Ангелина

Лора ЭКИМЧАН
Проект  «Павел РИТКИН»
                ПАВЕЛ РИТКИН
                АНГЕЛИНА

Как-то у меня жизнь сложилась, что я давно живу один и люблю свое одиночество.  Из-за этого у меня не то, чтобы проблемы, а как-то соседи ко мне относятся хорошо, но со скрытой жалостью да и с опаской. И прямо, конечно, ничего не говорят, а в глазах у них написана глубоко запрятанная подозрительность.  Баб к себе, опять же, не привожу, не пью – тоже мне минус, тем более здоровье у меня среднее, не калека, не инвалид какой-нибудь группы. Им, наверное, было бы интереснее, если бы я запойно пил и превратил квартиру в бордель.
Единственное, что меня спасает,-  это то, что они, соседи, хорошо знали мою мать. Она была учительницей русского языка и литературы. Но странность у нее была – простота. Она сама рассказывала: с теткой какой-то в электричке познакомились – и пошел разговор во всю ивановскую. Наконец, та тетка у моей матери спрашивает: а где ты работаешь? Отвечает: в школе. Та удивилась, говорит, наверное, уборщицей или в столовой?
А моей матери посамоуничижаться – это медом не корми. Так смиренно говорит: нет, русский и литературу преподаю. Лет восемь завучем работала. Та смутилась, начала что-то такое произносить, что, мол,  ты  такая простая, а училки  чванливые такие, вот я и подумала. Мать этот случай часто рассказывала и очень почему-то гордилась, что ее за уборщицу приняли... Она у меня умерла в  ноль пятом  году, было ей 82. Просто так – уснула вечером, а утром не проснулась.
Все говорили: как это для нее хорошо было – никакой агонии, никаких болей и страданий. Написали в свидетельстве о смерти – остановка сердца. Так вот ее вспоминают во всех отношениях с любовью. Почему? Потому что она всегда каждый божий день перед какой-нибудь соседкой исповедовалась: что вчера ела, куда ходила, как она одноклассницу встретила и что та ей рассказала, какой ученик звонил, говорил спасибо – после пенсии она много репетиторствовала, и успешно: троечники и двоечники от ее уроков на глазах менялись и поступали в вузы. В том числе всю мою несчастную жизнь рассказывала, мол, один, не женится – и соседки  меня хором жалели. Тошнит, как об этом подумаешь. Что за страсть – перед чужими людьми постоянно обнажаться. Эксгибиционизм какой-то…
Все, как на духу выкладывала: как я семь лет с женой прожил  в Красноярске, и сын у меня есть, сейчас ему уже полста лет, а я с ним даже не переписываюсь и в гости мы друг к другу не ездим. В Красноярск меня занесло после армии, я там придурком служил на  аэродроме. «Метеоролог» - было написано в военном билете, в звании ефрейтора. Там и женился, и сына родил. И вдруг жена сына забрала и ушла с ним к матери с отцом, а я остался, где был.
 Это ее квартира была. Но она мне ее без сожаления оставила. У моей бывшей  отец был на большом заводе зам директора по  быту, свободно получил для дочери двухкомнатную квартиру, в которой мы и стали потом жить.  Семидесятые годы, все тогда можно было большому начальнику.
Я еще довольно долго  прожил в этой, бывшей нашей, квартире, а квартиру материну, когда унаследовал, сдавал в аренду.
А тут вся эта перестройка, отец бывшей жены на пенсию ушел,  в 98 году умер. Мать ее  тоже года через четыре  умерла, и остались они – моя бывшая и ее брат Колька в родительской трехкомнатной квартире.   Тесно стало –  брат  Колька  женился,  сын и дочь у него  подрастали. И моя бывшая, конечно, стала ему помехой. Ругаться начали.
Тут и доброта у моей Людмилы кончилась. Особенно когда она узнала, что мать у меня умерла и я ее квартиру сдаю в аренду.  Стала каждый день звонить, мол, уезжай, откуда приехал,  мне квартира нужна. Ну, я и уехал сюда в седьмом году, уже на  пенсии был  два года.      
Журналист. В пятом году из областной газеты, сразу после назначения пенсии,  ушел, вернее меня мягко ушли, потому что я был и остаюсь либералом, мое либеральное мурло им, наконец, опротивело. Хотя я всегда работал в отделе писем и звездой перестройки не был, но и, как мои товарищи-коммунисты, не был патриотом и либералов не обгаживал. Навального тогда еще не было, но «Яблоко» уже о себе заявляло и все знали, что я этой несистемной оппозиции симпатизировал. С 93 года эта партия всегда чего-то там произносила, а сейчас даже активизировалась, хотя упорно не хочет сливаться с другими борцами за свободу типа Навального.
 Хотя я и не нарывался,  они меня все равно за врага считали, знали, что я внук спецпереселенцев, что  Солженицына и  Булгакова весьма и весьма ценю. Вытеснили, а я и бороться не стал. Не мое это. Года два я работал в уже не очень новых оппозиционных газетах, которые к седьмому году почти совсем уподобились  непотопляемым  бывшим  органам разного уровня парткомов, стали заметно подпевать мастодонтам прессы.  Вот после них и еще   разных работ типа подай-принеси в торговом зале универсама я в свой городок и вернулся  в унаследованную от матери квартиру. Отец у меня еще давно, в конце шестидесятых, умер.  Всю жизнь болел, диагноз у него нехороший был, прожил всего сорок пять лет.
Кстати говоря, мой рассказ совсем не об этом. Это во мне, наверное, материна исповедальная нотка проявляется. Хочется, чтобы вы поняли, кто вам это все рассказывает. Без этого, я считаю, нельзя. А то писатель пишет часто сверху, как бог, и неизвестно, что он из  себя  представляет и можно ли ему доверять.

Я собрал свой  рассказ по кусочкам, потому что частично я сам эту Ангелину знаю – мы с ней в одном классе  учились. Но многое я узнал от  Нэлки,  с которой у меня всегда были братские отношения.  Вот она мне, в основном, весь этот ужас существования Ангелины и описала.

Просто поразительно, что жизнь с человеком делает. Один мой знакомый так и говорит, что жизнь – сука. Грубо и цинично, но это очень часто так и есть. Вот эта Ангелина у нас в классе была красивая и странная девочка. Щупленькая  такая, и обаяние у нее было своеобразное. Несомненно, она двигалась грациозно, но как бы это ее смущало,  и она сама себя пародировала и старалась изобразить, что она такая угловатая, неловкая и в то же время нахальная. Ангелина – единственный человек с разными глазами, которого я в жизни видел. Один глаз зеленый, другой – карий.
Опять же, голос вроде бы мелодичный, но интонации шутливо  грубые. В этой смягченной грубости проглядывала скорее царственность и неосуществленное  властолюбие.  Словечки острые любит и по сегодня, прямо сказать, матюги. И коверкает слова. Например, наблюдать она произносила как «набздлюдывать»,  убежал – как «убЕгнул» и все в таком роде. Озорница, в общем, она как ветер мчится. В нее всегда были влюблены два – три пацана. Один, например, Вовка Локтев, постоянно сопровождал ее по пути из школы домой, следуя метрах в десяти позади Ангелины с Нэлкой, ее постоянной попутчицей.
Он шел всегда как бы сам по себе, в левой руке у него качался портфель, а в правой он нес жидкий прутик и хлестал им небрежно себя по ноге, глядя вдаль, якобы к девчонкам он не имел никакого отношения.  Отец его был известным учителем, не помню уже, по какому предмету, не в нашей школе,  и был известен чрезмерной разговорчивостью и демократизмом, что для учителя было минусом, так как вызывало насмешки.
Сам же Вовка потом стал большим человеком – заместителем директора по строительству очень большого завода. Таких заводов, на которых работало по несколько тысяч человек, было в нашем небольшом городе три, все они были союзного подчинения и два из них, как тогда говорили, «закрытые», в общем, «почтовый ящик номер такой-то». Вовка после института работал как раз на таком «ящике», который к нашим дням давно уже распался на много  дочерних предприятий типа производств по выпуску мебели, шоколада и моментальной лапши. Для меня – неразрешимая задача: почему судьба не соединила Линку с Вовкой и дала ей такое ужасное будущее.
Кстати, Ангелина терпеть не могла фамильярности и недвусмысленно об этом заявляла с капризной требовательностью в голосе, когда ее пытались называть Анжелкой или Анжеликой. «Я – Лина, это понятно? Лина или Ангелина». И тогда все, кто слышал это, чувствовали, что перед ними или потомок бывших дворян, или принцесса в прошлой жизни. Даже робость какая-то перед ней возникала, несмотря на непечатную лексику, которой она часто пользовалась.
Ангелина Вовку всерьез не принимала, может, потому, что он роковым мачо не был – такой, маленького роста, лицо не некрасивое, но невыразительное.  Она безумно любила Витьку Пермякова, у которого отец работал большим чиновником в облисполкоме. До областного города от нас было час езды, и Витькин отец ездил на работу в служебном автомобиле. Потом он стал даже замом председателя облисполкома. Витька красавцем тоже не был. Правда, ростом повыше, массивный такой. Лицо  породистое, с крупными чертами, но сильно конопатое, хотя волосы были не рыжие, в тон конопушкам, а темно-русые, почти черные. 
Что там у них было, я понятия не имею, потому что если и были какие отношения, то Ангелина и Витька их на всеобщее обозрение не выставляли. Кто его знает, может, вообще никаких отношений не было, а была безответная любовь. Но доподлинно известно от ее подружки-попутчицы Нэлки, что они как-то с Линкой ездили в областной город, потому что Витькиному отцу уже дали квартиру там, поближе к работе, и они даже заходили в эту квартиру, но Витьки не оказалось дома.
И вот, в школьные годы, отмеченная некоей причастностью к сыновьям известных родителей  и самим  ставшим потом начальством, Ангелина после школы то ли заваливает вступительные экзамены в какой-то вуз, то ли вообще никуда не поступает и выходит официально замуж  за какого-то гопника.
Нэлка описывает этого гопника – звали его Мишка Дымарев – в самых негативных тонах. Среднего роста, худощавый, лицо удлиненное, глаза наглые, худенький носик слегка  глядит на сторону, рот очень подвижный, губы часто съезжали влево в приблатненной ухмылке. Такой рубаха-парень, сам черт ему не брат. Нэлка рассказывает, как однажды,  уже с мужем вместе, они встретили  Ангелину на городском «бродвее» в группе сомнительной молодежи, где Линка агрессивно орала на всю улицу, обращаясь к Мишке: « Почему она именно у тебя попросила закурить?! Что здесь больше курящих нет, один ты? У тебя с ней что – тайный роман?». Окружающие покатывались со смеху, а Линке это нравилось, она чувствовала себя звездой эстрады.
В общем, они снимали частных полдомика, который был на грани сноса, потому что вокруг были уже стройплощадки. Там у них родился и Сашка, имя которого я советую запомнить, потому что он для нас – очень значимый персонаж. В этом домике Линка переживала свои первые несчастья. Мишка, пьяный слегка, садился на свой мотоцикл и ездил в свободное от работы на стройке время по девкам. Одну из них он привез домой, посадил за стол, требовал от Линки их накормить,  она их окатила отборным матом,  а когда Мишка схватил из угла охотничье ружье,    он был строитель, мотоциклист и охотник,  и навел на нее ствол, она покорилась.
В общем, мачо кривоносый и косоротый. Здорово он ее помучил, пока не свалился, не очень трезвый, во время работы со строительных лесов – этажа с четвертого, и всё, как говорит Линка, звездец, только открытым текстом сказала, а не в моем деликатном изложении. Тут надо будет рассказать о Линкиной матери  Нине Семеновне, потому что именно в это время она появляется на арене во всей красе. Правда, это была очень красивая женщина – вылитая великая советская актриса Тамара Макарова, которая снималась у не менее великого режиссера Герасимова.
Работала она всю жизнь ревизором в торге, поэтому детство и отрочество Лины было с лихвой наполнено дефицитными продуктами, о которых простому советскому человеку нельзя было и мечтать. Квартира тогда  у них была трехкомнатная, правда, в сляпанном из чего попало двухэтажном  восьмиквартирном доме – завод решал жилищную проблему любыми средствами. Сейчас эти трущобы уже давно снесли и на их месте стоят десятиэтажки улучшенной планировки. И в каждом таком домике был  исполкомовский процент на городские нужды, за счет чего и получила квартиру ревизор торга.
Пока Ангелина безобидно выдрючивалась перед будущим замдиректора завода по строительству и сохла от любви к сыну зампредседателя облисполкома, мать ее частенько приводила домой разных любовников – вот роковая женщина по-настоящему. Это был ее естественный образ жизни, который она перед дочерьми не думала маскировать.  Была у Лины еще старшая сестра Фаина, которая ушла из дома сразу после школы. Она удачно вышла замуж и была совершенно чужим человеком как для матери, так и для сестры, тем более, разрыв во времени между сестрами был весьма значительный. Мать очень дружески рассказывала Лине о своих любовниках и шутя подкалывала дочь, мол, вот это мужчины, не то что твой Витька конопатый.
В советское время Лина, после школы, не приобретя никакой профессии, устроилась простой рабочей, точно не знаю, но, кажется, сборщицей на конвейере – таких были тысячи на том самом заводе, где Вовка потом был замдиректора по строительству. Со временем ей дали комнату в общежитии  завода, и они стали жить там с сыном Сашкой. В отличие от матери, которая сто лет назад развелась с отцом Фаины, а Линкин отец явно был один из бесконечной череды «друзей», она, Линка, видимо, бессознательно стремилась к более или менее прочным отношениям, но это у нее не получалось. Появился красавчик Гена, который мог неделю шататься по бабам, а потом снова появлялся в Линкиной комнате, корча из себя мужа.
Вот тут-то вся ужасная карма нашей героини и начала складываться. Семейной жизни хочется? Конечно.  Для счастья нужны соответствующие условия. А какие условия, когда одна комната в малосемейном общежитии, под ногами путается Сашка, наследие строителя Мишки. И Линка стала просить мать один, другой, третий раз взять Сашку ненадолго, чтобы хоть немного побыть  с Геной. Нина Семеновна уже подошла к пенсионному возрасту, спросом у разных мачо пользоваться перестала, стало ей скучно.  И она стала все сильнее и сильнее привязываться к внуку, что представлялось ей полной амнистией за свободный образ жизни в течение многих лет.
Все было бы неплохо, если бы не обычное явление в нашей жизни. У Нины Семеновны начисто отшибло память о прежней веселой жизни, и она постепенно становилась высокоморальным человеком. Она частенько давала понять Сашке, что мать у него вот такая неудачная, аморальная, что он лишен материнской заботы, а перебивается с бабушкой. Причем, она постоянно демонстрировала, какая она хорошая бабушка. На тебе, Саша, шоколадку, колбаску, новый портфель, новый костюмчик. От мамы ты этого не дождешься, ей надо о дяде Гене заботиться, зачем ей сын?
Вот так и пошло. Сашка приходил к матери волчонком, за человека ее не считал и даже стеснялся с ней ходить по улице, когда она пыталась сводить его в кино или купить ему новую куртку. Время потихоньку тикало, Сашка от матери все более отчуждался.   Во втором классе он заболел коревым  менингитом, вылечился  успешно, потому что Нина Семеновна быстро все заметила, бегом положила его в больницу к своей знакомой врачице с греческой фамилией, с которой она когда-то хорошо проводила время в веселой компании. Однако, что от менингита осталось – это быстрая утомляемость и раздражительность. Сашка становился трудным подростком.

С Нэлкой у меня многолетняя братская  ненавязчивая дружба. Когда я жил в Красноярске и приезжал к матери  в отпуск, я всегда звонил Нэлке, и мы обсуждали все на свете – мою жизнь, ее жизнь, международное положение. Но самым интересным были наши обзоры на тему, как сложилась жизнь у наших общих знакомых, в первую очередь, одноклассников. Это было по-настоящему увлекательно. Наш богатый профессиональный опыт – ее юридический и мой журналистский позволял нам не просто сплетничать, а разбираться, как в действительности выглядят наши друзья по школе и каково наше место во всей этой компании.
Когда же я совсем вернулся, оказалось, что намечается грандиозная встреча одноклассников как раз в честь 45-летия нашего выпуска. Я, конечно, собирался обязательно к этому событию причаститься. Был август, погода менялась от жары к почти осеннему холоду, но наш организатор встречи Лешка, титулованный спортсмен и, признанный в городе очень известным, тренер по баскетболу, воспитавший орду отпрысков местных олигархов, заявил:
- Собираемся у меня, и никаких разговоров.
«У меня» - это означало, что мы будем проводить свой праздник на его испытательном полигоне от какого-то института из Алтайского края, где Лешка, дождавшись пенсии, устроился сторожем. Нет, не сторожем, а, точнее, завхозом этого полигона. Там располагались не только многометровый герметичный круглый ангар аэродинамической трубы, который страшно надсадно гудел – в нем испытывались на прочность какие-то технические изделия, - но и милые павильончики, навесы, банька для приблатненных отдыхающих. Все это было на берегу водохранилища: деревья, травка, скамеечки, лодка на бережку – рай на земле.
- Матч  состоится в любую погоду, - привычно пошутил Лешка -бывший и сегодняшний всеобщий любимец класса.
Я в этих встречах участвовал чрезвычайно редко, но одноклассники мои упорно собирались на сабантуй каждый год в конце лета. Начался подготовительный телефонный перезвон – кто придет, что с собой принесет и так далее. Вот тут-то в конце концов и встал вопрос о Линке. Оказалось, что она вся артритная, руки-ноги все переломанные,  ходит без палки с немалым трудом. Говорили, что привезет ее на такси сын Сашка. 
Но Нэлка этот оптимистический вариант откомментировала совсем в черных красках. Рассказывая мне о ходе подготовки к встрече, Нэлка вдруг нехорошим голосом спросила:
- А ты, вообще, знаешь, как живет Линка?
- Ну и как она живет? – ответил я вопросом на вопрос.
- Хочешь, расскажу? – в ее голосе прозвучала какая-то неясная угроза.
- А в чем дело? – я стал защищаться, еще не зная сути дела и не подозревая, до какой степени жуткие вещи я узнАю.
И Нэлка начала рассказывать.
- Я тебя прошу, – сказала она, - когда ты ее увидишь, не разевай рот от удивления, как это делают бесцеремонные подростки. То, что сегодня является Линкой, мало похоже на то, что было полвека назад. Кривобокая какая-то, по-дурацки одетая. Удивительно, что при такой кошмарной жизни, что она ведет, у нее сохранилось хорошее лицо – и черты, и кожа лица приличные, и цвет лица вполне для нашего возраста неплохой.
- Ну, ты меня уже совсем пугаешь. Пьет она, что ли? – спросил я, ожидая самого худшего.
- Пьет она редко, только когда совсем ей уже невыносимо. Иногда позвонишь, она трубку не берет совсем дня два. На третий день Сашка может ответить, что, мол, она болеет пока.
- Не томи, ты такие страсти нагнетаешь, рассказывай по существу, наконец.
Вот что я услышал. Линка сейчас уже нигде не работает.  После пенсии долго занималась торговлей шмотками на импровизированном базарчике напротив торгового центра. Поедет в областной город на громадную, всем известную, барахолку, наберет огромную сумку – ну, такую, из плетеной синтетической рогожки, объемом, наверное, в полкубометра, - маек, трусов, домашних тапок, полотенец, ночнушек и прочего тряпья и везет все это на перекладных домой. А потом выносит  на базарчик и раскладывает на грубо сколоченном из корявых досок и накрытом покрывалом прилавке.
- Пашка, - мрачно улыбается мне Нэлка, - ты бы только ее увидел! Вразвалочку, на больных ногах, расхаживает около прилавка, все раскладывает аккуратно и ждет покупателей. Я почему знаю – однажды мне пришлось поехать на маршрутке в те края, аптека там единственная в городе продает лекарства по рецептам с печатями. Моему благоверному потребовалось, он уже тогда еле живой был.  Я решила, просто неизвестно почему, купив лекарство, свернуть от аптеки метров на двести и подойти к Линкиному прилавку. Я около часа стояла там рядом с ней, и мы разговаривали обо всем помаленьку. Так она, веришь, такой чудесный продавец и вообще человек, меня это очень впечатлило. Каждого, кто приближается или просто идет мимо, она знает по именам, спрашивает о жизни,  и человек, как под гипнозом, идет к прилавку и покупает какие-нибудь тапки или ночнушку.
Оказывается, в ту пору Линка еще неплохо жила – прибыль кое-какую от этой торговли имела. Но базарчик, существовавший вообще-то несколько лет, в конце концов разогнала полиция, мол, незаконная торговля и прочее. И тогда Линка перестала торговать и осталась один на один со своим сыночком. Денежных поступлений, кроме пенсии, больше не было. Вот и весь ад. Сашка был таксистом на хозяйской машине, но не обычным таксистом. Он работал, в основном, по ночам и возил всяких криминальных элементов – проституток, наркодилеров и прочую шваль.
- Ты бы на него посмотрел, - продолжала Нэлка, уже примирившись с тем, что придется опять копаться в этой сточной канаве Ангелининой судьбы. –  Сухой крючок, весь в отца - мордочка острая, страшненькая, темные очки. Я иногда Линку навещала – то лекарства принесу, то винограду. Там и видела его. Страшный он какой-то. Кажется, снимет сейчас очки, достанет из кармана нож и зарежет молча.
- Ну, вы, женщины любите преувеличивать.  Наверное, обычный гопник, строит из себя сам не знает кого.
- Вот этот гопник безобидный, как ты считаешь, отбирает у Линки всю пенсию, а если она пытается хоть на хлеб что-то от него припрятать, то начинает ее или душить, или ребро сломает, или фингал под глазом поставит.
- Что-то не понимаю, - докапывался я, - он же таксист, вроде они что-то зарабатывают.
- Ничего он не зарабатывает. Во-первых, он все время пьяный, а водки бесплатной у нас нет. Во-вторых, я думаю, и наркотиков не чуждается. К тому же машина старая -  то одно полетело, то другое. А хозяин заставляет Сашку машину ремонтировать за его, не за свои, деньги. Ну и какой тут доход? Он постоянно в долгах. Я поражаюсь, почему менты его не останавливают и права не отбирают, - осознавая свою наивность, говорит Нэлка.
Вообще-то ясно: ездит ночью, а ночью мента на улицу темную не выгонишь. Да и хозяин, видимо, кое-кому приплачивает, чтобы не мешали криминальному процессу.
- Если он ее постоянно колотит, она что – ни разу в полицию не обращалась? – теперь уже наивностью, также вполне ее осознавая, отличился я.
- Ну, ты вообще. Ты что не знаешь нашу полицию? – ехидничает Нэлка.- Она и к участковому сто раз в опорный пункт ходила, и в прокуратуру. А они говорят: снимите побои, напишите заявление, укажите свидетелей, иначе как мы будем разбираться? Я юрист и знаю, что дела частного обвинения – это миф. Чтобы довести их до суда, надо столько дел провернуть. Адвокат мог бы, но где у нее деньги.
- Ты бы не могла  ей как-то помочь?
- Пашка, мне, как и тебе, 74 года. Я не практикую уже 9 лет. И что я приду, старая кошелка, в полицию, буду их уговаривать организовать дело? Кстати, когда я работала, я одно такое дело провернула. Просто участковый оказался хороший человек. Мы с ним договорились,   чтобы он был всегда наготове, когда внучка бабку будет начинать лупить,  соседи позвонят, вот тебе и протокол. Это ведь надо было еще соседей умолить. Очень успешно сделали. Такая была внучка. Домашнее насилие у нас – это народная традиция, и никто, за редким исключением, в  свидетели не пойдет. Вся округа знает, что на Линке уже ни одного живого места нет. По сути, это уже  дело не частного обвинения, а публичного – истязание. Но это вообще невозможно сделать, потому что надо систему доказать – два и более раза. Вот и подумай. Могу я в моем возрасте и с моим здоровьем это все провернуть?
Я ничего не мог на это ответить. Я и сам понимаю: чтобы такое сделать, надо не  знаю кем быть – молодым, наглым, зарегистрированным в налоговой и при этом жалеть людей. Таких сейчас не бывает.
- Ты знаешь, Пашка, - после некоторого молчания продолжила Нэлка, -не повезет он ее на встречу. Опять будет или пьяный, или, извини, сраный. Один раз он сказал матери года два назад: «Я отвезу тебя на вашу гребаную встречу, если ты у твоей подружки-адвокатки займешь мне 700 рублей». И что ты думаешь, отдала я ей для него 700 рублей, не надеясь на возврат. Думаю, черт с ними, с этими рублями, лишь бы Линка на встречу приехала. Привез тогда. А домой Лешка ее вернул, он тогда уже совсем бросил пить, испугался за сердце. И сейчас не пьет, сила воли – на редкость.
- Ну, и отдали  тебе эти 700 рублей?
- Линка отдала деньги месяца через два. Вот при всем при этом у нее удивительная порядочность, она бы не могла не отдать – характер такой. Благородство. При всех прочих качествах.

После этого я потерял покой. Собственно, кто мне Ангелина? В школе мы с ней совсем не дружили. Не было ни симпатии, ни неприязни. Так себе.   Я не находил в ней ничего такого, чтобы даже просто влюбиться. Ну, хорошенькая. Бойкая. Было в ней какое-то обаяние, да, но с заметным налетом вульгарности. Дело даже не в коверкании слов и в матюгах. Я не ханжа.  Сам я   не матерюсь и  не могу себе представить, как бы я разговаривал, пересыпая свою речь этой гадостью. Ну, я люблю парочку слов из просторечия – это @опа и @овно. Потому что в них заключена такая глубина смысла русской действительности, что никакими словесными фигурами их не заменишь.
А вот матюги… Может, это потому, что у меня сильно развито воображение, в том числе, в тех случаях, когда это вовсе не нужно. Каждый матюг я немедленно и непроизвольно преобразую в живую картину. Если я слышу, например, выражение «иди на икс, игрек», то перед глазами встает, как бы я ни старался избежать этого, живое представление этой части тела. Со всей ясностью. Ну, спрашивается, зачем мне это? Озабоченностью я не страдаю. И вот когда, тем более женщина, говорит что-нибудь такое, я просто чувствую дискомфорт, как будто наблюдаю против своей воли какую-то порнографическую сцену.
Может, у матюгальщиков тоже сильно развито воображение, но они при употреблении  лексики из словаря Бодуэна де Куртенэ чувствуют какой-то подъем жизненных сил? Потому что у них других источников поддержания жизни просто нет?
Не скажу, что Ангелина отпугивала меня своим поведением, нет, пусть каждый будет собой. Но просто не мой это человек. Тем не менее, когда я узнал, в какой ад превратилась ее жизнь, мне стало плохо. Может быть, из-за того, что как и обостренное воображение, так и некий бред личной моей вины во всем плохом и ужасном, что происходит вокруг,  выматывает из меня душу. Картины издевательств сына над Ангелиной буквально преследовали меня. Жизнь моя шла своим чередом – однообразная и приземленная, а картины эти лезли и лезли в голову. Я стал плохо спать ночами.
Мне хотелось это прекратить. Вот встать с дивана и пойти туда, к Линке, найти этого негодяя, взять его за грудки, встряхнуть как следует и шарахнуть башкой о стену. Но эта моя вечная привычка оставаться в стороне и только наблюдать съедала все мои порывы. Я тут же начинал думать о том, что я не смогу ничего изменить, я не умею драться, я не Рембо, я этого не умею. Этот  гад  просто двинет мне под дых или куда пониже, и – конец моим благородным порывам. Муки чувства вины совершенно отравили мою жизнь, но я ни на что не мог решиться.
В отличие от Сашки, которого мать нередко сбывала бабке, мать моя тиранически и неотступно воспитывала меня в течение всего детства и до самой ее смерти. Я ежедневно получал инструкции, как и что делать, чего ни в коем случае не делать,  от меня требовалась полная подотчетность, которая всегда  висела надо мной недреманным оком. Учился я средне, но я не курил в школьном туалете, не шарил в гардеробе по карманам пальто, не пил ни суррогатное, ни марочное вино на задворках школьной территории возле мастерской для уроков труда, не хамил учителям. Но мать разговаривала со мной таким тоном, как будто я мог сделать все это в любую минуту, а может,  что и похуже.
Именно поэтому я по совету своего друга по дворовой жизни Андрея после армии остался там, где служил. Причем, Андрей мне продемонстрировал свою неуклонную волю к свободе ярким примером.   Он был уже в школе и  поныне остается интеллектуалом, сейчас он доктор исторических наук на пенсии,  все еще преподает исторические дисциплины в юридическом институте. Так вот, когда я зашел за ним, чтобы позвать его в кино, то застал батальную сцену в самом разгаре.
Мать его, директриса школы, где, кстати, работала и моя мать, пыталась заставить его отказаться от заводского клуба спелеологов, куда он влез два года назад, еще в девятом классе, причем, она  несла всякую ахинею, лишь бы только поддержать скандал, и уличала его  во всех грехах, от которых он был совершенно далек.
Чтобы остановить этот поток пылающей лавы, Андрей взял свою гитару, с помощью которой он здорово поддерживал свою популярность среди девчонок, и изо всех сил шарахнул ее о стену – так, что шепки от нее полетели в разные стороны, а струны издали визг со стоном. На этой драматической ноте мы с ним удалились смотреть какой-то итальянский киношедевр.  В общем, судьбу свою он отвоевал у  матери в жестоких боях. А я  учел опыт друга и просто не вернулся из армии домой.
Мать моя не покорилась судьбе. Когда она поняла, что объект ее воспитания и надзора домой возвращаться не собирается, она сначала писала мне длинные письма, отправляя их заказной почтой.   Я отвечал ей подобно генералиссимусу Суворову в юности: здоров, живу, учусь, работаю. После одного случая, связанного с моей предстоящей женитьбой, когда начались уже совсем истерические визги, длинные телеграммы и угрозы приехать и спасти меня от рокового шага, я единственный раз в жизни ответил ей попространнее и, видимо, нашел такие слова, что ехать ко мне она побоялась.
Чувство вины из-за того, что я так поступил со своей матерью, не покидало меня никогда. Оно даже усилилось после ее смерти, и я все время вижу себя каким-то совершенным негодяем, хотя со стороны никто бы не сказал, что у меня были к этому реальные основания. В общем, я был и всегда оставался где-то на полпути к демаршу, подобному принесению моим другом гитары в жертву ради своей свободы и независимости.

…Я позвонил Нэлке и позвал ее вместе погулять. Еще в школе у нас была какая-то ненавязчивая дружба. Иногда мы просто ни с того ни с сего договаривались о встрече, гуляли вместе по улицам городка или направлялись в сторону пристани, до которой было километра три от моего дома. И разговаривали, разговаривали – о кино, о книгах, о превратностях жизни наших знакомых. Она мечтала стать кинорежиссером. Да-да, не менее чем знаменитым кинорежиссером.
Родители выписывали ей толстый журнал «Искусство кино», и она зачитывалась им до полного одурения. Бредила Куросавой. Кстати, после школы она раза три ездила во ВГИК на приемные экзамены, заваливала их и возвращалась назад. Наконец, плюнула на все это и поступила в юридический институт. Писала она и неплохие стихи, ходила в какой-то поэтический клуб, но развития это не получило. Потому что, наверное,  она по-настоящему любила юридический обиход – участие в судебных разбирательствах, борьбу за справедливость ради своего клиента – это давало ей настоящее удовлетворение и даже  удовольствие от профессии.
И вот мы с ней пошли по старому маршруту к пристани – два старых приятеля, которым уже за семьдесят. Я любил в Нэлке как раз ее мужской склад ума. Она рассказывала, что раза два клиенты-мужики отмечали это в откровенно похвальном и уважительном тоне – отсутствие бабской вздорности, исключительно логический подход к делу. Для меня это ее качество  было находкой. Нередко даже в своих друзьях-мужчинах я замечал как раз эту бабскую вздорность, эгоизм, неумение и нежелание взглянуть на ситуацию, в которой ты участвуешь, со стороны.
- Слушай, тут что-то интересное случилось с Линкой. Просто нереальное.
И она начала рассказывать фантастические вещи. Примерно с месяц назад Сашка опять начал донимать ее обычным требованием «дай тысячу рублей», слово за слово,  у нее эта последняя тысяча лежала под наволочкой подушки, а до пенсии было еще полмесяца, не меньше. Она, как всегда, начала огрызаться, хотя и знала, что лучше этого не делать. С другой стороны, когда она переставала огрызаться, он совсем зверел, ощущая ее превосходство. Уж лучше лаяться, ведь при любом ее поведении Сашка все равно заканчивал рукоприкладством.
- Сука старая, когда ты сдохнешь! Скоро я вынесу тебя отсюда вперед ногами! Я буду ссать и срать на твоей могиле! Ты вытянула из меня все соки! Давай тыщу, я сказал, иначе я сейчас разгромлю твою поганую комнату! Я тебе шеёнку-то переломаю!
- Ломай, - кричала Линка, - наконец ты окажешься в тюрьме, где тебе и место!
- А! Ты еще будешь огрызаться тварь е@аная, проститутка, мразь! Злобная гадина, ты мне всю жизнь искалечила, сволочь! Исчезни, падаль из моей жизни! Ты мне не мать! Ты никто! Я кручусь на работе, как проклятый, а ты, сука, не хочешь мне помочь! Я проклял тебя, аминь! Я заткну тебя, б@ядь! Как бы я хотел тебя поскорее заткнуть в ящик! Я так отчетливо вижу тебя в гробу!
Вопли сопровождались какими-то глухими ударами – то ли он пинал всякие предметы вроде тумбочек или  неисправного пылесоса, в конце концов раздался раскатистый грохот: в прихожей стоял деревянный стеллаж, на котором были наставлены разные, по большей части ненужные предметы быта, накопившиеся за десятилетия, они явно просились на мусорную свалку. Так Сашка начал смахивать это все на пол целыми кучами.
-Ты так описываешь, - невольно  встрял я  в  рассказ Нэлки, - как будто ты там была.
- Так Линка мне все в лицах представила, и я ей вполне верю,   она мне не раз подобные сцены  описывала. Нет, ты слушай, что было дальше.
В общем, как всегда, Сашка вошел в раж, швырнул  в ее сторону стул, который влип в стену с грохотом и рассыпался на детали, так как ему было уже лет двадцать, давно просился на слом. Линка завизжала, забормотала бессмысленные жалобы неизвестно кому, вероятно богу, который, как известно, все видит, и тут  раздался явственный и громкий стук в дверь.

Дальше, в двойной передаче от Линки к Нэлке,  и затем ко мне, спектакль развивался так. Постороннее вмешательство никак не понравилось Сашке. Линка неуклюже двинулась открывать дверь, запахивая на груди сильно поношенный халат, но Сашка резко отшвырнул ее в заднюю комнату, потянул на себя дверь этой Линкиной обители,  которая скребла по полу и не закрывалась путем никогда, злобно прошипев:
- Сиди, сука, не показывайся, иначе я тебя урою.
Затем, сделав невозмутимое профессорское лицо, как будто он и не орал только что свои пламенные речи, Сашка, шагая по-журавлиному через свергнутое с полок содержимое стеллажа,  отпер и открыл дверь квартиры, не очень широко,  продолжая придерживать ее рукой, готовый тотчас же снова  захлопнуть. В этом слепом отростке лестничной площадки, где помещались входные двери в две квартиры, прямо смотрящие друг на друга, стоял слегка знакомый Сашке парень из соседнего подъезда, кажется, Олег.
- Чего тебе? – холодно спросил Сашка, желая как можно скорее закончить эту встречу.
- Где мать? – поинтересовался  Олег якобы небрежно.
- А тебе какое дело? – якобы спокойно ответил Сашка,  направив на нежданного гостя настороженные, глубоко посаженные глазки. – Что у тебя могут быть за дела к моей матери?

Сашка немного  знал Олега – как говорят, в лицо. Ну, жил в соседнем подъезде, даже, кажется, как раз за стенкой Линкиной комнаты. «Наверное, слышно ему, когда у нас шум», - с раздражением подумал Сашка. Олег выглядел внушительно – на голову выше Сашки и весь такой накачанный и мощный, даже толстоват немного, особенно рядом с вечно голодным сухим заморышем Сашкой. Морда круглая, сытая, серые наглые глаза хозяина жизни, светло-русые волосы затянуты  в довольно кустистый хвост, не такой жидкий, как у майора Майского из сериала «След». Тонкая джинсовая куртка распахнута на груди,  на футболке пестрел американский звездно-полосатый флаг, уже хорошо ношенные брендовые джинсы, потерто-синие.
С боков у Олега маячили два адъютанта – пониже ростом, тоже все чистенькие, хорошо одетые и с серьезными лицами. Они отвлеченно улыбались, изображая  полную незаинтересованность ни в ком и ни в чем. Слышно было про этих парней, что у них нелады с милицией. Не пьянствовали, не воровали, к наркотикам не имели отношения, но именно нагличали, презирали «простых парней» - пьяниц и нариков. Вроде бы просто насаждали на микрорайоне свое превосходство. Могли здорово поколотить кого-нибудь из местной шпаны просто так, за хамство и распущенность. Олег работал в какой-то компьютерной фирме, довольно известной в городе, и сидел на заказах населения – распечатывал фотки, делал картинки на майках и все такое. В общем, странный был парень – и к криминалу вроде не относился, и в любви к окружающему социуму,  к властям в лице участкового замечен не был.
Олег небрежно отодвинул Сашку от входа и, попутно разгребая добротными кроссовками сброшенный Сашкой хлам, прошел к Линкиной двери. Заходить в комнату не стал, просто приоткрыл дверь, осмотрел, что было доступно взгляду.  Жилище Линкино выглядело кошмарно. И грязно было, и все пространство было заполнено какими-то кучами одежды, мятых несвернутых, брошенных комом пледов. На одной такой куче сидела маленькая худющая вечно недокормленная кошка красивого бледно-серого окраса и внимательно глядела на пришельца.
- Здравствуйте, тетя Лина. Я тут наслушался через стенку Сашкиных выступлений и зашел поинтересоваться – что, он действительно вас обижает? Мать моя рассказывает, что не так давно он вам 2 ребра сломал? Правда это?
Линка что-то замычала, запричитала. С одной стороны ей хотелось пожаловаться нежданному заступнику, а с другой – она смертельно боялась:  если скажет что – Сашка совсем забьет ее. Олег уйдет, а ей как-то надо здесь жить.
- В общем, все ясно, - произнес Олег с видом судьи. – Александр, я все слышу прекрасно и знаю из пересудов соседей. Если еще раз мать тронешь, я  гарантирую очень неприятные для тебя последствия. По-хорошему предупреждаю: прекрати. Иначе сильно пожалеешь.
Сашка надел зачем-то темные очки, которые вне дома носил всегда и которые сейчас  механически крутил в левой руке, правой все еще держась за входную дверь, презрительно изогнул сухой ротик и сказал со значением:
- А ты не пугай. У меня тоже защита есть. – Он не стал распространяться, какая защита. Но Линка смекнула, что он имеет в виду немаленького ментовского начальника, у которого Сашка был на привязи, потому что негласно служил ему осведомителем по части движения товара  на местном рынке наркотиков. Этим и объяснялось, наверное, равнодушие ментов ( копами их назвать язык не поворачивается, хотя и милиция давно переименована в полицию) к Линкиным жалобам, и прокуратура была в курсе. Негласный аппарат дороже.
Агента своего они не хотели притеснять. Они понимали, что мать колотить нельзя, но она сама хороша, во всяком случае, ангельскому своему имени не соответствует. Все знали о том, что Линка очень редко, ну, два – три раза в год от своей невыносимой жизни запивала насмерть дня на три. Что интересно, Сашка в такие дни ее не бил, не материл, а был заботлив и даже ласков в меру своих способностей жалеть кого бы то ни было. А если городской телефон не был отключен за неуплату и звонили какие-то материны  подружки, он добрым и заботливым голосом говорил, например, Нэлке: «Тетя Нэла, мать болеет, позвоните дня через три».
Некоторое время Олег молча постоял, при открытой двери квартиры, на грязном, когда-то красном половичке, еще раз окинул взглядом Линкины апартаменты и напомнил:
- Я сказал, прекрати, иначе пожалеешь, и сильно пожалеешь.
Поворачиваясь на половике, чтобы уйти, Олег заметил, что дверь квартиры напротив, видимо, давно приоткрыта. Похоже, соседка, бывшая медсестра Эмма Семеновна, давно уже стояла у двери, молча слушая интересный как бы радиоспектакль. Встретившись  взглядом со странным пришельцем, она  молча закрыла свою дверь. «Это совсем мне ни к чему, - без особого беспокойства подумал Олег, - но, в принципе, ничего страшного».
И все трое – предводитель, сопровождаемый верными адъютантами – вошли в лифт, дело было на девятом этаже десятиэтажки, и, сопровождаемые мерным гудением механизмов, спустились вниз и вышли из подъезда.
…Мы с Линкой, наконец, заметили, что мы сидим на ободранной некрашеной  скамейке импровизированного пляжа, который годами принимал купальщиков просто потому, что был ближе к городу, чем большой и оборудованный как надо просторный городской пляж, расположенный двумя автобусными остановками дальше. Тут, в небольшом деревянном доме, расположилось кафе «Старая пристань», куда редко кто заходил, большинство отдыхающих по привычке брали закуску  с собой – денег лишних нет по кафе шляться.
Пляж был неухоженный. Среди песка росли тощие кустики травы-муравы, пырея и еще какой-то неопознанной нами травы вроде подсвекольника. Тут же валялись обертки от шоколадок, измятые полиэтиленовые пакеты. Бутылки, конечно, были заботливо собраны бомжами, а остальное их, естественно, не интересовало. Вторая половина сентября. Бабье лето. Солнышко сильно пригревало меня, одетого уже тепло, по-осеннему.
Небольшая черная коряжина прибилась к берегу и лениво колебалась в такт набегающим невысоким гребешкам волн. Вдалеке прошел катер, волны стали быстрее и выше, и коряжина забеспокоилась, закачалась сильнее. Справа, километрах в двух, а, может, по воде, и больше, громоздился железнодорожный мост, за ним – автомобильный, но его не было видно за ажурными узорами железнодорожного. Время от времени по мосту гулко пробегали электрички или длинные грузовые составы. На далеком противолежащем берегу виднелись какие-то промышленные строения, а за ними уходил к горизонту темно-зеленый сосновый бор с вкраплением желтеющих берез.
Откуда-то из глубины  возникло ощущение моего дыхания, как будто отвечающего своим ритмом набегающим волнам. Я слушал плавный текучий Нэлкин голос, смотрел и смотрел на этот водный простор, и мне казалось, что я сплю и вижу во сне этот пейзаж в зеленых тонах, слышу шорох воды. Вроде бы Нэлка была живая и бодрствующая, а я превратился в сидячую восковую фигуру.
Я смотрел на Нэлкину одежонку в стиле тинэйджеров. Сейчас много пожилых теток одеваются, как подростки, небрежно подкрашивают веки, в два штриха наносят едва заметные румяна, обзаводятся модными сумками. Хотя красоваться не перед кем. Но перед собой надо изобразить, что ты живая, вся такая благополучная, не такая несчастная, как Линка. Нэлка, например, вдовела в двухкомнатной хрущевке, дочь и сын ее были образованными, имели семьи и собственные квартиры. Недавно Нэлка даже стала дважды прабабкой – внучка от  дочери родила  одного за другим двух потрясающих малышей. В общем, у них все было в относительном порядке.  Дочь работала в научном учреждении и копила материал на докторскую. Сын, правда, недавно потерял  жену – это да, плохой диагноз, от этого никто не застрахован. Остался с двумя взрослыми дочерьми.
Мне вдруг стало от души жалко и себя, и Нэлку. Как поет Вахтанг Кикабидзе, «вот и встретились два одиночества»… Объединиться? Но какой смысл? Каждый из нас привык к своему уединенному существованию и не хотел взваливать на себя лишние заботы, разводить суету, добродушно, а иногда и всерьез, ругаться по мелочам.
Мы  молча встали со скамейки и пошли в сторону города. Эти три километра – отличный моцион, да и сюда мы не на маршрутке приехали, а так же  неторопливо дошли пешком. День уже клонился к вечеру, но солнце было еще далеко от заката. Мы шли по тротуару, мимо нас то проезжал велосипед, то нам встречались любители бега в симпатичных спортивных костюмах. Здесь была зона отдыха. Машин было немного, они направлялись, в основном, в находящиеся неподалеку пансионаты. И опять я подумал: ведь все хорошо, просто отлично, но как в этом более или менее обустроенном мире живут такие люди, как наша Линка? Со сросшимися после побоев сына ребрами, с артритными суставами коротких ножек? Как она живет в своей тесной зоне хронической беды? И никто ничего не может и не собирается делать, в том числе я.

Прошло около месяца. Осень настойчиво катила к зиме, но еще были в запасе дни холодных дождей, грязи между концами тротуаров – далеко не везде въезды в кварталы были покрыты асфальтом. Идешь, идешь по плитке тротуара – чудесно, но вдруг тротуар кончается, а до следующего отрезка – метров пять-шесть лужа и грязь,  как в занюханной деревне. На крыльях, что ли перелетать? Я продолжал свои динамические медитации, то есть впадал в странное состояние глубокого покоя без особых размышлений, проходя обязательную свою норму прогулки – пять – шесть километров в день. О Линке я уже не думал, как-то все потерялось в череде одиноких дней, утратило остроту.
Как вдруг звонит Нэлка и говорит с какой-то злорадной ухмылкой:
- Ты знаешь, бывают же в жизни странности. Сашка-то зверски избит и лежит дома, встать не может.  Мать за ним ухаживает, как за самым дорогим человеком. Давай прогуляемся, я тебе все расскажу, что знаю от Линки и частично от знакомого мента.
Я посмотрел за окно. Дождя почти не было. Мелкая морось. На всякий случай взял зонт -   вдруг морось перейдет в сильный дождь.  Такое недавно было. Куртку надел уже демисезонную с большим надежным капюшоном. Встретились опять возле школы на границе города и пригородного лесочка. Нэлка тоже была хорошо для осенней непогоды экипирована, и мы опять медленно и задумчиво тронулись по знакомому, довольно хорошему тротуару в сторону пристани. У Нэлки был какой-то довольный вид, она не могла скрыть отличного расположения духа, ее полуулыбка просто цвела от щеки до щеки.
- Слушай, хорошая новость для плохих людей. Сашку избили до полусмерти, и это сделали  явно те парни, которые приходили с предупреждением. Сашка уже начал забывать об этом неприятном визите;  где-то ему перепала какая-то тысяча рублей, которую он наездил на своем ночном такси, и хозяин милостиво не отобрал ее.  Нажрался до потери пульса и, натыкаясь время от времени на деревья, есть у них там такая дорожка через небольшую рощицу, пришел домой опять кум королю и начал над матерью куражиться.
- Давай жрать, сука старая, сидишь целыми днями у телевизора, нет, чтобы сыну ужин приготовить!
Линка начала огрызаться:
- А у меня есть хоть двести рублей, чтобы дохлую замороженную курицу купить в магазине для бедных? Ты у меня на днях последние пятьсот рублей забрал! И чем я тебя должна кормить? Сам все время каких-то копченых кур жрешь, нет, чтобы матери хоть кусочек отломить! Мне уже стыдно в глаза смотреть соседям – кому сто, кому пятьдесят, кому двести должна, а до пенсии еще неделя, и эту пенсию ты опять у меня заберешь прямо на выходе из банка, как стервятник, каждый мой шаг сторожишь!
- Я – стервятник, а ты ангелица бескрылая! «Ангелина», - издевательски произнес он имя матери. – Да я сейчас тебе морду разукрашу, месяц будешь синяя ходить!
- Ага! И в банк через неделю синяя пойду, мне пенсию не выдадут, скажут, вы что, гражданка, с того света приперлись?
- А, ты будешь еще выступать и остроумничать!
И он снова, как всегда, начал швырять в стенку последние стулья и все предметы, попадающиеся под руку. Линка – к себе в комнату, дверью скребет по полу, пытается закрыть ее, насколько можно, и за ней спрятаться, но разве спрячешься от этого распаленного алкогольной злобой придурка! Толкнул дверь как следует – не смотри, что такой исхудалый шпендик, а сила дьявольская. Под напором двери Линка упала на кучу оставшегося нераспроданным за годы торговли тряпья. Какие-то несколько секунд он стоял, бешено сверкая глазами в поисках подходящего предмета для метания, а потом схватил ветхий журнальный столик, и, адресуя злобу не только Линке, но и ее защитнику Олегу, про которого неожиданно вспомнил, и со всей дури метнул столик в смежную с олеговой квартирой стенку. Стук, треск… Наконец, вдохновение буйства покинуло Сашку, он тупо взглянул на свои трясущиеся после метания столика руки и, круто повернувшись, метнулся в свою комнату и закрыл за собой дверь.
- Ну и что ты думаешь? – со скрытым торжеством выпалила Нэлка, -  видимо, метание столика в стену дошло до адресата…
- Не тяни, рассказывай дальше, - поторопил я свою подругу, - и…
- И через два дня, как обычно, в состоянии хронического ожидания и страха, Линка, уже в два часа ночи, услышала звонок в дверь.
Она потом рассказывала Нэлке, что  сильно испугалась неизвестно почему. Она нерешительно двинулась к выходу, сжимая в руках пульт от телевизора, которым только что переключила канал, сунула пульт в карман халата и отперла  замок изнутри своим ключом. Звонок шел от лестничной площадки, надо было открыть еще решетку, отгораживающую аппендикс коридора. Сдвинула в сторону толстый шпингалет решетки и уже тогда подняла глаза, боясь увидеть нечто невыносимое для глаз и для сердца. Действительно, все страхи смешались в душе Линки. За решеткой двери Линка увидела Олега, который уже открывал дверь, в правой руке его почти висел Сашка с избитой мордой и обессиленным телом, похожим на затоптанный грязными сапогами поддверный коврик.
-Тетя Лина, - буднично проговорил Олег, - куда положить? – И, не дождавшись ответа, потому что Линку как будто парализовало от страха, прошел мимо нее  в квартиру, шагнул в Сашкину комнату и разжал пальцы. Тело Сашки тяжело приземлилось на пол.  Брезгливо отряхнув  рука об руку, Олег, ни слова  больше не говоря, удалился. Единственное, что механически могла проделать Линка, - это запереть за ним решетку. Тут она заметила, что дверь Эммы Семеновны приоткрыта, соседка затворила ее молча, и Линка прошла в свою квартиру, не зная, что делать и как это все понимать. Два вопроса онемели в ее замороженной страхом душе: что делать сейчас и что будет дальше?
Я отказывался верить. Кто-то нашелся для того, чтобы наказать злодея и защитить его многострадальную мать. Такого не может быть.
- Там еще один аспект есть, - сказала Нэлка нарочито казенным голосом, как в судебной речи, -  Толька Шевелев, мент, мне рассказал.
В общем, по микрорайону пронесся слух, что Сашку Дымарева сильно исколошматили, что вряд ли выживет. Дошел этот слух и до опорного пункта полиции. Как раз капитан Шаповалов поджидал срочно необходимые ему сведения от Сашки насчет одного мелкого наркоторговца Синева, дело было неотложное. Капитан взял с собой младшего лейтенанта Громова, и они отправились на квартиру к сотруднику своего негласного аппарата.

Потолкались на площадке перед дверью решетки, посмотрели – около звонка бумажка : «Звонить Песковой Э.С. один раз, Дымареву – 2 раза». Капитан два раза нажал на кнопку, услышал в квартире звонок и сделал официальное лицо, хотя он был завзятый брехун и шутник. Служба есть служба. Ангелина вышла открывать, и они ее не узнали. Оба, конечно, были с ней знакомы.  Забитая, обутая всегда  черт знает во что -  подагрические ноги ни в какую обувь нормальную не влезали.  Мало того, было видно, что ноги обмотаны грязно-белыми портянками, которые торчали из-под толстого носка - чтобы ноги о ботинки не терлись – иначе было бы невыносимо больно ходить, а так – помягче. А все дворянку какую-то из себя корчила – взгляд всегда свысока, а тон – как у графини.
На этот раз они увидели нечто другое. Это была, конечно, очень битая судьбой, да и в буквальном смысле, пожилая женщина, но искусственная, напускная спесь куда-то делась. Она была простая, приветливая, даже какая-то радость появилась в ее лице. «Давно не лупцевал», - подумал Шаповалов.
 - Здравствуйте, Ангелина Михайловна, - на всякий случай холодно произнес капитан, и его спутник отозвался эхом:
- Здравствуйте.
- Проходите ко мне, - пригласила она нежданных гостей. «Когда звала – не приходили, - горько подумала Линка, - а теперь явились», но виду не подала, что у нее возникла такая мысль.
- До нас дошли слухи, - стоя на половичке перед дверью, сказал капитан, - что вашего сына избили. Правда это?
- Да вот он, - с готовностью ответила Лина, открывая дверь бывшей своей комнаты. – Он теперь здесь лежит.
- Уж прямо-таки  и лежит? И не встает? – продолжил капитан, двигаясь к главной теме разговора.
- А после того и не встает, - ответила Лина.
- После чего «после того»? – как бы ничего не зная, спросил капитан Шаповалов, а младший лейтенант сделал на лице выражение требовательного ожидания.
- Ну, вы, наверное, и без меня знаете, - проскользнула у Лины старая интонация обедневшей графини, но она тут же сменила тон и продолжила уже мягче, толкая бывшую свою непокорную дверь. Младший лейтенант Громов вытянул шею, заглядывая в комнату через монументальную фигуру старшего по званию.
- Да вы проходите к нему, там и поговорите, сам пусть все и расскажет.
Шаповалов и Громов пошли к своему подопечному, вглядываясь в изменившееся лицо лежачего больного.
- Врача на дом вызывали? – осведомился капитан.
- На черта он нужен, - равнодушно сказал Сашка. – Лежу, да и лежу.
- Ну, тебя бы в травматологию положили, - капитан от души желал Сашке добра. Он вдруг понял, отчего в лице его агента появилось что-то новое: он уже второй месяц был принудительно трезвым, личико заметно разгладилось. « У матери теперь пенсия вся целая, - смекнул он, - и она его по сути впервые откормила как следует, жил же на одной водке». Ему захотелось спросить Ангелину, не требует ли он спиртного, но он осадил себя, нечего проявлять фамильярность.
- Кто тебя избил? – задал Шаповалов, наконец, главный вопрос.
Сашка помолчал, повел глаза в сторону, еще немного подумал и ответил:
- Понятия не имею. В роще встретили и напали, повалили на землю, прямо в грязь и начали мутузить.
- Сколько их было?
- Трое.
- И ни одного из них ты не знаешь?
- А черт бы их знал, ночь, темно, да и пьяный я был хорошо.
Линка затаила дыхание: скажет или нет, что Олег приходил и пригрозил ему?
- А ты не думал, за что это тебе досталось? Мысли какие есть? – не унимался капитан. Чуяло его сердце, что Олег его отделал. И это уже третий раз так – все равно же в полиции становится известным, что с кем случилось, тут и дознания не надо – бабы, как сороки, все на хвосте принесут. И все бомжей и нариков бьют, арийцев из себя вообразили, презирают людей второго сорта. А не возьмешь – доказательств никаких.
- Мысли-то есть, -  начал врать Сашка. – Я тут многим должен: кому пятьсот, кому тысячу, кому сто – двести. Вот и докопались. Я так думаю, - высказался он довольно лаконично.
- А раньше тебя кто-нибудь ловил, запугивал?
- Да нет вроде, так грозились, болтовня одна. Я же им постепенно отдавал, но не сразу, вот они и злились. Но ведь знали, что потом отдам.
- Заявление писать будешь? – спросил капитан.
- Да ну, я же не знаю, кто. Если бы знал, написал бы.
- Экспертизу назначим, население опросим, может, и узнаем, кто на тебя напал.
Сашка прекрасно понимал, что это просто слова, никакой висяк им не нужен, тем более такой мелкий.
- Во всяком случае, не найдем - так ты сможешь инвалидность оформить.
- Не знаю, - задумчиво выговорил Сашка. «Может, рассказать, как приходили? Чего мне кого-то жалеть? Меня кто-то жалеет?» - мелькнуло в голове. – «Но все равно это ни к чему: придется рассказывать, что я эту курицу все время лупил…».
- Нет, - голос Сашки приобрел решительность. – Черт с ним, все равно ни одного свидетеля и никаких доказательств.
- Ну, ты решаешь, смотри, - назидательно произнес Шаповалов, радуясь, что никакой волокиты с висяком не предстоит. – Выздоравливай, сказал он почти ласково.- Тебе еще только полтинник. Отлежишься и снова будешь бегать. Ну, мы пойдем. Если какая помощь нужна – звони. «Чего это я расщедрился, -  испугался капитан, -  показал, что он мне какой-то приятель, что ли…». Хотя агента терять было жалко.
Выходя из квартиры, Шаповалов увидел, что дверь соседки приоткрыта – подслушивает, старая курва. Как же без этого. Он деликатно постучал в приоткрытую дверь, старухе некуда деваться – приоткрылась пошире, плотнее прижимая к себе незастегнутый халат.
- Как вас зовут? – осведомился капитан.
- Эмма Семеновна.
- Фамилия?
- Пескова.
- Не родня кремлевскому деятелю? – пошутил капитан?
- Нет, слава богу.
- Почему слава богу? – поинтересовался Шаповалов. – Не любите его, что ли?
- А кто его любит? – спросила пенсионерка, - но давайте не будем об этом.
- Давайте не будем, - согласился сотрудник полиции, - это к делу не относится. А скажите, Эмма Семеновна,  как соседка – мало ли что, может вы что-нибудь видели или слышали об избиении Александра Дымарева?
- Это вы его хотите защитить? – начала она в сердцах, - да его посадить надо! Каждый день свою собственную мать то душил, то ребра ей ломал. Она сколько раз показывала руки, ноги, спину – все синее. Кричала  на весь подъезд от боли, я слышала – это постоянно было. Его сажать надо, - настойчиво повторила она,  но такой свидетель капитану явно не был  нужен.
- Да вы успокойтесь, - заговорил полицейский, - видите сами, что больше он ее бить не будет. Ходить не может, скорее всего, повреждение позвоночника. У нас много таких случаев после побоев: через некоторое время сидеть будет, а ходить – уже нет.
-Ага,- сказала бывшая медсестра. – Я, между прочим, работала в травматологии, -  оклемается и начнет водки требовать, она палку ему купит, и он будет со стонами лазить по квартире и палкой намахиваться.  У нас такой случай был. Один вот так лежал-лежал дома, да стал потом ползать, швырять предметы и кричать: не принесешь водки – квартиру подожгу, вот спички у меня под подушкой.
- Ну, уж вы такие перспективы рисуете,..- вяло возразил капитан. – Ладно, закрывайтесь, мы уходим.
- Это мой профессиональный опыт говорит, - закончила Эмма Семеновна спор с ментом, но он с младшим лейтенантом уже стукнул защелкой дверной решетки и нажимал кнопку лифта.

Далее пошло как говорил профессиональный опыт Эммы Семеновны. Месяца два Сашка лежал практически без движения, потому что изменить позу не давали страшные боли в пояснице. Он не мог даже лечь на бок. Однако Линка, приговаривая «потерпи немного», после опорожнения мочевого пузыря или кишечника в пластиковое судно, пыталась все же положить его на бок, потому что обнаружились пролежни. Она терпеливо обрабатывала ему эти пролежни густоватым в меру раствором марганцовки – чтобы не было ожогов, накладывала на них мазь, марлю, вату, прикрепляла это лейкопластырем. Затем укладывала его на спину, от чего он, наконец, вздыхал с облегчением, и умывала его мокрой салфеткой, протирала тело губкой с детским мылом, даже в самых интимных местах. Какой может быть стыд, инвалид -  что малый ребенок, которым Сашка был полсотни лет назад.
В конце концов, мать уговорила Сашку согласиться на вызов врача. Пришла участковая – высокая, стройная тетка примерно его же возраста и неожиданно приняла в Сашке заинтересованное участие. Внимательно осмотрела его, в том числе пролежни, сказала матери, что она все правильно делает, но все равно его надо положить в больницу – дело серьезное, нельзя пускать на самотек. Линка смотрела на это все и потихоньку злилась. «Когда я прихожу со своими болячками, они на меня смотрят, как на назойливую муху, никакой помощи. А ему – алкоголику и мучителю матери – все внимание, уважуха и респект».
Через несколько дней приехала  скорая  забирать его в больницу, а как? Фельдшер – молодой симпатичный парень, уже поднаторевший в своем малоприятном  деле милосердия,  приказал:
- Идите по соседям, соберите четырех мужчин – донести его до лифта и потом до машины.
Линке это было хуже горькой редьки – она и так вся в долгах перед соседями, надоело перед ними пресмыкаться со всякими просьбами, неужели нельзя создать в поликлинике на такой случай бригаду какую, чтобы сами все сделали и никаких проблем. Но, как всегда в безвыходном положении, ее охватило странное вдохновение. В таком состоянии она могла сделать все, что угодно, как та тетка из газеты, которая, освобождая сына из-под колес, одна подняла руками  переднюю часть машины.
- У вас есть какое-то старое крепкое одеяло, чтобы положить больного и нести в нем?
Этого добра у Линки было достаточно. Она быстро достала древнее жаккардовое одеяло, не очень чистое, но все еще плотное и крепкое, хоть бегемота на нем выноси. С соседями повезло: и близко знакомые, и совсем неведомо кто, оказались дома, живо откликнулись и браво, сознавая, что совершают редкостный подвиг, мигом отнесли в этом одеяле предварительно утепленного Сашку – осень уже поздняя была, холодная, - в машину скорой помощи.
И начались дни счастья. Оставшись одна дома, в полной безопасности, без злобных матюгов сыночка, без страха за еще целые ребра, Линка начала наводить порядок в квартире. Уж очень стыдно было перед ментами и фельдшером за эту хроническую грязь. А когда убираться было? Сутками приходилось трястись от страха – вот придет и снова будет материть, вымогать деньги и больно бить. А тут – избавление, чудо! Линка за несколько дней вынесла на мусорку четыре не совсем полных черных мусорных мешка всякой дряни – каких-то столетних грязных рваных свитеров, пластиковых деталей неизвестно от чего, два сожженных чайника. Пьяный Сашка ставил их на плиту, забывал об этом и засыпал, а она, почуяв запах гари,  быстро бежала в кухню,  снимала с плиты оплавленный чайник,  выключая печку и благодаря бога за то, что не допустил пожара.
Это еще что – мусор! Впервые, когда настал срок, она пошла получать пенсию без конвоя и получила все до копейки, никто не отобрал, частично отдала долги соседям, накупила продуктов Сашке в больницу и, наконец, купила себе курицу, сварила ее и в полном спокойствии поела этого чудесного деликатеса с картошкой, которая еще осталась от приношения одной старой подружки.
В больнице Сашка был недолго – всего десять дней. Попросил купить и принести ему палку. Опираясь на эту палку, он встал на ноги, и, страшно вихляясь и еле переставляя ноги, сам пошел до стоящей у крыльца приемного  покоя скорой. Кучка больных, вполне здоровых по сравнению с Сашкой, стояла и глядела на это жуткое зрелище, скорбно качая головами.
Вернулся Сашка в заметно облагороженную квартиру и стал сидячим больным. Сидеть он мог, даже мог ходить, все так же страшно вихляясь от немощи и боли, на кухню. Упорство у него было нечеловеческое. На мать он смотрел снисходительно мрачно, через некоторое время начал, поудобнее устроившись на стуле, сам готовить себе еду. Линка протестовала – «Я сама приготовлю!». Но он запрещал и только командовал: «Подай нож», чистил картошку, лук,   потом приказывал их вымыть, резал на кусочки, говорил: «Ставь на печку сковородку.. да не ту, дура ты, как была, так и осталась». Прилагая усилия, вставал, подвигал стул поближе к печке, и заботливо жарил картошку,  помешивая ее и переключая печку на меньший жар.
Линка дивилась всему этому и думала: а чего бы раньше ему не быть таким настойчивым и умелым? Почему он стал другим только  после побоев,покалеченный, побывав на грани смерти? Конечно, совсем уж полных чудес не бывает. К концу зимы, уже привыкнув к новому образу жизни, Сашка сурово бросил матери приказ: «Сходи за водкой. Поллитровку неси!». Линка не подала виду, как ее мгновенно  подкосил такой оборот дела. Да, не каждый день, но она носила ему водку, и это тоже был рай по сравнению с тем, что было. Сашка тихо выпивал понемногу, часами пялился в телевизор. В одну их этих ночей, когда он только снова начал пить, Линке приснился кошмар. Они поменялись комнатами, как-то незаметно, под влиянием обстоятельств, она теперь жила в его бывшей комнате, которая поменьше и спала на его старом же диване.
И вот ей снится: она спит на этом самом диване, в этой комнате, просыпается от скрипа двери и видит (это она во сне якобы просыпается), что входит Сашка с большим кухонным ножом в руках, входит свободно, не вихляясь, без палки,  сильный и страшный. Линка проснулось в холодном поту. Нет, было два часа ночи, у Сашки бубнил телевизор, он сидел на бывшем ее широком диване и внимательно смотрел на экран. Она, увидев это, успокоилась, сходила в туалет, и снова уснула. Как ни посмотри, а жить ей стало лучше. Хотя и ходила регулярно за водкой, но ведь это ерунда по сравнению с тем, как он раньше отбирал пенсию всю и сразу, лишь только она отходила от кассы и выходила из банка. Причем, отобранные деньги спускал черт знает на что дня за два. А это было пятнадцать тысяч рублей.
…Все это сообщала мне Нэлка по телефону чуть ли не ежедневно, потому что сама, по ходу дела, узнавала новости  тоже по телефону от Линки, которая была переполнена впечатлениями о своей новой жизни. Как-то незаметно у нас установился обычай: часов в восемь вечера Нэлка звонила мне и докладывала обстановку.  Потом мы меняли тему: она читала запойно и рассказывала мне о прочитанном.  Особо ее увлекал современный шведский роман. А я читать не особо люблю, зато я такой запойный киноман, могу часами говорить о том же Бергмане и его мрачных кинодрамах. Швеция была нашей излюбленной страной и в литературе, и в кино.
Странно, гуляли мы по-прежнему, в основном, каждый отдельно, проходя свою  пяти-шести километровую норму. Но потребность в телефонном общении становилась навязчиво необходимой. Если Нэлка запаздывала со звонком, а один раз она вообще не позвонила – уехала в ближний город по каким-то делам, мне становилось неуютно и тревожно. Все признаки зависимости, сродни наркотической. Иногда я просто слушал Нэлкин голос, совершенно не врубаясь в смысл, и она ловила меня на этом, задавая какой-нибудь вопрос по ходу беседы. Мы оба это поняли, что не можем быть вместе, но не в состоянии отказаться от ежевечерних телефонных бесед. В них был какой-то магнетизм.
…Заканчивалась зима, это уже чувствовалось в февральском воздухе. Снег уже был грязным, слежавшимся, временами его покрывал тонкий слой пороши, которую тут же съедало солнце. Даже в пасмурных днях было что-то весеннее. Морозы середины месяца уже миновали, близился март.
- Слушай, Нэла, - я сам не знаю, как у меня выговорилось это имя без уничижительно-дружеского суффикса, - приходи ко мне на чай?
- Нет, лучше ты ко мне приходи.
- Ладно. Какой ты любишь шоколад?
- Какой шоколад, - шутливо возмутилась она, - у меня угроза подагры, а в шоколаде много пуринов.
 - Какая подагра, - спросил я в тон ей, - ты вон как тополек стройная и бегаешь, как коза!
- Вот потому и бегаю, что диету фанатично соблюдаю. На что дан человеку разум? – спросила Нэлка  и добавила: - Жрать шоколад и лелеять раздувшиеся суставы? Нет, это не для меня!
Что я понял – это то, что мы с Нэлкой очень сблизились на почве этого сочувствия жертвам чужой домашней войны. Расстояние осталось, с житейской точки зрения мы явно  не собирались съезжаться, потому что каждый дорожил своим одиночеством. Но мы уже не могли  жить друг без друга – без этих телефонных разговоров, без этого душевного тепла, которое мы передавали друг другу по проводам и через мобильную сеть. Наверное, это какая-то разновидность дружбы двадцать первого века. Одной ее, без живых контактов, было достаточно. Но время от времени мы все-таки договаривались о встрече. Завтра я пойду к Нэлке домой с пирожными, в которых много сахара, но нет пуринов. Про диабет она, по крайней мере, ничего мне не говорила.
25.09.2019.