вышел рослый мужчина с холёным лицом. Драповое пальто, пыжиковая шапка. Породистый подбородок. Я приметил его еще в Саратове. Не взглянув на нас, он отвернулся к окну и простоял до станции в гордом одиночестве… Важное лицо едет в район…
      Поезд пришёл вовремя. В 6 утра маленькая станция казалась вымершей. Удивительно: у нас тепло, а здесь мороз и звёздное небо.
      Меня встречали. Я спросил: «Как мать?» Ответили: «Очень тяжела».
      Станция далековато от города Хвалынска. Ехали на новом газике. Дорога гравийная, с наледью и выбоинами. Темень сплошная, ни одной встречной фары. Оказалось, что солидный мужчина в пыжиковой шапке едет с нами. На мой вопрос: «По какому делу?» он ответил бодро: «Как поется в песне — поле позвало в дорогу!». Деловито устроившись на сиденье, он проспал всю дорогу. Сошёл у гостиницы… Область приехала в район.
      Пока ехали, мне рассказали, что больную уже несколько дней рвет после того, как она поела недоброкачественного мяса. Вот оно что! Обильная рвота и длительное глубокое снижение давления…
      Начался город. Свет фар выхватывал то кусок забора, то стену дома с закрытыми ставнями, то голые ветви деревьев. Посредине улицы — глубокая колея замёрзшей грязи. Раннее утро. На улицах ни души. Машина резко останавливается у больших ворот. Начинается работа.
      Большой дом из рубленых бревен. В доме ещё спят. В обширной прихожей тепло. На вешалке полно одежды. В красном углу стол и десяток стульев. На столе самовар. В углу на раскладушке спит мальчик. Видно, что семья большая.
      Разбудили сына больной, к которому я ехал. Он вышел ко мне, ещё не отойдя от сна, но быстро собрался. В синем спортивном костюме. Крепкий, лицо широкое, спокойное, руки крепкие и тёплые. Не молод — на висках сплошь серебро.
      Мы как-то просто и быстро сошлись. Говорить с ним было легко — он хорошо слушал. Я расспросил его о матери. Из его рассказа стало ясно, что пять дней тому назад коллапс у больной был спровоцирован пищевым отравлением, протекавшим с неукротимой рвотой. Госпитализировать больную уже не смогли. Конечно, это могло быть проявлением абдоминальной формы инфаркта миокарда или панкреатита. Необходимо было обследование больной.
         Мать лежала в дальней маленькой комнате с занавешенным окном. В изголовье горела лампа. Лежала она низко. Когда я прощупывал пульс, она проснулась. Узнала сына. Она была очень слабой. Он объяснил, кто я, и мы немного поговорили.
      По словам сына, она была лучше, чем вчера. Лучше ей стало ночью — уменьшилась рвота, но сохранилась тошнота. Впервые за эти дни ей удавалось выпить две-три чайные ложки воды. Болей она не испытывала. Дышала ровно и нечасто, хотя как-то устало и со стоном. Пульс еле прощупывался, но его можно было сосчитать. Давление определялось, но было неэффективным — 80 и 60 мм рт. ст. Язык сухой. Живот свободно прощупывался, болезненность определялась лишь в правом подреберье. Руки и ноги были холодные и  синюшные.
      После осмотра больной впечатление об обезвоживании и хлоропеническом коллапсе окрепло. Основой помощи должно было стать введение достаточного количества жидкостей, в том числе хлоридов, с целью устранения их опасного дефицита. Накануне, измучившись в поисках вен, больной поставили подключичный катетер, но жидкостей ввели ещё немного.
      Состояние больной было крайне тяжёлым. Правда, диурез сохранялся, и это обнадеживало.
      Первой пришла терапевт, чуть позже подошёл реаниматолог.
      Терапевт, которая все эти дни наблюдала больную, оказалась небольшого росточка сорокалетней женщиной с маленьким лицом и маленькими глазками, один из которых почему-то все время виновато дёргался.
       Из разговора стало ясно, что у нее не сложилось определенного мнения о происходившем с больной. Правда, она полагала, что, несмотря на небольшие изменения в боковой стенке (по электрокардиограмме), состояние больной вряд ли было следствием инфаркта миокарда. Она не знала, чем иначе объяснить упорство рвоты и присоединение к ней коллапса и, по-моему, не связывала эти два синдрома.
      Да, очень плохо. Ни единого повторного анализа крови за эти дни (лишь в первый день определение нормальной СОЭ). Отдельные инъекции кордиамина, строфантина, промедола. Введение растворов (несмотря на неукротимую рвоту) только со вчерашнего дня…
     Подсев к старушкам, молчаливо сидевшим возле больной, врач долго следила за медленными каплями полиглюкина, раздражая меня своей бесполезностью, а когда я предложил ей отдохнуть, охотно ушла, так и не вернувшись позже.
      Реаниматолог был молод — 34—35 лет. Светловолосый парень со спокойным, «домашним», располагающим лицом. Глаза вдумчивые. Говорил он немного и неторопливо, но по делу, и хотя двигался медленно, был очень полезен в каждом своем движении…
      Мы продумали с ним программу обследования, возможную в этих условиях, распределили по времени введение жидкостей (полиглюкина, гемодеза, глюкозы, хлоридов) — до 1,5—2 литров в сутки, а также сердечных, сосудистых средств и гормонов.
      Прогноз мы сочли плохим, в последние дни рвота приобретала характер кровавой — гипоксия тканей была глубокой. Однако сегодняшнее утреннее улучшение в состоянии больной, сохранение диуреза и расчёт на интенсификацию терапии, казалось нам, внушали слабую надежду. И надеждой этой мы решили жить.
      Привезли свежие растворы. Ввели поляризующую смесь. Подучили ответы по лабораторным анализам, к удивлению не обнаружив в них никакой патологии. Даже количество лейкоцитов в крови не превышало 5000, а СОЭ — 7 мм. Гемоглобин, несмотря на кровавую рвоту, был высоким. На ЭКГ выявились те же изменения, их с некоторым допущением можно было истолковать как мелкоочаговое повреждение. Их выраженность не соответствовала тяжести коллапса. Не появилось подтверждения и в отношении панкреатита.
      Действовали по программе. И больной часам к 11 как будто стало лучше. Прекратилась рвота и исчезла тошнота, окреп пульс. Однако давление по-прежнему еле определялось. Больная несколько успокоилась и как-то даже сказала: «Слава Богу, стало полегче». Уменьшили темп введения растворов… И всё же тревога не покидала меня. Вот уже и хлориды введены, и рвота прекратилась, а сосуды рефрактерны… Это напоминало старания навернуть болт со стершейся резьбой…
      Еще больше меня беспокоило другое. Несмотря на то, что я с утра не отходил от больной, контакт с ней получался лишь формальным. И не потому, что она была татаркой, родные говорили с ней и по-русски. Она как бы отгородилась от всех, не брала протянутой руки, не принимала руководства, сражалась в одиночку. Я знаю по опыту, что приблизить к себе сердце и разум умирающего человека, поделившись с ним теплом и верой, — это всё равно, что раздуть тлеющие угли… Может быть, самое главное — сделать больного участником борьбы. Однако не получалось. Силы ее покидали.
       Мы долго сидели вместе с её сыном, вспоминали службу, академию. Нас объединяла слабая надежда. За четыре дня, что он провёл возле матери, он предельно устал, и мое присутствие приносило ему облегчение. Он рассказал о семье. Кроме него и его жены, здесь находились старик-отец, два брата со своими семьями, более дальние родственники и друзья.
Созвонились с саратовским госпиталем. Попросили прислать к ночи растворы и лекарства. Там, где-то далеко, люди стремились сделать всё, что возможно.
      В сущности, дело было поставлено, контролировать его мог бы реаниматолог. Я мог уезжать, выполнив свою задачу консультанта. Поезд на Саратов отходил в 4 вечера. Но уверенности не было, и как-то так получилось, что я незаметно для себя стал частью этой семьи. Я чувствовал, как хотели они, чтобы я остался, и сказал, что сегодня не уеду.
      Видя оживление сына, осторожно разъяснил ему, чтобы он не обольщался достигнутым маленьким успехом. Если с матерью всё же случится самое страшное, то не оттого, что с ней, а оттого, что продолжается все это слишком долго для 70-летнего человека. Он понял, огорчился, подошёл к матери, посидел возле неё. Она проснулась на минутку, тихонько сказала ему что-то ласковое и, подложив его руку себе под щеку, снова уснула… «Давайте вместе… до конца»,— сказал он мне.
       Он предложил мне прилечь. Я отказался — слишком велико было внутреннее напряжение, чтобы я смог уснуть сейчас. Тогда он попросил дать ему часок соснуть. Так и порешили.
      В обед пришла и немного посидела возле бабушки черноглазая внучка-девятиклассница — дочь младшего сына. Он ушёл из своей первой семьи, но девочка к бабушке ходила.
      После уроков из школы вернулся мальчик, которого я видел ещё утром, — сын среднего сына. Росточком мал, но в шестом классе. Он вслушивался в разговоры взрослых, при каждом ухудшении в состоянии больной оказывался где-то рядом или сидел возле нее, как маленький старичок.
      В узкой проходной комнате на низкой широкой кровати всё это время сидели две-три старухи – в платках и валенках, тихо переговариваясь и молясь. Они не вмешивались в происходящее, но можно было заметить, что их живо интересует всё, что происходит у постели больной. Иногда кто-либо из них подходил к ней, присаживался на сундук и неслышно сидел там. Приходили и соседи, и соседские дети. Казалось, что для нас она еще жила, а для них уже уходила…
      Множество разнообразных забот легко на жен братьев — женщин простых и работящих. Старшая — татарка, та, что помоложе, — русская, медсестра. Кипячение шприцев, уход за больной, питание семьи, — все это было в их привычных к работе руках. Стол в прихожей не пустовал, а самовар не выключался — шутка ли сказать, сколько народу заходило с мороза.
      Народу в доме действительно перебывало много, но было как-то очень тихо, всем находилось и место и дело. Все сплотились. Даже сидеть старались вместе, даже молчали вместе.
      За окном на морозном ветру колотились голые ветви деревьев, холод проникал в дом и в души людей, и они словно берегли ускользающее тепло.
      Отец-старик все советовался со мной — не истопить ли пораньше печь, и все хвастался, что дому уже скоро 100 лет, а печь хорошая — он сам переложил ее в 50-м году. И всё смотрел на меня, стараясь по моему лицу угадать, что с его старухой.
      За окном мороз, рядом — у занавески тлеет слабая жизнь, а вокруг неётакое тепло, что только бы жить и жить. Семья.
         Младшему и среднему ее сыновьям было по 40—45. Младший работал грузчиком на базе, средний преподавал в техникуме. Озабоченные и усталые, они вместе с тем готовы были что-то сделать, куда-то все исчезали и, возвращаясь с мороза, хлопотали по дому. Они ни о чем не спрашивали меня, но было ясно, что по-своему они ориентируются в происходящем довольно верно. У постели больной делать им было нечего, и они находились как бы на заднем плане. Заметно было, что пару раз прикладывались к стопке, хотя отец строго покрикивал на них: «Охламоны! Мать не велит!» Они не знали, как им быть со мной, о чем говорить, но они всячески старались, чтобы я присел, и отдохнул, и поел.
      Пару раз, намаявшись, я выходил на крыльцо и стоял там, прижавшись щекой к холодному косяку. Стемнело рано. Чистый морозный воздух освежал, и холод быстро забирался под китель. Вокруг было тихо. Темнели ветви деревьев в саду. Из будки, гремя цепью, медленно вылезал пё, ворчал и вертел хвостом. Кормили ли его?
      Хуже больной стало не сразу. Несмотря на постоянную дачу кислорода, усилилась синюха. Изменилось поведение больной, оно приобрело периодичность — короткое возбуждение, когда больная начинала метаться, и на лице её поялялось выражение страдания, сменялось долгими периодами покоя и сна. Она все ещё была в сознании, но перестала просить пить. Пульс стал слабее, и давление еле определялось.
      Усилили темп введения полиглюкина. Послали за реаниматологом. Разбудили старшего сына.
      Коллапс явно углублялся. Промежутки успокоения больной становились всё короче. Появилась периодичность дыхания. Больная пожаловалась на удушье, появился кашель, но откашляться она не могла. В лёгких стали выслушиваться влажные хрипы. Всё
 это быстро нарастало. Уменьшили введение жидкости, струйно ввели коргликон, приподняли больную на подушках. Ей стало чуть лучше, но ненадолго — явления отека лёгких постепенно увеличивались, и одновременно усиливалась синюшность лица, рук, ног. Больная потеряла сознание. Струйно ввели кордиамин, наложили импровизированные жгуты на бедра…
      Старший сын всё торопил и всё спрашивал, что бы ещё сделать, но, подумав, согласно качал головой. Как родной человек, он всё ещё надеялся, но как врач сразу трезвел и, замолкая, склонялся над матерью и бережно грел её холодеющие руки.
      Пока больная ещё дышала, а это продолжалось долго, общий строй забот в доме не нарушался. Кипел стерилизатор. Продолжалось введение лекарств. Но уже чаще подходили встревоженные люди, напряженнее становились лица, громче молились старухи.
      Все три сына были рядом: старший – в изголовье, младшие в ногах у матери. Старший сын все гладил ее нежно по лбу и седой пряди, низко склонив к ней голову и шепча какие-то ласковые просьбы. Младшие скорбно смотрели на мать. И когда выражение её лица менялось при очередном вдохе, им казалось, что она ещё что-то хочет сказать.
      Мы с реаниматологом стояли рядом, и, я думаю, испытывали одно и то же сложное чувство: нарастание пустоты и горечи от бессилия подхватить ускользающую жизнь.
      Горе скапливалось в этой тесной комнатке… Усилия людей превращались в суету.
      Спустя еще 15—20 минут всё кончилось. Старший сын погладил лицо матери своей широкой ладонью, закрыл ей плотно глаза и с тихим рыданием ушёл в дальнюю комнату, где бы его никто не видел.
      Младшие сыновья, склонившись над спинкой кровати, плакали, сотрясаясь в рыданиях. Для них она умерла только сейчас.
      Женщины переживали тихо, занимая себя какой-то мелкой работой: убирая лекарства, уводя мужчин, молясь.
     Очень страдал мальчик — маленький старичок. Он сначала было рванулся к ней, но остановился и, отойдя к окну, повизгивал там тихонько, и руки его были мокры от слез.
      Отец стоял, как оглушённый, держась рукой за стол и покачиваясь. Я взял его за плечи и увё в горницу, где усадил на стул. А он все как бы оглядывался, как бы спрашивал. И только спустя минуты две, уже позже всех, он вскрикнул и громко зарыдал.
      Никто никого не жалел, не успокаивал. Каждый горевал по-своему, не мешая другим, а может быть, даже не замечая друг друга. Все было просто.
      Я очень боялся за старшего сына. Человек цельной, мужской натуры, прямой и немного резкий, он, мне казалось, должен был быть особенно потрясёным. Но я ошибался, горе его было не внезапным. Спрятав боль, он вышел к столу и занялся распоряжениями — что-то внести, что-то вынести, кого-то послать, составить текст телеграммы родным… Лицо его стало привычно спокойным, движения не торопливыми, говорил он тихо, но четко.
       Только трижды боль его скрутила, да и то на минутку. Когда кто-то, очень близкий, позвонил за тысячу километров, и он, справляясь с волнением, говорил в трубку односложно, так, как – будто подавился; когда обнял и прижал к себе мальчонку племянника, преданно смотревшего на него; и когда, прощаясь, мы с ним обнялись. Чужие люди, мы сутки прожили вместе.
      Я уж было собрался ехать на станцию, как открылась дверь и в прихожую с мороза ввалились двое — шофё и лейтенант, привезшие из саратовского госпиталя растворы и лекарства. Люди ехали, не останавливаясь, почти пять часов… Хозяин им просто сказал, что мать уже умерла.
      Приехавших людей усадили за стол, накормили — предстояло возвращаться. Я решил ехать с ними. Выпили мы с братьями, не чокаясь, попрощались и уехали.
       Дорога на Балаково плохая: бугры. Машина грузовая, помотало нас троих в кабине. Слева по борту, за холмистым полем, еле прикрытым снегом, в темной низине угадывалась Волга. После тесной комнаты простор радовал. Но усталость брала своё  ведь я не спал уже сутки. Два часа ночи — дорога пустынная — гнали по 90 км. Через плотину и на город Энгельс. Я все боялся, как бы шофёр не заснул за рулём: рассказывал ему разные истории из жизни и службы.  А из головы не шло пережитое. Чужие люди — чужая боль? Нет. И люди эти, и их боль остались во мне.

ПОСЛЕСЛОВИЕ
         Послесловие, послевкусие, послечтение…?
Добавить к сказанному особенно нечего. Разве только то, что этот сборник очерков и рассказов – лишь звено в цепочке авторских произведений той же публицистической направленности последних двадцати лет. В постоянном обращении к этой тематике можно убедиться, познакомившись со списком литературных трудов автора.
       Неэффективность буржуазного развития России в течение всех последних тридцати лет становится настолько очевидной, а левый разворот страны, наметившийся в последние годы, исторически, и практически, представляется уже настолько возможным, что не анализировать эти общественные явления уже нельзя.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ М.М.КИРИЛЛОВА
(1996 – 2019 годы)
        Кабульский дневник военного врача. Саратов. 1996. 67 с.
        Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов. 1996. 60 с.
        Мои учителя. Саратов. 1997. 40 с.
        Незабываемое. Рассказы. Саратов. 1997, 113 с.
        Незабываемое. Рассказы Саратов, 2014, 114 с.  ( 2-ое  изд).
        Перерождение (история болезни). Выпуски
                1,2,3,4,5. Первое издание 1999 – 2006 гг. 
                Второе издание 2015 г. Саратов.
        Учитель и его время. Саратов. 2000, 2005. 150
        Спутница. Журнал «Приокские зори».   Тула.№2. 2008.
         Мальчики войны. Саратов. 2009. 58 с. 2-е, дополненное, издание. Саратов, 2010, 63 с.
        Врачебные уроки. Саратов. 2009. 52 с.
        После войны (школа). Саратов. 2010, 48 с.
        Моя академия. Саратов. 2011, 84 с.
        Статьи о Н.И.Пирогове и С.П.Боткине, о моих учителях (М.С.Вовси, Н.С.Молчанове, Е.В.Гембицком, С.Б.Гейро, В.В.Бутурлине, М.Я Ратнер), о моих учениках и больных– на страницах журнала «Новые Санкт –  Петербургские врачебные ведомости» за 2000 – 2019 годы. 
        Врач парашютно-десантного полка. Повесть. Саратов. 2012.
        Мои больные. Сборник рассказов. Саратов.   2013г.
        Многоликая жизнь. Саратов. 2014, 150 с.
        Красная площадь и её окрестности. Саратов, 2015, 117 с.
        Детки   и  матери. Саратов. 2015, 107 с.
        Цена перерождения. Саратов. 2016, 43 с.
        Портрет шута. Красное ТВ. 2016. 2 .
        Города и веси. 1,2 и 3-й сборники. Саратов, 2016. 320 с.
        Афоризмы и словесные зарисовки. Саратов, 2017, 40 с.
        Путешествие продолжается. Саратов, 2017, 80 с.
        Примеры полуреальности. Саратов, 2017, 150 с.
        Учителя, Ученики и их Время. Саратов, 2017, 45 с.
        Наши иноземцы. Проза Ру. 2017.
        Пульмонологи России Саратов. 2017, 50 с.
        Поздние птицы. Саратов. 2018, 100 с.
         Воспоминания об отце. Саратов. 2018. 130 с
…….Потери и обретения, Саратов, 2018,  100 с.
          Наши враги. Саратов, 2018, 80 с.
           Сохранившие счастье. Саратов, 2018, 20 е.
           О прошлом и настоящем. Саратов. 2018, 100 с.   
            Мы есть, и мы будем. Саратов, 50 с.
           Слёзы по Сталину. Саратов, 2018. 30 с.
           Капитализм - он и есть капитализм. Саратов, 2018, 15 с.
            Наш Крым. Саратов, 2018, 100 с.
            Украина –и Прибалтика - вчера и сегодня. Саратов, 2018, 95 с.
              Живём дальше. Саратов, 2019, 103 с.
              Азиатский юго-восток России. Или отрезанный ломоть? Саратов, 2019, 99 с.
              Сырые дрова не горят, Саратов, 2019, 104 с.
               Кирпичики души. Саратов, 2019, 109 с.
           Труды М.М.Кириллова помещены в прозе ру, Михаил Кириллов. Mihail.Kirillov.ru




Kириллов Михаил Михайлович
Редактор Кириллова Л.С.
Дизайн – В.А.Ткаченко

СОЛЬ  ЗЕМЛИ
Художественно-публицистическое издание

Подписано к печати          2019 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 100 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.
Тел. 39-77-29