Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 53

      Глава 53

      Раджа Таксилы Омфис, которого все обычно именовали по названию главного города, которым он владел, подготовил Александру достойную встречу: двести талантов серебра, три тысячи быков, десять тысяч овец и тридцать слонов. Явилось также семьсот всадников-индов — всё это ждало Александра, как только он переправится через Инд. Кроме того, Таксила велел сказать, что добровольно сдаёт царю Азии свой город — самый большой в окрестных землях, вплоть до владений Пора. Раджа очень рассчитывал на Александра в борьбе со своими врагами — могущественным Пором и Абисаром Кашмирским.

      Встреча радушного гостя и царя Азии состоялась уже на исходе 327 года до н. э. Прибыв в Таксилу, Александр не остался в долгу, преподнеся Таксиле тысячу талантов серебра из своих личных запасов, множество золотой и серебряной посуды и тридцать коней в роскошной сбруе; в особый восторг индов привели земли, завоёванные сыном Зевса ранее, которые щедрая длань царя Азии нарезала радже и местной знати. Обмен любезностями продолжился: пять тысяч воинов отрядил Омфис в армию Александра для борьбы с Пором, окрестные семейства спешили в Таксилу, чтобы заверить сына Зевса в своей преданности.

      Таксила чувствовал себя в полной безопасности и радовался тому, как он повёл дело: все уже знали, что принявшие власть царя спокойно дожидаются ухода Александра в очередные сражения и, как они властвовали до его прибытия, так же будут царить и после — это непокорным были уготованы гибель и разор.

      Здесь же, в Таксиле, Александр в первый раз увидел брахманов — местных мудрецов, особую касту, чьими обязанностями были принесение жертв и предсказания будущего. Отшельники ходили нагишом круглый год: зимой — на солнце, летом — в тени, питались плодами деревьев, съедобной корой и пили ключевую воду, всем своим образом жизни выказывая презрение к житейским благам, — не было ничего удивительного в том, что и сына Зевса они встретили, топчась на земле. Когда Александр послал узнать, что мудрецы делают, ему было передано, что каждому человеку нужно ровно столько земли, сколько он занимает — или будет занимать его тело после погребения. Намёк был избыточно прозрачен — Гефестиону брахманы не понравились с первого взгляда.

      — Слишком много лишних телодвижений — они так обогащают свой лексикон? Нищие, безродные и безвестные всегда уничижают то, чего сами добиться не могут, только зависть эта бессильна.

      — У них другая философия, Гефа.

      — Я понимаю и даже допускаю, что в ней есть полезные зёрна, но один вид этих брахманов отбивает всякое желание копаться в их учении. Право, поведавшему им спорные истины следовало выбрать более привлекательных проповедников.

      Александру брахманы тоже не понравились, и при более близком знакомстве они оказались бесконечно далеки от него. Божественность царя Азии они не признавали напрочь. Проповедуемые ими смирение и непротивление гораздо лучше объяснялись тупостью, ограниченностью, немощью и собственной ничтожностью, чем мудростью, о том же говорило самоуничижение; в самоотречении можно было обнаружить заблудший ум, оно не имело ничего общего со страстной жертвенностью Гефестиона, всегда деятельной. Человек — пылинка в космосе, растворение, полное обезличивание в блаженстве где-то там, за гробом — чем же это было, если не рабской покорностью и тщетной попыткой утешения намалёванными неумелой рукой, притянутыми за уши, грубо сколоченными надеждами?

      Александра и Гефестиона, безусловно, прекрасно образованных, могли заинтересовать логика, отличная от греческой, причины отстоящих от их смысла жизни построений, множественность истин, содержание учения о карме, доказуемость предопределённости, если бы в брахманах было больше доброжелательности, если бы они не только проповедовали, но и слушали других и пытались пропустить через своё сознание иные взгляды и нормы и понять их, пусть и не принять, но софисты были непримиримы, ограниченны и упёрты.

      Александр мог молиться близким ему богам и солнцу, это было его, неотделимое от него, изложенное в бессмертной литературе, изваянное великими скульпторами и помещённое во храмы изумительной архитектуры — почти что данное в ощущениях, то есть бытиё — и сознанием, надстройкой была вера в это, сопряжённое с жизнью реальной, — брахманы же толковали о чём-то отстоящем очень далеко, бесформенном, неопределённом. Вечное благо, разлитое в воздухе, которое всем щедро обещалось, но никому не давалось, не могло быть подтверждено голозадыми бродягами, какие бы глубокомысленные физиономии они ни строили. Они могли болтать сколько угодно о собственных ощущениях, но испытывали ли они это самое единение с туманными истинами, верили ли в них — или это убеждение было сродни махинациям бешено желающих заявить о своей неординарности девочек, которых выводят на подиум с намерением изумить публику и от уникальности которых ничего не остаётся, стоит только чуть-чуть отклониться от вызубренного наизусть, тысячи раз прогнанного и отрепетированного, заранее написанного под дешёвые сенсации и подогнанного под незамысловатые манипуляции сценария и изменить условия игры?

      Брахманы проповедовали самоубийство, если жизнь человека начинает его тяготить, — это было разумно, но способ ухода в мир иной, самосожжение, был поистине варварским, как будто не было в мире меча, рассекающего плоть, яда, спаляющего внутренности, кинжала, вскрывающего вены! Человек может поклоняться огню, но и на бегущую воду, будь то дождь, водопад или океан, можно смотреть бесконечно, как и на неумолчно шелестящие деревья, и в любимые глаза; убеждение в том, что огню нельзя предавать мёртвую плоть, а можно только живую, не выдерживает никакой критики — что божественному и высокому до неразумности затерянных в бескрайних просторах пылинок? как они, так почитающие священное, могут оскорбить его, и, в конце концов, не горят ли в огне и мёртвые — в войнах, разрухе, при пожарах, когда сначала задыхаются от угарного газа, а потом уже обугливаются в пламени?

      Закосневшие в догмах голозадые философы, как фиговым листком, прикрывали нищету своей сути драными лоскутами зороастризма. Лицемерное утверждение об отторженности от всего сущего не помешало горе-софистам поносить Александра повсюду и вредить ему, призывая различные племена к неповиновению, — так же позорно, как и тысячи лет спустя благостные монахи, образец смирения, позабыв о своих великих истинах, сбивались в стаи, выбегали на демонстрации и драли глотки, если цены на бензин, по их мнению, слишком быстро росли. Стоило ли поносить Александра за то, что он переправлял для встречи с Создателем, к блаженству растворения в благодати — настоящей цели истинно верующего — десятки тысяч людей, облегчая брахманам задачу, избавляя их от посвящения ушедших на небеса в свет знания? Если Александр был грешен, если существовала предопределённость, если над ним стоял другой бог, зачем надо было подменять собой высший произвол и противодействовать сыну Зевса? — почитающим бездеятельность и созерцание намного уместнее было бы расположиться поодаль и смотреть на деяния царя Азии, как на спектакль, зная, что бог в итоге разочтётся с ним по справедливости. Но брахманы этого не сделали — с мудростью это не соотносилось никак, зато имело много общего с копаниями бесноватого Монте-Кристо, такого же безродного и ограниченного, предусмотрительно забывшего о собственной грязи, в чужом грязном белье. Воистину, ничто не только не вечно, но и не ново под луной…

      Отшельники защищали нечто безымянное, расплывчатое, прикрываясь высокими словами, — Александр стоял за личность, за индивидуальность — за человека вообще, конкретного, а не отвлечённого, не походящего на вопросительный знак в конце невразумительной фразы. Как, принимая множественность истин, брахманы не признали за Александром права на обладание своей?

      Даже невеликая мудрость должна сообразить, что человек никогда не довольствуется достигнутым, что нет человека без желаний вообще, что именно заоблачность стремлений сына Зевса поднимала его выше остальных — и ни софистам, ни кому-либо другому не было дано право судить Александра за то, что он вершил.

      — Плюнь на них! — говорил Гефестион Александру. — Они могут считать тебя нулём, но ты для них не более пустое место, чем они для тебя. Если Дандамий и останется в истории, то лишь потому, что имел честь говорить о тебе и случайно оказался рядом. Их путаные теории истлеют в пыли веков, авеста* — мёртвый язык, мёртвый уже несколько столетий. Пройдут ещё тысячи лет, и миллионы людей не будет иметь никакого представления ни о древних текстах, ни о Заратустре, а твоё имя будет жить в веках и волновать сотни поколений.

------------------------------
      * «Аве;ста» — собрание священных текстов зороастрийцев, а также язык, на котором они изложены.
------------------------------

Заметка на полях


«Сейчас «Битлз» в Америке популярнее Иисуса Христа, и ещё неизвестно, что исчезнет раньше: рок-н-ролл или христианство». Право каждого человека — решать, кто для него важнее: Джон Леннон или Христос. И чтить свои приоритеты.
***



      Как ни был Александр наивен в своём желании слить воедино народы и верования, его стремление всё же было шире узколобости брахманов, признающих только ветхие догмы, записанные мёртвым уже сотни лет языком.

      Конечно, царь Азии за презрение отшельников отплатил соответственно, перевешав многих.

      Впрочем, даже и в этом гнилом болоте нашёлся желающий вкусить пребывание рядом с величием — к походу Александра присоединился некий Калан, за что сразу же был предан поношению и обвинён бывшими собратьями в предательстве. И впоследствии философу-ренегату удалось в долгих разговорах умиротворить мятущуюся душу царя Азии: несмотря на своё величие, сын Зевса испытывал тревогу за судьбу похода, он ощущал, что не только рядовые, но и полководцы отдаляются от него всё более. Неведомый Ганг пугал людей так же, как и свирепые носороги с прочим диким и очень опасным зверьём в девственных лесах Индии…



      Ещё одним ударом, несмотря на свою ожидаемость, явившимся для Александра громом с ясного неба, была смерть Буцефала. Добрый конь умер от старости, как и его верный товарищ Гектор, которого он пережил всего на семь месяцев. Зима 326 года до н. э. была на исходе, горе Александра не знало предела, Гефестион рыдал вместе с любимым, а Калан ничем не мог помочь безутешным.

      — Ты возведёшь город в его честь, правда? Он первый из всех твоих не будет зваться Александрией.

      — Да, я назову его Буцефалией, — соглашался Александр с Гефестионом и тянулся к родным плечам в поисках защиты от страданий. — И Гекторию надо построить…

      — Конечно, — шептал сын Аминтора. — Всё будет хорошо, ты ни в чём не виноват, ты берёг его как мог…

      — Всё равно… Плохая примета, дурной знак… Бедный мой…

      — Не печалься, это разлука только на миг. Мы же повстречаемся. Там. И останемся самими собой, а не расползшейся обезличенной массой.


      При предания коня земле на Александра было страшно смотреть, он более походил на призрак, нежели на человека из плоти и крови.

      — Только ты остался у меня теперь, — говорил сын Зевса Гефестиону, опираясь на плечо любимого.

      — Ну, не так печально. У тебя ещё Перита есть.

      — Да, как же я мог о нём забыть…

      А Перита выл — оплакивая умершего и чувствуя боль хозяина.


      Гектор умер семью месяцами раньше Буцефала — не были ли два этих друга связаны, как Ахилл и Патрокл, не пророчествовали ли они своей смертью то же будущее Александру и Гефестиону — уход в мир иной с разницей в немногим более полугода?

      Сказочная страна оборачивалась бедой. Сколько ещё потерь и разочарований было впереди?



      Царь спешил, разнородность войска порождала разногласия внутри армии, а противоречия на чужбине никогда не проходили бесследно и могли быть чреваты многими неприятностями. Македоняне — их оставалось всё меньше и меньше — ворчали, что согдийская, бактрийская, скифская и дакская конница выдвигается на первый план, это уязвляло их гордость; вчерашние кочевники думали только о наживе, а набравшие порядочно трофеев ветераны не стремились более в гущу сечи; конца походу не было видно, а усталость брала своё, все были обессилены, и ядовитые змеи, скорпионы и дожди стеной одинаково изматывали всех — только в измождении, в отвращении к мерзким тварям и к отвратительному климату все были едины…

      Царь спешил — и у армии не было времени на притирку новозачисленных к македонянам, а наиболее умные из недавно влившихся в войско видели, что никакого подстраивания под чужеземцев и не потребуется. Из Македонии к Александру прибывали исключительно наёмники, из остальных европейских стран — разнородные и тоже воевавшие не за славу и родину, а за деньги и трофеи. Индия была велика — и быстро поглощала здоровье и молодость пришельцев, размещение на покорённых землях гарнизонов сотнями и сотнями забирало македонян. Костяк армии неумолимо обновлялся, она уже давно перестала быть македонской…

      Случилось неизбежное: вступив в Азию, Александр стал персом, а его армия — даже не персидской, а персо-бактрийско-дакской — и тому подобной. Нужно ли было это царю Азии? Да — в том смысле, что новые тактические приёмы расширяли возможности в сражениях, что недавние кочевники были относительно неприхотливы, легки на подъём и значительно увеличивали численность войска, что гордых соотечественников, не желавших принимать проскинезу и помнивших о праве войскового собрания выносить окончательное решение в наиважнейшем случае, становилось всё меньше.

      Александр жертвовал родиной и её обычаями во имя себя — государство приносилось в жертву человеку, и можно было привести сотни примеров, что в этом случае оно превращается в нежизнеспособное. Ничто на земле не проходит бесследно, за дела следует расплата — превращая восток Азии в пустыню, беспощадно расправляясь с бесчисленными племенами, царь опустошил и Македонию, высасывая из неё лучших, молодых, здоровых, кидая их в битвы — и оставляя уже измотанных, калечных и постаревших сторожить свои новоприобретённые владения. Задача априори была невыполнима: затерянные в бескрайних просторах горстки компактно проживавших людей ничего не решали, но у Александра не было времени остановиться и одуматься, мысль о мировом господстве, о воцарении во всей Ойкумене не покидала его. Ещё оставалось исследование Гирканского моря, ждал покорения Понт, Аравия и земля, занимаемая Египтом, призывали сына Зевса обогнуть их, пройти Геракловы столпы с запада, подчинить Карфаген и Рим, но ближе всего был Ганг и совсем вплотную к царю Азии, между великой индийской рекой и владениями Таксилы, стоял со своим войском могучий Пор.

      Свою армию он расположил на берегу Гидаспа*, она насчитывала тридцать тысяч пехотинцев, четыре тысячи всадников, двести колесниц и триста слонов.

------------------------------
      * Гидасп (Битаста, Бехата) — древнегреческое название реки Джелам, левого притока Инда.
------------------------------

      Боевой дух огромного инда не имел ничего общего с миролюбием Таксилы, и на предложение Александра приехать на поклон и признать власть царя Азии Пор ответил соответственно: конечно, Александру уготована встреча, Пор выйдет к нему — с оружием в руках.

      Достигнув противолежащего берега Гидаспа, царь Азии окинул взглядом позиции неприятеля; заметив противника, дрессировщики слонов Пора заставили огромных животных поднять трубный рёв. Без труда преодолев четыре стадия ширины водного потока и заглушив шум бурного течения реки, он устрашил армию, но не царя. «Наконец-то я вижу достойного противника!» — воскликнул Александр.

      Пор действительно оказался крепким орешком, а Гидасп — полноводной широкой рекой, переправиться через неё незаметно было невозможно. Пришлось действовать хитростью: пока разведчики обследовали берег в поисках наиболее удобного места для перехода через Гидасп, Александр разделил армию на множество отрядов, растянул их на огромную длину и постоянными перемещениями всё время озадачивал Пора. Сын Зевса задумал усыпить бдительность царя индов — и это ему удалось: на другом берегу сотни огней и бесконечное движение воинов Александра после нескольких дней тщательного наблюдения перестали привлекать внимание, все привыкли к суматохе в стане врага.

      Дождавшись этого благоприятного момента, Александр с передовыми частями переправился через Гидасп в значительном отдалении от основных сил Пора — его встретил сын царя индов. Фортуна, как и всегда в больших сражениях, была на стороне сына Зевса: лившие несколько недель дожди превратили землю в месиво — и колесницы неприятеля вязли в чавкающей грязи, не представляя никакой опасности для наступавших. Атака лавой и последующее преследование рассыпным строем побежавшего противника разгромили встретившие Александра полки, он устремился вперёд, к главному сосредоточению войск Пора, по царю индов ударила конница с обоих флангов, слева конницей командовал Кен, Александр с этерами наступал, как обычно, справа, фаланга вступила в бой вслед за всадниками. Пор повёл в атаку могучих слонов, завязалась жестокая сеча. Серые гиганты теснили пеших, калеча многих, воины Александра дрогнули, но он развернул всадников и направил их в центр на подмогу пешим.

      После настал черёд Кратера, оставшегося в резерве на другом берегу. Ввязавшись в бой, Пор оставил без внимания вспомогательные силы Александра — и Кратер, беспрепятственно переправившись через Гидасп, повёл в атаку свежих бойцов. Это кардинально изменило ход битвы, войско сына Зевса стало теснить Пора, уже двое сыновей царя индов погибли. Конь под Александром был ранен, но крупная фигура Пора являлась хорошей мишенью для лучников — несколько стрел попало в царя индов. Пор остался жив, однако оказывать сопротивление более не мог. Тем временем конница Александра, найдя на берегу узкое место, согнала силы индов в кучу и начала истреблять их.

      Вскоре сражение было выиграно, Пор потерял двадцать тысяч пехотинцев, три тысячи всадников, все колесницы и множество слонов, все его гиппархи и стратеги* были убиты, Александр недосчитался тысячи своих.

------------------------------
      * По аналогии с принятым в Греции: гиппа;рх (греч. ;;;;;;;;) — начальник конницы у древних греков, стратег (др.-греч. ;;;;;;;;; «воевода, военачальник, полководец»; от ;;;;;;; «войско» + ;;; «вести, веду») — командующий войском.
------------------------------

      Израненного Пора привели в чувство, побеждённый царь предстал перед очами триумфатора.

      — Ну вот, я сижу, а ты стоишь передо мной, — вывел сын Зевса. — А ведь мы могли бы разговаривать на равных… Что же ты скажешь мне теперь?

      — Я думал, что я первый воин, но оказался вторым, — ответил Пор.

      — И как же ты хочешь, чтобы я с тобой обращался?

      — По-царски.

      — А что же подобает делать победителю?

      — То, что тебе подсказывает тот день, в который ты испытал непрочность своего счастья.

      Пор говорил с достоинством, Александру это понравилось — он сохранил царю жизнь.

      Узнав об этом и добравшись до любимого только к вечеру, Гефестион пришёл в бешенство.

      — Ты сохранил жизнь этому ублюдку? А ты знаешь, что Перита погиб?

      Александр побледнел.

      — Это точно?

      — Точно, как я стою перед тобой. Его растоптал слон. Несносные туши, придумала же природа такое уродство! Твари! А ты сохранил жизнь этому гаду! Что тебе дала Индия? Буцефал мёртв, Перита мёртв, только я один у тебя остался — и то скоро сдохну, потому что ты меня доведёшь!

      — Гефа! — Александр подлетел к сыну Аминтора. — Ну зачем ты так, когда мне больно?

      — А! — в сердцах заорал Гефестион. — Зато мне прекрасно! — Синие глаза метали молнии, Гефестион швырнул одно, пнул другое, не разбирая, по чему врезает, и выбежал вон из шатра, всё в груди у него клокотало от горечи и злобы.


      Обращение Александра с Пором оказалось верхом глупости, Гефестион ничего не понимал. Мало того, что царь Азии сохранил Пору жизнь; мало того, что он оставил инда править — он ещё и увеличил владения Пора, прибавив к его царству земли пятнадцати племён и множество городов и деревень. Создавал ли он противовес влиянию Таксилы, был ли очарован достоинством и выдержкой царя индов, рассчитывал ли на сильного союзника, подкупал ли его, искал ли его лояльности, было непонятно — зато Гефестион предельно ясно осознавал, что более дурной политики, чем та, которую творил Александр в Индии, вести было нельзя. Проиграв сражение, Пор получил то, о чём не мог бы и мечтать после целого ряда блестящих побед: намного увеличенные территории и их богатства под его управлением — ради этого, конечно, можно было стерпеть номинальную власть чужака, которая обратится в прах, как только пришелец уйдёт, а он уйдёт — и очень скоро.

      Возможно, Александр хотел объединить Индию под своей властью и задаривал ключевые фигуры, желая сделать их более сговорчивыми, возможно, договариваться с несколькими было легче, чем с десятками царьков, возможно, сын Зевса рассчитывал на войска Пора и Таксилы в борьбе за покорение восточной Индии… Но вероятнее всего то, что Александр был блестящим воином и очень дурным правителем. Может быть, он это подозревал, может быть, это дополнительно гнало его дальше и отвращало от возвращения в Вавилон, где надо было властвовать, а не сражаться…

      На месте высадки войска и на месте битвы Александр основал два города: Никею и Буцефалию. Кратеру царь поручил постройку флота, корабли в разборе предполагалось доставить до Ганга, чтобы сплавляться вниз по постоянно дразнившей воображение Александра реке. Сам же сын Зевса пошёл вперёд, перед ним лежали земли главгаников, Индия была велика…

      Продолжение выложено.